Текст книги "Двери весны (СИ)"

Автор книги: Юлия Тулянская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

Тулянская Юлия
Двери весны

Рябина

Кот был болен: простужен. Плохо дело, поняла я с первого взгляда. Неплохой ведь кот, такой гладкий маленький тигр, – но в местном прайде не прижился: не поделили чего-то с главным котом подвала. И вот пожалуйста – шерсть повылезла, глаза слезятся… В подвале у них колония: и селятся, и котятся. А этот потерялся еще подростком, прибился – но своим так и не стал.

Я сидела на дворовой лавочке и грелась на солнце. На детской площадке в разноцветной песочнице пищало несколько малышей, рядом со мной сидели с сигаретами две мамаши, в мою сторону не смотрели. Кот же медленно подбрел ко мне, посмотрел желтыми слезящимися глазами, понятное дело – увидел. Я хлопнула ладонью по коленке: залезай. Кот приглашение принял, вспрыгнул мне на колени… Устроился, замурчал, прищурил глаза. Одна из женщин покосилась в его сторону и подвинулась подальше от меня и, соответственно, от кота.

Заметил кота и один из малышей. Растопырив руки (не выпуская, правда, лопатку из правой ручонки), он понесся к нам с криком 'Кыса!' и явным желанием стиснуть кота в объятиях.

– Денис, Денис, нельзя! – закричала мамаша. – Он лишайный! Он грязный!

Я вздохнула и встала со скамейки. Кот тоже спрыгнул. 'Кот, пошли-ка отсюда, поищем других солнечных мест. Или знаешь, отведу я тебя к Августе Михайловне. Только сначала вылечу'.

Августа Михайловна – это такая бабушка, интеллигентная, маленькая и седая. У нее есть собачка Милка – белая, с острыми ушками, ростом с полторы кошки. Она кормит кошек. Живет она в бывшем Динкином дворе.

То есть двор уже сейчас опять стал Динкин, но какое-то время был 'бывший Динкин', вот я и говорю по привычке. Про Динку расскажу после, я все про нее знаю, она у меня жила довольно долго, а потом снова вернулась на историческую свою родину: в этот самый двор. Так вот, в этом дворе стоит хрущевка красная – опять же Динкин дом. Августа живет на первом этаже этого дома. Каждый день утром и вечером она спускается в подвал с миской еды. В подвале живет кошка Леська с кучей котят от разных пометов, еще туда сбегаются три кота – дымчатый, черный и черно-белый. Черно-белый – он чей-то, а у Августы Михайловны принцип: кормить только бездомных кошек. Но не гнать же, поэтому черно-белый тоже ест. Вот, пожалуй, Тигрика я туда и отведу. Динка присмотрит, чтобы его там не обижали коты, а Августа – накормит. Ну а я вылечу.

Кот бежал за мной. Я ведь иду короткой дорогой, между двором Репья, в котором я грелась на лавке, и Динкиным – всего-то сквер (красивый, потрясающий, весь обсаженный по краям яблонями, которые скоро зацветут) и два двора, в одном из которых, между прочим, цветут в палисаднике пролески. Ничейные. Присмотреть, что ли? (Кот трусит за мной). Я улыбаюсь скверу, потом, протиснувшись между гаражами, попадаю во двор к пролескам – они еще не цветут, но вот-вот зацветут. А вот, кстати, и палисадник с сиренью. Очень неприятно пустой. И сирень чахлая. А вот и Динкин двор – с одной стороны весь засажен американскими кленами, летом зрелище вообще невероятное: пятиэтажка утопает в зелени по самый свой пятый этаж. А с другой – вот палисадники перед подъездами. Перед одним подъездом сидели три тетушки, перед другим не было никого, перед третьим я нашла Динку. Она, как всегда, сидела грустная, а рядом с ней грелись на солнце трое последних Леськиных котят, уже месяца по три.

– Дин, – я села на лавку рядом с ней, вспрыгнул и кот, обнюхался с рыже-белым котенком. – Возьми кота, а? У Репья во дворе он пропадет, не жилец. Там у него вообще что-то бардак творится… Не двор, а проходной… двор. И коты недружественные. И люди.

Дина подняла глаза на меня, улыбнулась, только невесело.

– Возьму, – и тихо добавила, – только он больной.

