Текст книги "По весеннему льду"

Автор книги: Юлия Парфенова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

Отца бабушка воспитала добрым и немного безвольным, но множество Томиных самых тёплых детских воспоминаний было связано именно с ним. Отец всегда придумывал что-то весёлое, они часто вместе гуляли, и Тома обожала вести с ним задушевные беседы. Бабушка сыном гордилась и любила его, даже немного болезненно, как это часто бывает у одиноких матерей.

Тома вспомнила вдруг, будто её укололи в самое сердце длинной ледяной иглой, как старушка приходила к ней в детский сад и помогала, если у неё приключались неприятности.

Натурой закрытой и недоверчивой Тома была уже с раннего детства. Сад вызывал у неё тошнотворный страх с первого дня. Она до сих пор помнила имя лишь одной милой и доброй воспитательницы, которая один раз отвела её домой, когда за ней не прибежала вовремя бабушка. Родители тогда задержались на работе. Остальное слилось в серый ком привычной и тоскливой печали. От детского невроза с Томой частенько происходили всякие несуразные происшествия. То она роняла сачок в аквариум с грустными рыбками, то не могла разобраться в несложных играх или слепить из спичечных коробков поделку – грузовик. У всех детей коробки склеивались как положено – Томины бунтовали. Пальцы не слушались и Тома с ужасом ожидала неминуемого презрительного взгляда другой, люто нелюбимой воспитательницы, с белыми от пергидроля волосами и очень яркой красной помадой на полных губах. Весь первый год младшей группы глубоко в Томином сознании шевелилось подозрение, что на досуге этим ужасным красным ртом воспитательница ест где-нибудь в тёмном углу неловких детей.

Когда Тома обливалась компотом или у неё совершенно промокали ноги на прогулке, а сменной одежды не было, бабушка приходила за ней, бормотала что-то ласковое и успокоительное, помогала переодеться. А Тома, сражённая очередной бедой, стояла как манекен, протягивая ноги и руки, казавшиеся ей двумя мягкими макаронинами. В такие минуты она умела быстро убежать в воображаемый мир, с тёплым летом и драгоценными бабочками, медленно и томно раскрывающими крылья на круглых жёлтых цветах.

И теперь бабушка вернулась в этом страшном сне, хотя раньше снилась доброй и улыбчивой, а Тома совсем не помнила о её смерти до момента пробуждения. Чтобы отвлечься от мыслей о ночном кошмаре, она вынула коробку со старыми фотографиями. Фотографии детей хранились в ярких альбомах, а с некоторых пор, благодаря всеобщей цифровизации оставались в облачном мире виртуальной памяти компьютера, даже не перемещаясь на бумагу. Но старые чёрно-белые фото лежали в мешочках и потрёпанных тёмных альбомах, их редко доставали на свет божий и разглядывали. Тома покопалась и нашла несколько глянцевых, с заломами фотографий, где на диване позировали её родители, она с братом и бабушка. Брату на фотографии было лет семь, Томе, соответственно, около двух. Мама была с модной в то время химической завивкой, папа в очках с тёмной, толстой роговой оправой, а Тома с братом в неказистой детской одёжке советского времени, хлопчатобумажные колготки (как они тянулись на коленках, отвисая вниз унылыми пузыриками!), у брата короткие штаны и рубашка, у неё – платьице с узорами, ручной вязки. Вязала бабушка, в условиях тотального дефицита умевшая делать это как добрый паук, с неимоверной скоростью. И у брата, и у Томы коротко подстриженные волосы, прямые чёлки. Тома смеётся, так что глаз почти не видно – счастливые щёлки, и держит маленькой ладонью руку бабушки. Фотография поставила всё на свои места, тревога улеглась, ощущение беды отступило.

