Текст книги "Источник солнца (сборник)"

Автор книги: Юлия Качалкина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Артем сполз с подоконника и прошмыгнул в ванную, посмотреть на себя в зеркало и завершить обязательный вечерний туалет. Настя уже давно спала в своей комнате. На кухне одиноко горел путеводный ночник – ориентир для того, кто вернется последним. Сашка порылась в своей сумке и извлекла оттуда листок, который заботливо уложила на туалетном столике у изголовья Артемова дивана. Сверху она придавила его сотовым телефоном брата, лежащим на подзарядке.

Евграф Соломонович, глубоко вздохнув, отошел от приоткрытой двери кабинета, у которой он стоял вот уже более часа и слушал. Нет, не подслушивал, а именно слушал и, когда услышал «Который час?», едва не ответил, вовремя сдержавшись и не выдав своего присутствия. Он тоже вернулся к постели и отвернул край одеяла. На письменном столе, как и вся мебель в кабинете, ушедшем в сумерки, высилась небольшая пачка листов новой рукописи. Сегодня Евграф Соломонович добавил к ней совсем чуть-чуть. Но был доволен, ибо знал, завтра он добавит больше.

Так кончился субботний день в доме семьи Декторов.

Глава 11.

Артем ошибся, предположив, что Нина не подойдет к телефону. Нина подошла. Точнее, дело было так: сначала ответила ее мама, с которой Евграф Соломонович знакомым быть счастья не имел, потом эстафету матери приняла дочь. Нину Евграф Соломонович упорно звал на «вы», и Валя немало этому веселился, как, впрочем, и Артем. Оба были убеждены, что ситуация изменится только в том случае, если Нина проявит инициативу и попросит обращаться к ней как к равной. Мелкое иезуитство – мимо этого в характере нашего героя пройти трудно – толкало его на постоянную, быть может, и не всегда желанную рисовку. Называя девушку сына на «вы», он тем самым подчеркивал свое к ней ироническое отношение. И не догадывался, что она, принимая подобного рода обращение, отвечает иронией на иронию. Евграф Соломонович в ослеплении от удавшейся шутки был близорук.

Итак, Нина сказала «алло». «Здравствуйте», – сказал Евграф Соломонович и как-то потерялся, чего с ним обыкновенно не случалось. Он представился по полной форме, хотя по первому звуку его голоса Нина догадалась, с кем говорит, и спросил, «не заезжал ли к ней Валя. А то знаете, я никак не могу прозвониться на его сотовый». Нина, понимая, что один вопрос маскирует другой, а именно: «Когда ты отпустишь моего сына домой, наконец!» – миролюбиво растолковала ему, что сотовые в метро не работают, а Валя сейчас именно в метро, потому что и выехал домой. Возникла забавная пауза, во время которой оба оппонента оценивали свою ловкость в общении друг с другом, а потом вежливо попрощались и показались друг другу разговором более чем довольными. Хотя, быть может, я и преувеличиваю изворотливость Нининого ума.

Евграф Соломонович повесил трубку со странным чувством: он вроде бы и добился своего, дав Нине понять, что следит за Валей, и в то же время Вали дома не было. С вопросом, чего же он добился на самом деле, Евграф Соломонович предпочел не разбираться и отложить его на следующий день. Он лег и почувствовал непреодолимое желание поговорить. С Настей. Он даже встал, чтобы пойти к ней, но тут-то и случился Сашкин приход к Артему и тихий монолог последнего. Евграф Соломонович был более чем не готов прервать его своим появлением и поэтому остался в кабинете – молчать и отходить ко сну. И он снова лег. Что закрой глаза, что открой их – эффект был одинаковым: никакого эффекта. Даже намека на сон не было. Евграф Соломонович попробовал внушить себе, что хочет спать. Так хочет, что буквально вынужден бороться с собой. Метод внушения не помогал.

Евграф Соломонович не без неприязни вспомнил, как в детстве считал овец, прыгающих через забор. И кто вообще придумал эту параноидальную забаву на сон грядущий? Овцы всегда были какие-то невероятно толстые и злые. Злые, Евграф Соломонович догадывался, потому, что злился он сам. Иногда ведь и плакал от досады на навязчивую бессонницу. И кулаки под подушкой сжимал, грозясь кому-то отомстить. Кому только? И не теперь ли мстить?

