Текст книги "Полынь: Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Юлия Друнина

 
Нет, это не заслуга, а удача —
Стать девушке солдатом на войне.
Когда б сложилась жизнь моя иначе,
Как в День Победы стыдно было б мне!
 
 
С восторгом нас, девчонок, не встречали:
Нас гнал домой охрипший военком.
Так было в сорок первом. А медали
И прочие регалии – потом…
 
 
Смотрю назад, в продымленные дали:
Нет, не заслугой в тот зловещий год,
А высшей честью школьницы считали
Возможность умереть за свой народ.
 

 
Он много лет сидит в своей сберкассе,
Возможно – двадцать, может – двадцать пять.
Он хром. И лысина его не красит.
Ему рукой до пенсии подать.
 
 
Сидит всегда в сатиновом халате,
Пиджак и брюки истово храня.
Полтинник без раздумий не истратит,
Свою жену боится, как огня.
 
 
Но в День Победы, пробудясь до света,
Он достает, торжественен и строг,
Из старого потертого планшета
С отбитою эмалью орденок.
 
 
Потом стоит он в театральном сквере
Часами, с непокрытой головой —
Стоит комбат, и веря и не веря
Во встречу с молодостью фронтовой.
 

 
В слепом неистовстве металла,
Под артналетами, в бою
Себя бессмертной я считала
И в смерть не верила свою.
 
 
А вот теперь – какая жалость!—
В спокойных буднях бытия
Во мне вдруг что-то надломалось,
Бессмертье потеряла я…
 
 
О, вера юности в бессмертье —
Надежды мудрое вино!..
Друзья, до самой смерти верьте,
Что умереть вам не дано!
 

 
Ни от себя,
Ни от других не прячу
Отчаянной живучести секрет:
Меня подстегивают неудачи,
А в них, спасибо, недостатка нет…
 
 
Когда выносят раненной из боя,
Когда в глазах темнеет от тоски,
Не опускаю руки,
А до боли
Сжимаю зубы я
И кулаки.
 

Наше – нам, юность – юным, и мы не в обиде.

Сергей Орлов

 
Пусть певичка смешна и жеманна,
Пусть манерны у песни слова,—
В полуночном чаду ресторана
Так блаженно плывет голова.
Винограда тяжелые гроздья
Превратились в густое вино,
И теперь по артериям бродит,
Колобродит, бунтует оно.
А за маленьким столиком рядом
Трое бывших окопных солдат
Невеселым хмелеющим взглядом
На оркестр и певичку глядят.
Я, наверное, их понимаю:
Ветераны остались одни —
В том победном ликующем мае,
В том проклятом июне они…
А смешная певичка тем часом
Продолжает шептать о весне,
А парнишка в потертых техасах
Чуть не сверстницу видит во мне!
В этом спутник мой искренен вроде,
Лестно мне и немного смешно.
По артериям весело бродит,
Колобродит густое вино.
А за маленьким столиком рядом
Двое бывших окопных солдат
Немигающим пристальным взглядом
За товарищем вставшим следят.
Ну а тот у застывшей певицы
Отодвинул молчком микрофон
И, гранатой, в блаженные лица
Бросил песню забытую он —
О кострах на снегу, о шинели
Да о тех, кто назад не пришел…
И глаза за глазами трезвели,
И смолкал вслед за столиком стол.
Замер смех, и не хлопали пробки.
Тут оркестр очнулся, и вот
Поначалу чуть слышно и робко
Подхватил эту песню фагот,
Поддержал его голос кларнета.
Осторожно вступил контрабас…
Ах, нехитрая песенка эта,
Почему будоражишь ты нас?
Почему стали строгими парни
И никто уже больше не пьян?..
Не без горечи вспомнил ударник,
Что ведь, в сущности, он – барабан,
Тот, кто резкою дробью в атаку
Поднимает залегших бойцов.
…Кто-то в зале беззвучно заплакал,
Закрывая салфеткой лицо.
И певица в ту песню вступила,
И уже не казалась смешной…
Ах, какая же все-таки сила
Скрыта в тех, кто испытан войной!
 
 
Вот мелодия, вздрогнув, погасла,
Словно чистая вспышка огня.
Знаешь, парень в модерных техасах,
Эта песенка и про меня.
Ты – грядущим, я прошлым богата.
Юность – юным, дружок, наше – нам.
Сердце тянется к этим солдатам,
К их осколкам и к их орденам.
 