В четыре часа Тома вымыла голову, уложила волосы феном и немного накрасилась. Краситься она не очень любила. И не очень умела, даже старшеклассницы делали это быстрее и лучше. Нормальный, полноценный макияж неприятно напоминал Томе театральный грим, маску. Лицо под ним становилось официально ухоженным и совершенно чужим. Однако на работе эта маска порой помогала – под ней можно было спрятать настоящие эмоции. Сейчас это пригодится. Тома внимательно посмотрела на себя в зеркало и вздохнула. Относительно недавно она перестала маскировать краской седину, и в тёмно-каштановых прядях появились серебряные штрихи. Сначала это пугало, годы словно вырвались из подполья и конспирации – заявили о себе в полный голос. Но по мере неуклонного наступления серебристых волос на тёмные, Тома почти физически чувствовала облегчение, словно ей не надо было врать. Но женщина, которая смотрела на неё из зеркала, уже не имела отношения к тем воспоминаниям, что связывали её с Павлом. Так почему же она так напряжена, и уходит из дома словно на эшафот? Странное недомогание притупилось, но не прошло полностью, хотелось свернуться калачиком под одеялом и спать. Только спать. Спать, спать и спать. Баронет, лежащий на своей подстилке грустно и с упрёком взглянул на неё. Уходишь, мол, бросаешь меня одного.

– Я по делам, Баринька, скоро вернусь, – пробормотала Тома, испытывая острое желание никуда не ехать. Она даже села в коридоре перед дверью, сгорбившись, словно ей предстояла не обычная поездка в город, а дальний тяжёлый путь.

Баронет решил, что всё обошлось, и улёгся на её ногах, блаженно вздохнув. Тома окончательно расстроилась, пробормотала что-то о бессовестных людях и решительно вышла из дома. Баронет тоненько просительно тявкнул за дверью, потом замолк.

По дороге Тома старалась ни о чём не думать и просто плыть по течению. В конце концов, она Пашке ничем не обязана, просто дружили малышнёй. Не более того. Разве она сможет разрулить проблемы взрослого, совершенно уже чужого человека. С какой-то страшной, запутанной семейной историей. Как чужой ребёнок оказался в их семье? Как такое вообще возможно… Хотя случилось это всё в девяностые, а годы те были тёмные, стихийные. Тома стала вспоминать то время, самый хвостик миллениума, совпавший в её стране с окрашенной кока-кольными яркими цветами свободой и бесконтрольным бандитизмом. И именно сейчас, когда сонное безысходное затишье взорвалось бурлящими протестными митингами, именно сейчас эта далёкая история опять всплыла в её личной, частной, обособленной от большого мира жизни.

Тома реагировала на происходящее живее и болезненнее Матвея, который умел отстраняться от сиюминутного, пока не было возможности оценить происходящее с некоторого расстояния, времени или раздумья. Он предпочитал погружаться в работу, возделывать, так сказать, свой сад.

Тома очень хотела научиться такому же подходу, чтобы лишний раз не пороть горячки в оценках и суждениях по поводу назревающих перемен, плохих или хороших, Бог весть. Но ей не хватало терпения и выдержки. Всё, лживое и перевёртывающее факты наизнанку, она воспринимала как личное оскорбление, а занимались производством подобного информационного оружия как провластные структуры, так и пёстрая неоднородная оппозиция. И там, и там цель оправдывала средства, и это было глубоко противно Томиной душе.

Когда они продали ради жизни на природе городскую квартиру, сосед, постоянно транслировавший недовольство окружающей российской действительностью, но при этом совершенно не обделённый материальными благами, горько заметил:

– В богатенькое гетто с охраной переезжаете?