– Ну, это не вопрос, – я положила руку на загривок кота, кот зашелся в мурчании. Динка молчала, не мешала мне, шевелила пальцами – с ними играли котята, набрасываясь и снова отскакивая. Наконец я пощупала нос кота, хотя знала уже и так: холодный-мокрый, как полагается.

– Принимай, – сказала я Динке. – Следи, чтобы крыс этих отравленных не жрал у тебя.

– Угу, – кивнула она.

– Чего грустишь, Дин? – я тронула ее за плечо.

– Как всегда уж… – она опустила голову, волосы свесились на лицо. – Вспоминаю. Сережу сегодня не видела?

– Видела, шел к машине сегодня, ключами звеня, нажал на какую-то штуку – дверцы сами открылись.

Дело в том, что Динкин брат живет как раз в моем дворе. Когда умерла их мама, он поменял квартиру, и вот переехал ко мне во двор, а Динка осталась. С тоски она тогда тоже переселилась ко мне, чтобы брата иногда видеть. Так прокантовались сколько-то лет, а потом Динке захотелось вернуться. Ведь еще задолго до Августы ее мама, когда была жива, тоже кормила этих кошек, да и вообще – весь двор полон памятью о маме. И лучше мама, которой хотя нигде тут самой и нет, но все напоминает о ней, чем брат, который тебя в упор не видит. Я считаю, это правильно.

– Рябина, – говорит Дина. – Ты не сходишь со мной на кладбище? А? К маме и бабушке?

Я вздыхаю.

Плохо мне там будет, по прошлому разу помню: ужасно плохо, потом буду болеть три дня, а то и больше. Но у Динки постоянная тоска, и я не могу бросить ее одну. Она все понимает, и я все понимаю.

– Ты не вздумай туда переселяться, – мрачно говорю я. – Ты нам нужна. Не пустим,

ясно? Сдохнешь там от тоски.

– Я все равно чужая и вам тоже, – упавшим голосом говорит Динка.

– Не чужая, – ровно и зло говорю я. – Это ты так говоришь, а не мы. м– Я не умею жить так, как вы. Иногда забываюсь – и живу. Но потом накатывает, и хоть вой. И ты это знаешь.

– Дин, ну никто же не виноват. Вот правда – никто. Мы все хотели как лучше, мы думали, так будет лучше, правда. И ведь было лучше?

– Было. Извини, Рябина. Ты хорошая. Вы все – очень хорошие. Ведь и правда: никто не виноват… И без вас бы я пропала. А с вами…

– А с нами – не пропадешь! – я смеюсь. – Ты у нас дочь полка. Ты скажи, что тебя колбасит? Ты хотела бы, как твой брат? Ты видела его сама-то последний раз? Он пьет, руки у него дрожат, волосы вылезли… он скоро будет старый. А ты смотри какая!

Мы смотрим друг на друга и улыбаемся. Весна.

– Скоро у тебя расцветет за домом сирень, – говорю я.

– А черемуху спилили, – отвечает Динка. – У нашего подъезда, где я жила, когда была живая, – она кивает в сторону первого подъезда.

– А… да. Ну да, – машинально говорю я. – Так ведь давно уже. Лет десять?

– Да. Но я же ее помню…

– Ты еще вспомни, как бутылки из-под кефира сдавала в пункт приема стеклотары.

– Я не сдавала, я была еще маленькая. Это Сережа сдавал, когда ему уже было лет восемь. Я с ним бегала. А потом заманивала его на дерево – ну то, знаешь, в палисаднике у соседнего дома. Его тоже спилили.

– Вот-вот, – вставила я.

– Теперь там пивнушка. Они все ходят пить сюда, покупают там, а распивают здесь. У vтебя пьют?

– У меня строят. Пригнали какую-то штуку, разобрали угол двора, штуку эту поставили. Так на ней написал кто-то: 'Стройте скорее и валите на…'.

– Кто-то? Не ты?

– Ну… я, – призналась я.

