Текст книги "Двери весны (СИ)"

Автор книги: Юлия Тулянская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

Я тоже росла. Почему – не знаю, но Сирень и Сквер, и Рябина (это подруга Сирени и Сквера, которая со мной сильно подружилась) сказали, что пусть я расту – это хорошо. Я буду как они, но стареть, как люди, не буду.

Они не стареют – вон Рябине уже семьсот лет. Когда мне это сказали, я вытаращила глаза:

– А моей бабушке шестьдесят. Семьсот – это сколько?

– Семь раз по сто.

– Но таких старых не бывает.

Мои друзья засмеялись и сказали, что Скверу намного больше.

Все они раньше жили в лесах, в оврагах, в полях. Почему они пришли в город? Или город пришел к ним? Они отвечали просто:

– Здесь надо быть.

Кому надо, почему, зачем? Кому надо? – спрашивала я.

– Городу надо, – говорили они.

– А кто город?

– Мы – город… Мы – дворы, – отвечали они неясно.

И я тоже стала частью города, частью дворов.

Я слушала разговоры старших. Они говорили о том, кто жил в дубовой роще на окраине города (его называли Дуб). Вернее, не на окраине. Окраина там когда-то была – а теперь роща лежала между старой частью города и новой, которую построили на лугу. Остатки луга еще оставались там, где теперь стояли коробки девятиэтажных домов. Во дворах росла высокая луговая трава и клевер. А вот роща оказалась между, и в нее теперь ходили люди из высоких домов. Они там пили, бросали бутылки и окурки, жгли костры и жарили шашлыки, но это бы еще ничего, – там убили человека. Женщину. Рассказывала об этом Рябина, которая, кажется, знала все и обо всех и дальше всех ходила в городе.

От людей Рябина переняла привычку курить. Чертя в воздухе огоньком от сигареты, она рассказывала про убитую женщину.

– Не нашла троп, испугалась очень. Бросилась бежать, все позабыла – и осталась в роще.

Стояла теплая летняя ночь, и мы сидели на бревнах за домами, неподалеку от кустов, где жила Сирень. В такие ночи на этих бревнах нас можно бывает видеть и людям: к большой компании никто не подойдет, а что сидят какие-то на бревнах и курят, разговаривают – так ничего особенного. Бревна лежали так, что мы сидели кругом. Меня брали с собой всюду, и никто не гонял и не считал маленькой, никто не говорил, что мне что-то не надо слышать или знать (как часто бывало, когда я еще жила с мамой и папой и бабушкой). Поэтому я знала все, что могла услышать и понять.

– В роще очень плохо, дубы умирают, паутина на них – все серо от нее, – говорила Рябина.

– А женщина? – спросил Сквер.

– Не помнит себя, не знает, куда идти, бродит среди дубов, в роще тоска стоит. Дуб не умеет ее пока вылечить, не знает, как… Ни вывести на тропу, ни вылечить…

Сквер ничего не ответил, но по его лицу я поняла, что дело плохо.

– И что будет? – спросила я.

Друзья какое-то время молчали.

– Может быть всяко, – медленно заговорил Сквер. – Сейчас лето, так что надежда есть. Вот зимой или осенью было бы хуже…

– Да, лето, – закивала Сирень. – Солнцеворот.

– Да в этой роще – какой солнцеворот? – возразила Рябина. – В ней всегда – словно осень, и раньше-то так было. Совсем силы нет у рощи, и Дуб едва-едва еще как-то там живет. А теперь будет что?

– Так что будет, если самое худшее? – снова спросила я.

– Она так и будет бродить между деревьями, и плакать, и бояться, вечно – станет серой, и роща станет серой… И Дуб ничего сделать не сможет. Как бы и сам серым не стал.

– А уйти из рощи? – спросила я.

– Когда хозяин из рощи уходит или из двора – это самое плохое. Не серым будет то место – а пустым, а то и черным, – сказал Сквер, и тут я поверила, что ему и правда тысячи лет, как о нем говорили.

– А то, что случилось со мной… я вот не стала серой же, да? И двор наш серым не стал? – забеспокоилась я.

– Нет, ты – нет, – заверили меня.

– А серыми кто становится? Ведь не только бывшие люди, но и хозяева, да?

– Может стать кто угодно серым, а человек еще бывает и пустым.

