Текст книги "Костер в ночи"

Автор книги: Юлиан Тувим

 
Смиряет ветер над крышей
Свои ночные полеты.
Не виден мир и не слышен,
Но вижу и слышу что-то.
 
 
Там кто-то, будто из бездны,
Ко мне простирает руки,
Там голос, мне неизвестный,
Но я ль не знал этой муки!
 
 
На крик во мрак выбегаю.
Тиха, безлюдна дорога.
Кругом лишь темень ночная.
Откуда ж в сердце тревога?
 
 
Лишь мглистой березы трепет.
В ночи примстилось, быть может…
Никто никого не встретит
И никому не поможет!
 

 
Воротился служивый из похода весною —
Колченогий, недужный, с перебитой спиною.
 
 
Был он пулями злыми исхлестан, простеган,
Не ходил он иначе, как только с подскоком.
 
 
Стал потешником горя, скоморохом недоли,
Забавлял мимо шедших каждым вывертом боли,
 
 
И страданий притопом, и печалей приплясом,
И замедленной муки лихим выкрутасом.
 
 
Дотащился до дому: «Эй, проваливай живо.
Не работник ты в поле, хоть и скачешь ретиво!»
 
 
Он добрался до кума, что в костеле звонарил,
Тот узнать не подумал, было чуть не ударил.
 
 
Постучался он к милой, а та рассмеялась,
И плечами и грудью, хохоча, сотрясалась.
 
 
«Как в постели с калекой танцевать мне
   до смерти?
Лишь на треть человека, а прыжков на две трети!
 
 
Мне твои переплясы не милы, не любы,
На усах твоих жестких не уснут мои губы!
 
 
За тобой не угнаться, скачешь к самому небу!
Уходи куда знаешь, не кляни и не требуй!»
 
 
Вдаль пошел по дороге и пришел он к распятью:
«Иисус деревянный, не возьму я в понятье, —
 
 
Чьей рукой, точно на смех, ты вытесан, Боже?
Красоты пожалели и дерева тоже.
 
 
Кто тесал твои ноги, безумец незрячий?
Ходишь, видно, вприскочку, не можешь иначе.
 
 
Ты такой никудышный, такой колченогий, —
Мне товарищем добрым ты был бы в дороге».
 
 
Слыша это, распятый на землю спустился.
Тот, кто вытесал Бога, знать, рассудка решился:
 
 
Руки – левые обе, ноги – правые обе.
…Как ходить, Иисусе, при твоем кривостопье?
 
 
«Я из хворой сосенки, но хожу я не худо,
Вечность пехом пройду я, недалеко дотуда.
 
 
Мы пойдем неразлучно единой дорогой —
Что-то от человека и что-то от Бога.
 
 
Можно горем делиться, мы разделим увечье,
Изубожены оба рукой человечьей.
 
 
Кто смешней – ты ли, я ли, – ни один
   не уступит,
Первым кто рассмеется, тот первым полюбит.
 
 
Подопрешь меня телом, а тебя я сосною.
Пусть вершится, что должно, над тобою и мною!»
 
 
Взявшись за руки крепко, пошли без промешки
То неспешным подскоком, то хромою
   пробежкой.
 
 
Сколько времени длилось пребыванье в дороге?
Где часы, что отмерят безмерные сроки?
 
 
Дни сменялись ночами, исчезая в безвестье,
Миновало бесполье, безречье, безлесье,
 
 
Вдруг нагрянула буря, все во мраке пропало,
И ни проблеска солнца, ни звездочки малой…
 
 
Кто там, ночью идущий по вьюжным наметам,
Так божественеет, человечнеет – кто там?
 
 
Два господних калеки, два миляги – вот кто это
Шли какой-то припляскою в мир не какой-то.
 
 
И один шел в веселье, и другой в беспечалье —
Возлюбили друг друга и счастливы стали.
 
 
Ковыляли на пару, плелись как попало,
И никто не постигнет – что в них так ковыляло?
 
 
Колтыхали вприскочку, нескладно, нелепо,
И вот доскакали до самого неба!
 

 
Реет музыка в складках одежды легчайшей.
Недоступен для птицы полет твой великий,
О богиня триумфа, – сквозь время все дальше
Ты уносишься, Самофракийская Нике!
 
 
Хлещешь крыльями воздух и в вихре полета
Лавры славы несешь. Не хочу их нимало.
Лишь тому я завидую, ради кого ты
Напрочь голову в дальних веках потеряла.
 

