Текст книги "Отсталая"
Автор книги: Юлия Жадовская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)
– А ты бы, Тима, был с ней поразвязнее, да эдак тронул бы ее чем-нибудь чувствительным, взглядец бы когда на нее пустил, да и сказал бы, словно про себя: сердце, дескать, мое все изранено. Она человек молодой, неизбалованный; мужчин на своем веку почти не видала. Только бы ее за живое-то забрало, так она и мать перевернет. Ты-то у меня мешковат больно! – говорила Арина Дмитревна, сидя на крылечке своего маленького, старенького дома и щурясь от лучей заходящего солнца, которые прямо били ей в лицо из-за ветвей густой черемухи, составлявшей единственную тень ее огородца. По нечистой улице с мычаньем шли коровы, погоняемые босоногими ребятишками и работницами; неподалеку на речке слышалось полосканье белья; с поля неслись звуки пастушьего рожка. На всем лежал тот теплый туман и затишь, которыми почти всегда сменяется к вечеру жаркий летний день.
– Полноте, маменька, этим не возьмешь! – отвечал Тима, сплюнув в сторону и придавив большим пальцем левой руки золу своей коротенькой трубки, наполненной тютюном. – Старуху надо обуять, вот что! Тут вам надо действовать. Вы когда между словом припугните ее, что вот, дескать, когда вы умрете, так девушка останется одна, без призора (не на Якова же Иваныча ей надеяться), что надо ей защитника иметь; что был бы, дескать, человек хороший, а богатых да образованных в нашей стороне нет, а которые и есть, так на Машеньке ее и не женятся, потому что она сама простая, людей не видала, модного обращения не знает; что образованный муж ее замуштрует.
– Да, ты это, конечно, дело говоришь. Я эту канитель тонко поведу; только Машенька характерна, ай как характерна! Теперь она смирна только до поры до времени; вижу я ее, насквозь вижу.
– Все это, однако, кажется, пустяки; не туда мы с вами лезем.
– Да с чего же это в картах тебе выходит богатый марьяж? Кому какое счастье, Тима. Разве не бывает, что бедные женихи богатых невест находят?
– На все случай надо, – отвечал Тима. – Вон и Варвара Капитоновна идет, – прибавил он, взглянув по направлению улицы, представлявшей два ряда жалких закопченных изб, носивших особенный характер бедного дворянства. Каждая изба разделялась на две половины: на черную и белую. В черной обитали подвластные крепостные семьи, – впрочем, и сами владетели проводили тут большую часть дня – белая содержалась в_ чистоте и служила парадным отделом для приема гостей в именинные ипраздничные дни. В ней, кроме того, часто собирались соседи пить чай с медом. Чай этот устраивался поочередно и составлял самое приятное развлечение и удовольствие, поэтому и самовар всегда стоял на окне чистой горницы, выходившей на улицу. За ним забывались все дневные раздоры и часто велась беседа о предметах более отвлеченных. Тут рассказывались страшные истории, разрастались до уродливой неправдоподобности разные политические и житейские слухи.
Так как в тот день соседки приглашены были к Арине Дмитревне, то вслед за Варварой Капитоновной показались вскоре и другие, а также и мужчины. Несмотря на то, что жили они все на виду друг у друга и в продолжение дня ходили в чем попало, к вечеру все принаряжались: барыни надевали чепцы, девицы причесывали голову, а мужчины облекались в сюртуки и пестрые бумажные галстуки. Запоздалые моды уродовались здесь точно так же, как слухи и понятия.
Варвара Капитоновна обладала замечательным даром гадать в карты и была нечто вроде свахи, и потому молодежь к ней льнула.
Да, эти люди женились и распложались, не боясь повторить существование, полное лишений и бедности. Они даже не мечтали сделать какое-либо усилие, чтоб выбиться из вязкого болота, и оставались в нем очень покойно и равнодушно. Ум, сжатый с детства, тупел и тратился на вседневные заботы и нужды, теряя способность развития и высших стремлений.