– А черным?

– И черным человек бывает. А мы – нет. Ни пустыми, ни черными. Только серыми… но это очень грустно и плохо…

Они как-то помогли Дубу, я тогда еще была маленькой, и знала только, что помогли – но меня с собой не брали и ни к каким делам не привлекали.

Я жила, узнавала о черных, серых и пустых Местах, о границах и дверях, о воротах и воротцах. Я умела вырастить лопухи и осоку, подрастить маленькие клены и кусты шиповника, полечить дворового кота и собаку. Я начала следить за своим двором и за играющими в нем детьми, особенно – за братом Сережей.

Когда он шел на угол сдавать бутылки из-под кефира, я бежала рядом с ним, и он видел мою тень. Потом я забиралась на дерево, на этот самый американский клен, и устраивалась на ветке. И Сережа забирался на развилку пониже. И я рассказывала ему об оврагах и лопухах, о тонких деревьях, что растут за гаражами, о стае собак на пустыре, об особом осеннем дне, когда можно видеть то, что за границами, и о летних праздниках в рощах и парке, где наши выбирают самые глухие овраги. Мы спускались, я брала его за руки и показывала, как танцуют – кружилась с ним, а он – со мной.

Однажды его заметила бабушка, которая как раз вышла в магазин. Мы кружились в палисаднике. Пять дворовых котов, затаившись в зарослях лопухов, смотрели на нас круглыми глазами.

– Сережа! – надтреснутым голосом закричала она. – Закружится голова! Что ты скачешь? Иди домой!

– Я танцую с Диной! – крикнул он.

– Что? С какой Диной? – голос бабушки стал совсем неслышным, и она сползла на скамейку у подъезда.

– С сестренкой! – крикнул Сережа. Он радостно подбежал к бабушке. Ему было тогда лет семь. – Которая умерла! Она на самом деле есть…

Бабушка утащила его домой. Я увидела Сережу только осенью. Он заметил меня – я вышла к нему из-за американского клена. Он вздрогнул.

– Мне нельзя тебя видеть. Уходи. А то меня положат в психбольницу. Мне так бабушка сказала. Тебя на самом деле нет.

– Дурак, – сказала я и, оторвав осенний желтый лист с клена, бросила в него. – А сейчас? Вот же лист? Я его в тебя бросила.

– Он сам оторвался, – насупившись, пробурчал брат. – Ты – галлюци… нация. Вот. Это опасно и плохо. Папа ругает бабушку, что она мне рассказала про тебя. Но она не рассказывала. Он же запретил рассказывать – она и не рассказывала. Никогда. Даже имени твоего не называла. Он ругает ее, а она плачет.

Я разозлилась на папу. Как он смеет обижать мою бабулю?! Мало того, что они все меня не видят и не узнают! Они еще и друг другу делают плохо! Кулаки у меня сжались, и мне стало аж черно на душе. Так нельзя – двор может стать темнее, серее, а если долго злиться или обижаться – то может стать и черным… Ух, но я не могу! Зачем он обижает бабушку?

– Дина? Дин? – Сережа перестал видеть меня и завертел головой. – Ты ушла, обиделась? Галлю… эта самая… нация – это не обзывательство. Это болезнь. Я не хочу же быть психом… – заплакал он.

Я снова стала видимой для него.

– Сереж… ты же сам понимаешь, что раз бабушка тебе ничего не говорила, и даже моего имени – то откуда ты про меня знаешь тогда? Это же я тебе сказала, что я твоя сестра и что я, по-вашему, умерла. Ну? Значит, ты меня не придумал. Ведь так?

– То есть я что ли не псих? – вздохнул он. – Пошли за дом. А то вдруг увидят. Они так видят, как будто я сам с собой разговариваю…

Мы сели за домом на покосившуюся низкую лавочку в лопухах, где краснели битые кирпичи. Это было еще одно наше с ним место, а теперь стало единственное, раз на дереве нас могут засечь – то есть его засечь и отправить 'в психбольницу'.

Три кота вышли из зарослей и сели вокруг.

– Ты тогда просто не говори бабушке. И папе не говори. А то он будет ругаться, а бабушка плакать. Мы с тобой просто будем братом и сестрой, когда ты на улице. Ага? – убеждала я. Я все-таки была старшая сестра – старше на семь лет. – И когда ты вырастешь, хочешь, я возьму тебя на летний праздник в овраг? Там весело!