Евграф Соломонович исследовал затылком подушку в поисках гладкой ямки: нырнуть в такую – и закружится голова, и понесет тебя в цветной лабиринт бессознательного. И забудешь ты, как звали тебя, сколько тебе лет и чем ты болен. Ни роста, ни веса, ничего. И тогда переживай недопережитое сколько влезет. Забалтывай сам себя до беспамятства и злись. Злись, если так уж хочется. Потому что – бессознательно. А значит, можно.

Часам к трем ночи Евграфом Соломоновичем овладел-таки глубокий, крепкий сон. И снились ему яблоневые сады до самого горизонта. И белое платье, мелькавшее между стволами. И высокий улыбающийся Маня с рыболовной удочкой. Отчего-то Евграфу Соломоновичу стало как будто стыдно. И он понял: вчера всю рыбу поймал отец, и теперь она лежит у него на письменном столе в кабинете. А Маня еще ничего не знает. И зовет, помахивая загорелой рукой.

Евграф Соломонович перевернулся на другой бок, и видение изменилось. Вот сам он – лежит на дне озера и сквозь голубизну воды видит красную точку солнца. Лежит, пытаясь угадать время суток, и не может.

А сверху сидит Маня и снова удит свою рыбу…

В общем, глубокий сон отнюдь не всегда бывает спокойным и приятным. Евграф Соломонович промучался до утра – часов до восьми и встал, когда все еще блаженствовали в кроватях. Он оделся и на цыпочках вышел в гостиную. На диване, разметавшись за ночь, лежал Артем. Лицо у него хранило отпечаток подушки – резкая полоса вдоль правой щеки, – рот был приоткрыт и спокойное дыхание, переходя из вдоха в выдох, сопровождалось легким постаныванием. Левая рука выбилась из-под одеяла и повисла плетью до пола. Евграф Соломонович подошел и аккуратно поправил руку, вернув ее на законное место. Артем некрасиво сморщился во сне, почмокал губами и отвернулся к стене. Беспокоить его больше Евграф Соломонович не стал и, посмотрев еще несколько секунд на вихрастый затылок сына, вышел из комнаты. На кухне зажженный еще вчера горел ночник. Евграф Соломонович выключил его, про себя досадуя на халатное обращение с электричеством. Настало время выполнять привычный ритуал дня, без которого он, казалось порой, и не может начаться. Евграф Соломонович достал с полки мешочек с геркулесом, отсыпал в мерку, из мерки – в кастрюлю и залил водой. С третьей попытки зажег газ, поставил чайник и сел напротив плиты. Посидев немного, извлек из кармана листок чистой бумаги и ручку. На листке написал: «Я ушел по делам. Вернусь часам к двум. Евграф» – и, подумав куда его прикрепить, засунул хвостик под железную обивку холодильника.

Не знаю, как вас, а меня эти бытовые подробности порядком утомили. Поэтому объясню сразу: Евграф Соломонович, не растекаясь мыслью по древу, выпил чая и, взяв портфель, покинул квартиру на седьмом этаже, окнами в три стороны света. Солнце в небе стояло высоко, и деревья вдоль улицы почти не отбрасывали тени. Идти было легко и приятно. Евграф Соломонович свернул с Красноармейской в какой-то переулок, обогнул палатку «Центрпечати» и скоро потерялся из виду. Какое-то время за него можно было принять высокого мужчину в таком же, как у Евграфа, коричневом видавшем виды пиджаке. Но мужчина, дошагав до отделения Сбербанка, резко повернулся, чтобы ответить на вопрос заплутавшей старушки. И когда он басом порекомендовал ей пройти «прямо метров сто, а там – налево и до светофора можно», стало ясно: не Евграф это. Не Соломонович. А о посторонних предпочитаю не писать.