 
Я порою себя ощущаю связной
Между теми, кто жив
И кто отнят войной.
И хотя пятилетки бегут
Торопясь,
Все тесней эта связь,
Все прочней эта связь.
 
 
Я – связная.
Пусть грохот сражения стих:
Донесеньем из боя
Остался мой стих —
Из котлов окружений,
Пропастей поражений
И с великих плацдармов
Победных сражений.
 
 
Я – связная.
Бреду в партизанском лесу,
От живых
Донесенье погибшим несу:
«Нет, ничто не забыто,
Нет, никто не забыт,
Даже тот,
Кто в безвестной могиле лежит».
 

 
За утратою – утрата,
Гаснут сверстники мои.
Бьют по нашему квадрату
Хоть давно прошли бои.
 
 
Что же делать? – вжавшись в землю.
Тело бренное беречь?..
Нет, такого не приемлю,
Не об этом вовсе речь.
 
 
Кто осилил сорок первый,
Будет драться до конца.
Ах, обугленные нервы,
Обожженные сердца!..
 

 
Кричу, зову – не долетает зов.
Ушли цепочкою, шаг в шаг впечатав,
Как будто на разведку в тыл врагов.
Солдат Сергей Сергеевич Смирнов,
Солдат Сергей Сергеевич Орлов,
Солдат Сергей Сергеич Наровчатов.
 
 
Зову. Опять лишь тишина в ответ.
Но и она кричит о побратимах.
Кто говорит – незаменимых нет?
Забудьте поскорее этот бред:
Нет заменимых, нету заменимых!
 

 
И странно, и не странно —
Мне говорит она:
«Зовут меня Татьяна,
Фамилия – Война».
…Есть в этом, право, что-то —
Мне отвечает он:
«Фамилия – Пехота,
Зовут меня Семен».
 
 
…Могут представить живо,
Как все произошло:
Затоптанная нива,
Отбитое село.
Девчонки из санбата
Застыли, не дыша:
Как гадкие утята,
Два тощих малыша
Откуда-то прибились,
Измучены до слез…
Их, бедолажек, «Виллис»
Потом в тылы увез.
В приемнике детдома
Лишь удалось узнать.
Что мальчугана – Семой,
Девчушку – Таней звать.
Постановили с лёту
(Нет, надо же суметь!)
«Войною» и «Пехотой»
Именовать их впредь…
Вторая мировая,
Ты все-таки живешь!
Права я, не права я,
Но в сердце мне, как нож,
Когда промолвит кто-то,
Добавив имена:
«Фамилия – Пехота,
Фамилия – Война».
 

Леониду Кривощекову, однополчанину, ныне писателю

 
Как он отглажен, все на нем блестит —
Нет, вы на фото только поглядите:
Мой командир санвзвода Леонид,
Что в переводе значит «победитель».
 
 
Тебя другим видала, командир,
Я после контратаки отраженной:
В шинелишке, светящейся от дыр,
Осколками и пулями прожженной.
 
 
В одной траншее нас свела война.
Тебе – за двадцать, ну, а мне —
                                                        под двадцать.
Была в тебя по-детски влюблена:
Теперь могу в таком грехе признаться.
 
 
И, может, чище не было любви.
Чем в этой грязной и сырой траншее…
Ах, юность, юность! – только позови:
Я сразу бросилась бы к ней на шею.
 
 
И сразу стала бы такой смешной —
До глупости застенчивой и строгой…
Уже вся жизнь, пожалуй, за спиной,
Иду своей, а ты – своей дорогой.
 
 
Но в дальнем уголке души стоит
Иконкой потемневшей (не судите!)
Мой командир санвзвода Леонид,
Что в переводе значит «победитель».
 

 
Пожилых не помню на войне,
Я уже не говорю про старых.
Правда, вспоминаю, как во сне,
О сорокалетних санитарах.
Мне они, в мои семнадцать лет,
Виделись замшелыми дедками.
«Им, конечно, воевать не след,—
В блиндаже шушукались с годками.—
Побинтуй, поползай под огнем,
Да еще в таких преклонных летах!»
 