Я вспомнила, как там весело, и мне стало сразу хорошо, хотя и начиналась осень, грустное время для дворов, хотя и важное. На летнем празднике – бешено, дико весело, все скачут, танцуют, кружатся, сами и в хороводах, и город наполняется новой жизнью…

Сережа хмурился, вздыхал, но постепенно успокоился, вытер слезы рукавом куртки.

– Дин… Ага, ладно, Дин, – пробормотал он. – Ты значит вот правда есть? Честное слово?

Я знаю, как говорят пацаны и девчонки во дворе: 'Зуб даю' или 'Честное пионерское'. Но для нас это вроде неправильные клятвы. И зуб мы дать не можем, и не пионеры нисколько. Поэтому я просто кивнула.

– Есть, конечно. Ну вот правда – есть.

Мы полазили еще по гаражам, по заборам, я показала ему тайник в ближайшем овражке. Через три дня он вынес мне пирожки – бабушкины. Мы снова сели на нашей лавочке за домом.

– А ты мне расскажи еще про это кино? Ну, про разведчика? – сказала я, вытирая лицо лопухом. Признаться, я вцепилась в бабулин пирожок с яблоками, чуть ли не урча, как кот в куриную ножку (видела я такое дело на помойке), и физиономия у меня оказалась перемазанной яблочным повидлом.

– Ага! – с готовностью начал брат, доедая свой пирожок, с капустой. – Значит, короче, немцы…

Так мы и жили. Зимой мы с братом катались на горке, весной шлепали по лужам, летом собирали тополиный пух за гаражами.

В овраг на летний праздник я его так ни разу и не взяла – наши сказали мне, что это скажется на нем плохо, и что людям (живым, то есть, людям, а не как я) видеть это не надо, разве что немногим, которые все равно будут потом как мы и уже решили. А то Сережа не сможет стать как все, а если не как все – ему плохо будет жить среди людей.

Брат рассказывал мне фильмах, о книгах, о молекулах и всяком другом, чему учат в школе, он даже учил меня писать и читать, еще он говорил мне о своих друзьях, а потом – о спортивной фехтовальной школе, куда стал ходить, но самое главное – о родителях и о квартире. О том, что переставили пианино, купили новый телевизор, где теперь висит бабушкина вышивка с сиренью. Сережа рассказывал, что бабушка обижается на папу и часто уезжает к младшей сестре – на месяц, на два… А мама плачет и пытается их помирить. Я злилась на папу и часто летом сидела в зарослях у подъезда, смотрела, как выходят то мама с отцом, то одна бабушка, и жалела бабушку, пыталась прикоснуться к ней, посылала ей навстречу котов, чтобы ей было приятно посмотреть на них, или собачек, чтобы ее порадовать, а зимой, в гололед, кружила вокруг нее, когда она шла по двору, и охраняла, чтобы она не упала. А отцу один раз подставила подножку. Он упал, шапка слетела с головы, но не ушибся – я поддержала.

Я рассказала Рябине (Сирень зимой обычно дремала в подвале), и та сказала:

– Зря ты его. Он все же отец. С этого серость порой и начинается. Не надо, Динка… что поделаешь.

Мы с братом виделись не часто – раз в месяц, а когда и реже. У меня тоже были свои дела, и у Сережи оказывалось все больше уроков, фильмов, книг, друзей, о которых он уже не успевал мне рассказывать.

Когда Сереже было лет двенадцать, он сказал, что бабушка заболела и лежит. Мама ухаживает за ней, папа вроде стал смирным и старается не мешать. Я плакала и бродила всю ночь среди репьев и лопуха.

– Она умрет? – спросила я Сквера. Мы с Рябиной сидели у него – в сквере – на лавочке у Ворот. Ворота – из двух елок, в самом центре самого большого газона сквера. Там – одно из его Мест. Сквер угощал нас сохранившимися на зиму яблоками. – Почему я могу вылечить кошек, а ее не могу?

Мои друзья молчали.

– Ну что вы? Я хочу ее вылечить. Я вылечу! – я переводила взгляд с Рябины, с ее пестрыми волосами, серыми, как кора дерева, и светлыми, как блики солнца на ней, – на темноволосого лохматого Сквера. Оба они в свитерах и джинсах – так ходят зимой все наши. А сейчас апрель, и часто еще бывает холодно. – Как попасть в дом? Рябина! Сквер! Как попасть? Не верю, что нет пути.