Тома тогда не нашлась, что возразить, хотя переезжали они в скромный посёлок для среднего класса, никаких дворцов с лепниной и гектаров угодий там не наблюдалось, небольшие участки с симпатичными домиками. Да, общество превратилось в слоёный пирог, где люди с одинаковым уровнем образования, но разными с точки зрения возможностей личного бизнеса профессиями, самым печальным образом разделились по уровню жизни. В разных слоях зачастую оказывались даже дети из одной семьи, если кто-то из них был бюджетником, а кто-то создал своё дело. Поэтому вышедший из привычных реалий сравнительно однородного и безопасного существования постсоветский человек, попал на поле тлеющей гражданской войны раннего капиталистического беспредела, где бедность и богатство непосредственно влияли почти на все сферы жизни, а границы между ними делались всё резче. Даже в их посёлке всё было очень странно – брошенные, недостроенные дома зарастали высокой лебедой и зловещими зонтиками борщевика, рядом высились громады четырёхэтажных дворцов с огромными участками, а сами они занимали небольшой дом, еле-еле справляясь с финансовой нагрузкой по его обслуживанию и содержанию. Но в любом случае, эта картина устраивала Тому гораздо больше, чем однородность вип-поселений, с огромными особняками, со своим закрытым мирком, отделённым от народа в бытовом, социальном и правовом отношении. Острова победивших денег в стране, где париями стала основная часть населения, напоминали гигантские, но очень тяжёлые золотые плоты, в открытом океане, где постоянно усиливается ветер. Общество превратилось в грозовой перевал, где небо постоянно кипело темнотой и хаосом, а люди томились неясным ощущением беды.

Она помнила, как на городские улицы вышли пёстрые толпы, с надувными жёлтыми уточками и кедами, которые развешивали даже на фонарях. Что-то в этом было из детства… Как у наших у ворот, чудо дерево растёт… Не цветочки на нём, не листочки на нём… А чулки, да башмаки, словно яблоки… С больным горлом Тома пересидела тот стихийный бунт дома. Она с грустью смотрела на лица людей, ловила их настроение, их слова, которые резким шумом врывались в комнату из прямых трансляций. Бесчисленные молодые, юные, даже почти детские лица поразили её. Она с болезненной горечью смотрела на кадры, где мальчишка-старшеклассник, худой, плохо одетый, с красным на холодном ветру лицом кричал, захлёбываясь: «Мы здесь – власть! Сами вы, гады, держитесь!» Ему внимало озябшее в лёгкой одежде сиреневых кустов Марсово поле, на короткое время ставшее гайд-парком. Кого оно только не держало на своей широкой терпеливой спине: подмостки царских летних театров, солдат, которые вколачивали в пыль чеканный шаг, толпы гуляющих, даже северных ездовых собак, катающих на санках желающих, и такое было. Но детей, залезающих на фонари, и такое количество мирных водоплавающих всех форм и размеров, внезапно ставших символом неравенства, оно ещё не видело, и, наверное, сильно удивлялось.

И этот протест, расцвеченный разнообразными игрушками, что добавляло в него какое-то странное мультяшное ощущение гротеска, был явно не последним. Расколотое противоречиями общество было похоже на перезрелый гранат, лопнувший прямо на ветке дерева. Тома видела такой в южной стране и долго смотрела на это осеннее уродливое чудо.

Вечный и поэтому сакральный призрак всеобщего благоденствия, который, как мираж в пустыне, всегда кажется близким и легко достижимым, а потом превращается в очередное смертельное и бесцельное скитание по пескам, наверное, нужен душе человека, размышляла Тома. Странно не мечтать о потерянном рае, даже убедившись, что построить его силами воодушевлённых человеческих масс, невозможно. Котлован остался незавершённым, но в него падают и падают бегущие люди, и крикнуть: «Беда, барин, буран!» некому, лошадки давно везут пустую кибитку.

Тома ехала по полупустому в этот час пригородному шоссе и смотрела на гигантские билборды с цифрой один, оставшиеся с майских праздников. Среди них неожиданно мелькнуло лубочно сделанное изображение Ксении Петербургской, с какой-то молитвенной надписью. Повесили его совсем недавно. Тома хмыкнула и рассердилась одновременно. Идеологические политтехнологии на высоте. Праздники и святые – чем ещё утешить население? Невыносимо стала болеть шея, настроение окончательно испортилось. И в довершение кольнула-вспомнилась фигура старика-монаха из недавнего сна.