 
Что ж, годки, давайте помянем
Наших «дедов», пулями отпетых.
И в крутые, злые наши дни
Поглядим на тех, кому семнадцать.
Братцы, понимают ли они,
Как теперь нам тяжело сражаться?—
Побинтуй, поползай под огнем,
Да еще в таких преклонных летах!..
Мой передний край —
Всю жизнь на нем
Быть тому, кто числится в поэтах.
Вечно будет жизнь давать под дых,
Вечно будем вспыхивать, как порох.
 
 
Нынче щеголяют в «молодых»
Те, кому уже давно за сорок.
 

 
Сегодня на трибуне мы – поэты,
Которые убиты на войне,
Обнявшие со стоном землю где-то
В своей ли, в зарубежной стороне.
Читают нас друзья-однополчане,
Сединами они убелены.
Но перед залом, замершим в молчанье,
Мы – парни, не пришедшие с войны.
Слепят «юпитеры», а нам неловко —
Мы в мокрой глине с головы до ног.
В окопной глине каска и винтовка,
В проклятой глине тощий вещмешок.
Простите, что ворвалось с нами пламя,
Что еле-еле видно нас в дыму,
И не считайте, будто перед нами
Вы вроде виноваты, – ни к чему.
Ах, ратный труд – опасная работа,
Не всех ведет счастливая звезда.
Всегда с войны домой приходит кто-то,
А кто-то не приходит никогда.
Вас только краем опалило пламя,
То пламя, что не пощадило нас.
Но если б поменялись мы местами,
То в этот вечер, в этот самый час,
Бледнея, с горлом, судорогой сжатым,
Губами, что вдруг сделались сухи,
Мы, чудом уцелевшие солдаты,
Читали б ваши юные стихи.
 

 
Не в войну, не в бою,
Не в землянке санвзвода —
В наши мирные дни,
В наши мирные годы
Умирал комиссар…
Что я сделать могла?..
То кричал он в бреду:
– Поднимайтесь, ребята!—
То, в сознанье придя.
Бормотал виновато:
– Вот какие, сестренка, дела…
 
 
До сих пор он во мне
Еще видел сестренку —
Ту, что в первом бою
Схоронилась в воронку,
А потом стала «справным бойцом»,
Потому что всегда впереди,
Словно знамя,
Был седой человек
С молодыми глазами
И отмеченным шрамом лицом.
 
 
След гражданской войны —
Шрам от сабли над бровью…
Может быть, в сорок первом,
В снегах Подмосковья
Снова видел он юность свою
В угловатой девчонке —
Ершистом подростке,
За которым тревожно,
Внимательно, жестко
Все следил краем глаза в бою…
 
 
Не в эпохе,
Военным пожаром объятой,
Не от раны в бою —
От болезни проклятой
Умирал комиссар…
Что я сделать могла?..
То кричал он, забывшись:
– За мною, ребята!—
То, в себя приходя,
Бормотал виновато:
– Вот какие, сестренка, дела…
 
 
Да, солдаты!
Нам выпала трудная участь —
Провожать командиров,
Бессилием мучась:
Может, это больней, чем в бою?..
Если б родину вновь
Охватили пожары,
Попросила б направить меня
В комиссары,
Попросилась бы в юность свою!
 

 
Нас не нужно жалеть, ведь и мы б никого не жалели,
Мы пред нашей Россией и в трудное время чисты.
 

С. Гудзенко

 
Мы не трусы. За жизнь заплатили хорошую цену.
 А стоим за кулисами робки, строги и тихи.
Так волнуемся, будто впервые выходим на сцену —
Мы, солдаты, читаем ушедшего друга стихи.
 
 
Я и впрямь разреветься на той трибуне готова.
Только слышу твой голос: «Не надо, сестренка,
                                                                                  держись!»
Был ты весел и смел, кареглазый наш
                                                                       правофланговый,
По тебе мы равнялись всю юность, всю зрелость,
                                                                                           всю жизнь.
 
 
И в житейских боях мы, ей-богу, не прятались
                                                                                   в щели.
Молча шли напролом, стиснув зубы, сжигали мосты.
Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели,
Мы пред нашей Россией во всякое время чисты.
 

 
Прозрачных пальцев нервное сплетенье,
Крутой излом бровей, усталость век,
И голос – тихий, как сердцебиенье,—
Такой ты мне запомнилась навек.
 