Они переглянулись.

Рябина нахмурилась.

– Дина, мы тебе этого не говорили раньше… просто чтобы… ты не осталась жить в квартире. Во дворе лучше. Ты потом поймешь. А может, понимаешь уже и сейчас. В квартире жить – плохо и для твоих, и для тебя. Вы извели бы друг друга, все нервы бы друг другу вымотали… Как человек, ты жить там не сможешь, а как домовой… оно тебе нужно? Это больно тебе будет. Но, в общем, обещай – что вылечишь и уйдешь обратно в дворы. Хорошо?

Я уже привыкла в Дворах, а как живут домовые – слышала, поэтому уговаривать меня не пришлось: я знала, что мне самой в доме родителей никто будет не рад, а скользить по ночам тенью и прятаться в углах – тоже еще та радость. И я не хочу мотать нервы моим родным – я хочу помочь. Поэтому я только хмуро кивнула.

– Все очень просто. Пусть твой брат тебя позовет через порог – сначала подъезда, потом квартиры. Тогда ты сможешь войти. И пусть потом позовет обратно.

Мне некогда было тогда думать, почему люди имеют такую власть над нами. Почему мы не можем сами войти и выйти, когда хотим. Впрочем, ответ напрашивался сам собой: их дом – это как наше Место. Мы же тоже не всех подряд пускаем в наши Места, и бережем их, как можем. Наши места – это мы, а дом, значит – это все равно что сами люди, все правильно и справедливо. Но это я все думала потом, а тогда просто не до того было. Я засела у подъезда и дождалась, пока Сережа спустится с мусорным ведром. Я пошла рядом к мусорке – она далеко от дома, и путь до нее лежит мимо сирени, нашего круга из бревен и палисадника с пролесками (они уже там, в земле, почувствовали весну).

Сережа сразу понял, что надо позвать. Когда мы вернулись с помойки, он открыл дверь подъезда и сказал тихо, оглянувшись по сторонам:

– Дина, входи. Я тебя приглашаю… зову… в наш дом.

И я почувствовала, что Порог могу перешагнуть легко. Подъезд был знакомым и родным. Вот на этом коврике перед соседской дверью на первом этаже в то время, когда я здесь еще жила, сидела красивая пушистая кошка. Когда мне было четыре года, я боялась проходить по лестнице мимо нее ('Там киса!') Вот почтовые ящики. А вот и наша дверь с цифрой шесть! Сережа открыл дверь своим ключом (он у него был на шее) и пробормотал:

– Дина, входи. Я зову тебя и приглашаю…

Вот и коридор – полки с книгами до потолка… Папа читает за столом в зале газету. Мама на кухне, судя по запаху – суп с фрикадельками… На окне зеленеет сочный алоэ… Но по всей квартире разлита печаль и серость… Такая – что уже скоро будет и пустота. И болезнь. И бабушка – я почувствовала – лежит в дальней комнате, ей одиноко и печально. В коридоре меня встретила новая кошка – Барсик уже был со мной, а эта черная пушистая из дому не выходила. Сережа про нее рассказывал иногда. Кошка уставилась на меня, выгнула спину, коротко зашипела.

'Тихо! Я своя. Я не задержусь здесь. У вас в Месте плохо – а я постараюсь сделать лучше'.

Кошка села, обернув хвост вокруг лап, замурлыкала, круглые желтые глаза стали щелочками. Сережа кивнул мне – дернул головой в сторону комнаты, где лежала бабушка – в самом конце комнаты, у самой стены. Здесь на окнах были цветы – я помнила названия с детства, с тех пор, как мне было пять лет. Фуксия… и… Нет, забыла. Дальше – не помню. Вышивка с сиренью висела прямо над ней. Бабушка смотрела перед собой прозрачными голубыми глазами. На столике перед ней стоял нарезанный лимон с сахаром, творог, – мама ничего не жалела. Но я видела, что у бабушки плохая кровь. Совсем плохая.

– Сереженька… сыночек, кто с тобой?