 
Минует? Что поделать с нею!
На то она ведь и минута.
Покинет, становясь ничьею,
Как облака, меняясь круто.
 
 
Минуте, в измененьях скорых,
О предыдущей помнить поздно;
От века плещутся в озерах,
Сменяясь, девушки и звезды.
 

 
Тут всё не наяву:
И те цветы, что я зову живыми,
И вещи, что зову моими,
И комнаты, в которых я живу,
Тут все не наяву,
И я хожу шагами не моими, —
 
 
Я не ступаю, а сквозь сон плыву.
Из бесконечности волною пенной
Меня сюда забросил океан.
Едва прилягу на диван —
Поток минувшего умчит меня мгновенно.
Засну – и окажусь на дне.
Проснусь – и сквозь редеющий туман
Из темных снов доносится ко мне
Извечный, грозный гул вселенной.
 

 
Кто, опричь меня, знаком
С птичьим языком?..
Чуть трепещут камыши,
Чуть мерещится в тиши —
«Вью, вью, вью» и «вьет, вьет, вьет»,
Значит, скоро рассветет,
Вспыхнет зорька в зябкой дрожи…
Так про что это, про что же?
Про что?
Разумеется, про то.
«Цвири-цвири», слышь-послышь…
Тишь.
 
 
Ну так что же? Да иль нет?..
Лишь роса блестит в ответ,
Влажны листья диких роз,
Кто-то где-то произнес:
«Тью-тью-тью, тю-и, тю-и» —
Да, да, да, молчи, таи.
Это значит: чуешь, чу?
Чую, знаю и молчу.
Да, да, да, я знаю тоже…
Так про что это, про что же?
Про что?
Вот про самое про то.
«Цвир, тю-и, ку-ку»… Кто знает,
Может быть, уже светает?..
 
 
То не нота и не тон —
Что-то из лесных сторон.
Тишиной навеян шорох, —
Чей он, чей он, чей он – шорох?..
Листьев? Тростника? Осоки?
То ль колосьев шум далекий?
Да иль нет?.. Но я-то знаю
И мечтаю, напеваю.
«Цвир, цвир, цвир» – звенит не зря,
Разгорается заря,
Пташка пташку окликает…
Ну а все-таки… Кто знает?!
Что ты! Солнышко встает:
Птица ль птицу не поймет,
Мне ли песенки звенящей
Не понять в росистой чаще, —
«Тью-фюить» – кругом пошло.
Это значит – рассвело.
 

1913

Лодзь

 
Ну, а если нет? Если это бред?..
Мучусь грезой безрассудной,
Призываю образ чудный,
Жажду угадать ответ,
Ибо, если нет,
Тогда… трудно!
 
 
Ну, а если да? Если будет так?..
Вспыхнут зори в жгучей дрожи,
Разгорится день погожий,
Как багряный мак,
Ибо, если так,
Тогда… – Боже!!
 

5 августа 1915

 
Я приходил с визитом
К той гордой, беспощадной
И что-то бестолково
Твердил… (О, бред больного!)
Терзал тебя стихами,
Ломал, корежил слово
И разгрызал зубами
(Мне лишь бы не заплакать!)
И кровяную мякоть
Давал тебе, давясь слезами:
«Глянь!»
 
 
Я приходил с визитом
К той скрытной, непонятной
И снова бредил, снова
Губами и плечами…
(О, гром тирады этой,
Тиранской и терновой!)
Внимали ей сурово
Священные предметы:
Недрогнувшие стены,
Нетронутое ложе,
Не раздробленный кулаками
Стол.
 
 
Теперь с печалью скрытой
Сижу я одиноко,
Задумавшись глубоко,
На сотни дней разбитый,
И все мои визиты,
Все до единой раны,
В клубок безумный свиты.
А я уже счастливый,
Любимый и желанный,
А я уже далекий, пьяный
Муж.
 

 
Над тихой водою лазурной
небо лазурное тихо,
но ветер ворвался бурный
зелено, молодо, лихо.
 
 
Ты откуда – шальной, зеленый,
над какими летал лесами?
Еще в росах калины и клены,
а глаза еще полны слезами.
 
 
Устоялось вешнее вёдро,
Воздух золотом солнца светел.
Зелено, молодо, бодро,
сердце, лети, как ветер!
 