Арина Дмитревна пригласила гостей в горницу, и вскоре Маланья, кряхтя и краснея от натуги, принесла пузатого утешителя: так назвал самовар один из обитателей сельца Калявина, слывший остряком и забавником в своем кругу. Гостиная Арины Дмитревны была маленькая квадратная комната с некрашеным полом и стенами аu naturel,[5]5
Au naturel – в натуральном виде (пер. с фр.).
[Закрыть] по которым бахромой высовывался мох. Несколько удивительных картин лубочной живописи были без рамок прибиты над диваном, покрытым домашней работы тканьем, которое в суровом виде отдано было к набойщику в Нелюдово для изображения на нем затейливого узора в китайском вкусе. В простенках между окон стояли допотопные стулья, покрытые сахарной бумагой, для сбережения ли обивки или для прикрытия ее ветхости – неизвестно; это уже тайна хозяев. Мебель переходила из рода в род, и это придавало ей почтенный вид и характер. Арина Дмитревна с гордостью вспоминала, что у матери ее было двадцать душ… к этому двенадцать человек детей. Когда все выросли и переженились, то очутились сперва мелкопоместными дворянами, а потом однодворцами, то есть обладателями одной семьи, жившей с ними в одной избе.
Разговор шел о разных предметах. Сперва потолковали об эманципации крестьян, коверкая это слово на разные лады; но так как все плохо понимали в чем дело, особенно дамы, то скоро и оставили этот предмет. Мужчины, которые и здесь, как и в других, более образованных кружках, отделились особой кучкой в другой комнате, потолковали подольше, даже поговорили, как бы сложиться и выписать "Московские ведомости".
– Нет, батюшки, – возразил на это один из обитателей сельца, высокий, коренастый, уже немолодой мужчина с угрюмым лицом и мозолистыми руками, – мне не до ведомостей; вон у меня Ванька другую неделю с печи не встает, так работника надо нанимать, одному не убраться. Не до газет, как целый день в поле на работе. Тут придешь домой, да норовишь, как бы отдохнуть, кости порасправить.
Господин этот присвистывал, потому что однажды, когда он запрягал лошадь, ту угораздило как-то вышибить ему два передних зуба. Он слыл «темным» работником, молотил рожь на обухе, и хоть жил не роскошнее других, а имел репутацию человека, у которого денежки водятся.
– Уж вы очень надсаждаетесь, – возразили ему, – ведь выше лба уши не растут, всего не захватишь.
– А по-вашему лежебокой быть! Бог труды любит. Что потрудишься, то и соберешь. Вон как Петр Ларионыч разгуливал по ярманкам – так эта два дня его жена и дети голодные сидели. Ко мне же пришли. Вот и Тимофей Васильич пришел, опомнясь, на сенокос, махнул раза два косой да с трубкой на копну и развалился.
– Да у меня что-то спина разболелась… – отвечал Тима.
– То-то, молодой человек, спина! у меня, может, не меньше спина-то болит, да я не гляжу на это.
В гостиной между тем после насыщения чаем собрался кружок около Варвары Капитоновны, разложившей звездообразно засаленную колоду карт. Девицы посмеивались сдержанным смехом на ее предсказания.
– Ну-ка, раскинь на Тиму, Варвара Капитоновна. Он что-то у меня все худеет и по ночам плохо спит, – сказала Арина Дмитревна.
Варвара Капитоновна раскинула.
– У-у! – заговорила она, таинственно разводя руками, – зазноба есть… антерес нечаянный… марьяж, как есть марьяж… король препятствует… Ну, поздравляю! все четыре десятки; на богачке женится.
– Дай Господи, с состояньицем!
– Он, смотрите, какой у вас молодец – чернобровый, – сказали некоторые.
– Как же, сейчас на графине женится! – шепнула рыженькая барынька своей отупелой соседке с бесцветным лицом. Давно ли вы у Анны Федоровны были? – обратилась она тут с умильной улыбкой к Арине Дмитревне.
– Да с воскресенья не бывала. Надо бы сходить; она этта и то с Малашкой наказывала, что я забыла ее. Дай Бог ей здоровья, любит вас.
– Точно что любит, вам от них счастье. Марья-то Петровна на глазах выросла! совсем невеста. Анне Федоровне о женихах надо будет хлопотать.