Я помнила, что она и меня называла 'Диночка, доченька'. Я знала, что ее собственный старший сын, брат мамы, умер во время войны от воспаления легких – ему было шесть лет. Мама родилась уже позже.

– Диночка, доченька… – бабушка поднялась и потянулась ко мне.

'Бабуля! Я пришла, но меня никто не должен видеть'.

Бабуля заплакала.

– Диночка, доченька, я знала, что ты есть где-то… Где-то живешь…

В соседней комнате зазвучали голоса.

– Заговаривается опять… Видит Дину, – говорил папа.

– Она вчера говорила, что и Валеру видела… – подала голос мама. Валера – это и был ее умерший сын, мой дядя, которого я никогда не видела. Я услышала, что мама за стеной плачет.

– Заговаривается, – повторил папа. – Мозг перестает правильно функционировать.

Ему важно было все объяснить с научной точки зрения. Тогда становилось ясно и не страшно.

Я села рядом с бабулей.

'Я хочу полечить тебя. Я знаю, у тебя плохая кровь. Я сделаю хорошую'.

– Голова болит и сердце… и в глазах темно.

Сережа сел за свой стол (он спал в одной комнате с бабушкой, и тут же стоял его стол, где он делал уроки) и стал заполнять дневник – вернее, делать вид, что заполняет. Сам он, не отрываясь, смотрел на нас. Кошка прыгнула на кровать и села в бабулиных ногах, таращась на меня, как сова.

Я села на край бабушкиной кровати и взяла ее за руки. Бабушка была мыслями не здесь. Я видела сад – красивый, тенистый сад, где растут гладилоусы, лилии, аквилегии, где маленькие пруды с осокой, и по земле скользят тени от веток яблонь, а под черемухой висят качели на веревках. Бабушка в платье, которые носили давно, до войны, качает на этих качелях мальчика в белой панаме. Потом я видела, что это уже не мальчик, а девочка – и сад другой… Такой же ухоженный, тенистый, яркий – но другой. А девочка – моя мама. И она уже не на качелях, а копается совком во влажном песке у пруда. Большой полосатый кот притаился в траве – охотится на лягушек. Заливаются птицы… Воспоминания бабушки путались, но одно оставалось неизменным – сад. На какой-то миг мне показалось, что бабушка похожа на нас, хозяев. Ей, может быть, хорошо бы было среди сада, рощи, парка или двора. Может быть, предложить ей сейчас уйти со мной. Но потом я представила, как Рябина или Сквер, зимой, в джинсах и свитере, согревают замерзших птиц, собак, кошек, бродят по своему Месту – и у них нет ни дома, ни кружевных салфеток, ни плиты, где можно готовить пироги или суп… а главное, во дворе она никогда не увидит Валеру и своего мужа, моего дедушку, Василия. Да и с Сережей придется видеться тайно, как мне. А дочь – мама моя – вообще будет думать, что ее нет…

'Бабуля?' – сказала я. – 'Тебе уже лучше. Ты скоро снова станешь ходить…'

Бабушка посмотрела на меня:

– Доченька. Не надо. Не хочу здесь. Все чужое. Ты ушла. Сереженька большой вырос, смотри. Я уже ему не нужна. Наташа с Игорем… не хочу, чтобы они ссорились. Пусть хорошо живут.

'Чужое, бабуля? А где не чужое? Твое где?'

– Там, доченька. В саду моем. Где Валера, Васенька. Там хорошо… Там я осталась, вся память там, все хорошее только там было. В прошлом.

'Бабуль, это не прошлое…'

Я была уверена, что сад этот есть сейчас. Я его чувствовала. Казалось, руку протяни – и вот он. Шаг шагни… Но здесь его нет, хоть проживи бабуля еще десять лет, двадцать. Сад так и будет все эти годы по ту сторону. Не здесь. За границей. И она будет только тосковать и вспоминать его…

– Бабуль, но тебе больно, голова болит, сердце. Страшно… Если бы можно было в сад – но чтобы не больно?

– Не знаю, Диночка.