Писать я умею. Нас всех – ну, не всех совсем, а меня, Динку и еще одного, кто хотел, – научил писать дядя Коля. Он – как Динка, умер во дворе, замерз ночью. И, как Динка же, не ушел, а остался с нами. Мы – Хозяева дворов, скверов, садиков, парков и всего, что есть в Городе. Среди нас есть такие, как я – которые и всегда были Хозяевами. И есть бывшие люди – те, которые умерли и остались во дворах. Они должны были уйти куда-то еще, куда обычно уходят люди – и где, видно, им хорошо. По крайней мере, им правильно быть там. И большинство, конечно, уходят. А те, кто остаются – потом начинают тосковать. Ведь чаще всего они остаются ради того, чтобы не расставаться со своими – родителями, братьями, друзьями. А те или забывают о них, или помнят и грустят – но не видят, или видят, но думают, что сошли с ума. Но это еще не самое печальное: ведь можно смотреть на них издали, помогать хоть как-то и даже радоваться, если у них все хорошо. Но, во-первых, чаще всего у них не бывает хорошо. Во-вторых – в их жизни появляются новые люди, которых эти, ушедшие к нам, уже не знают, и просто остается только смотреть и ничего не понимать. Близкие становятся все дальше от них. Но и это не самое плохое. Хуже всего то, что они стареют и умирают. И тогда уже расставание будет навсегда: ведь они уходят в какое-то То Место, а наши – которые 'бывшие люди' – так и остаются здесь.

Меня зовут Рябиной. Я родилась в рябиновой роще, когда еще она стояла на месте двора, и было это очень давно… Но об этом я расскажу как-нибудь потом, когда будет время и настроение. Сейчас у меня ни того, ни другого нет. Мне жалко Динку, и я пойду в сквер, может быть, вместе со Сквером мы еще раз подумаем, что можно сделать.

Сквер

Сегодня впервые в этом году зацвели мои яблони. На клумбе пробиваются и скоро зацветут тюльпаны, два мирных алкоголика с утра уже устроились на лавочке под елью, а под другой елкой девушка читает книгу в яркой обложке. Я сижу на траве, прислонившись спиной к огромному клену. Мимо пробежала Рябина – в джинсах и пятнистой куртке, за ней трусит полосатый кот. Мы весело улыбаемся друг другу. То есть весело ей – и мне, из-за весны. Но если бы пришла она – та женщина из двора Репья – было бы еще веселее. Только она приходит редко. И каждый раз извиняется: 'Прости, я давно не приходила!' За зиму зашла всего раза три. Постояла под елкой, посмотрела из-под ветвей, как из-под шатра, сняла шапку – светлые волосы по плечам. Мне вспомнился давний, старый заснеженный лес и охотница в нем, под елкой. Пушистый снег лежал на еловых лапах и сыпался на длинные светлые волосы. Так было сотни лет назад. И вот снова – словно та же женщина, тот же лес. Она, видно, тоже почувствовала это, и все смотрела на падающий с дерева снег. И улыбалась. Один раз она, видно, решила приходить ко мне каждый день. Это было прошлым летом. Она приходила рано утром и ходила по моему скверу. У нее было заведено – она входила с той стороны, где цветет вишня. Здоровалась с вишней и шла по аллее, по солнцу. Она всегда обходит мой сквер посолонь, и никогда не меняет направления. Она чувствует все, как будто и правда – та охотница из старого моего леса. И разговаривает с вишней, касается рукой моего клена, стоит у ели, когда ей – я вижу – плохо. Да, ель сама по себе забирает у людей плохое, но тут уж я помогаю как могу, и лучше ей становится очень быстро. И вот так, каждый день, она ходила всю весну и начало лета. Потом перестала. Иногда, как я уже говорил, пробегает через сквер с той улицы, где шумят троллейбусы и много машин. А один раз я видел, что она плакала. Я через Рябину попросил Репья посмотреть, где и как она живет – ведь его двор. Однокомнатная квартира где-то на седьмом этаже, Репей проследил ее до лифта. Что в квартире – он не знает. Обычно она уходила рано утром и приходила к вечеру, и Репей снизу видел, что в окошке зажигался свет. А, еще на окне растение из домашних, здоровенное, которое у нас не растет. Во дворе она никогда не сидит, как многие люди, на лавочке. Зато летом, когда у Репья цветут вишни, часто выходит ночью постоять у двери подъезда, посмотреть на звезды. Видел Репей, что иногда выходит покурить на крыльцо и осенью, и зимой. Больше никого в ее квартире, вроде бы, нет. И в гости к ней никто не ходит. А в квартиру к ней он не может попасть, если она его не позовет.