 
Светом и шумом зеленым
низвергайся, радость живая!..
Вешним калинам и кленам,
тебе и себе напеваю.
 

 
Мелькнула птица, бросив тень
на окно, где свет царит дневной…
И вот опять – простор весенний
и высь бездонна надо мной!
 
 
А зелень! Пропадешь в зеленом
пространстве трав, деревьев, лоз!
Идти, родная, далеко нам
сквозь шелест кленов и берез.
 
 
Нам жить да жить в земном свеченье.
Полжизни, правда, не вернешь…
Вот птица полосою тени
мелькнула с криком… Ну и что ж…
 

 
По снегу, что выпал впервые,
белый день босиком пляшет;
кудри рассыпал ржаные,
шляпой соломенной машет.
 
 
Пламя пробрало солому
розово, зеленовато, лилово…
Счастья – дню золотому!
Славься, огнеголовый!
 
 
Под небом, ясным по-детски,
за горою скрылась устало
громада света и блеска
и на землю тенью упала.
 

Дочери Кире и Анджею Ставару

 
Доченька, спи. Ночь приближается мерно,
Полным составом нот тишину дробя.
Если прислушаться, в этой ночи, наверно,
Отыщется что-то и для тебя:
 
 
Месяц и улочка, что, забирая правей,
Сворачивает в мирозданье,
И ветер для легких твоих кудрей,
И тень для щеки твоей,
И для сердца – страданье.
 

1947

 
Во мгле дубовой кроны
уселись две вороны,
а воздух весь блистает;
 
 
томит ворон дремота,
летать им неохота,
снежком их засыпает.
 
 
Ни ручеек привычный,
ни городок фабричный
им не сулят урону;
 
 
сидят вороны рядом,
глядят безумным взглядом —
ворона на ворону.
 
 
Коль в ноты превратить их —
четыре струнных нити
звучали б над простором,
 
 
а так – во славу воронам
в оцепенении сонном —
in saecula saeculorum[2]2
  Во веки веков (лат.).


[Закрыть].
 
 
Небо в искристых звездах,
голубеющий воздух,
ночь, вихрь – воронам укрытье.
 
 
Спи, ручей нежурчащий,
доброй ночи вам, чащи,
вороны, спите!
 

1952

 
Ведь не удастся выразить все это…
Шум за стеною записать хотя бы!
Дождь? или поезд? ишь шаги по тротуару?
Льет слабый свет извозчичий фонарик,
к стене прибитый странно…
И голубь глиняный, щегленок деревянный,
и рыцарь наш XVII-вековый на лошади
   XV века…
 

1953

С чешского

 
Над ручейком, в тени скирды,
Уснула жница в полдень знойный,
И василек в руке спокойной
Чуть-чуть касается воды.
 
 
Бегущих туч живые тени
И плеск волны уходят в сон,
А солнце жжет прибрежный склон
И обнаженные колени.
 
 
Уснула на комлях колючих
Земли, распаханной под пар…
Ах, если бы свой жгучий жар
Отдать ей в поцелуях жгучих!
 
 
Но спит она, а я уж стар,
Да и усы мои жестки,
Как в свежих копнах колоски.
 

 
И снова – Елисейские поля.
И, как в мои студенческие годы,
здесь распевают птицы, веселя
сердца людские щедростью свободы.
 
 
И мне бы так – лишь радость пробуждать
и просветленным быть, как день весенний,
Я слышу птичьи дудочки опять,
и хорошо мне, как на свежем сене.
 
 
Над Сеной – пароходные гудки…
Слежу, как воробьи-озорники
беспечных мошек ловят близ дорожки.
 
 
И чтобы чудо завершить вполне,
лукавый месяц заблестел в волне
и над бульваром выставляет рожки.
 

 
Грушу ль, увидав этот город дивный
без вас, дорогие друзья?
Высплюсь – и путь позабуду длинный,
и вновь буду весел я.
 
 
Грущу ли, тебя, отец, вспоминая
и мать? Или я, чудак,
грущу, а по ком – хоть убей не знаю.
Взгрустнулось мне просто так.
 

С болгарского

 
О, как сейчас весна невыносима!
Звенит капель, домой вернулись птицы,
и солнце блещет, пересилив зиму,
а он лежит, навек смежив ресницы.
 
 
Он дома, он еще с тобою рядом.
Лишь словом, только что произнесенным,
ты дышишь и последним долгим взглядом,
последней ласкою, последним стоном.
 