– Я сделаю…

Я все-таки сидела рядом, смотрела сад, который был в ее памяти, бродила по его тропинкам и снимала боль. Я рассмотрела лицо Валеры, дедушки Василия, кота Буськи, лица бабушкиных сестер, веселые праздники в саду, песни под гитару и мандолину (до войны почему-то на ней любили играть). Шло время, наступал вечер. Я все сидела рядом, снимая боль, поддерживая бабушкины силы. Рядом со мной иногда садилась мама, поправляла бабушке подушку, поила ее кислой водой. Бабушка закрыла глаза и бродила по своему саду уже в дреме. Поздно вечером мама отошла, она сидела в соседней комнате, думая, что бабушка спит; папа пил валерьянку. Сережа читал на кухне. Он иногда приходил в комнату проведать, как мы.

А когда уже наступила ночь, кошка зашипела, подскочила, будто ее кипятком ошпарили – и уставилась круглыми глазами на женщину в синем платье, которая как-то вошла в комнату. Мы с ней сразу узнали друг друга – нам было не надо слов. Это была Та Женщина, которой я боялась панически еще с детства. Я вцепилась в руку бабули.

– Вы не заберете меня? – я не хотела идти, у меня были мои коты и кошки, Рябина, Сирень, Сквер, лопухи, сирень, летние праздники, а главное – Сережа и мама. Я знала, что бабуля уйдет – но она уйдет в сад, и там найдет своих, и ей будет хорошо. Она прожила последние годы, как лишняя в этом мире, думая только о прошлом и о тех, кто остался там.

– Тебя уже трудно забрать, ты стала частью Места, оно тебя не отпустит. Разве что ты сама когда-нибудь очень захочешь уйти. Но меня может не оказаться рядом. Мне будет очень жаль… Я тогда искала тебя – и на девятый день, и на двадцатый, и на сороковой. А потом уже не нашла…

– Разве вы не всех водите через границы? Разве мне нельзя просто быть рядом, когда кто-то… кому-то надо уйти? Ведь люди во дворе будут умирать. И тогда я вас снова встречу. Если мне будет нужно.

Женщина покачала головой.

– Не всех. И места там – тоже разные. Как ваши Дворы. Они связаны между собой – но различны. А есть такие, которые отделены… И я вожу не во все места. Тебя бы я отвела в твое…

– А как вас позвать? Вдруг нужно будет позвать?

Она назвала какое-то имя. Ниренн? Нивенн? Я не то чтобы не расслышала, просто имя звучало настолько не по-нашему, даже не язык другой (язык-то бы ладно), а словно значило не только звук. Я знала, что у всех наших, кроме таких имен, как Сквер, Рябина, Дуб, Репей есть еще имена – тайные, только для своих. У меня тоже такое есть. Мы этими именами старались друг друга попусту не называть. Значение этих имен было сильнее, чем 'Дуб' и 'Рябина'. Эти имена были все равно, что они сами. А у Ниренн или Нивенн оно было еще сильнее, чем у тайных имен хозяев. Это имя – не просто она сама, оно больше, чем она… Может быть, ее Место. Может быть, дороги и двери, которые туда ведут.

Бабуля спала, а Ниренн еще говорила что-то: надо встать на границе… пограничное время, пограничное место… Но эти слова, точно так же, как ее имя, значили настолько больше, чем звук, что часть смысла сразу же терялась. И вместе с тем, мне казалось, что я запомнила и поняла все.

– Когда у тебя здесь не останется ничего, позови… А сейчас мне нужно вывести Ирину через двери лета.

– Лета?

– Разве ты не видишь? Это летний сад. Это летнее место. До встречи, Дина…

Ниренн (или Нивенн) протянула руку, бабушка легко встала, и я видела, что это снова молодая женщина маленького роста с круглым детским лицом, в пестром и светлом летнем платье. Старая бабушка осталась спать – нет, уже не спать – на своей кровати. Молодая женщина Ирина протянула мне руку.

– Спасибо… было совсем не больно. Я увижу всех, Васю, Валеру… спасибо!

Я сжала бабушкину руку – молодой бабушки. Ниренн снова сказала 'до встречи', и я не заметила, как их не стало. Я не видела, были ли двери лета, куда они открылись и где. Видимо, пути туда все же тайна, и даже нам, живущим в дворах, нельзя их видеть.

Я бесшумно встала за спиной у брата на нашей кухне. Он сидел, втиснутый между колонкой, кактусом алоэ на подоконнике и столом, покрытым клеенкой.