– Да какие у нас женихи! – вмешалась барыня с бесцветным лицом. – За мелкопоместных, чай, не пойдет.
– Нынче, матушка, богатых не навыберешься. Женишки-то в сапожках ходят. Нынче норовят как бы за невестой взять побольше, – сказала Арина Дмитревна с каким-то лихорадочным волнением.
– Да, оно конечно, а все больше, как кому на роду написано: уж написано на роду счастье – так тебя оно и на печи найдет.
– Ах, это истинная правда! – отозвались хором все дворянки.
– Уж это она Марью-то Петровну не за Тиму ли своего пятит? – шепнула опять та же рыжая барынька той же бесцветной личности.
– Далеко кулику до Петрова дня! – проговорила та тихо в ответ, робко оглядевшись кругом.
Вечер кончился рано. Перед прощаньем зашел разговор о колдунах и порчах. Все это казалось очень страшным на сон грядущий и имело прелесть чего-то выходящего за черту обыкновенного.
В дождливый день Анна Федоровна, по обыкновению, сидела в детской, в своей старом широком кресле, на пуховой подушке. Перед ней стояла миска с горячим, только что недавно сваренным вареньем. Мухи роями кружились над ним; Анна Федоровна отмахивала их, приговаривая:
– Ах вы, злодейки! эк их к сладкому-то тянет!
Маша сидела с книгой у окна и будто умерла для всего окружающего: так усердно читала она книги, доставленные ей Яковом Иванычем от Арбатова. Анну Федоровну начинала томить тишина и отсутствие постороннего лица, которое бы с умильным участием следило за каждым ее движением.
– Что ты это, Машенька, нос-то в книгу уткнула? даже смотреть скучно! Так вот и прильнула, как муха к меду.
Маша подняла голову и вопросительно посмотрела на мать.
– Да ты от этой книги просто одурела! Что это за книга? Откуда ее выкопал Яков Иваныч? Ведь можно и почитать, да все путем, а то на-ка! целый день, как в воду опущенная.
– Вам что угодно, маменька? – спросила Маша, привстав с места.
– Ничего мне, матушка, не угодно. Ты уж нынче не слушаешь, что мать тебе говорит.
– Я слышу, маменька. Я сейчас перестану читать. Она закрыла книгу.
– Читай, мать моя! насильно от тебя ничего не требую. Уж если своего внимания к матери нет, так насильно не дашь.
Маша не отвечала; но губы ее были крепко, судорожно сжаты, лицо бледно, глаза потемнели и расширились, как будто они видели перед собой не то, что ее окружало. Дитя исчезло, явилась девушка, кипучая, раздраженная, со страстной жаждой знания и счастья. Грудь вздымалась высоко, рука порой хваталась за сердце, а сердце билось так лихорадочно, так безотчётно тревожно…
– Не хочешь ли вареньица? – спросила Анна Федоровна после довольно продолжи-тельного тягостного молчания.
– Нет, благодарю вас, не хочется.
– Да подвинься к столу, что там в углу-то сидишь за версту? Не слышно, что ты бормочешь.
Маша как-то нерешительно и молча придвинулась к столу.
– Скажи ты мне, что на тебя насело? – продолжала Анна Федоровна. – Что с тобой? Я просто тебя не узнаю. Что ты от матери скрываешь? Чем еще Господь наказал меня? Больна ты что ли?
– Я здорова.
– Так что же ты, точно похоронила кого?
– Чему мне радоваться? Мне скучно, меня тоска берет…
– Вот как! Уж нынче с матерью скучно стало! Видно, с Матрешкой веселее…
– Что вы меня Матрешкой корите! Я с ней почти и вместе нынче не бываю. Как это вы, маменька, не можете понять, что я света не вижу, никаких удовольствий не имею! Я между людьми буду как дикарка какая. Так здесь в глуши и пропаду, молодость даром потрачу! Нуте-ка вспомните, так ли вы свою молодость провели? Вы людей видали, веселились, по гостям с бабушкой разъезжали; сами же рассказывали. А я здесь, хуже чем в монастыре, даже городу не видала, даром что он только в тридцати верстах от нас.