 
Ты помнишь, как с любым твоим несчастьем
боролся он, чтоб слезы осушила.
Ну что ж, рыдай, взывай, кидайся наземь, —
он безучастен, холоден, твой милый.
 
 
Хотя бы солнце вдруг погасло, что ли!
Ты хочешь уничтожить все стихии,
но лишь покачиваешься от боли,
и горе жжет глаза твои сухие.
 
 
Покорность? Или мудрое прозренье?
Иль я сама мертва с моей тоскою?
А может быть, таится в примиренье
последнее отчаянье людское?
 

 
Ты одинокой, вольной быть хотела,—
чтоб ни друзей, ни дома, ни тепла,
чтоб вместе с ветром через все пределы
ты безоглядно по земле прошла.
 
 
Хотела ты с вершины поднебесной
увидеть мир, хотела поскорей
всей грудью пить знобящий воздух бездны,
дыхание невиданных людей.
 
 
Хотела ты, чтоб жизнь мечтой светила,
чтоб родиной – весь мир, весь белый свет!
Но жизнь, мечту и мир ты воплотила
в любимые глаза, меняющие цвет.
 

 
Рассвет блеснул, и день начавшийся
   прокукарекал во дворе,
и где-то шумно отворилась
   и шумно затворилась дверь;
поспешно мухи зажужжали,
   едва проснулись на заре,
и все, что мне приснилось ночью,
   я вспомнить силился теперь.
 
 
Потом пошел бродить по улицам
   среди загадок и чудес;
один шатался я и к вечеру
   забрел неведомо куда.
Вслух на ходу читал я вывески,
   а в дождь, забравшись под навес,
следил, как рельсами трамвайными
   бежит проворная вода.
 
 
Я шел, не глядя на витрины,
   в шагах мне чудился мотив,
слова сплетались в ритмы длинные,
   необычайны и легки,
а мне вослед смеялись девушки,
   меня глазами проводив, —
смешила их моя рассеянность,
   моя походка и очки.
 
 
И дома вечером казалось мне,
   что корка черствая вкусна
и что мягка подстилка жесткая,
   и я ложился не впотьмах —
одна светилась лампа в комнате
   и две – в двойном стекле окна,
и, чтобы видеть сны отчетливей,
   я часто засыпал в очках.
 

1925

 
Кто-то шумно швыряет пшеничные зерна
   на крышу,
их клюют второпях обезумевшие петухи;
густо сыплется дождь, и во мраке полуночном
   слышу,
как тяжелые капли колотят по краю стрехи.
 
 
Прорастают упавшие зерна колосьями
   длинными,
а средь них возникают, как дьявольские грибы,
волдыри черных зонтиков и над размытою
   глиною
проплывают во мгле будто волею черной волшбы.
 
 
Сыплет дождь из лукошек, отборной пшеницею
   полных,
и дерутся всю ночь петухи над летучим зерном,
а наутро является солнце, как желтый
   подсолнух,
что без семечек выклеванных поднялся за окном.
 

1925

 
На кручи крыш в их тесноте железной
и на асфальт бульваров городских
сойдет ли хоть однажды снег небесный,
подобно ангелу безгрешно тих
и лучезарен? Вряд ли!.. Дым тлетворный
над городом царит весь год, весь век.
Здесь и зима, наверно, будет черной,
здесь неизвестны ангелы и снег.
Он если и слетит с небес немых,
то лишь на срок, отмеренный минутками:
здесь, полицейскими и проститутками
растоптанный, он сгинет прокоптелым
от дыма, что из труб валит с утра…
И лишь в садах он остается белым, —
там, где играет детвора.
 

1929

 
Бреду один по улицам, где вечер
над рдяно-красной черепицей кровель,
такой же рдяно-красный, догорает.
И, глядя на закат, я вспоминаю:
сейчас и над Неаполем он рдеет,
и блещут окна верхних этажей,
пылающие блики отражая,
и Неаполитанского залива
светлеют волны, тронутые ветром,
и зыблются, как на лугу трава,
и возвращаются мычащим стадом
в шумливый порт под вечер пароходы.
На набережной пестрая толпа
благословеньем провожает этот
минувший день, прожитый беззаботно,
но в той толпе меня теперь уж нет.
 