Да почему этой весной она без конца думает о снах? И немедленно мысли потекли в направлении литературных ассоциаций. У Чехова монах хоть говорил понятно, излагал внятно, что и как. А у неё? Только почему она не могла разобрать его слов? Ведь они были так важны, для понимания чего-то крайне важного именно для неё. И от чего было такое радостное ощущение неимоверного облегчения? Тома усмехнулась, ну вот, опять докатилась до жажды мистических озарений. И запретила себе думать о снах. Действительно, сколько можно? Ну хотя бы временно, трусливо шепнуло подсознание.

Она приехала в город, нашла удобный въезд в парк, припарковала машину, заглушила её и задумалась. Правильно ли она поступает? Она сидела не шевелясь, глядя на зелёную шумящую стену берёзовой аллеи, время ещё оставалось, можно было просто сбежать. Этот выход показался Томе настолько правильным и соблазнительным, что она даже зажмурилась. А потом резко открыла глаза, вышла и быстрым шагом двинулась к пруду, который уже поблёскивал светлым зеркалом за деревьями. Кстати, почти ничего в парке не изменилось за прошедшие годы, разве что появились новые красивые фонари, да кустарник около пруда был аккуратно подрезан. По-прежнему, здесь было немного людей, особенно сейчас в будний день. Пара молодых женщин с колясками в отдалении и всё. Томе показалось, что дорожки парка необычайно чистые и светлые, каждой песчинкой мелкого песка отражают весеннее небо. И это вызвало неясное, томительное в своей неопределённости воспоминание, откуда-то издалека, совсем издалека. Тома задумалась, и вдруг увидела Пашку.

Он сидел на ближайшей к ней скамейке. С первого взгляда Тома поняла, что это раздавленный человек. Ничего давнего, детского в этом лице не было. Собственно, не было и иных вещей. Пустое, отражающее небо, закрытое окно. Что там, за чисто вымытым стеклом – непонятно. Ноги у Томы стали очень тяжёлыми и ватными одновременно. Она медленно подошла и окликнула:

– Привет, Пашка!

Он так вздрогнул, что Тома непроизвольно отклонилась. Лицо его было абсолютно, стопроцентно счастливым. Таким может быть лицо человека, добившегося осуществления давней мечты. Глаза светились не радостью, а каким-то маниакальным, безумным счастьем. И ещё они были совсем другого цвета, не прозрачные как в детстве, а непроницаемые, густо-коричневые, почти чёрные. И что-то читалось в них, незнакомое, непонятное. Удовлетворение? Гордость собой?

– Привет, Томка!

Так они и стояли, улыбаясь, глядя друг на друга. Потом вместе сели на скамейку, Тома хотела что-то спросить, но посмотрела на друга детства и осеклась. Открытое радостное выражение словно стекало с лица Павла, оставляя напряжённую застывшую маску. «Он обрадовался в первый момент, а потом вернулся мысленно к своим бедам», – поняла Тома. Она не знала, как начать, как подступиться, как вернуть обратно открытую доверчивую радость, которая делала Пашку – Пашкой. Но он заговорил первый.

– Я решил к тебе обратиться. Решил, что ты поможешь. Не знаю, почему к тебе. Вроде и друзья есть, семейные, институтские. Но не могу я с ними… обсуждать. У меня сын. Сергей. Ну, то есть мы его Сергеем звали. На самом деле… – Павел сделал паузу и перевёл дыхание. – На самом деле, Глеб. Как выяснилось. И не я его отец. Родной отец, биологический, уже написал ему в соцсети. Представляешь? Тогда его днём с огнём не отыскать было, а теперь рвётся обнять, так сказать, обретённого сына. Серёга боится встречаться. Пока по крайней мере. А я… Я не знаю, что делать. Я просто раздавлен. После смерти Веры, всё, что меня держало, – это Серый. Ради него жил. И теперь… Я очень любил Веру. Очень. – Павел быстро взглянул на Тому и сразу отвёл глаза. – Теперь… Я не знаю, как объяснить. Мне не посмотреть ей в лицо. Не спросить. А ведь она знала… Тома, она знала! Она это сделала!

– Что сделала? – с щекочущим тошнотворным замиранием внутри спросила Тома.