 
Была красивой – не была счастливой.
Бесстрашная – застенчивой была…
Политехнический. Оваций взрывы.
Студенчества растрепанные гривы.
Поэты на эстраде, у стола.
 
 
Ну, Вероника, сядь с ведущим рядом,
Не грех покрасоваться на виду!
Но ты с досадой морщишься: «Не надо!
Я лучше сзади, во втором ряду».
 
 
Вот так всегда: ты не рвалась стать «первой»,
Дешевой славы не искала, нет,
Поскольку каждой жилкой, каждым нервом
Была ты божьей милостью поэт.
 
 
БЫЛА! Трагичней не придумать слова,
В нем безнадежность и тоска слились.
Была. Сидела рядышком… И снова
Я всматриваюсь в темноту кулис.
 
 
Быть может, ты всего лишь запоздала
И вот сейчас, на цыпочках, войдешь,
Чтоб, зашептавшись и привстав, из зала
Тебе заулыбалась молодежь…
 
 
С самой собой играть бесцельно в прятки,
С детсада я не верю в чудеса:
Да, ты ушла. Со смерти взятки гладки.
Звучат других поэтов голоса.
 
 
Иные голосистей. Правда это.
Но только утверждаю я одно:
И самому горластому поэту
Твой голос заглушить не суждено,
Твой голос – тихий, как сердцебиенье.
В нем чувствуется школа поколенья,
Науку скромности прошедших на войне —
Тех, кто свою «карьеру» начинали
В сырой землянке – не в концертном зале,
И не в огне реклам – в другом огне…
И снова протестует все во мне:
Ты горстка пепла? К черту эту мысль!
БЫЛА? Такого не приемлю слова!
И вновь я в ожидании, и снова
Мой взгляд прикован к темноте кулис…
 

Памяти Людмилы Файзулиной

 
Солдаты! В скорбный час России
Вы рвали за собой мосты,
О снисхожденье не просили,
Со смертью перешли на «ты».
 
 
Вы затихали в лазаретах,
Вы застывали на снегу,—
Но женщину представить эту
В шинели тоже я могу.
 
 
Она с болезнью так боролась,
Как в окружении дрались.
…Спокойный взгляд, веселый голос —
А знала, что уходит жизнь.
 
 
В редакционной круговерти,
В газетной доброй кутерьме
Страшней пустые очи смерти,
Чем в злой блиндажной полутьме…
 
 
Работать, не поддаться боли —
Ох, как дается каждый шаг!..
Редакция – не поле боя,
Машинки пулемет в ушах…
 

 
В Москве, в переулке старинном,
Росла я, не зная тогда,
Что здесь восходила
                                      Марина —
Российского неба звезда.
 
 
А после, в гремящей траншее,
Когда полыхала земля,
Не знала, что смуглую шею
Тугая стянула петля.
 
 
Не знала, что вновь, из тумана
Взойдет – и уже навсегда!—
Сгоревшая жутко и странно
Российского неба звезда.
 

 
Нам жилось и дышалось легче,
Оттого, что был рядом друг,
Не умевший сутулить плечи,
По призванию политрук.
Комиссар, что единым словом
Полк поднять бы в атаку мог…
Знаменитый поэт, лавровый
Он с усмешкой носил венок.
Подлецы перед ним смолкали,
Уползали льстецы с пути.
Мог чужую беду руками
Слуцкий запросто развести.
Но рвануло из рук оружье —
Уходила с Земли жена.
Даже им от вселенской стужи
Не была она спасена…
Сам себя присудил к забвенью,
Стиснул зубы и замолчал
Самый сильный из поколенья
Гуманистов-однополчан.
Друг! Беда тебя подкосила,
Но воюет твоя строка.
Словно колокол, над Россией
Бьется сердце политрука.
 

 
«Великий» —
Поэт называет поэта,
Но поздно приходит
Признание это.
Великий не слышит,
Поскольку не дышит,
А если б услышал,
Ответил бы:
– Тише!
Могильная нас разделяет ограда,
Уже ничего, дорогие, не надо.
Спасибо, но поздно,
Простите, но поздно…
 
 
А небо так звездно,
А время так грозно…
 

 
Три верных друга были у меня.
И первый тот, кого всю жизнь любила,
С кем грелась у домашнего огня,
Ни разу не замерзнув, до могилы.
Да, наши руки разорвала смерть,
И все ж меня оплакивать не надо.
Завидовать мне нужно, не жалеть —
С таким, как он, быть четверть века рядом!..
 