 
Закат сейчас горит и над Парижем.
Там запирают Люксембургский сад.
Труба звучит настойчиво и страстно,
и, словно на ее призыв протяжный,
нисходит сумрак в белые аллеи.
Толпа детей за сторожем идет
и слушает в молчаньи, в упоеньи
повелевающую песню меди,
и каждому хотелось бы поближе
к волшебному пробиться трубачу.
Из тех резных ворот, открытых настежь,
выходят люди весело и шумно,
но в их толпе меня теперь уж нет.
 
 
Зачем не можем мы одновременно
быть там и здесь, всегда и всюду, где
клокочет жизнь могуче и бескрайно?
Мы непреодолимо умираем,
вседневно умираем, исчезая
оттуда и отсюда – отовсюду,
пока совсем не сгинем наконец.
 

1930

 
Падают минуты монотонно.
Ты не спишь, и слух твой напряжен —
слышишь старого комода стоны
и бормочущий далекий сон.
 
 
Вдоль шоссе автомобиль пронесся
темноте ночной наперерез;
фарами сверкая, в окна бросил
тень дороги и пропал, исчез.
 
 
Этот быстрый свет привел в движенье
комнату твою и вместе с ней
все, что дожидалось воплощения,
все, о чем молчал ты столько дней.
 
 
Миг единственный!.. В ночном бесшумье
свет зажжен, и ты всю ночь готов
пожинать посев глухих раздумий
и следить за прорастанием слов.
 
 
И скитальцам, что в пути устали
и домой бредут уже с трудом,
засияет из далекой дали
свет в окне твоем.
 

1934

 
Долгими годами ждешь ты чуда,
а оно пред нами всякий час…
Видишь – грузчик мимо нас
зеркало несет. Взгляни отсюда —
город в зеркале как мир тысячелицый:
улицы, ворот высоких своды,
здания, заборы, пешеходы
и внезапные автомобили,
будто обезумевшие птицы…
Площадь зыблется, и, сбившись тесно,
крыши, и балконы
накренились и вот-вот исчезнут
в блеске неба, в синеве бездонной…
Не дивись, что, тяжестью измотан,
сгорбясь, человек идет с трудом.
Небывалый, дивный мир несет он
на плече своем.
 

1937

 
Усталый поезд у вокзала
стал для разгрузки и погрузки.
Заря заката угасала
над неоглядной степью русской.
 
 
Вот девушка на виадуке
протягивает парню руки,
он к ней спешит, и в небе где-то
я вижу два их силуэта.
 
 
Вот на велосипеде спешно
промчался кто-то вдоль избенок;
вот разрыдался безутешно,
от матери отстав, ребенок.
 
 
Прощально дрогнули вагоны,
отходит поезд от перрона,
вдали остался шум вокзальный,
и мчится поезд, мчится дальний.
 
 
Тот велосипедист, что скрылся,
мелькнув передо мной случайно, —
приехал ли, куда стремился?
Мгновение осталось тайной.
 
 
И парня девушка встречала
иль провожала, обнимая?
Ребенок в толчее вокзала
нашел ли мать?.. Я не узнаю.
 
 
Мгновеньям этой краткой встречи —
им никогда не повториться.
Не это ль жребий человечий —
пройти неведомым и скрыться?
 

1965

Ивану Симеонову

 
Художник хотел нарисовать ветер —
   и рисовал листья, что летели в смятении
      с веток осенних,
   будто искры бушующего костра.
Он хотел нарисовать ветер —
и рисовал, как, поблескивая, струится трава
   на лугу.
Он хотел нарисовать ветер —
   и рисовал облака в их паническом бегстве
   по небу.
Художник хотел нарисовать ветер —
   и видел всегда, что рисует другое.
 

1977

 
На дачу съездить время выдалось,
и я повез их, но в пути
машина отказала, выдохлась,
придется им пешком идти.
 
 
По Витоше наверх идут они,
гляжу со страхом им вослед,
дивлюсь недавней мысли путаной:
да ты привязан к ним иль нет?
 
 
В моей он куртке, не теперешней,
а старенькой, что чуть жива,
ведет жену за локоть бережно,
хоть сам он держится едва.
 
 
Она, пучок прикрыв панамою,
неспешно с палочкой идет.
С тревогою глядят глаза мои,
как двое движутся вперед.
 
 
Зашли за взгорье недалекое
в минуты гаснущего дня;
ее фигурка невысокая
сокрылась первой от меня,
 
 
еще мгновенье вызывающе
торчали волосы его,
и вот в закатной дымке тающей
уже не вижу никого.
 