– Мы долго не могли иметь детей. Потом вот, Серый… – На этом месте Павел опять сбился. – То есть, беременности не было. Она лежала в больнице, сказала, что на сохранении. На самом деле, с какими-то болячками. Два раза. Отделение было при роддоме. Там и нашла эту санитарку. Время такое было, девяностые, бардак полный. И продать, и купить всё что угодно можно было. Вот она и… купила. Имитировала беременность, уверяла, что живота нет, это так бывает, редко, но бывает, особенно если плод маленький. Вроде как ездила к врачам, сдавала анализы. Даже потолстела! И потом сказала, что рожать пора, легла туда якобы, чтобы исключить риск преждевременных родов. В результате я уже смутно помню, что-то говорила про реанимацию, что не пустят меня, что не надо встречать… И привезла Серого. Мне сразу показалось, что он очень на меня похож… Так и стали жить, документы на сына она сама ездила оформлять. Только сейчас всё раскрылось, знала Верина подруга, она и рассказала. Через столько лет! Не понимаю, почему она мне не написала? Почему в газету? У той санитарки дочь, хорошая была девочка, училась в художественном училище, но в секту подалась, собралась уезжать куда-то в Тмутаракань, на Урал, жить в поселении, питаться энергией солнца. Где-то она там и сгинула потом. Ребёнка хотела взять с собой. Отец, тоже парень молодой, студент, тоже вроде художник, даже не знал о её беременности. Она скрывала. Верующая была. Знала мать. И эта мать продала Вере мальчика после дочкиных родов. Не знаю, как она убедила дочь отдать ребёнка. Передала его жене, специально для этого встречались. Девочка рожала под Вериным именем. Жена передала свой паспорт. Как они не заметили разницы во внешности, я до сих пор не понимаю… Той девочке было девятнадцать, а Вере уже двадцать семь. Как это всё вообще получилось провернуть, как она смогла быть такой спокойной, хладнокровной!

Тома молчала подавленно, что говорить, она не знала, выражать своё сочувствие не решалась. Павел был в состоянии острого стресса. Тома вспомнила университетские лекции по общей психологии: переживая несчастье, мужчины обычно становятся молчаливее, замыкаются. Женщины зачастую, наоборот, рассказывают о горе всем подругам, незнакомцам на улице, даже встречающим их дома кошкам и собакам. Так легче, в проговаривании уходит часть боли. Хотя много раз Тома наблюдала тоскливо-неразговорчивое переживание горя у женщин и болтливое страдание мужчин. Мужчины тоже обладают развитым навыком выливать ушат неприятностей на близких друзей.

Значит, Пашка действует по условно женскому принципу. Либо… Либо она для него, как это ни парадоксально, самый близкий друг. Он, что, за эти годы другого не завёл? Ведь она сама успела влюбиться и выйти замуж. При этом они с Матвеем настоящие друзья. Что бывает редко. Может быть, даже надо меньше быть друзьями, потому что тогда, в тёмные эпохи семейной истории тебе меньше будут доверять и жаловаться. Тома опять внезапно, до дурноты ощутила запах цветов и разрытой мокрой земли. И увидела детский гроб, маленькое спокойное фарфоровое лицо с голубоватыми веками. Опять прошлое схватило её зубами как агрессивная дворняжка, которая молча догоняет жертву, впивается острыми зубками в лодыжку, и только потом громко лает.

Тома смотрела на своего друга, который был для неё когда-то так важен. Так необходим. Он воплощал в жизнь то, что она никогда не решилась бы сделать одна, без союзника. Но он требовал полной зависимости. Он был для неё товарищем, а она нет. Она была талисманом. И как любой талисман имела право только дарить владельцу вдохновение и чувство безопасности. Теперь Павел сильно изменился. Он нуждался не в талисмане, а в спасителе.

Тома думала, а что было бы, если бы, они бы… И многочисленные «бы» выстроились в её сознании каким-то глухим забором, мешающим находиться здесь и сейчас. Пашка воспринял её молчание по-своему.