 
Ушел товарищ светлый фронтовой,
Большой поэт, в быту – ребенок малый.
Над ним с опущенною головой
В почетном карауле я стояла.
С опущенной стояла головой,
А мысль одна виски сверлила снова:
Танкист, в войну остался он живой,
Чтоб вдруг сгореть в огне костра мирского…
 
 
Еще ушла подружка школьных лет.
Она звезд с неба, может, не хватала.
Но в ней пылал такой душевный свет! —
Как в лампе тыщевольтного накала…
Зачем, казалось бы, под Новый год
Нам перечитывать ушедших списки?
Затем, что друг лишь до тех пор живет.
Пока его не забывает близкий…
 

 
Опять в Крыму предзимнее приволье,
Опять над морем только чаек гам.
Пустые пляжи снова пахнут солью.
А не духами с потом пополам.
 
 
Пустые пляжи пахнут вновь озоном…
Напрасно, черный надрывая рот,
В «последнюю экскурсию сезона»
Охрипший рупор «дикарей» зовет.
 
 
Пустые пляжи снова пахнут йодом…
Какие там экскурсии, когда
Давно норд-остам полуостров отдан
И рыбаки готовят невода?
 
 
Пустые пляжи в ноябре угрюмы.
 Оставшись с осенью наедине,
Они уже не отгоняют думы
О вечности, о смерти, о войне.
 
 
О том, как падали в песках сыпучих,
У кромки волн, десантные войска…
Пустые пляжи,
Снеговые тучи.
Тревожное мерцанье маяка.
 

 
На улице Десантников живу,
Иду по Партизанской за кизилом.
Пустые гильзы нахожу во рву —
Во рву, что рядом с братскою могилой.
 
 
В глухом урочище туман, как дым,
В оврагах расползается упрямо.
Землянок полустертые следы,
Окопов чуть намеченные шрамы.
 
 
В костре сырые ветки ворошу,
Сушу насквозь промоченные кеды,
А на закате в городок спешу —
На площадь Мира улицей Победы.
 

 
Уклончивость – она не для солдата,
Коль нет, так нет,
А если да, то да.
Ведет меня и ныне, как когда-то,
Единственная красная звезда.
 
 
И что бы в жизни ни случилось, что бы —
Осуждены солдатские сердца
Дружить до гроба,
И любить до гроба,
И ненавидеть тоже до конца…
 

 
Полицай не пропадал без вести.
Пропадал без вести партизан —
Может, он погиб на поле чести,
Может, в хате лесника от ран…
 
 
Полицаи сроки отсидели
И вернулись на родимый двор.
Сыновья «пропавших» поседели —
Рядом с ними тенью брел Укор.
 
 
Ведь «без вести» это как «без чести»…
Может, хватит им душевных ран?—
Полицай не пропадал без вести,
Пропадал без вести партизан.
 
 
Вышло время формуле жестокой —
Нынче «без вести пропавших» нет.
Пусть они вернутся – к локтю локоть —
Те, что сорок пропадали лет.
 
 
Пусть войною согнутые вдовы
На соседей с гордостью глядят.
Вышло время формуле суровой —
Нет «пропавших без вести» солдат!
 
 
…Здесь застыли в карауле дети,
Здесь молчим мы, голову склоня,
И следим, как раздувает ветер
Скорбный пламень Вечного огня.
 

 
На краю Измайловского парка,
Под гармонь, ознобною весной
Падеспань, тустеп танцуют пары —
Кавалеры блещут сединой.
 
 
Пусть они богаты лишь годами…
Не скрывает лет своих никто,
Порошком натертые медали
С гордостью навесив на пальто.
 
 
Дамы – не сдающиеся тоже,
Как пилотку носят седину…
Сотрясает ветер крупной дрожью
Хрупкую ознобную весну.
 
 
А деревья головой качают —
На опушке леса, на краю
Празднуют опять однополчане
Возвращенье в молодость свою.
 