Записку Евграфа Соломоновича первым обнаружил на холодильнике Валя. Он встал, мучимый жаждой, и в поисках воды забрел на кухню, не желая быть первым проснувшимся и планируя, опустошив стакан, вернуться под одеяло. Забрел, увидел и… остался сидеть на стуле. Тело еще досыпало свою ночную норму, а голова уже начинала потихоньку работать. Вале было немного гадко. Да. Гадко, пожалуй, то самое слово. Не плохо. Не тяжело. Не грустно. Но гадко. Вчерашний день не шел из головы, в подробностях по прошествии почти суток не теряя ничего: как взял и поругался; как потом пересказал все случившееся Нине, молча выслушавшей его и погладившей по голове; как с ним никто с этого злосчастного вчерашнего дня так и не поговорил. Не поругался в ответ, не растолковал, что так делать нельзя, не обиделся. Ничего вообще не сказал. И даже не проснулся раньше него, чтобы задать атмосферу дня. Помните поговорку: кто рано встает, тому Бог подает? А чего подает, не спрашивали? Так вот: Бог подает мысль дня. Настроение дня. И ты это настроение потом распространяешь на вставших после тебя. Вот такой секрет обыкновенный. Валя об этом задумался только сейчас и глубина собственного прозрения его поразила. И немного успокоила.

Вот встал бы он часа на полтора позже: суетилась бы в прихожей мама, собираясь на работу. Помешался бы под ногами, и, глядишь, заслужил себе доброе слово или даже прощальный чмок. И день был бы спасен. Да хоть бы Сашка даже! Пускай не мама, но Сашка… и Артем спит, как агнец божий!

Валя сидел какое-то время, обхватив голову руками, а потом встал и вернулся обратно с ручкой, которой сделал лаконичную приписку на папином листке: «Я тоже – по делам. Валя». Водрузив листок на его законное холодильное место, Дектор-младший сделал себе три бутерброда из припрятанного вчера между банкой компота и сковородкой печеночного паштета, запил эту сухомятку кипяченой водой и, забыв почистить зубы, потоптавшись в прихожей и посмаковав внутреннюю свою гадость, тоже покинул квартиру на седьмом этаже окнами на три стороны света. Если бы Саша его видела, она бы сказала нам под полную свою ответственность: Валя к Нине не поедет. Почему? – недоуменно воззрились бы мы. Все просто: он не почистил зубы. А Саша знала: Валя чистит зубы, – значит, едет к Нине. Знала и смеялась над братом. Потому что сама привыкла совершать эту утомительную процедуру два раза в день. Чистить зубы, я имею в виду. А что я имею в виду кроме? Я имею в виду, что Артем от Валиных коридорных топтаний тоже проснуться не замедлил. Открыл глаза и снова, как всегда, все понял. И про гадость, и про поговорку, и про записку, быть может, что-нибудь предположил. Но решил – не вставать. Неудобный для проживания день лучше с самого его начала рассмотреть получше. И из теплой постели это сделать как нельзя удобнее. Вот Артем и рассматривал: напротив, уткнувшись носом в подушку, спала Сашка. Многозначительно темнела на белой стене закрытая дверь папиного кабинета. И легко, как ветреная женщина, колебалась тюлевая шторка на высоком окне. Весело становилось от этой шторки. И радоваться хотелось, и любить. И много-много хорошего сделать. Сашка повела носом, сморщилась и… открыла глаза. Итак, день начался окончательно. Бесповоротно.

* * *

Собственно, летопись семьи можно вести бесконечно. Почему, спросите вы? Я расскажу вам. Семья – это бесконечно разнообразная проекция одного типа характера. Это словно один человек, взятый с различным количеством примесей и в разные периоды своего существования. Вот папа. А вот его сын, который и он сам, и мама, и все родственники с обеих сторон. А если ребенка в семье два… То, как говорится, одному иксу соответствует бесконечное множество игреков.

Семья, когда вы о ней повествуете, дает вам счастливую возможность жить в ней. Пишущие люди по этой причине бессемейными не бывают никогда. Хотя не факт, что это приносит им счастье. Да и семьи бывают ох какими разными.

Скажете, Декторы были несчастной семьей? Нет. Не скажете. Потому что еще не все про них знаете. Так в путь же!

У Артема еще ночью родился в голове отчаянный план: научить Сашку кататься на велосипеде. Он проснулся часов около четырех и, глядя в кромешную тьму, вспомнил радость – ту ни с чем не сравнимую радость, которую получаешь от прогулок верхом на железном коне. Сначала ты ищешь в велосипеде скорости – той скорости, что не дают тебе ноги и не выдерживает бешено скачущее сердце. Потом ты ищешь у него компании. У него и другого такого же, который легко несет твоего друга. Потом – размеренной гимнастики для стареющего организма. Сокращения пути от пункта до пункта. Ты начинаешь относиться к нему утилитарно и он платит тебе сторицей. Он становится тебе не по силам. Велосипед – транспорт молодых. И вот оно счастье общего места – с ним не поспоришь!

Артем любил кататься. Но не любил свою «Каму». Потому что «Кама» стесняла его в движениях – колени упирались в руль и ноги было не разогнуть. Они, казалось, стремились достать до ушей. Артем на этом чуде техники чувствовал себя тушканчиком. У Вали был «Салют», и Валя, конечно, чувствовал себя павлином как минимум. А то и орлом. Ни один из братьев одолжить велосипед один у другого не пытался, хотя каждый – попроси его об этом другой – дал бы не задумываясь. Но про себя оба думали, что чужой конь на вечном для него приколе. Уже лет пять, как ни Валя, ни Артем не «выезжали», и техника стояла в темном закутке коридора, загроможденная всяким хламом, по которому безутешно плакала помойка. День для учений был идеальным: ни папа, ни брат не могли разворчаться из-за предстоящего бедлама по одной простой причине. Их не было дома. Маму Артем тоже надеялся «доспать», то есть дождаться ее ухода на работу, притворяясь спящим. Сашка секрет хранить согласилась. И вот, прощально звякнул в замке ключ последнего из уходящих, а двое в гостиной издали победный клич и повскакивали с кроватей. Ритуальное бросание подушками закончилось, когда одна из них угодила в компьютер, и Сашка была отправлена в ванную на помывку. Артем сам собой – в кухню на разведку завтрака. Завтрак обнаружился в эмалированной красной кастрюльке в виде горки пшеничной каши. На вершине этой горки желтел кратер сливочного масла. Нашлись тарелки, ложки, чашки – Артем суетился, неумело сервируя стол. Он любил есть церемонно, чтобы, насыщаясь, получать удовольствие еще и от процесса. Редко выпадали дни питательного самоуправства: тогда пропадала куда-то вся его церемониальность и возникало желание как можно быстрее загрузиться прямо из холодильника. Все равно чем, только бы в достаточном количестве. Ради Сашки Артем отступал от всех этих дикостей и некрасивостей и кое-как расставлял тарелки, разливал по ним или раскладывал – в общем, играл роль заботливой хозяйки. И каждый раз ему казалось, что сестра встает из-за стола голодной. Не потому, что мало съела, а потому что съела в неподобающей обстановке. Впрочем, это было своеобразное эстетство растущего организма.

Артем опустошил кастрюлю, сел на стул, отрезал себе кружок вареной колбасы и стал его задумчиво жевать в ожидании Сашки. Сашка шумела душем. Натуральный енот-полоскун. В голову к Артему упорно лезла мысль о том, что на следующей неделе предстоит, как ни верти, готовить в газету два репортажа, и для этого нужно будет бегать, договариваться, доказывать кому-нибудь что-нибудь очевидное – это непременно. Одним словом, работать, не чуя под собой ног. И не покладая рук, разумеется, тоже. А так хотелось послать все подальше… и еще дальше. Уехать в Тарусу, где всегда лето – короткое, солнечное, прекрасное. Там арендовать себе скамеечку под раскидистой яблоней – ту самую, в дальнем конце сада, где немного покосился забор и можно беспрепятственно перешагнуть его, пойти по песчаной косе и достичь реки. Артем закрыл глаза и представил себе тамошнюю реку, лодку-плоскодонку на берегу и одиноко купающихся мужчин и женщин, которые каждый второй – писатель. Не ошибешься. «И сколько писателей на свете, если в одной Тарусе их целый городок. Причем – семьями!» – от этой мысли Артему стало как-то не по себе, и он перестал ее думать.

Раньше на весь земной шар грамотным был Гомер. Или Геродот какой-нибудь. А потом, как пошло… на кухню прискакала Сашка. На голове у нее торчал неказистый петух. Не любила она причесываться, быть может, и в этом подражая своему старшему брату.

* * *

– Саш, хочешь, сосиску тебе еще сварю, а? – Артем пересел на свое законное место спиной к холодильнику и взглядом пригласил сестру располагаться.

Сашка залезла на стул, который был ей высоковат, и отрицательно покачала головой.

– А я бы от сосиски не отказался, – Артем насыпал ей в чашку какао, – Ты слышала, как папа ушел?

– Не-а. Валя уходил, я слышала. Он заходил в комнату, смотрел, спим ли мы.

– И мы, конечно, спали… – Артем с ухмылкой посмотрел на Сашку и покачал головой. – Козырно ты придумала!..

И оба начали тихонько смеяться: Артем над Валей и собой, а Сашка – вслед Артему.

– Валя, наверное, думает, что мы до сих пор спим! – Сашка выпалила пришедшую на ум фразу в надежде на новое веселье.

Однако веселье это не клеилось. Артем смеялся в большинстве случаев лишь своим шуткам.

– Да не думает он. Он сейчас квасит где-нибудь. Хорошо бы еще запомнил где.

– Что квасит? Капусту?

– Ну да. Капусту. Ох, Саша! Святая ты простота!

– А почему святая?

– Да потому что. – Артем потрепал ее по голове, вернув тем самым восторг на ее кругленькое личико. – Ешь давай.

Ответ не совсем удовлетворил Сашу, но она допытываться не стала. Артем все равно был самым умным и красивым из всех мальчиков на свете. И она была его сестрой! Саше вдруг сильно-сильно захотелось сделать сидевшему напротив – такому замечательному во всех отношениях человеку – что-нибудь очень приятное. Она вылезла из-за стола, подошла к брату и поцеловала его в щечку. Артем подобного не ожидал и слегка растерялся.

– Ты чего это, Саш? – Он замер с ложкой в руке.

Она коротко пожала плечами и повертелась на месте:

– Просто я тебя люблю.

Глава 12

 
Только все это будет не с ними, а с нами,
Теперь уже с нами самими…
 

Юрий Левитанский

Эта глава начнется с рассказа о том, как Артем учил Сашку держаться в седле и крутить педали. Но прежде чем ей подобным образом начаться, хочу пожаловаться на нелегкую свою писательскую судьбу. Мыслю я, что человек, позволивший мне наудачу разглядеть в нем Евграфа Дектора, меня же за паразитизм на его личной истории и возненавидит. Не собственно его ненависть мне страшна, читатель! А то, что художник-портретист называет «не шевелитесь, пожалуйста». И если он станет «шевелиться пожалуйста», то мне придется писать о том, что он шевелится, как он шевелится. В общем – отступать от сюжета. Так что не шевелитесь, дорогой Евграф Соломонович! Обещаю скоро закончить и отпустить вас жить, как жили.

Если сможете, конечно.

Любое произведение, как завещал нам бессмертный Шкловский, пишется соотношением автора и героя. И никак иначе. Для этого у автора широта сознания должна быть необыкновенная: надо держать картинку и смотреть в эту картинку трезвым взглядом на манер булгаковского Максудова. И главное, научиться получать удовольствие от процесса.

Не знаю, кто из рассказанных людей на этой далеко не первой странице занимает меня больше всего.

Один мой знакомый писатель любил говаривать: пиши лишь о том, что сам испытал. Поначалу значения этих простых слов не понимаешь. Ведь как, казалось бы, можно иначе? Но тут все куда сложнее. На этот счет есть у меня афоризм собственного изготовления: в двадцать лет узнать, что дерево называется деревом, это же так здорово! Если не спешите, подумайте над этим. Я пишу о сорокасемилетнем еврее, будучи тридцатилетней русской женщиной, лишь по одной связанной с вышесказанным причине: оба мы люди. И, может быть, раскладывая его жизнь по полочкам, я что-нибудь пойму в своей.

…Артем учил Сашку кататься на велосипеде уже не первый год. И не второй. Точно так же он учил ее прыгать в скакалочку, играть в футбол, столь им самим любимый, и совсем не спортивную «Монополию», которая была их с Валей ровесницей. Обычно обучение сводилось к следующему: Артем скакал как заводной раз двести перед безмятежно взиравшей на все это сестрой, потом катался перед ней на старенькой своей «Каме», потом забивал и сам же отбивал голы в импровизированные ворота, представлявшие собой две сосны, соединенные турником (дело бывало как правило в Тарусе), – а там играл партеечку в «Монополию» (Саша никак не могла понять прелесть покупки несуществующих фабрик на несуществующие деньги), – и при всем при этом умудряться радоваться подобному время провождению. А Сашка невозмутимо наблюдал за впавшим в детство братом со стороны и втайне мечтала, чтобы он, когда наиграется, отпустил ее рисовать. Артем Сашкиного философского стремления к неподвижности понять не мог и всячески стращал ее: то угрозой избыточного веса, то тем, что другим с ней будет скучно – ничего не умеющей. Сашка слушала его, верила ему и по-прежнему – так только дети одни умеют встать на две точки зрения одновременно – продолжала любить пряники, избранное общество брата и рисовать. «В Сашкином возрасте мы, помню, ни на минуту не приседали», – делился размышлениями с факультетским другом Артем. Факультетский друг, давно висевший в списке на отчисление за академическую неуспеваемость, жил бобылем, снимал квартиру, работал в желтой бульварной газете и любил Артема за его слепую жизненную непосредственность – когда нравится, считать себя и циником, и скептиком, и умником, а на самом деле – и верить, и любить, и надеяться всякий раз как последний. И друг, поддаваясь влиянию Артема, поправлял сам себя: как первый.

А Артем учил сестру быть другой, любя ее такой, какая она есть, но не догадываясь об этом.

Никто не догадывался об этом.

И сегодня Артем снова проехался по Красноармейской в оба конца на радость удивленным прохожим. Сашка прошлась за ним туда-сюда со скучающим видом и повеселела, только когда он спрыгнул с седла на землю. Ей очень нравилось, как катается Артем.

«Кама», проехавшись в свою очередь на Артеме до седьмого этажа, была водружена на законное коридорное место и там забыта, к пущей радости Сашки. Сашке не терпелось продемонстрировать Артему «свежую нарезку» из найденных на Настином журнальном столике глянцевых «Каравана» и еще нескольких того же рода изданий. Любимым Сашкиным делом было вырезать, скажем, Кристину Орбакайте, корявенько так приклеить ее поперек альбомного листа, обвести фломастером в рамочку и написать тоже корявенько: «Частная жизнь Кристины». И отсюда начинала придумываться невероятная по красочности и точности подробностей частная жизнь и без того не обделенной вниманием звезды. Аналогичных художнических измышлений у Сашки за последний год накопилась целая сумка. Ее-то Сашка и упаковала в первую очередь, когда ей сообщили о предстоящей длительной вакации в доме Декторов.

И тут Сашка была бы в полном праве повторить о себе все, сказанное об Артеме: она пролистывала перед его невозмутимым взором десятки пестрых альбомов, и вся их пестрота не вызывала в нем ни искры притворной заинтересованности. Да, может, это и неплохо было. Потому что Нестором Раковым, счастливо выдуманным Сашкой во времена ее вынужденного безжурналья, Артем интересовался вполне. Как бы вам так объяснить: объективно, без скидки на близкое родство с автором. И Сашка к Нестору Ракову относилась как к существующему на самом деле герою, рожденному не произволом ее воли, но вселенским произволом жизни.

…И они женили Нестора Ракова в третий раз! Третья жена – яркая блондинка с синей подводкой вокруг кукольных глаз – обещала быть верной и последней. Хотя если последней, то как же тут было продолжать семейную эпопею жизнерадостного сантехника? И все же Сашка верила: эта ему не изменит. Уж точно.

Артем мужественно выдержал сестринский натиск с журналами и, когда она закончила, попросился уйти, взяв с Сашки слово сидеть тихо до прихода кого-нибудь из взрослых.

У Артема с утра, несмотря на велосипедную активность, был вид, точно ему кто-то обещал и не позвонил. Сашка именно так могла это назвать.

Артем на кухне тщательно выбрился, причесался, оделся и пришел к Сашке, чтобы спросить, очень ли грязной была его голубая футболка. Сашка, критическим взглядом окинув проступившие на его спине желтые полосы, сказала, что не очень и спросила, куда это он идет. Артем ничего не ответил. Только улыбнулся. Уходя из дома, он всякий раз испытывал радостное чувство потенциального приключения. Которое, замечу, почему-то замедляло с ним случиться.

Сашка, проводив брата, ощутила себя временной хозяйкой огромной квартиры. В отсутствие взрослых полагалось делать что-то, в их присутствии запрещенное. Но Сашкина фантазия не справлялась с необъятностью предоставляемой возможности. И ребенок растерялся. Чувство анархии, дремлющее до поры до времени в душе каждого ребенка, не находило теперь себе никакой поддержки. Можно было взять Настину косметику, постучать на Евграфовой пишмашинке или даже залезть в Валин письменный стол – три занятия Сашка себе кое-как придумала. Придумывая, она переходила из комнаты в комнату и наконец добралась до кухни.

Сашка очень любила конфеты. За лишний пряник согласилась однажды пробежать пять раз вокруг дома. Дело было в Тарусе, и Настя, изобретшая за вечерним чаем подобную экзекуцию, от души смеялась над Сашкиной готовностью пойти на все ради желаемого. Пряник был съеден. Но круги так и остались в области гипотетического.

Настя, сама не привыкшая ограничивать себя в еде, как это обычно делают спортсмены, с годами все чаще замечала признаки подкрадывающейся полноты. Теперь иной раз на завтрак Серафима Ферапонтовна, любившая Настю как дочь и растившая ее после ранней смерти родителей, приносила ей обезжиренный творог и сыр. Кашу Настя не ела. Но от сыра, как Сашка от пряника, отказаться не могла. На днях Настя, разделявшая с племянницей ее страсть к еде, купила Сашке большущую коробку «Рафаэлло». Конфеты стоили пятую часть зарплаты Сашкиного папы и, ясное дело, обычно заменялись более дешевыми ирисками и прочими шоколадками. Сашкин папа работал электриком и пил. На это пятой части зарплаты как раз хватало.

Так вот. «Рафаэлло» в красивой белой коробочке сквозь прозрачное пленочное окошко поглядывало на Сашку с полки и обещало неземное удовольствие. Какая там косметика и пишмашинка! Сашка вскарабкалась на стул и совсем было уже дотянулась до источника наслаждения, как… Евграф Соломонович кашлянул у нее за спиной. Он успел вернуться и незамеченным обнаружить место Сашкиного хулиганства. До обеда было еще слишком далеко и тем любопытнее ему казалось понять, чем закончится Сашкин поход на кухню. Евграф Соломонович, эпикуреец в душе, никогда не прерывал замеченную шалость. Он наблюдал, тем самым в ней участвуя. Он цеплялся за чужую жажду жить.

– Привет, Саш. – Евграф Соломонович по-змеиному вполз на кухню и прислонился к холодильнику. Сашка не успела спрыгнуть на пол. – Ты тут… э-ээ… в окно смотришь? Второй раз застаю тебя стоящей на стуле.

* * *

Сашка, догадавшись, что так просто от Евграфа не отделаешься, замерла, мечтательно завела глаза кверху и затем сказала:

– Что-то «Рафаэлло» хочется…

Евграф Соломонович не выдержал и улыбнулся:

– А мне сегодня так хотелось кофе! Не представляешь себе! Ан нет. Нельзя. И я ограничился чаем. – Евграф Соломонович дружелюбно моргнул племяннице поверх очков.

Своеобычная ирония над этим ребенком действия не имела никакого, и Евграф Соломонович позволял себе отдохнуть. Ему сейчас действительно ничего не хотелось, кроме как смотреть на какую-то долю родного ему человечка и лениво ловить усилием воли обрывки собственных мыслей. Одна тревожила его особенно: сегодняшний приход к Воле был зряшним. И лишним. Если дома случается мусор, имей мужество не тащить его в дом друга. Потому что там не помойное ведро. А мы очень часто об этом забываем. Евграф Соломонович слегка казнился по этому поводу. Сильно казниться он себе запретил, когда врачи диагностировали у него язву. Возможно, он даже пожалел сейчас, что конфеты купила Настя, а не он сам. Он ведь тоже их любил когда-то.

– А я люблю какао, – неожиданно для себя поддержала разговор Сашка.

Евграф Соломонович поднял на нее глаза:

– Какой у нас гастрономический разговор получается.

И Евграф Соломонович, уже сказав, понял, что может этим спугнуть Сашку. И все испортить. Сашка же была уверена, что дядя по-прежнему иронизирует.

– «Рафаэлло», значит, твоя любимая еда…

– Нет, сосиски любимая. – Сашка просто отвечала на поставленный вопрос, а Евграфу Соломоновичу ее слова сейчас казались чудом человеческого общения. – Папа с мамой мало зарабатывают и не могут покупать мне «Рафаэлло».

* * *

Евграфу Соломоновичу впервые за долгое время стало стыдно. Сашка так и стояла на стуле, забавно опустив руки вдоль тела и выпятив животик. Она смотрела на Евграфа Соломоновича и хотела съесть конфету. Но в его присутствии сделать это стеснялась. Евграф Соломонович думал, что она смотрит на него так специально. Чтобы ему стало еще неудобнее. Он помялся, поправил привычным жестом очки на переносице и буркнув что-то вроде «ну, ладно», собрался выйти из кухни. Хорошо воспитанная Саша воспользовалась моментом.

– Евграф, – в имени, произнесенном детским голосом, появилось что-то трогательное. Так Евграфа Соломоновича умела звать только Сашка, – а можно мне… съесть конфету?

Евграф Соломонович, полуобернувшись в дверях, сначала никак не мог понять, о чем его спрашивает эта маленькая девочка. Он почему-то ждал вопроса о смысле жизни как минимум. Если вдуматься, правда, этот был не хуже.

– Да-да… конечно. – Он глянул себе под ноги и спешно вышел.

Непривычно было на душе у Евграфа Соломоновича. Если про Артема Сашка сказала бы, что ему не позвонили, как обещали, то про Евграфа Соломоновича вполне могла сказать вот что: его куда-то не взяли. Забыли, как Фирса из «Вишневого сада», который они с классом благополучно читали и изучали по весне. Что-то было не сделано, и Евграф Соломонович никак не мог уяснить что именно. Он вышел на балкон, осторожно ступая между пыльными коробками, копившимися там годами, оперся руками на поручень и долго смотрел на город поверх крыш. Несмотря на то что Евграф Соломонович мог жить по колено в пыли по складу своей творческой личности, грязь на балконе неприятно его удивила. Точно так же удивили его «собачьи уши» отошедших от стен обоев, когда он сегодня вернулся из издательства и лоб в лоб столкнулся с ними в коридоре. Они действительно свесились ему на лоб. Нужен был капитальный ремонт. И много лет уже как нужен. Евграф Соломонович всячески примирял себя с неизбежностью его наступления, всячески успокаивал мыслью о его относительной быстротечности, но ни успокоиться, ни смириться не мог. В том, что явятся какие-то чужие люди и все перевернут, было что-то ужасное. Евграф Соломонович чувствовал, что эти люди уже явились в Тарусу и все там переиначивают, лелея между тем план вторжения на его московскую жилплощадь. Он боялся этих людей, как боялся Серафимы Ферапонтовны с ее грубыми жалетельствами. Он боялся, что все его мысли, все фантазии, кровно связанные с плотью этой квартиры, станут вдруг доступны этим… хохлам. Евграф Соломонович почему-то всех ремонтников на свете считал хохлами.