– Я понимаю, что это всё нельзя рассказывать… – пробормотал он. – Это в конечном счёте наше очень личное. Вернее, моё теперь. И Сергея. То есть Глеба. Серый хочет найти родителей. Вера умерла, а мы теперь будем разбираться. Распутывать клубок.

– Ну, я думаю, за то, что она умерла, её уж точно ругать не надо, – тихо заметила Тома. – Чего ты боишься? Что биологический отец окажется важнее тебя? Это очень маловероятно. Ведь ты был уверен, что… – Она запнулась, потому что не знала, каким из имён правильно назвать мальчика.

– Глеб, – быстро сказал Павел и поморщился как от зубной боли. – Хотя он хочет быть Сергеем. Но тот… отец, он его Глебом зовёт.

– Значит, будет – Глеб-Сергей, вроде как двойное имя на западный манер, – улыбнулась Тома. Это немного разрядило обстановку. Пашка опять расслабился, заулыбался, даже оглянулся вокруг, словно только в этот момент заметил, как красив весенний парк.

«Боже мой, как он зависит от моих слов, – ужаснулась Тома. – Это ненормально, это странно. Вообще очень странно то, что между нами происходит. Мы что, пришиты друг к другу какой-то ниткой? Много лет она волочилась между нами, а теперь вдруг натянулась и сделалась ужасающе короткой. Грязная, испачканная временем и обстоятельствами нитка. Раньше он хотел, чтобы я ходила за ним на коротком поводке, теперь готов уступать во всем сам. Я этого не хочу».

– Я пойду… – нерешительно то ли сказал, то ли спросил Павел.

– Ты живёшь один? – рубанула с плеча Тома.

– Мы вдвоём. С Сергеем. Но я … Тома я не справляюсь. Мне врачи ставят под вопросом рекуррентную шизофрению. Может быть, это просто биполярное расстройство. Знаешь, это даже модно сейчас.

Видимо, у Томы был очень растерянный вид, потому что Павел вдруг изобразил рэп-чтение и выдал что-то про любовь и «биполярочку». Улыбнулся, глядя на её удивлённое лицо и пояснил:

– Это у меня Серый слушает. А что, талантливо ведь. Я на лекарствах живу, Тома. Сейчас начинается обострение, я чувствую. И знаешь… много лет я боялся, что Серому передастся, ну… заболевание. Диагноз. А теперь, теперь я не психую хоть из-за этого. Меня всегда дико удивляло, почему так спокойна Вера. Она мнительная была, волновалась из-за пустяков. А тут – как скала. Теперь я понимаю… Я боюсь, что Серый не будет ко мне приходить. Он целыми днями посылает запросы про своего отца. Я смотрел в его ноуте историю поисков. Просил меня съездить в роддом, где родился… Я не смог. Отказался. И на фоне всего этого пошло резкое обострение состояния. Появились галлюцинации.

– Галлюцинации? – вздрогнула Тома, ладони у неё взмокли, она почему-то вся покрылась испариной, даже тонкий шарфик на шее намок. Она хотела спросить, какие галлюцинации, но побоялась. Губы у неё словно слиплись, даже разомкнуть их стало сложно. Павел вздохнул, посмотрел в сторону, потом на воду, потом опять на неё.

– Я тебя слышу, Томка. Слышу тебя везде. Ты со мной разговариваешь. А последний раз ты меня спасла. Я не узнал себя в зеркале. Там был даже не человек моего возраста. Не говоря о внешности. И я разбил зеркало. Взял осколок. Треугольный. Хотел всё закончить. А ты сказала – не смей. Сказала, что я гений, просто никто не знает. Ты сказала, что не бросишь меня. Я ведь сразу понял, что всё правда, иначе как бы я твой голос узнал?