Почему я о ней опять думаю? Я всегда чувствую, как она радуется цветущим яблоням. А сегодня они как раз зацвели. И одуванчики, ярко-желтые, под ними. Ей будет хорошо.

Динка

Мне было пять лет, и мы собирались на дачу. Бабушка надела на меня вишневое платье в белый горошек и сказала, что в час придет машина, чтобы везти на дачу папу, маму, бабушку, кота Барсика и телевизор. Я предвкушала поездку на машине через лес и встречу с дачными подружками, которых не видела год. Но пока, сказала бабушка, мне можно поиграть во дворе. Только – с той стороны дома, чтобы бабушка могла меня всегда позвать. Я так радовалась, когда на деревьях появились листья, когда расцвела черемуха перед домом и одуванчики: ведь это значило, что наступило лето. Вприпрыжку я побежала за дом, в песочницу. Там было скучно – никого.

В самом конце двора, в торце дома, стоял шум: на высокой перекладине раскачивались огромные качели – бетонная плита, привинченная на четырех железных длинных арматурах. Я вылезла из песочницы и побежала туда. Качаться на качелях я любила больше всего на свете. Мальчишки из 'белого дома' – лет по десяти, по двенадцати (для меня – здоровенные дяденьки) стоя раскачивали плиту, на которой с визгом и уханием, тоже стоя, теснились дети самых разных возрастов, и плита взмывала 'до перекладины', почти делая 'солнышко'. Я стояла, запрокинув голову:

– А можно мне?

– Маленьким нельзя! – крикнул мальчик из 'белого дома'. Я жила в 'красном доме' – хрущевке из красного кирпича, а белый дом стоял напротив, такая же хрущевка, но кирпич белый.

– Я не маленькая! – это был больной вопрос, и мне хотелось настоять на своем: я не слабенькая, не девчонка (в смысле девчонка, конечно, но не такая, которые пищат и боятся, я лазию по заборам и по деревьям!) и не маленькая.

Плита медленно остановилась, и большие парни втащили меня на край.

– Ну держись крепче. Смотри не слети только!

– Я? Я сильная!

Плита взмыла вверх.

Следующее, что я помню – я лежу в пыли носом, и удар по голове. И чей-то крик.

Я выбралась из-под остановившихся качелей, отряхнулась: и вовсе не больно! Делов-то! Летала я и с дерева, и со скамейки один раз, и даже на даче в погреб упала. Больнее было!

Дети толпились вокруг качелей, ничего нельзя было понять. Почему-то сквозь их толпу протискивалась моя бабушка.

– Бабуль! Бабуля! Бабуля-а! – я подбежала к ней, но она, кажется, не заметила. И почему-то закричала и заплакала. – Бабуль, ты чего плачешь?

Бабушка не слышала. Она кричала на больших пацанов, но я не могла разобрать, что. Прибежали еще какие-то взрослые, кажется, наш сосед дядя Илья, большие пацаны расступились, а девчонки ринулись врассыпную с испуганными лицами. Среди них была Лариса – наша соседка, старше меня на три года.

– Лариса, Ларис! – окликнула я ее. Она быстро прошла мимо меня и припустила бегом в наш двор – скрылась за торцом дома. Дядя Илья что-то достал из-под качелей и быстро пошел со своей ношей туда же, за ним бабуля и соседка тетя Лена.

– Бабуля, бабуль! – я побежала за взрослыми. Бабуля не обращала на меня внимания, другие тоже, и они быстро скрылись в подъезде, а я осталась перед дверью. И вдруг почему-то остановилась, понимая, что мне туда нельзя. Я не заметила, когда рядом со мной появилась Та Тетя. То есть сейчас я назвала бы ее Та Женщина (а сейчас бы и так не назвала, я примерно знаю, как звучит ее имя), но тогда все женщины для меня были 'тети'. Тетя была в красивом синем платье.

– Пойдем со мной, Дина, – она протянула мне руку.

– Куда-а?

– В хорошее место. Ты будешь там жить.

– Я с мамой же живу, с папой и бабулей. Зачем в место?

– Надо, Дина. Ты больше не можешь жить с мамой и папой.