– Ты разве не видишь, что я больна, выезжать не могу? Вот умру, так навеселишься…
– Вот я все такое утешительное слышу! да еще хотите, чтоб я весела была.
– Наказал меня Господи! – простонала Анна Федоровна.
– Я не требую, – сказала Маша примирительно, – только не удивляйтесь, что я тоскую, не придирайтесь ко мне.
– Мать не станет придираться, а по любви своей беспредельной беспокоится и заботится о тебе; как бы ты с матерью была откровенна, так лучше бы дело пошло. Сказала бы прямо, а то что это – порываешь да огрызаешься! Так благородной девице нисколько не пристало. А ты бы пришла да и сказала: "Маменька, голубушка родная! вот мне чего хочется…". То-то вот! – заключила она с горестным укором, – чем бы с Яковом-то Иванычем шушукаться… Бог с тобой! не ожидала я от единственной дочери моей этого!
– Маменька! не огорчайтесь, – сказала Маша, целуя у нее руку. – уж у меня такой характер мерзкий. На меня находит.
– Характер свой надо смирять, – отвечала Анна Федоровна смягчившись.
Однако старуха призадумалась, когда осталась одна.
Ненила Павловна Нерчинская была женщина лет тридцати восьми, свежая, веселая, немного сантиментальная. Оставшись вдовой на тридцатом году своей жизни, она дала себе слово не выходить больше замуж.
Муж ее был человек немолодой, больной и капризный. Самым лучшим делом всей его жизни было то, что он оставил после смерти своей жене порядочный капиталец и купил на ее имя дом в губернском городе В. Много нужно было иметь в натуре легкости и подвижности, чтоб сохранить такую ясность характера, какую сохранила Ненила Павловна, несмотря на то, что жизнь порядочно-таки помяла ее. Ненила Павловна не принадлежала к числу так называемых замечательных женщин. Не отличаясь сама большим умом и ученостью, она обожала умных и ученых людей, не занимаясь музыкой и другими изящными искусствами, она благоговела перед артистами и художниками и за неимением знаменитостей умела собрать около себя все, что было поумнее и поразвитее в губернском городе.
К ней влекло ее радушие, бесцеремонность и то наивное внимание, которое оказыва-ла она к интересам других. Несмотря на то, что лицо Ненилы Павловны было еще свежо и приятно, она не имела претензий нравиться, и когда ей случалось возбудить в ком-нибудь нежное чувство, то большие карие глаза ее светились такой сестринской лаской и добротой, и вместе с тем отнимали всякую надежду на страстную взаимность. Ненила Павловна не способна была кого-нибудь руководить или поддерживать благоразумным советом, но добрая, снисходительная, она всегда готова была развеселить или утешить в минуту горя и печали.
В настоящее время, по случаю лета, большая часть ее знакомых разъехались по деревням и обыкновенный, почти ежедневный кружок ее составляли несколько служащих молодых людей, не лишенных ума и образования; мрачный прокурор, черпавший свои понятия почти целиком из Фейербаха и его последователей; приезжий Арбатов и Налетов, студент ***го университета, гостивший у Арбатова в деревне для поправления здоровья. Арбатов часто приезжал в город по делам и переворотам по имению и почти все свободное время проводил у Ненилы Павловны.
Ненила Павловна сидела на диване с работой в руках и внимательно, с любопытством слушала, хотя и плохо понимала, как прокурор в красноречивых фразах проводил какую-то туманную идею о преступлениях. Ему горячо возражали два чиновника; Налетов молча разрезывал номер какого-то толстого журнала; Арбатов сидел у рояля и перелистывал ноты, по временам он брал тихие аккорды и напевал мотив романса или арии.