 
На душе торжественно и чисто.
Словно Вечный в ней зажгли огонь…
Хорошо, что не вопит транзистор,
А рыдает старая гармонь.
 

 
Ветер рвет светло-русую прядку,
Гимнастерка от пыли бела.
Никогда не была ты солдаткой,
Потому что солдатом была.
 
 
Не ждала, чтоб тебя защитили,
А хотела сама защищать.
Не желала и слышать о тыле —
Пусть царапнула пуля опять.
 
 
…Побелела от времени прядка,
И штормовка от пыли бела.
Снова тяжесть сапог, и палатка,
И ночевка вдали от села.
 
 
Снова с первым лучом подниматься,
От усталости падать не раз,
Не жалела себя ты в семнадцать,
Не жалеешь себя и сейчас.
 
 
Не сочувствуйте – будет обидой,
Зазвенит в ломком голосе лед,
Скажет: «Лучше ты мне позавидуй!»
И упругой походкой уйдет.
 
 
И от робости странной немея
(Хоть суров и бесстрастен на вид),
Не за юной красоткой – за нею
Бородатый геолог следит…
 

 
Снег намокший сбрасывают с крыши,
Лед летит по трубам, грохоча.
Вновь на Пушкинском бульваре слышу
Песенку картавую грача.
 
 
Что еще мне в этом мире надо?
Или, может быть, не лично мне
Вручена высокая награда —
Я живой осталась на войне?
 
 
Разве может быть награда выше?
Много ли вернулось нас назад?..
Это счастье —
Вдруг сквозь сон услышать.
Как капели в дверь Весны стучат!
 

 
И я, конечно, по весне тоскую,
Но искуситель Мефистофель слаб:
Пусть предложил мне цену хоть какую —
Окопной юности не отдала б!
Пусть предложил бы:
– Хочешь восемнадцать,
Отдав взамен окопные года?..—
Я б только усмехнулась:
Сторговаться
Со мною не сумеешь никогда!
На тех весах, где боль и честь народа,
На тех весах, точней которых нет,
Четыре страшных и прекрасных года
В душе перетянули сорок лет.
Без этих лет я – море без прибоя.
Что я без них? – дровишки без костра.
Лишь тот постиг, что значила «сестра»,
Кто призывал ее на поле боя.
И разве слово гордое «поэт»
Со скромным этим именем сравнится?
 
 
Четыре года. После – сорок лет.
Погибших молодеющие лица…
 

 
Мне еще в начале жизни повезло,
На свою не обижаюсь я звезду.
В сорок первом меня бросило в седло,
В сорок первом, на семнадцатом году.
Жизнь солдата, ты – отчаянный аллюр:
Марш, атака, трехминутный перекур.
 
 
Как мне в юности когда-то повезло,
Так и в зрелости по-прежнему везет —
Наше чертово святое ремесло
Распускать поводья снова не дает.
Жизнь поэта, ты – отчаянный аллюр:
Марш, атака, трехминутный перекур.
 
 
И, ей-богу, просто некогда стареть,
Хоть мелькают полустанками года…
Допускаю, что меня догонит смерть,
Ну, а старость не догонит никогда!
Не под силу ей отчаянный аллюр:
Марш, атака, трехминутный перекур.
 

КАПЕЛИ, КАПЕЛИ ЗВЕНЯТ В ЯНВАРЕ

 
Я не привыкла, чтоб меня жалели,
Я тем гордилась, что среди огня
Мужчины в окровавленных шинелях
На помощь звали девушку, меня.
 
 
Но в этот вечер, мирный, зимний, белый,
Припоминать былое не хочу.
И женщиной – растерянной, несмелой
Я припадаю к твоему плечу.
 

 
Не знаю, где я нежности училась,—
Об этом не расспрашивай меня.
Растут в степи солдатские могилы,
Идет в шинели молодость моя.
 
 
В моих глазах – обугленные трубы.
Пожары полыхают на Руси.
И снова
                   нецелованные губы
Израненный парнишка закусил.
 
 
Нет!
          Мы с тобой узнали не по сводкам
Большого отступления страду.
Опять в огонь рванулись самоходки,
Я на броню вскочила на ходу.
 
 
А вечером
                   над братскою могилой
С опущенной стояла головой…
Не знаю, где я нежности училась,—
Быть может, на дороге фронтовой…