– Сережа, выпусти меня из квартиры. Бабушка ушла в сады через дверь лета. Ей теперь хорошо. Она не хотела оставаться. Скажи маме, папе… Как-то сделай, чтобы они заметили, ну… что она уже не просто спит. Не плачь. Ей там хорошо, правда! Приходи завтра во двор, на нашу лавочку, ладно?

Бабушку хоронили через три дня. Пришла машина, и я не могла быть рядом с братом, я сидела в кустах в палисаднике, смотрела на плачущую маму. А потом, когда уже наступило лето, попросила брата отвести меня на кладбище. Мы пробрались туда в летний день. Там не живут Хозяева, но что-то там есть – что, я не знаю. Там тоска и ощущение пустоты. Рябина сказала, что там серое место, и лучше туда не ходить. Я попробовала поговорить с маленьким кленом, который рос в бабушкиной ограде. Он грустил. (Сейчас это огромный, раскидистый клен, его крона покрывает не только бабушкину могилу, но и еще несколько, я просто часто к нему ходила). Я часто думала о садах и о дверях лета… Спрашивала Сквера: он живет сотни лет, и я была уверена, что он знает. Он сказал, что таких дверей много, но открывать их могут только те, кто приходит оттуда сюда – к нам, такие, как Ниренн. Что раньше бывали и с нашей стороны умеющие видеть и открывать их, но все больше бывали не в наших краях, а в городе их сейчас нет. Что – как мы все знаем – между дворами есть двери и переходы, и есть от них ключи, и вот эти переходы в чем-то подобны тем дверям, но в чем-то и отличны. А ключи от тех дверей, значит, у нас отняты.

Я не грустила, что отняты ключи. Летняя пора принесла наши праздники, и в оврагах старого парка мы собрались со всего района, и даже пришли хозяева из дальних мест города, где строят дома-коробки, и больше ничего нет. Это называется 'спальные районы'. Между ними и нами, Центром, стоят еще рощи, а коробки строят там, где раньше были луга и текла небольшая речка. Те, кто жил в лугах и у речки, ушли дальше, но некоторые остались, чтобы место не было пустым. Они видели, как там плохо, пусто, безрадостно. Люди там пьют или дерутся, даже убивают. Тамошние хозяева, жители окраин, отличаются от нас, Центра: настороженные, взъерошенные какие-то, как вспугнутые вороны или помоечные коты, движения резкие и порывистые, и одеты они в темное, – таких было десять или двенадцать. Я подошла к одному, потащила за руки танцевать, и он долго не улыбался, просто молча кружился со мной, как будто думал о чем-то мрачном и тревожном. 'Ты кто?' 'Ворон', – ответил он. Потом его утащила танцевать наша Рябина. А рядом, также без улыбок, кружились двое. Он – высокий, худой, с серыми волосами, заплетенными в хвост. В хвост вплетена дубовая ветка, листья у самого пояса, у ремня. А с ним – девушка с длинными черными волосами, тоже настороженная и печальная, с венком дубовых листьев на голове. Рябина сказала потом, когда мы сидели на наклоненном стволе березы в овраге.

– Она – как ты. Это та, которую убили в роще у Дуба. Они с Дубом теперь вместе.

– Она не ищет дверей? – тихо спросила я.

– Она, наверно, уже совсем не смогла бы уйти, даже если бы были двери, – так же тихо ответила Рябина. – Она не помнит, куда идти, ее Местом стала роща.

А моим Местом окончательно стал двор. Сначала тот, где я родилась. Потом – несколько лет – я жила во дворе Рябины, где получил квартиру мой брат. Но собственный двор тянул к себе, стал печальным и бесхозным, а брату давно уже и так было не до меня, и я вернулась.

Но я забегаю вперед. До этого ведь я видела, как хоронили и маму, и отца, но приходила ли за ними Ниренн, или кто-то еще, и через какие двери они ушли – я не знаю. Вообще со дня смерти бабушки до смерти мамы прошло лет двадцать. Последние десять лет перед своим уходом мама кормила всех кошек двора – а я стояла рядом с ней, чуть касаясь плеча, и чувствовала, что на душе у нее делается от этого тепло и спокойно. Мы вместе смотрели на кошек, она знала их по именам, они стали ее семьей, прыгали к ней на колени, терлись об ноги. Когда она не вышла на улицу первый день, я еще не тревожилась. На второй день забеспокоилась, а потом увидела Сережу – он пил теперь много пива и облысел, проходил через двор быстро и уже много лет не разговаривал со мной, словно не хотел знать меня и обо мне. В тот вечер я подстерегла его: он шел мрачный под дождем. Я скользнула под его зонт, он отпрянул.