Арбатов был мужчина высокий, бледный, худощавый, с приятным лицом и большими темными глазами, настоящий цвет которых трудно было определить: они были не то серые, не то карие, но во всяком случае темные. Взгляд их был ярок и лихорадочен, когда что-нибудь его интересовало, задумчив и глубок в минуты грусти. В очертании его правильных губ проглядывало что-то изнеженное и капризное; но улыбка была приятна, хотя чрезвычайно мимолетна; она исчезала вместе с движением губ, не оставляя светлого следа на его лице. Арбатов был сын богатых помещиков, получил прекрасное образование, считал себя поэтом в душе, любил порисоваться хандрой; кутил года два за границей, оставшись на двадцать пятом году своей жизни единственным наследником после своих умерших родителей; все хотел жить полной жизнью, да все как-то ему не удавалось этого; жениться он не решался: все боялся, не рано ли, не загубить бы молодости.
– Мне кажется, я мог бы жениться только на такой женщине, – говорил он приятелям, – которую бы постоянно несколько лет пролюбил до женитьбы и убедился бы, что этот переход не нарушит между нами душевной гармонии и ничего не изменит в наших отношениях.
Но такой женщины ему пока не встречалось. Каждая его интрига продолжалась очень недолго. Кто был тут виноват – решить трудно. Он мерял жизнь только минутами увлечения и никогда не допивал до дна чаши удовольствия, боясь глотнуть горького осадка. В отношении женщин у него была одна добросовестная черта: он никогда не притворялся влюбленным, никогда не тянул за душу фальшивыми отношениями, а прерывал их решительно, без всякой жалости к себе и к предмету своего увлечения.
В его движениях, в его голосе было много симпатичного, страстного, привлекатель-ного. Даже Ненила Павловна призадумывалась иногда под его пение и мысленно воображала лунную ночь, померанцевые сады, легкую гондолу, тихо плывущую по голубой влаге, в которой отразились мраморные дворцы и стройные колоннады чужого, далекого города; в гондоле она видела чудную красавицу иностранку, а возле красавицы – его, Арбатова, озаренного светом месяца, живописно закутанного в темный широкий плащ, шепчущего слова любви, от которых билось сердце и замирало дыхание…
Никанор Васильич Налетов был мужчина крепкого сложения и казался старше своих лет. С первого взгляда физиономия его производила не совсем приятное впечатление: было что-то слишком устойчивое, смелое и вызывающее в его взгляде и во всей фигуре; огромные русые бакены с золотистым отливом придавали ему даже некоторую наружную свирепость, так что одна чувствительная дама назвала его бандитом, а другая, богомольная старушка, отозвалась, что "эдакой если во сне привидится, то можно испугаться". В сущности, он вовсе не был страшен; черты лица его были правильны, лоб умный, открытый, улыбка добрая, доверчивая. Жизнь без убеждений была для него не жизнь; убеждения без дела – только громкие фразы. Он служил добросовестно науке и всему, чему захотел бы служить. Неженкой и баловнем он не был никогда. С самых ранних лет он всегда с чем-нибудь боролся, против чего-нибудь восставал.
Самое отрадное для него в жизни было то, что отец его, будучи бедным человеком, ничего не нажил от хлебного местечка, которое занимал много лет. Но это не мешало ему и с отцом своим, человеком старых понятий, вести постоянную войну. Споры их доходили до серьезной размолвки, но кончились-таки тем, что отец признал в сыне человека, и, откинув повелительно деспотический тон, протянул молодому человеку руку на дружбу и нравственное равенство. С этой минуты Налетов сделался для него добрым, внимательным и покорным сыном.
Налетов вообще преследовал кого бы то ни было до тех пор, пока не замечал сопротивление; при малейшем признаке раскаяния и страдания из строгого судьи делался другом и утешителем.
Горе и радость выражались у него по-своему, сжато и глухо. Несколько месяцев назад он похоронил своего лучшего друга; он не проронил ни слезинки ни во время похорон, ни в то время, как в кружке товарищей произнес о нем коротенькую речь, от которой почти у всех навернулись слезы. Возвратясь домой, он усиленно принялся за труд: писал день и ночь диссертацию, зарылся в книги и никуда не выходил в продолжение двух месяцев; наконец стал заметно худеть, чувствовать боль в груди и кашлять. Тогда в одно прекрасное утро он энергично тряхнул своей мохнатой головой и сел на первый пароход, чтоб куда-нибудь уехать и рассеяться. На пароходе он познакомился с Арбатовым, который от всей души полюбил его и упросил ехать с ним в его имение.