 
Что было делать! Он бедствием стал,
лаял так страшно, что я и решил, хоть не сразу:
сунул в машину его, завез в дальний квартал,
выпустил там и прибавил газу.
Было мне тяжко, но я уже говорил:
лаял он так, что терпеть не хватало сил.
А через неделю в дверь что-то скребется упрямо,
что-то скулит и колотит хвостом второпях,
что-то на грудь мне кидается прямо,
что-то лижет меня со слезами в глазах.
Заросший и грязный,
промокший, несчастный,
и какой-то весь драный,
и со свежею раной…
Трется о ноги мои, жмется ко мне,
голос его понимаю вполне.
Он молит: – Хозяин, хозяин бесценный,
моя вина несомненна,
но прости, заклинаю!
Что случилось – не знаю!
Припадаю к ногам твоим, плача,
я отыскался, я цел!
Честное слово собачье —
я убежать не хотел!
Оттеснило меня народом
иль в глаза мне попала пыль —
потерял я за поворотом
твой автомобиль!
У, как было ужасно!
У, как было опасно!
Я не раз подбегал
к одному магазину,
но твой запах пропал,
сбитый вонью бензина!
Знать, ругал ты собаку
И жалел ты о ней,
но и я ведь, однако,
рыскал эти семь дней,
думал – дальше иль ближе?..
Так прости же, впусти же!
Не исчезну я снова,
пропадать не посмею
и даю тебе слово
лаять вдвое сильнее!
– Заходи, – отвечаю, —
но сержусь на тебя я,
ты не будешь отныне
разъезжать на машине!
 

С хорватскосербского

 
Лоза винограда растет некрасиво,
ползет она ввысь узловато и криво.
 
 
На лозах, проросших из грязи, из глины,
росистые грозди сияют невинно,
 
 
а корни, покрытые грязной коростой,
взбираются в гору усилием роста.
 
 
Лоза вырастает неспешно и немо
в слепом и прекрасном желании неба,
 
 
в желанье подняться, чтоб грозди сверкали
вином золотистым в прозрачном бокале.
 

1937

 
Письмо словно бабочка: дрожью крыла
едва прикоснувшись, исчезнет в полете,
оставив дыханье пленительной плоти,
и липы в цвету, и шелков, и тепла.
 
 
Осыплется с пальцев дрожание строк
пыльцою цветочной, и в это мгновенье
слова из письма улетят, как виденье.
И вянет письмо, как поблекший цветок.
 

 
Как в толще дерева, воспоминанья
кругами ширятся в теснинах плоти.
Как воду из колодца, достаете
виденья эти, спящие в тумане.
 
 
Но сердце глубину колодца чует.
Там прошлое живет, не убывая.
Воспоминанья, как вода живая,
виденьем затонувшим нас врачуют.
 
 
Уют забытых комнат в нас таится,
спят города, и мрак живет ненастный
и опочивших дорогие лица.
 
 
Во тьме сияет круг колодца ясный.
Видения на зов печали властной
взмывают, как встревоженная птица.
 

С сербскохорватского

 
За униженье наших рук пустых,
Что к свету тянутся и ждать не в силах,
Дай нам слова прозрачней смол густых,
Слова, что кровью заструятся в жилах.
 
 
И это слово страшное найди,
В глубинах плоти спящее безвестно, —
О нем напоминает гул в груди,
Как звон непролитой слезы небесной.
 
 
Найди слова, имеющие плоть
И сердце беззаветное, живое
Для всех, кому тоски не побороть,
 
 
Для всех, кто смолк с поникшей головою.
Найди слова прямее тополей.
Пустые руки наши пожалей.
 

 
Тихо иди – ночью улице спится.
Не разбуди этой сказочной глуби.
Кто ж виноват,
Если в груди твоей прячется птица?
Только притронься рукою —
Слышишь, стучит, словно дятел
   в дуплистом дубе.
 
 
Улица спит, погруженная в зыбкую дымку.
Люди во сне – как растения под водою.
Кто ж виноват,
Если тайком натянул ты струну-невидимку
Для одного небывалого звука,
Чтобы в сердца он проник силою молодою?
 
 
Тихо пройди – ночью улице спится.
Не разбуди и во мраке исчезни.
Кто ж виноват,
Если в груди твоей прячется птица?
Может быть, спящие бродят неслышно
В том же краю, где твоя рождается песня.