Тетя протянула мне руку. Меня охватил ужас. С какой стати я не буду жить с мамой? Я завизжала, закричала и не помню, что еще сделала, ноги сами понесли меня за угол дома. Я бежала так, будто за мной неслась стая собак, или мальчишек, или – что-то ужасное из моих снов, когда мне снилось, что в наш дом приходят злые дядьки (я, насмотревшись фильмов про войну, считала их фашистами). За белым домом росла сирень и кусты с мелкими белыми розами, я, обдираясь о колючки (но, кажется, опять было не больно, даже кровь не пошла!) ворвалась в заросли и села, тяжело дыша, на врытую в землю камеру от машины. Я боялась той тетеньки, как ночного кошмара. Она хочет отнять меня у мамы, и маму у меня.

Потом я ревела. Долго, всхлипывая, вытираясь грязным листом лопуха, подолом красивого сарафана и просто пятерней. От страха и от тоски по маме, которая уже должна была ведь прийти – мы же хотели ехать на дачу. Но к подъезду идти боялась. Вдруг там Та Тетка. С виду добрая, да может и правда добрая, но ведь как же мама? Неужели мама меня отдаст ей? Так хотелось домой – к коту Барсику, к черному пианино, в котором я отражалась ('черная Дина', называла я это отражение), в комнату, которую мы делили с бабулей, к маме… Но я сидела до темноты, не зная, что меня ждет у подъезда. Потом я выбралась, и, пробираясь кустами, заглянула за угол дома. Наш подъезд крайний – может быть, я смогу увидеть, есть там Тетка или нет. Тетки не было, у подъезда сидели соседки под черемухой, которая только что отцвела. Ура! Я подбежала к двери, поздоровавшись с тетеньками, но они мне не ответили. Но снова не могла переступить порог подъезда. Я как-то чувствовала, что в подъезд смогу войти только с мамой, если она проведет меня или выйдет и позовет. Где же мама? Неужели не будет меня искать? Я так и стояла на крыльце, рискуя попасться Тетке, если та снова появится. Но она не появилась, а соседки все говорили и говорили.

– Вот у Людмилы Михайловны три года назад внук-то утонул, тоже какое горе было…

– И не говорите, хуже нет, бедная Ирина Сергеевна… Скорую вызывали – с сердцем плохо… Господи, Господи…

– А Наташа-то, Наташа постарела лет на десять сразу… Ох, Господи…

Ирина Сергеевна была моя бабуля. Наташа могла быть кем угодно, но вообще-то так звали мою маму, может, это о ней? Что случилось, почему Скорую? Ищут меня? Я тоненько завыла. Тетушки меня словно и не слышали.

– Игорь-то что? Теще претензии не высказал? – скривилась Клавдия Васильевна, тетенька, которая жила этажом выше.

– Какие претензии, о чем вы, Клавдьвасильна, – передернула плечами тетя Роза, Ларисина мама. – Сам пьет валерьянку, сердце прихватило… Господи…

Игорь был мой папа.

– Такая семья, такая семья… – качала головой моложавая Августа Михайловна. На руках у нее сидела маленькая собачка с кошачьим именем Муська.

Я завыла и захныкала еще сильнее.

– Что-то не по себе… – вздрогнула Августа.

– Будет тут по себе… – подала голос Клавдия Васильевна. – Жутко делается…

Тетушки медленно вставали с лавочки, отряхивали платья, вздыхали. Потом мимо меня прошли в подъезд одна за другой. Я едва успела отскочить. Сгущались сумерки, а мама все не выходила.

Так началась моя жизнь во Дворе. Ночь я проводила в зарослях, то в одних, то в других. К подъезду пробиралась тайком, чтобы не напороться на Ту Тетку. Меня не замечал никто – ни подружки во дворе, ни взрослые. Однажды – это было на следующий день – выбежал погулять наш Барсик. Он деловито трусил на задний двор. Я закричала:

– Барсик, Барсик!

Кот подбежал ко мне и замяукал.

– Барсик, Барсичек, ты меня видишь, это же я, Дина.

Барсик смотрел на меня круглыми желтыми глазами и мяукал. Я поняла, что он говорит мне: 'Вижу! Дома плохо. Все плачут. Я знал, что ты здесь'. Это было сказано не словами, но я поняла. Так я начала понимать язык зверей и птиц, о чем окончательно узнала позже. Барсик с тех пор часто приходил ко мне во двор и рассказывал – передавал образами – что происходит дома, внутри подъезда, внутри квартиры, за Порогом.