Вскоре все гости, кроме Арбатова и Налетова, разошлись. Во время чая человек доложил Нениле Павловне, что пришел Яков Иваныч Орлов.
– А! Яков Иваныч! – воскликнула Ненила Павловна. – Проси. Добрейший человек!.. Несколько лет назад он оказал мне услугу… Редкое бескорыстие!.. – прибавила она почти про себя, с чувством.
– Яков Иваныч! – сказал Арбатов, вставая из-за рояля. – Это тот славный старик, который хлопочет теперь по моим делам? Удивительный чудак!
– Тсс! – произнесла Ненила Павловна, указывая глазами на дверь, в которую входил Яков Иваныч.
Яков Иваныч вошел довольно свободно, неловко раскланялся и поместился по приглашению Ненилы Павловны в покойное кресло. Но на душе у него, как видно, было не совсем покойно. Он переминался, пока не заговорил.
– Я к вам по поручению Анны Федоровны, – сказал он, откашлянув так, как будто у него что в горле засело, – вот письмо от нее.
Он подал Нениле Павловне неуклюжий конверт с огромной лепешкой сургуча на середине.
Пока Ненила Павловна читала письмо, Арбатов заговорил с Яковом Иванычем дружески и радушно.
– Ах, Боже мой, как я рада! – воскликнула Ненила Павловна, складывая письмо. – Анна Федоровна не могла мне оказать большой чести, как позволив своей Маше погостить у меня. А я еще как виновата перед ней: сколько времени не была у нее, все собираюсь. Зимой меня в городе не было… Очень, очень рада! у меня за Машу не раз сердце болело; в самом деле, девочка людей не видала, понятия о жизни не имеет.
– Что это за Маша? – спросил Арбатов.
– Дочь помещицы Граниловой, – отвечал Яков Иваныч.
– Это вы не для нее ли брали у него книг? – спросил Налетов. – Что она, хорошенькая?
Яков Иваныч посмотрел на него так, как будто съесть хотел.
– Хоть бы и для нее, так вам что за дело? – проворчал он.
– Как что за дело! если она умненькая да еще хорошенькая.
– Не про вас только, – проворчал старик про себя.
– Миленькая, миленькая! – воскликнула Ненила Павловна, – рожица такая умненькая, выразительная. Ах, как я за нее рада! Мы ее разовьем. Вы, господа, помогайте вашим умом. Для женщины много значит общество образованных мужчин.
– Уж вы, Ненила Павловна, сами потрудитесь, – сказал Яков Иваныч.
– Да уж вы будьте покойны за вашу любимицу: ей у меня будет приятно. Вот девушка, господа, – продолжала она, – решительно свету, людей порядочных не видела; до семнадцати лет в такой глуши просидела. Мать не позаботилась дать ей никакого образования. А миленькая, очень миленькая девочка!
– Тем лучше: свежая натура, – сказал Налетов. – Мы ее эманципируем, волочиться за ней станем.
– Она еще дитя, – сказал Яков Иваныч слегка дрожащим голосом, – над ней еще ангелы носятся.
– А вы хотели бы ее молодую жизнь в склянку закупорить? Не бойтесь, хорошая натура чутьем отыщет дорогу… Она дитя, говорите вы? тем скорей ей надо расти; дитей всю жизнь оставаться невозможно, да и в семнадцать лет глупо. В эти годы замуж выходят, а не в куклы играют.
– Ну, уж вы пойдете! – сказала с улыбкой Налетову Ненила Павловна. – Напугаете вы Якова Иваныча. Беда мне. Вы не знаете, как горячо любит он Машу. Умирающий отец ее просил его беречь ее…
Налетов с участием взглянул на Якова Иваныча.
– Если понадобятся книги, то моя походная библиотека к вашим услугам, – сказал Арбатов Нениле Павловне своим мягким, звучным голосом. – Я не знал, что у Якова Иваныча есть такая нежная привязанность, – прибавил он. – Что вы мало у меня книг взяли?