Тома вернулась домой только вечером, причём то время, которое прошло после встречи с Павлом, она помнила нечётко, словно бродила по району, где прошло её детство в состоянии лунатизма. Нет, с одной стороны она хорошо помнила, как после встречи в парке пошла в сторону своей школы. Она не была здесь уже лет десять. Дворы около дома её детства показались ей старыми фотографиями, на которых неизвестный и жестокий владелец ставил кружки с кофе, записывал номера телефонов, просто водил ногтём, оставляя царапины и белые полосы. Да, к своим сорока пяти она уже хорошо знала в лицо этого безжалостного к дорогим тебе вещам безликого вандала – Время. Но смириться с потерями всегда было трудно. Деревья разрослись, закрывая привычные виды, на месте сквера с деревьями, больше, конечно, похожего на пустырь, но такого родного – она ведь всегда глядела на него из окна своей комнаты и даже увлечённо рисовала самое кривое и чахлое деревце клёна, – на его месте теперь въелся в землю выпуклыми корнями подъездов многоэтажный громоздкий дом.

Школа утонула в зарослях кустарников, она не помнила их названия, только калина узнаваемо растопыривала трёхпалые ладошки листьев. Как Тома любила положить осенью в рот горьковатую холодную, блестящую малиновым глянцем ягоду и сморщиться! Пашка всегда морщился вместе с ней и смеялся. Тома пошла по дорожке, которая вела их в детстве к продуктовому магазину за стаканчиком пломбира; они сообща наскрёбывали нужные сорок четыре копейки, а потом, не торопясь, с вафельными стаканчиками, наполненными блаженством, брели в книжный, на соседнем проспекте.

Тома прошлась по заросшим дорожкам около облупившихся домов, смотрела на заполнивших детские площадки громких смуглых детишек, съёмные квартиры в дешёвых пятиэтажках стали излюбленным жильём приехавших на заработки трудовых мигрантов. Матери детишек представляли собой весьма специфическое для мегаполиса зрелище, кто-то накинул длинную куртку на цветастый халат, из-под которого торчали кроссовки, кто-то стоял в носках и пляжных шлёпанцах, несмотря на прохладный весенний вечер. Однако настроение у женщин было хорошее, они громко смеялись, и эхо гортанных голосов мячиком отскакивало от домов, отражавших стёклами окошек прозрачную угасающую синеву неба.

Тома постояла во дворе своего детства, смотрела на окна их квартиры – с маленькими комнатами и длинным коридором. По коридору любил носиться, тормозя со скрипом когтей на поворотах, трёхцветный кот Леопольд. Он умер так давно, что Тома смутно помнила его облик, только на фотографиях узнавала флегматичную мордочку с неровным пятном на лбу. В этой квартире она росла, радовалась новогодним пахучим ёлкам, играла с братом, переживала все свои детские беды и радости, пришла к порогу юности, раскрывшейся как звёздное небо, которое она рассматривала, сидя на подоконнике своей комнаты. И теперь эта священная территория, которая так часто снится ей, словно утерянный рай, занята совершенно чужими людьми. Погибшая империя, даже руин и тех не осталось.

У Томы внутри было ощущение огромной выжженной дыры, по краям которой лохмотьями свисало её недавнее спокойствие, радость от зрелой весны и нового дома. И ей казалось, что всё происходившее после разговора тоже ей приснилось, она бродила не по реальным улицам, а в успокаивающих печаль светлых сновидениях.

Она не помнила, как ехала по шоссе, лес по обеим сторонам дороги сливался в тёмную ленту, подсвеченную цепью фонарей. Дорога окончательно стёрла реальность прошедшего вечера, все воспоминания, намотавшись на километры, стали туманными и ненастоящими.

На крыльце белыми свечками горели лампы, её ждали. Соскучившийся Баронет выпрыгнул из освещённого прямоугольника двери и залаял, в пасти он держал обгрызенный пляжный тапок, который вручал хозяйке после каждой отлучки, как особый знак нежности и любви. Уже в коридоре Томин нос заполнили вкусные запахи, Матвей приехал с работы пораньше и решил сделать ризотто с грибами, по своему фирменному рецепту. Из Лёшкиной комнаты раздавалось печальное бренчание гитары, звучало что-то из «Сплина», потом медлительные грустные ноты Цоевского «Апреля».