(Следующей зимой Барсика чуть не разорвали собаки, я еле отогнала их, они меня послушались. Мы дружили с ним еще пять лет, а потом у Барсика оказался лишай, и его куда-то увезли. А через три дня он снова появился во дворе, но я знала, что он уже побывал в ветеринарке, где ему сделали укол, и он заснул… и вернулся домой ко мне, и с тех пор мы с ним всегда неразлучны, хотя люди его не видят. Уже тридцать лет).

Потом были похороны. У подъезда стоял маленький гроб, я увидела плачущую маму в черном платке, рыдающую бабушку. Я хотела подойти к толпе соседок и окликнуть маму, но вдруг я снова увидела Ту Тетку, и пустилась наутек, за самые дальние гаражи. А потом я вылезла ночью и бродила вокруг дома кругами.

Когда пошел дождь, я забралась в подвал. Туда входить мне было можно. Там ко мне подошел подвальный кот без имени, и я гладила его, а он бодался головой и смотрел на меня. Мы с ним тоже подружились. Есть мне не хотелось, хотя я все время вспоминала бабушкины вкусные супы и пельмени, и торт 'Картошка', и много что еще – но это был не голод, скорее, я скучала по еде. Ночью я выбиралась из подвала и смотрела на звезды, на тени веток на земле. Утром подкарауливала маму или папу. Они шли на свои работы, а я шла рядом – они меня не видели, но мне было хорошо и тепло рядом с ними, я даже улыбалась и бежала вприпрыжку, окликая их. Ни разу они не обернулись, но мне было и то хорошо. А когда на лавочке сидела бабушка (она начала сидеть через неделю после похорон), то я пряталась за ее спиной, иногда прислоняясь к локтю. Но на девятый день после Качелей опять пришла Та Тетка и надолго меня спугнула. Так было еще через полтора месяца, но больше она не появлялась. И вот еще что у меня было – я не могла ходить к Качелям, просто не бывала в той стороне двора, и все. И даже глядеть не хотела в ту сторону.

Зато я подружилась с Девочкой из Сирени и с Мальчиком. Или Дяденькой. Он сам не мог точно сказать, кто он. Девочка из Сирени появилась, когда я, по своему обыкновению, сидела в кустах сирени за белым домом. Она вылезла прямо из сирени, так что ветки почти не шелохнулись. Это была уже большая девочка – почти тетенька! На ней было белое платье, правда – длинное, и волосы были не заплетены в косу, а распущены.

– Привет! – девочка села рядом со мной на траву. – Я тебя давно вижу. Ты что тут?

– Я прячусь от одной Тетки, а домой попасть не могу, – сказала я. – А ты меня правда видишь?

– А что такого? – вытаращила глаза Девочка.

– Меня никто не видит, даже мама.

– Ой… – Девочка нахмурилась. – Та-ак… А где твой дом?

– Красный дом, знаешь? За этим белым красный. Первый подъезд. Не могу туда войти. И никто не видит, я здороваюсь со всеми, а они… Меня только Барсик видит. И в подвале кот еще. Меня заколдовали в невидимку?

– И давно? – спросила девочка, странно на меня глядя.

– Когда сирень еще цвела… Мы на дачу хотели ехать, – начала я. И рассказала ей, как было – как я понимала.

Девочка слушала, обняв колени руками.

– А чего ты с Той Теткой не пошла? Надо было идти, – неожиданно сказала она вместо того, чтобы посочувствовать.

– От мамы? Ты… Ты – дура! – закричала я самое оскорбительное слово, которое знала.

– Не я, а ты, – печально сказала девочка. – Та женщина – она водит через границы. Сейчас бы в хорошем месте была, а потом бы туда и мама, и все такое. А теперь фиг попадешь… Тебе придется остаться во дворе, понимаешь?

– А домой что, меня не пустят, да?

Девочка покрутила пальцем у виска.

– Дура, – снова сказала я и заплакала.

Она обняла меня.

– Ой, прости… ну ладно, прости, а? Тебя как звать?

Я сказала, вытирая слезы.

– Ничего, Динка, ничего. Ну что же теперь. Во Дворах тоже живут! Есть хочешь? А пить? Пойдем накормлю. У Сквера яблоки поспевают и вишня.