– Я боюсь и читать-то ей давать, – отвечал Яков Иваныч, – нынешние книги голову мутят. Да уж она пристала ко мне – привези да привези… Ненила Павловна! – обратился он к хозяйке, пользуясь случаем, когда Арбатов и Налетов отошли в глубину комнаты, – Анна Федоровна приказала вас просить, чтоб Машеньку в очень-то большой здешний свет не показывать: она непривычна, сконфузится, еще на смех поднимут. А так, понемножку ее приучать; ей все будет внимательно. Вот по городу прокатить, на гулянье взглянуть…
– О, будьте спокойны! я это очень понимаю.
– Если будут какие расходы, – там платьице лишнее сшить – вы Анне Федоровне не пишите, а отнеситесь ко мне, так чтобы это было между нами.
– О, добрейший, добрейший человек! – воскликнула Ненила Павловна. – Я вас понимаю! Будьте покойны, говорю вам.
Прощаясь, Яков Иваныч крепко поцеловал руку у Ненилы Павловны, а Ненила Павловна, оставшись одна, долго с приятностью мечтала о новой заботе в ее жизни и строила целые романы насчет Машенькиной будущности, которую горела нетерпением устроить как можно лучше и счастливее.
Маша знала, что ее мать придумала для нее развлечение; это как-то странно на нее подействовало; на нее напала робость, и ей стало еще скучнее с тех пор, как она потеряла право жаловаться. Ей вдруг показалось, что гощенье, устроенное у Ненилы Павловны, было далеко не то, к чему она так безотчетно и страстно стремилась, чего она сама не могла угадать и определить…
Анна Федоровна была знакома еще с матерью Ненилы Павловны, провожала последнюю к венцу, будучи еще сама в девицах, уже очень перезрелых, – провожала, безнадежно вздыхая, глядя на подвенеч-ный наряд хорошенькой невесты, не предугадывая, что сама выйдет замуж в тот же год.
Ненила Павловна производила на Машу приятное впечатление своим простым и ласковым обращением. Она при ней не робела и всегда радовалась ее короткому и редкому появлению. Ненила Павловна обещалась через Якова Иваныча сама приехать за Машей, и Маша каждый день проводила в каком-то лихорадочном ожидании. Она стала меньше углубляться в себя и невольно старалась рассеяться внешностью. Она вдруг стихла и опала. Машу томило одиночество. Ей противно было жужжанье мух, ее раздражал кашель матери, раздававшийся из другой комнаты.
– Да что Матрешка, до сих пор все больна? – спросила Анна Федоровна Аграфену, подававшую самовар.
– Видно, больна еще, сударыня, – отвечала та с особенным выражением в голосе.
– Да что у нее за болезнь такая? Принимала ли она лекарство, что я послала?
– От таких болезней лекарствами не вылечишь.
– Да ты что загадками-то говоришь? что рожи-то корчишь? Знаешь, так прямо правду барыне говори. Барыней еще рано пренебрегать, еще погодите: улита едет – когда-то будет.
– Я, кажется, Анна Федоровна, вам служу верой и правдой, а только это и выслужила.
– Ну ты еще нюни распусти!
– Из-за всякой дряни обиду принимай! Да что она мне? ведь не дочь родная.
– Что, видно болезнь-то ее живая?..
– Я не знаю-с…
– Врешь, ты все знаешь. Вот и видно твое усердие!
– Как говорить, Анна Федоровна! греха наделаешь, ненависть пойдет.
– А перед барыней скрывать не грех? всяким мерзостям потакать не грех?
– Извольте сами призвать да посмотреть. Может, в добрый час и повинится. Молчала я, барышню жалеючи, потому что они к ней привязанность имеют.
– Хороша привязанность – к эдакой мерзавке! Марья Петровна! – обратилась она к Маше, – знаешь ли? наперсница-то твоя с прибылью…
Маша очень хорошо поняла эту деликатную фразу, потому что слыхала ее из уст Арины Дмитревны. Она побледнела и невольно произнесла:
– Не может быть!
– Чего не может быть! я велела позвать ее, полюбуйся сама. Вот, – прибавила она, – урок тебе – с девками не дружиться.
Лицо Маши приняло суровое, беспощадное выражение. Она вспомнила обещание Матреши, свои советы и увещания и увидела себя как бы пренебреженной, принесенной в жертву.