– Что с мамой?

Он отшатнулся и схлопнул зонт, задел меня спицей по лицу.

– Что с мамой? Позови меня в дом, я буду ее лечить…

Брат развернулся ко мне спиной и быстро исчез в подъезде. Потом начались 'Скорые', я уже знала, что это именно с мамой плохо. А потом у подъезда стоял гроб. Мне стало очень плохо, я спряталась в подвале и не выходила два дня. Когда стоял гроб, Ниренн (и никого подобного) не было рядом. Может быть, она увела маму прямо из дома, из ее комнаты, а может быть, за ней приходила вовсе и не Ниренн – но я об этом уже говорила. Через год умер и отец, и брат переехал, продал квартиру. У него появилась жена – уже вторая, первая его бросила еще при жизни родителей. Я перебралась в тот двор, поближе к брату. В новом дворе он пугался меня и ускорял шаг, когда я выходила из кустов боярышника. Как он живет, я узнать не могла, по лицу видела, что плохо. И вот я вернулась в свой самый первый двор, а Рябина рассказывает мне о брате, когда ей случается его увидеть.

Все шло, как шло, коты множились в подвалах и кустах, репейник буйно цвел у газовой будки и гаражей, Сирень за домом развела такие заросли, что даже мне там было ее трудно найти.

Я спрашивала Рябину, не стал ли Сергей пустым. Она говорила, что не чувствует пустоты, а чувствует только серую печаль. Я сама прокрадывалась к ним во двор и снова и снова подстерегала за машинами, видела его – и ощущала, что действительно, печаль есть, а пустоты пока еще нет. Но она уже была рядом.

Рябина

Летней ночью мы со Сквером, Двориком-соседом и Репьем сидели на скрипучей вертушке во дворе у Репья. Сквер поглядывал на угол дома. С вертушки был виден второй подъезд и свет по всему стояку квартир. Я курила. Ворону не нравится, когда я курю, а еще больше не нравится, как я добываю деньги на курево. Когда мне хочется подымить, я выхожу через арку дома Репья к магазину и встаю около урны. Люди видят скромную, бедно одетую старушку с протянутой рукой. Мне дают денежку, уже давно я узнала, какие сейчас деньги и что сколько стоит. Пятнадцать или двадцать рублей набираю быстро. Один раз молодой человек в цветной футболке стал расспрашивать, почему я попрошайничаю, есть ли у меня внуки. У него при этом болел зуб. Я сказала, что у меня никого нет, он пожалел меня и дал десять рублей, и зуб у него прошел. Иногда я также набираю денежки на корм моим кошкам. Ларек с кошачьим кормом находится в той же арке, и я покупаю 'Рояль Канин'. Это дорого, но хозяйка ларька думает: 'Вот сумасшедшая бедная старушка, наверно, очень любит своих кошек, заядлая кошатница'.

Но я не об этом. Сейчас-то я не старушка, а сама я. Болтаю ногами в камуфляжных штанах, затягиваюсь сигаретой.

– Прилетит Ворон, будет ругаться, – замечает Репей. – И звать тебя с собой.

Я вздыхаю. У Ворона во дворе плохо, может и правда, вдвоем нам было бы легче его держать, а мой двор бы хранил Дворик, который совсем рядом, развел бы тут свою стаю, рассадил бы белые розы… Но тогда в Центре нас будет еще меньше, чем сейчас. Сможет ли он удержать два двора, особенно когда там Строят (и вовсе не спешат 'валить на…', как я им написала, а пилят и сверлят и долбят и кладут асфальт, похоже, им это просто нравится), и когда Динкин брат Сергей ходит в облаке серой печали? И я ничего не могу сделать ни с тем, ни с другим. Если в Центре нас станет меньше, то это значит одно: серых мест и пустоты будет больше. Это закон. Центр – сердце города, здесь еще пока есть сила и помощь для всех, и пока центр живой, даже людям с окраин легче дышать и жить. И не людям, конечно, тоже. Это понимают все, поэтому мы молчим – и каждый знает, о чем молчат другие.