Мы с девочкой пошли мимо нашего дома в скверик, где я всегда любила гулять с мамой и папой. Обычно мама и папа медленно шли под ручку по аллее, а я носилась по траве, забиралась на невысокие развилки яблонь, за что мне и попадало от папы – он боялся всяких 'мальчишеских' выходок – за меня боялся. После Качелей я ни разу туда не ходила – почему-то мне казалось, что мне надо быть только во дворе. Мы прошли мимо Августы Михайловны, которая семенила к подъезду с авоськой. Я поздоровалась, и как всегда, меня не заметили.

– Ну вот, и так всегда, – пояснила я моей спутнице. – А тебя она видит?

– Неа, – помотала головой девочка.

– А тебя тоже заколдовали в невидимку.

– Нет, я сама себя такой сделала. Зачем людям меня видеть?

Мы вышли к переходу.

– Надо посмотреть сначала налево, потом направо, не идут ли машины, – сказала я.

Девочка засмеялась.

– Ну ты даешь. Нам никакие машины не страшны!

Правда, дорога и так была пуста, и мы оказались в скверике. Здесь гуляли пары, тетеньки с собаками, играли дети. Девочка повела меня к лужайке, заросшей елками, кленами, сиренью. На развилке клена – я бы сказала, ох как высоко, мне туда и не долезть, – сидел большой мальчик (или дяденька, я так тогда и не поняла). В клетчатой рубашке и зеленых штанах. Увидев нас – а он нас тоже увидел! – мальчик спрыгнул с клена и помахал нам рукой.

– Подожди тут, я у него попрошу еды, это Сквер, он хороший, – выпалила скороговоркой девочка из сирени. Я осталась в стороне, девочка быстро подошла к Скверу, и они о чем-то говорили, только вот слова не произносили – я просто чувствовала, что говорят. Как Барсик со мной примерно. Сквер подошел ко мне и положил руку мне на плечо.

– Дина, ты не бойся, – сказал он. Ой, а рта-то он не открывал, и слов не произносил. Ну точно как Барсик, но слова звучали в голове.

– Я не боюсь, – начала я вслух.

– А, словами хочешь? Ну давай словами, – заговорил и он. – Короче говоря, не бойся. Я угощу тебя яблоками, их ты сможешь есть, они вкусные. Приходи ко мне всегда, когда только захочешь.

– Куда к вам? То есть к тебе? Ты где живешь?

– Тут живу.

– Прямо в скверике?

– Я и есть Сквер.

– А, я думала это кличка. Я в фильме видела, что у плохих ребят бывают клички…

– Нет, я просто Сквер. Ты ради мамы осталась, я знаю. Но нельзя же все время только во дворе быть, ты ко мне тоже приходи.

– А почему мама меня не видит? – спросила я.

Сквер вздохнул.

– Так вот получается, что не видит.

– А почему ты меня видишь тогда, и ее, – я мотнула головой в сторону девочки из сирени.

– Зато меня самого никто не видит, – засмеялся он. – Из людей.

– А мы?

– Ну какие же вы люди!

– Дурак!

Потом, когда мы втроем долго сидели на лавочке под елью и говорили, я взяла 'дурака' обратно. Сквер и девочка из сирени объяснили мне, что да, они не люди. И я теперь тоже как они. Они объяснили мне, что качели меня убили – то есть, конечно, не убили по-настоящему, но мои родные думают, что меня больше нет. Что на самом деле надо было идти с Теткой, но вот теперь я осталась во дворе. Что такое бывает, что остаются.

– А вы тоже так, да? Остались?

– Нет, мы-то нет, – терпеливо объяснил Сквер. – Мы так и были. Но ты не бойся, ты научишься всему, что мы умеем…

– А как ты по деревьям так высоко лазишь? – встрепенулась я.

– Вот, и этому научу!

Я заплакала:

– Я хочу жить с мамой…

У мамы и папы через два года родился Сережа – мой брат. Я все время смотрела за ними. Когда мама ходила с животом, они с папой часто гуляли по скверику Сквера. Я сидела на дереве, а они мирно проходили подо мной, о чем-то тихо разговаривая. Я прыгала с самой высокой развилки (совсем не больно) и шла рядом, слушала, смотрела на их лица. У подъезда я их тоже караулила. И бабушку провожала в магазин. Потом мама и бабушка по очереди стали гулять с коляской. Я подходила к коляске и смотрела на Сережу, даже трогала его. Когда он стал побольше, то я увидела, как он мне улыбается. Он меня видел!

Дворик

Прямо посреди моего двора стоит тополь, а палисадники обсажены сиренью, белыми розами и боярышником. На детской площадке с ржавой горкой – высокая трава. Такой же двор рядом и у Рябины, только горка не такая ржавая и качели еще скрипят. А мой двор огорожен с одной стороны помойкой, где мусор вываливается из ящиков, а с другой выходит на котельную. Рано утром, до дворника, я иду собирать мусор. Не скрываясь. Если кто и бывает на улице в этот ранний час, то не обратит внимания на бомжа, похожего на тень, который, ворча и бормоча что-то себе под нос, наклоняется за очередной бутылкой. Все это я медленно отношу в помойные ящики, и когда люди идут на работу, меня уже не видно.

Качели в моем дворе висят на одном тросе, никто уже давно на них не качается. С горки тоже никто уже давно не катался – детей во дворе и нет. Иногда по ночам сюда приходят пить пиво, и тогда возле горки вся трава усыпана бутылками и окурками, пластиковыми стаканами. Еще к горке иногда приходят курить разные девушки. Одни кладут на траву большие доски в сумках – они называют это 'планшеты', усаживаются на ржавые ступени, а кто-то из них стоит перед подругами, размахивая сигаретой. Другие приходят без 'планшетов' и на ступени не садятся, стоят втроем около горки и разговаривают. Я не всегда слушаю их разговоры – там много имен и других слов, которых я не понимаю. Но один разговор я запомнил.

– …Обязательно лесу надо плеснуть водки, – говорила одна из трех подруг. – Тогда он выведет и даст грибов и ягод…

– Ну, это язычество, – сказала другая. – Еще и ленточки на березку вешать, ага!

– Язычество не язычество, так все делают, и правда – я на себе проверяла.

– Да ну, – вступила третья. – Это жертвоприношение духам.

Потом они что-то долго говорил о духах и о язычестве, в руках у них появилась бутылка пива из сумки.

– А прикольно, если этот дворик тоже живой, как лес у язычников.

– Дворик, да. Дворег, – смеялись они. – Наш курительный дворик.

– Если бы здесь был местный дух двора, – задумчиво сказала первая, осматриваясь вокруг и указывая на мой тополь, – он бы точно жил вот в этом тополе.

Остальные засмеялись.

– И мы будем приносить ему пиво, плескать и говорить: 'Здравствуй, Дворик!'

– Нет, не Дворик – а Дворег!

Так я стал Двориком. Или Дворегом.

Кстати, в тот раз они еще немного поговорили, и собрались уходить. Та, которая говорила про жертвоприношения духам, кинула пластиковый стакан в траву и засмеялась:

– Вот тебе от нас, Дворик.

А первая, которая узнала мой тополь, сказала:

– Не смешно.

– Что он, на меня дерево уронит? Или подножку подставит? – фыркнула та. – Яму мне на пути выроет?

– Или стаю собак нашлет… – третья кивнула на мирно лежащих в тени собаку со щенками.

Я бы мог. И дерево уронить, и железяку под ноги, и яму, и собак. Но не стал. Я пристально смотрел в глаза той, кто узнала мой тополь. Девушка в черном свитере, синих джинсах, с длинными темными волосами. Она не видела меня, конечно. Но стояла и смотрела на тополь, и уходя, сказала:

– До свидания, дворик.

С одной стороны, мне одиноко. Двор очень тихий, не проходной, только курильщики и распиватели пива навещают часто. С другой стороны, здесь спокойно. Стаи собак сменяют друг друга, я выращиваю их и лечу – ведь когда-то давно я знался с волками. Разница есть – как между теми из нас, кто живет в лесу, и нами – городскими. Нет, даже больше. Трусливые, зависимые, несчастные – загубленная человеком ветвь волчьего народа. Я иногда мечтаю, чтобы они вернулись к своему роду. Но все равно глубоко внутри собаки я чувствую прежнюю волчью душу, и показываю им картины и сны о волчьем беге под луной, о тенистых оврагах в лесу, о буреломах и весенних ручьях. Когда болела собака-мать, я лечил ее, а в сильные морозы согревал щенков, и убаюкивал их снами о волчьей стае. Обо всем этом – и о другом – я хотел бы рассказать девушке, которая назвала меня Двориком. И стал рассказывать.