«Господи, какое счастье быть дома», – подумала Тома, и, стащив кроссовки, ощутила такое облегчение, словно вместе с обувью сняла с себя все печали. Она потёрлась щекой о спину Матвея, колдовавшего у плиты, потом они ели и вместе смотрели старый душевный фильм. Голова по-прежнему болела, обрывки разговора с Павлом тревожили её, толклись в сознании осколками, картинками с выражением его глаз, отдельными словами.

После фильма Тома пошла гулять с Баронетом, уставший Матвей ушёл наверх, в спальню. На улице было ещё совсем светло, белые ночи разгорались, готовясь к июньскому торжеству. Тома брела привычной дорогой, мимо леса, изредка встречая знакомых собачников со своими питомцами. Вернулась затихшая было днём тревога, к ней прибавился сильный озноб. Весенний воздух казался сырым и очень холодным.

Она представляла Пашку, который в полном одиночестве лежит у себя в квартире, глядя на светлый квадрат окна. А, может, не квадрат, а узкую белую щель, между шторами. Или шторы у него совсем задёрнуты, и он просто смотрит на стену. И не выключает свет. Ведь когда донимает болезнь, человек не может выключать свет, темнота съедает заживо последние остатки душевного самообладания, это Тома знала точно. Она сама ужасно боялась темноты с детства. Темнота ассоциировалась со смертью. Маленькая Тома проводила пару летних месяцев с родителями матери, и прекрасная летняя жизнь, наполненная по горлышко запахом травы, цветами, ягодами, шумом старых сосен, растущих на участке, вся эта летняя сказка чётко делилась на день и ночь.

Этот разлом света и тьмы произошёл, когда Томе было лет семь, а может, даже чуть меньше. День был прекрасен, ночь – мучительна. Маленькая Тома спала в одной комнате со своей второй бабушкой, их кровати стояли совсем близко. Каждую ночь Тома боялась. Страшно было невыносимо, Тома не могла заснуть, она была занята важным делом – слушала, как дышит бабушка. Дышит – значит жива. Девочка задерживала собственное дыхание, чтобы не шуметь, но сердце не слушалось и оглушительно стучало, не в груди, а почему-то в ушах. Иногда Тома старушку будила, не доверяя тихому посапыванию с её кровати. А вдруг, это последнее посапывание? Мягкосердечная, всегда чуть суетливая вторая бабушка тревожно спрашивала, что у неё болит, а когда выясняла в чём дело, долго ворчала, прежде чем снова заснуть: «Глупостями какими занимаешься, я не умру, пока ты не вырастешь, а когда вырастешь, может, доктора придумают таблетку какую волшебную». Про «таблетку» и «вырастешь» говорили и родители. Правда, с большим оптимизмом и гораздо более уверенным тоном. Это позволяло заподозрить, что проблема с волшебной таблеткой тянется уже довольно долго, без видимого результата. На все эти умозаключения семилетней Томе ума вполне хватало. Почему взрослые считают детей глупыми простачками, неспособными к последовательному анализу поступающей информации?

Кстати, приснившаяся бабушка со стороны отца, была куда более сурова и прямолинейна. Если она не хотела отвечать на вопрос, то просто молчала. Или резала правду-матку. Про смерть она сказала просто: «Все умирают. И это не самое страшное, бывает хуже». И в этом было что-то целительное, успокаивающее. Тома даже не переспрашивала, что именно бывает хуже смерти, но кожей ощущала, что опыта страхов и несчастья у отцовской матери предостаточно, а значит, она знает, как с ними бороться. И когда-нибудь ей тоже объяснит.

Тома прекрасно понимала, что помочь человеку с психиатрическими диагнозами она не сможет. Тут доктора нужны. А то, что он её видит везде, так это мозг шутки шутит. Он на ней сфокусировался и получилась сверхценная идея – Тома-спасительница. А её голос он вообразил. А когда услышал, то внушил себе, что именно этот голос он и слышит. Мелькнула в числе прочих и гаденькая мысль, про то, что ей повезло не влюбиться в друга детства. Вот влюбилась бы и что? И как? Тут очередной осколок принёс ей пристальный взгляд тёмных глаз. Господи, зачем она вообще к нему поехала…