Между тем послали за Матрешей с приказанием от барыни "тащить ее хоть полумертвую". Приказание было исполнено, и вскоре в комнату вошла Матреша, сопровождаемая матерью, дрожащая от страха, покрытая позором, несчастная до последней крайности… Она в оцепенении остановилась у дверей.
– Подойди поближе, красавица! – прошипела Анна Федоровна.
Матреша не двигалась.
– Подойди, барыня зовет, – тихо проговорила ей мать, утирая рукавом неудержимо лившиеся слезы.
Матреша автоматически сделала шаг вперед.
– Ты это барыню вздумала обманывать? Ты это за все барышнины милости так себя довела? Хорошо, голубушка! прекрасно! Признайся, винись сейчас, бестия! – закричала Анна Федоровна таким страшным голосом, стуча кулаками по столу, чтоМатреша невольно вместе с матерью повалилась ей в ноги.
– А ты любуйся на дочку! – продолжала Анна Федоровна, обращаясь к Мавре, немного успокоенной этим знаком покаяния и покорности, – хорошо воспитала! бесстыжая твоя рожа! да еще и покрывает!
– Матушка! то же своя кровь, кому свое детище не жаль?
– Еще ты смеешь это говорить! Да я барыня, а сделай-ка это моя дочь – я бы ее на порог не пустила.
Во все продолжение этой возмутительной сцены в Маше происходило что-то странное: неумолимое чувство жестокого осуждения, заодно с матерью, бушевало в ее оскорбленном сердце. И хоть она все время сидела отвернувшись к окну, но не могла отказать себе в наслаждении упиться чувством удовлетворенного мщения. Это было дикое, темное чувство неразвитой души, не испытавшей положительного, глубокого горя, не чуявшей еще великой тайны любви и прощения.
– Ну, чтоб духу ее здесь не было! – решила Анна Федоровна. – Пусть идет куда хочет, хоть по миру сбирает, хоть в работницы нанимается. А там, после уж, я придумаю ей наказанье. – Пошла вон отсюда, с глаз моих долой, негодяйка!
Матреша устремила мутный от наступавших слез взор на Машу; быстро приблизилась к ней, и, бросясь с громкими рыданиями к ее ногам, проговорила прерывистым задыхающимся голосом:
– Матушка-барышня! простите!
При этом она с любовью и отчаянием ловила полу ее платья.
Маша поднялась со своего места, гордая и беспощадная. Она сознавала себя безгрешной и потому считала себя не только вправе, но как бы обязанной поднять камень…
– Прочь! – крикнула она так, что сделало бы честь трагической актрисе. – Прочь! не дотрагивайся до меня! Я тебя знать не хочу и видеть не хочу!..
Матреша порывисто встала, глаза ее сверкнули; она произнесла с неожиданной смелостью горького упрека:
– Бог с вами, сударыня! – и вышла за матерью, а Маша прошла в пустую гостиную, бросилась на диван и судорожно, громко зарыдала…
– Ненила Павловна едут! – доложила ей Федосья, приотворив дверь.
На другой день Арина Дмитревна, сопровождаемая Тимой, входя на двор Гранилиной, немало удивилась, увидя перед крыльцом дома городскую коляску четверней и возле нее Аграфену, укладывающую узелки и подушки.
Арина Дмитревна даже побледнела, когда обратилась с вопросом к Аграфене: кто уезжает?
– Барышня к Нениле Павловне гостить едут, – отвечала Аграфена с примесью гордости и пренебрежения.
– Да как? да давно ли собралась? – говорила Арина Дмитревна, между тем как Тима сохранял мрачное молчание. – Мы ничего не знали. Ведь меня это время все дома не было – у дядюшки гостила…
И она, немного растерявшись, отправилась во внутренние комнаты, где и присутствовала при сцене прощанья.
Когда Анна Федоровна после приличного преддорожного молчаливого сиденья тяжело поднялась со своего кресла и, перекрестясь несколько раз, обратилась к Маше с родительским благословением, Маша, вся взволнованная, в слезах, припала к ней на грудь и тихонько проговорила:
