Текст книги "Источник солнца (сборник)"

Автор книги: Юлия Качалкина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Глава 7

Евграф Соломонович спал этой ночью плохо. Сначала он никак не мог устроить себе подушку – вкапывался в нее плечом, сверлил мягкую поверхность ухом, даже мял ее кулаком. Ничего не помогало! Потом он решил и вовсе изгнать сей предмет спального комплекта из постели. Однако не спалось по-прежнему. И чем дальше в ночь – тем упорнее. Оставив попытки забыться сном хоть на миг, Евграф Соломонович перевернулся на спину и стал смотреть на освещенный потолок. Тут к нему в голову с неотвратимостью филологического кошмара полезли до боли знакомые строчки: «на освещенный потолок ложились тени… скрещенье рук, скрещенье ног, судьбы…» Он вспомнил, как впервые попал в дом-музей Пастернака. Они с отцом приехали в Переделкино погостить у друзей. Заодно планировалось устроить детям культурный досуг. И вот их с Васей, сыном большого папиного друга, отправили в этот дом-музей, где, как говорил отец, был написан бессмертный «Доктор Живаго». Евграф на тот момент очень смутно мог себе представить бессмертие ни о чем не говорившей ему книги. Ибо он к восьми годам до этого шедевра добраться еще не успел, и вообще читать не любил, рассматривая чтение как разновидность наказания за шалость. Шалить он любил куда больше. Бывало, они с братом… Евграф Соломонович так давно не вспоминал брата, что от неожиданности сел на кровати. Секунду он смотрел в темный прямоугольник окна, бог знает что пытаясь в нем увидеть, и снова лег, заложив руки за голову. Брат предстал перед ним со всей живостью, на какую только способно воспоминание уже немолодого человека.

Вот он стоит – высокий и худой, в свои пятнадцать похожий на десятилетнего подростка. Только глаза уж очень не по-детски смотрят. Маня всегда выглядел противоречиво. Видно было, что мальчик растет тихим, но эта тишина не отменяет твердости характера. Однажды всем им придется испытать на себе действие этой твердости. И уж конечно, Маня знал, почему «Доктор Живаго» заслужил жизнь вечную. А Евграф не знал. Ни капельки не комплексуя по этому поводу, он проводил дни в подшучивании над братом. Обзывал его доморощенным Эйнштейном (Маня подавал большие надежды как математик), заклеивал ему очки промокашкой, когда тот засыпал, забыв их снять, привязывал его за ногу к письменному столу, если тот, задумавшись над задачкой, терял ощущение времени и пространства. Мог и злую шутку выдумать: один раз перепачкал ладони в пыли и, подкравшись незаметно сзади, оставил два ярких отпечатка на белой Маниной спине. Футболка была чистая, и видно поэтому оказалось замечательно. Маня, разумеется, проходил так весь день на радость мучителю Евграфу и лишь к вечеру был остановлен мамой и выспрошен о причине появления отпечатков. Ничего вразумительного Маня, само собой разумеется, сказать не мог, но на это был Евграф, который тут же словно из-под земли вырос и с видом совершеннейшей невинности доложил родительнице, что видел Маню обнимавшимся с какой-то рыжей девочкой в кустах у реки. Мол, поэтому и спина у него от ее объятий грязная. Маня застыл с раскрытым ртом. Мама на обоих смотрела выжидающе, зная по опыту, что ни одному, ни другому верить на слово нельзя. Евграф продержал паузу и расхохотался. Эффект был достигнут: брата и маму он привел в замешательство. Правда, его после того на весь оставшийся день поставили в угол и лишили обеда. Но что эти невзгоды по сравнению с удовольствием сыграть хороший трюк! Евграф ни о чем не жалел.

Но, несмотря ни на что, Маня любил своего младшего брата и все ему прощал. Он делился с ним последней шоколадкой, хоть сам был от шоколада без ума, он дарил ему свои подарки на день рождения, если оказывалось, что они ему пришлись по вкусу; он даже признавал за собой многие из бесчисленных проделок Евграфа, чтобы по возможности уменьшить долю наказаний, выпадавших на его счет. Иначе живого места на Евграфе бы не осталось. Столь спартанского воспитания придерживались их родители.

Евграф попал в музей Пастернака, когда экскурсионная группа уже заканчивала обход второго этажа, а новая еще не была сформирована. Так что ради него одного никто не собирался распинаться относительно творческого дуэта Бориса Леонидовича и Зинаиды Николавны – их портреты он узнал, потому что в одной из отцовых книжек видел точно такие же, – и он, оставив скучающего экскурсовода ковырять побелку на подоконнике, отправился гулять по дому сам. Евграфа чрезвычайно заинтересовали сапоги писателя, поставленные в угол у шкафа и знаменующие собой застывшее время. Он все интересовался, нельзя ли их примерять. Чуть меньше его привлекала свисавшая с гвоздя кепка. В ней не было ничего пастернаковского, в то время как в сапогах почему-то было. И довольно много было. Евграф ходил по комнатам, как будто знал их расположение с самого рождения. И действительно, дом в Тарусе, в котором жили они, был если не точной копией этого музейного, то уж очень походил на него планировкой. Те же эркеры по периметру, та же крутая лестница на второй этаж, тот же закрытый с трех сторон балкон, на котором так удобно делать зарядку. И Пастернак (Евграф ни секунды в том не сомневался) каждое утро делал здесь упражнения. На растяжку рук и ног. А потом пил вкусный кофе и шел писать бессмертное. А писал он на этом голом столе… Евграф Соломонович вспомнил, какое отталкивающее впечатление произвел на него этот дубовый стол – широкий, как кровать, которую забыли застелить, двухтумбовый, с пустыми ящиками – тем более пустыми, что когда-то они были забиты до краев рукописями. Еще сильнее Евграфу не понравилась корзина для бумаг, словно приклеенная к столу сбоку. Она стояла под углом и тоже была обманчиво пуста. Слишком пусто было в комнате писателя. Он ведь помнил, как было в кабинете у отца, куда им с Маней строжайшим образом запрещалось входить, когда там работали. Евграф внимательно рассмотрел корешки оставленных Пастернаком на полках книг. Большинство были немецкие. Все почти – издания его произведений. Неужели интересно читать себя самого? Да еще и на другом языке? Такое удовольствие казалось Евграфу в ту пору весьма сомнительным, и он не одобрял Пастернака. Очень ему понравилась старинная Библия в кожаном переплете с золотым теснением. Отец говорил, что Бога нет, и сердился, если Маня или он спрашивали снова. И Евграф, привыкший повиноваться отцу вопреки всем своим попыткам этого не делать, смирился с отсутствием Бога. Но его главную Книгу любил, читая по главе в день тайком от родителей. Как он завидовал Пастернаку, у которого всегда под рукой была такая красивая книга!

Он вернулся домой слегка раздосадованный чужим богатством. Отец, наскоро расспросив его об увиденном, решил, что досада проистекает от скуки. Ясно: мальчику в музее не понравилось. Но ничего: древо культуры чаще прививают на дичок. Маня за обедом, доедая голубец, весело сказал Евграфу: «Вот ты теперь знаешь, что Пастернак – это не овощ, а писатель. Запиши в тетрадку свои впечатления, ладно?» Евграф записал. Он вел тетрадь – нечто наподобие дневника, где записи велись, правда, не по дням и даже не по темам, а по впечатлениям. Так, рядом с коротким рассказом о сооруженной над озером тарзанке мог соседствовать пассаж об интересном фильме или характеристика нового приятеля, которых у Евграфа было немало. Теперь туда он внес эссе о Пастернаке. Это диковинное слово «эссе» нравилось Евграфу. Оно отдаленно напоминало по ощущению своему бисквит. Где и когда услышал он его впервые – Евграф не помнил. Но скорее всего, от отца. Тот тоже был лингвистическим гурманом каких поискать.

Евграф Соломонович, покорно шедший вслед роящимся в голове образам, вдруг остановился и захотел вспомнить, откуда свернул на тропинку Пастернака. Но воспоминания сплетались в тугой клубок, не оставляя хвостика, за который их можно было бы распутать. Земную жизнь пройдя до половины, я оказался… он заблудился. Но нисколько по этому поводу не переживал. Блуждание заменяло ему сон и было приятным. Он снова видел Маню, мать, отца…

Незаметно для себя Евграф Соломонович забылся сном до самого утра. Около половины девятого в гостиной звонко захохотали, и он проснулся в новый день. Просыпаясь, он обыкновенно боялся встать не с той ноги в прямом смысле слова. Поэтому, прежде чем высунуть ступни из-под одеяла и спустить их на ковер, он долго лежал в постели и зевал. Зевал он звучно, с постаныванием, и каждый раз словно выражая определенное настроение. Было у него зевание-вопрос, зевание-ответ, зевание-угроза, зевание-просьба. На все случаи жизни. И вот сейчас он широко зевнул и почувствовал, как маленькая горячая бусинка слезы стекла к носу. За стеной все так же время от времени слышались взрывы хохота: один голос высокий и звонкий, как серебряный колокольчик, другой – гораздо ниже и тише. Смеялись Сашка и Артем. Это по чьей же непредусмотрительности их оставили ночевать в одной комнате? Евграф Соломонович мысленно рассердился на виновника «непредусмотрительности» и недовольно сморщил брови. Они же наверное не спали. Шептались до рассвета. Ох, дети!.. о чем они там хоть смеются? Евграф Соломонович откинул одеяло, поискал ногами тапочки, нашел, встал и прокрался к двери. Нужно было ее чуть-чуть приоткрыть, – и тогда сквозь щелку становилась видна вся гостиная. Он слегка толкнул дверь рукой и прислонился плечом к косяку.

Артем полусидел на кровати, весь лохматый и еще заспанный, с припухшим лицом, а в ногах у него, на полу клубком, свернулась Сашка. Она пускала в брата белые бумажные самолетики, изготовленные в каком-то страшном количестве, и при каждом попадании (а не попасть с такого расстояния было просто немыслимо) издавала победный клич. Оба начинали хохотать. Сашка то и дело выкрикивала стишок собственного, вероятно, сочинения: «Если хочешь ты быть сильным, надо бы тебе быть синим». Сама она приходила от этого в восторг, но радовалась еще больше, когда ее великовозрастный брат, подстраиваясь под лад юной сочинительницы, декламировал продолжение: «Если хочешь быть прекрасным, надо бы тебе быть красным!»

Долгий смех у детей – предвестник истерики. Евграф Соломонович попытался представить себе, во что выльется у его племянницы это нервное возбуждение, и ужаснулся. Как они станут укладывать ее спать? Она же разгуляется и ни за какие сокровища не согласится сомкнуть глаз. Оба глаза. Надо что-то непременно делать. Евграф Соломонович вознамерился было выйти в гостиную и обо всем этих двоих предупредить, однако в последнюю секунду вспомнил, что накануне была выволочка, в которой участвовал и Артем в том числе, а посему наутро надлежало еще пребывать в состоянии обиженности. Артем-то и думать, скорей всего, забыл. Но ничего: это говорит лишь о его безответственности, которая прогрессирует тем больше, чем чаще он видит пример брата. Нужно преподать ему урок: пускай посмотрит на мое недовольное лицо и подумает о том, что сделал. Именно так.

И Евграф Соломонович остался в кабинете. А веселье тем временем продолжалось.

– Среди некошеных полей

– Живет лохматый дуралей… – Артем отбился от самолетика, пущенного ему прямо в лицо.

– Не знает никаких забот

– И веселится круглый год…

Сашка бросила самолетики и вцепилась руками в ногу Артема, пытаясь стащить его с кровати на пол. Глядя на нее можно было подумать, что именно в этом состоит счастье любого ребенка. Артем вяло сопротивлялся.

– А если б год квадратный был,

– Он всех бы нас развеселил!..

– Что это за дуралей? – Сашка замерла, по-прежнему не отпуская Артемову ногу.

– Дуралей? Да так, живет один. Я его на днях видел. Привет передал.

– Где видел?

– В поле. За лесом, вон там… – Артем неопределенно махнул рукой в сторону окна. – Помнишь, я тебе показывал старое поле? Ну, где дом еще на снос стоит… ну вот. Там.

– А от кого привет? От дырки?

– От какой дырки?

– От дырки, которая в бублике. У меня их уже десять, – Сашка заговорила почти серьезно, – я же ем бублики, а дырки-то остаются.

Артем ничего не нашел возразить на столь резонное замечание и только покачал головой, соглашаясь.

– А дуралей был очень лохматый? Он что, никогда не причесывался, да? – не унималась Сашка. Нога совершенно, казалось, перестала ее интересовать. Вся она была внимание, готовая слушать байки про дуралея бог знает сколько времени.

– Как же, была у него расческа. Ему бабушка подарила на день рождения и сказала: «Внучок, чеши голову семь раз утром, три днем и одиннадцать – на ночь. Тогда будешь самым-самым умным и красивым».

– И он стал самым умным и красивым?

– Нет. Он был ленивым. Как подумает, что руку нужно семь раз, да три, да одиннадцать поднять, так и плюнет. И ходит с кошкиным домиком на голове.

Сашка залилась искренним смехом. Евграф Соломонович тоже улыбнулся одной половинкой рта и про себя подумал: до чего же простыми бывают вещи, связывающие людей. Подумать только!..

– С кошкиным домиком!.. – Хохоча, Сашка повторяла удачную фразу снова и снова.

– Только выйдет из полей,

– Дуралей кричит: налей!.. – Тут уж сам Артем рассмеялся каламбуру. Слишком живо напомнил он времена, когда они с Валей выпивали в Тимирязевском лесу на одной из облюбованных скамеек. Валя мог не моргая выпить пять бутылок пива кряду. От нечего делать. Как-то осенью их обрызгала из лужи машина, Валя догнал ее, плюнул на ветровое стекло, а вышедшему разбираться водителю дал под дых. Чудом в милицию тогда не попали. – Дуралей кричит «налей»!

– И смеется веселей!.. – Сашка досочиняла коряво и опять расхохоталась.

Артем мгновение смотрел на нее, потом вдруг резко вскочил с кровати и подхватил сестру на руки.

– А вот мы сейчас посмотрим, как вас в школе в космонавты готовят!.. – Он поднял ее на уровне плеч, как модель параплана, и побежал по комнате (благо комната была большая), издавая звук, похожий на гудение.

Сашка молотила по нему руками и захлебывалась от удовольствия. Бежать с такой ношей Артему было тяжеловато, но он терпел, приободряя себя тем, что не зря ведь всю зиму ходил в спортзал.

– О-го-го!.. – забывшись, выкрикнул Артем, заходя на поворот.

Тут дверь из коридора приоткрылась, и в нее просунулась курчавая рыжая Валина голова.

– Тем, – фамильная нотка еще не вполне проснулась, как, впрочем, и сам ее обладатель, – совесть иметь надо, наконец. Я в субботу только могу отоспаться. Три часа вчера спал. Что, другого времени не нашли посмеяться? Чего сейчас смешного я сказал, Саш?

Валя был неестественно суров. Эта суровость к нему не шла, и тем смешнее он выглядел. Тем смешнее, что и Артем и Саша отлично знали его истинное доброжелательное лицо. Хотя и капризное слегка.

Валя состроил Саше рожу и захлопнул дверь. Артем с сестрой переглянулись и прыснули.

– У нас в доме культ Валиной личности. Я уже давно об этом говорю.

Евграф Соломонович в кабинете навострил уши.

– Чего?

– Культ, говорю, личности. Спит всегда, где захочет. Возвращается почти всегда, когда захочет. Ворчит, когда захочет тоже. Надо как-нибудь устроить двадцать пятый съезд партии.

– Какой съезд?

– Да ладно, Саш. Не бери в голову. Я чепуху болтаю. – Артем натянул на себя домашнюю футболку и влез в тренировочные штаны школьной еще потертости. – Ты, вероятно, есть хочешь? Мама нам, думаю, сейчас каши сварит. Подождем. Ты как, ничего?

– Ничего.

Оба помолчали, словно бы потеряв нить разговора. Но на самом деле нить эта была найдена раз и навсегда и никогда не терялась. Сашка стала цокать языком.

– Как там Сергей? На дачу увезли родители?

– Да, мама его сказала, что раньше августа он обратно не вернется. Я ему книжку дала почитать.

– Какую?

– Третьего «Гарри Поттера». У него нет. Потому что мама ему джинсы купила вместо нее.

Артем едва улыбнулся поразительной детской откровенности. Спросить бы у Сашки относительно всего недорешенного на данный момент! Она наверняка со всем бы в миг разобралась! Все бы назвала своими именами. Артем вздохнул и сдвинул брови на переносице. Сашка заметила и притихла.

– Тебе грустно, да?

– Немного, Саш.

– А это пройдет?

– Конечно, пройдет. Конечно. – Он тепло посмотрел на сестру и протянул руку, чтобы едва коснуться пальцами ее курносого носа. Сашка стала жмуриться. – Айда умываться, Саш. Мыть руки и чистить зубы. Быстренько! – Артем несколько раз хлопнул в ладоши. Сашка подобрала разбросанные самолетики, положила их кучей в углу и вприпрыжку пустилась выполнять приказание брата. Артем остался сидеть на кровати. Евграф Соломонович смотрел на него какое-то время, но, сообразив, что больше ничего интересного не увидит, отошел от двери. Он постоял немного, прислушиваясь к глухому биению собственного сердца, накинул длинный махровый халат и опустился на табурет перед письменным столом. По привычке, древней, как он сам, Евграф Соломонович проверил рукой стальные шурупы, на которых держалась вся незамысловатая конструкция рабочего места, и смахнул с гладкой коричневой поверхности осевшую за ночь пыль. Перед ним лежала необласканная рукопись. Теперь он, как ему думалось, знал ее секрет.

Глава 8

Воскресенье в доме Декторов встретили без особого энтузиазма. Не все, конечно. Но большинство даже не сопротивлялось. Тон происходящему задавал не вышедший к завтраку Евграф Соломонович. Подсовывать ему под дверь тарелку с овсянкой было вроде как-то неловко, да и не принято (потому что за годы совместного житья-бытья у Артема, Вали и Насти выработался алгоритм поведения в ситуации отцовской обиды). Поэтому овсянки сварили на одну порцию меньше и позавтракали в компании на одного человека иначе: вместо Евграфа Соломоновича за столом расположилась Сашка. Ей поставили ее любимую тарелку с пляшущими пастушками по периметру, усадили на Валино место, а Валя занял место отца. Оно и правильно было, потому что никто так не походил на Евграфа Соломоновича, как он. Всем, кроме таланта, которого у старшего Дектора было, как ни крути, не отнять, по крайней мере. Однажды давно, на просьбу отца почитать хоть что-нибудь, Валя ответил первым своим афоризмом: «Сегодня век компьютеров и приставок, папа. Читать не модно». Позже афоризм этот трансформировался отчасти и стал звучать несколько благороднее: «Я не читатель. Я – писатель». В смысле – «жизни проживатель», а не пестователь собственных комплексов. Евграфу Соломоновичу оставалось только пожать плечами и время от времени все же возобновлять бесплодные попытки по окультуриванию сына.

Нельзя сказать, чтобы все они пропали даром: «хоть что-нибудь» Валя периодически читал. Урсулу Ле Гуинн. Или Мэри Стюарт. Не шотландскую мятежницу, не подумайте. Последним пристрастием были супруги Дяченко с их бесконечными драконами и девицами, этих драконов всем прочим предпочитающими. Валя ввязывался в очередную многотомную толкотню с покорностью наркомана. Раза два-три удавалось изловить его и подсунуть приоткрывшемуся сознанию порцию классики, но, прожевав по инерции Тургенева или Фейхтвангера, Валя с завидным постоянством возвращался к отрубям литературы, от которых пучило мозги, но которые никак не способствовали увеличению в них количества извилин. Валя любил второсортную фантастику, как любят найденную сломанную погремушку: нашел сам, поэтому она мне дороже всех купленных без моего ведома. Любил из упорства, из духа противостояния, возможно, желая и в этом отстоять свою независимость от мнений окружающих. А в том, что цель у него была именно такая, и всегда и во всем – одна и та же, сомневаться, думаю, не приходится.

Валя читал дрянь назло и этим, как ни парадоксально звучит, был больше всего похож на отца.

И вот сейчас, совсем по-евграфовски сложив руки, он сидел и жадно смотрел, как ему в тарелку из большой эмалированной кастрюли накладывают дымящуюся кашу. Артем привычно следил за братом взглядом.

– А сыр у нас есть? – Валя принял из маминых рук тарелку и, обжигая пальцы, поставил ее перед собой.

– Нет. Вчера доели. Надо в магазин сходить.

– А почему позавчера не сказали, что сыр кончается? Почему мне вчера не сказали, что его почти уже нет? Я бы мог купить по дороге. Вечно никто ничего не знает!

– А ты бы посмотрел и купил. Сам его и съел. – Артем спокойно, без малейшего желания уколоть брата, пустил ответную реплику.

Валя ничуть не возмутился сказанному:

– А ты его не ел, да?

– Ел. И покупал тоже.

На этом словопрения прекратились, и Настя, глубоко вздохнув (при этом она славно поджимала свои полные красивые губки), положила себе каши и села. Начали сосредоточенно есть. Саше было как-то неловко: она все время пересаживалась на своем стуле, перекладывала ложку, пробовала смотреть в потолок, но там не оказалось ничего интересного, болтала под столом ногами… и все ей хотелось, чтобы кто-нибудь из этих взрослых людей заговорил. Не важно о чем – о теме она не думала абсолютно. Просто, чтобы кто-то из них прекратил тишину, тяжести которой они, словно сговорившись, не замечали. Минута за минутой Саше становилось страшнее и страшнее, и она молила Бога, чтобы каша в ее тарелке не скоро кончилась. Потому что, стоило ей быть съеденной, как наступила бы пауза, совершенно невыносимая. Саша, испытывая здоровый подростковый голод, ела вдвое медленнее обычного. Чем и заслужила не замедлившее последовать Настино замечание.

* * *

– Ну что ты там мусолишь? Ешь нормально. Бутерброд тебе сделать?

«Пусть не влезу в новые джинсы, купленные к сентябрю, а бутерброд съем», – подумала Саша и энергично кивнула головой в знак согласия. Хоть какой-то контакт. Хоть говорить начали.

– Валь, колбасы хочешь?

– На безрыбье и колбаса – сыр, – сострил Валя и потянулся загорелой рукой к кружочку докторской.

– А бабушка говорит, что «Докторская», потому что ее доктора едят!

– А хлеб «бородинский», потому что он с бородой, да, Саш? – Валя слегка повел ухом.

Саша чуть-чуть улыбнулась. Но одна она и больше никто.

– Саш, а ты фломастеры с собой привезла?

– Да, две упаковки, – Сашка оживилась, – а мы что, будем рисовать?

– А хочешь?

– Да. – Глаза девочки засветились от предвкушаемой радости.

– Они наконец-то нашли друг друга, – констатировал Валя и, взяв чашку кофе с неизменными сливками, встал из-за стола. Кофе он любил пить на балконе. – Спасибо. Я пошел.

– На здоровье. На здоровье, – отозвалась Настя, по-прежнему погруженная в какие-то свои думы.

В дверях Валя столкнулся с Евграфом Соломоновичем, который, подумав, решил посетить кухню и напиться зеленого чая со сливками. Он думал, что все уже позавтракали, и никак не ожидал увидеть в сборе всю честную компанию.

– Доброе утро, пап, – с привычной иронией в голосе обронил Валя, пропуская отца вперед. – На завтрак была овсянка.

Сострив в очередной раз, он быстро скрылся из поля зрения Евграфа Соломоновича, а Настя, инстинктивно почувствовав близость ссоры, встрепенулась и предложила мужу яичницу. Евграф Соломонович посмотрел не на нее, а куда-то в ее направлении – взглядом совершенно рассеянным – и отказался. Сашка, не спускавшая глаз с дяди, стала есть не в два, в три раза медленнее. Ей почему-то казалось, что именно с ней первой он сейчас и заговорит. Спасение было в широкой чашке какао – в нее можно было уйти по самые глаза и пить долго. Долго-долго. Сашка вся отдалась этому нехитрому занятию, а Артем, знавший наперед причину подобного поведения сестры, засмеялся в голос и потряс головой.

– Что-то смешное? А?

Евграф Соломонович сел на свое место кухонного диванчика, смиренно и несколько неестественно сложив руки на коленях. Как маленький мальчик. Он переводил взгляд с Артема на Сашку и обратно. И столько подкупающей наивности было в нем!.. На Артема снова нашло. Настя повернулась – она мыла посуду в раковине – и в свою очередь посмотрела на Евграфа Соломоновича и детей. В глаза ей бросилась чудная поза первого, и эта поза сразу все объяснила: и отсутствие мужа за завтраком, и беспричинное веселье сына. Видимо, Евграф начал писать. Снова, после почти годового простоя. В лихорадочные дни подобных писаний Евграф Соломонович становился неадекватен, и настроение его менялось со страшной скоростью…

– Грань, тебе чаю налить? – Голос у Насти выдал нетерпение. Евграф Соломонович непонимающе воззрился на нее. – Ну, давай быстрее: налить?

– Да, зеленого. Место для сливок оставь, пожалуйста. – Евграф Соломонович снова обратился к сидящим с ним за столом.

Саша уже начала облизывать пустую чашку изнутри, упорно не желая отнять ее от лица. Артем ел бутерброд с плавленным сыром, некрасиво набивая рот огромными кусками и совсем не думая, что кому-то это может показаться некрасивым. А Евграфу Соломоновичу всегда казалось. И вот теперь – тоже. Он все думал: как это Артем не понимает, как ему самому от этой некрасивости не странно? Не странно. Настя протянула Евграфу Соломоновичу чашку забеленного зеленого чая и вышла из кухни, еле слышно напевая что-то.

– Над чем же вы все-таки смеялись, а?

– Козырно ты, пап, чай пьешь!.. – Артем одним глотком прикончил свой кофе, потер руками и собрался вставать из-за стола.

– Козырно что? Что это за слово такое?

– Козырно. А ты никогда не слышал?

– Неужели… нет, ну неужели нельзя выражаться как-нибудь иначе?

– Да ладно, пап… – Артем все-таки встал и, попрыгав, чтобы отодвинуть стул, пошел искать брата.

Саша заторопилась вслед за ним.

– Саш, а ты мне – что ты мне хорошего скажешь?

Мгновение девочка выглядела озадаченной, но вдруг все ее личико просияло, и она весело ответила:

– Нестор Раков снова женился, и Валя с Темой сейчас пойдут смотреть на его третью жену!

Саша даже предположить себе не могла, как глубок и длителен будет эффект от сказанного ею. Евграф Соломонович вдруг почувствовал в племяннице ненормальность. Какой Нестор Раков? Какую жену? Что за матримониальные отношения разворачиваются под его носом? Он хотел было спросить обо всем этом, но Саши уже и след простыл. Так Евграф Соломонович остался сидеть совсем один с полной чашкой нетронутого чая. И чая ему почему-то не хотелось. И радость – а ведь это была радость, то чувство, с которым он пришел на кухню, – тоже несколько посерела. Он сидел и смотрел на геометрически правильные линии скатерти: вот один ромб переходит в другой, вот второй переходит в третий… и так до бесконечности материи, ограниченной в каждом конкретном случае площадью обеденного стола. И чего же это все так придумано, что обо всем сидишь и мыслишь?

Евграф Соломонович потряс головой. Он не знал, а может быть, и знал, только не хотел верить, что никто и никогда просто так про Нестора Ракова не рассказывает. И про домового, который, случается, заводится в темноте под кроватью и утаскивает туда неприбранные носки, пугая топотком босых лохматых ног по ночам. И про красную руку, которая ровно в полночь вылезает из ковра над кроватью и собирается тебя задушить. Про это не говорят тому, кто не готов бояться вместе с тобой. Или тому, кто бояться готов слишком.

И Евграф Соломонович был не готов во всех смыслах. И он чувствовал себя не готовым.

Отодвинув в сторону чашку, точно она и вправду ему мешала, Евграф Соломонович покинул ненавистную теперь кухню и пошел на поиски семьи. Все, как оказалось, стеклись в гостиную: в одном углу на ковре среди кучи утренних самолетиков – молодежь с какими-то альбомами в руках, а у окна в кресле – с ногами Настя. И с книжкой. Что же она читает? Евграфу Соломоновичу сильно захотелось, чтобы все ему сразу кинулись показывать и рассказывать, что делает каждый. Чтобы он вдруг стал всем нужен для продолжения всех этих интересных занятий. Чтобы и его позвали играть. Но никто не позвал. Настя машинально перевернула страницу.

– Сегодня в три пополудни по телеканалу «Культура» будут показывать какой-то хороший фильм про жизнь насекомых. – На последней фразе молодежь громко прыснула, окончательно раздосадовав Евграфа Соломоновича. – Фильм обещает быть очень неплохим, – понизил ему планку Евграф Соломонович. – По-моему, французский. Так что, – он обвел родных взглядом, – настоятельно рекомендую посмотреть. Если других дел не предвидится.

Настя со скучающим видом оторвалась от книжки и приятным высоким голосом ответила:

– Конечно, Грань, конечно. – И уже обращаясь к ребятам: – Эй, команда! Слышите? Нам рекомендуют хорошее кино. Саш, слышишь? – Настя заложила книгу пальцем и полуобернулась к веселящимся в углу. Там притихли и обратили внимание.

– А долго оно идти будет? – от группы отделился Валя. Рукав его белоснежной рубашки был перепачкан то ли фломастером, то ли сладостью неизвестного происхождения.

Настя мысленно отправила рубашку в стирку. Артем тер пальцем переносицу, совсем как в детстве, а Сашка дергала его за штанину, при этом прикусив губу от упорства.

– А что такое?

Евграф Соломонович переминался с ноги на ногу.

– Да не знаю… я погулять хотел. – Валя потянулся и слегка порычал, набирая воздух в легкие, а потом выдохнул что было сил. – До трех кончится?

– Кончится в два сорок пять. – Евграф Соломонович глядел совершенно обиженным, что с ним бывало всякий раз, когда его предложение недооценивали.

Он уже собрался уходить, но тут голос подал Артем:

– А что хоть за насекомые?

– Насекомые… откуда мне знать, какие именно… – Теперь Евграф Соломонович уже мстил мелко и не по адресу. – Просто мне это показалось любопытным. А вы уж сами решайте. – И он тихо вышел из гостиной.

Настя проводила его взглядом, а потом долго еще глядела в окно. На мгновение ее губ коснулась улыбка – едва заметная улыбка, с которой к нам иногда приходит воспоминание, нежданное, теплое…

– Нестор Раков всегда неодинаков!.. – Саша засмеялась, очевидно повторяя шутку одного из своих братьев.

Смеяться принялись все трое. Настя глянула на них через плечо – и вновь улыбка посетила ее бледное грустное лицо. Где-то в глубине огромной квартиры послышался звон бьющейся посуды, подытоживая собой очередное субботнее утро в семье Декторов. Ибо Евграф Соломонович разбил свою любимую чашку.