Текст книги "Отметить день белым камешком"

Автор книги: Юлиан Семенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

– В принципе крупный японский бизнес, бесспорно, преуспел в последние годы, – говорили мои собеседники, – ибо были учтены национальные традиции Японии: отношение к старшим, отношение к более ученым и уважаемым. А это, согласитесь, не очень-то корреспондирует с нормами классовой борьбы, хотя роль профсоюзов в стране растет день от дня и страну сотрясает забастовочное движение.

Проплутав по махоньким улочкам, встретился в помещении "Синари-Кайкан", в Саньо-Роджи, с выдающимся кинорежиссером Имаи.

Поразительна разница между европейским и современным японским театральным и – особенно – кинематографическим искусством. У нас сейчас в кинематографе и театре стремятся к раскованной простоте диалога, интонации; у нас стремятся снимать не в декорации, а в бытовом интерьере. Режиссер счастлив, когда открывает актера в "неактере". Порой мы идем к чрезмерному упрощению явления, чтобы обнажить главную проблему, которая тревожит всех. Японца-актера сразу же отличишь по безудержной экзальтированности, по особой манере держать себя. Некоторые актеры, впрочем, поначалу держатся так, словно боятся себя расплескать; только после пяти рюмок саке вы мелеете увидеть пламень, сокрытый в человеке. Изо всех моих друзей-актеров только Маяма и выдающийся режиссер Имаи отличались глубокой сдержанностью. Но здесь уже, видимо, вопрос самоощущения, уровня таланта и меры признания, потому что лишь серьезный успех позволяет художнику быть тем, кто он есть на самом деле.

Европейские фильмы, которые дублированы японцами, подчас несут совершенно другие смысловые нагрузки. Из-за этого часто смещается восприятие фильма: там, где европейский или американский актер говорит тихо, дублирующий японец срывается на крик. И, наоборот, там, где у нас актер должен по смыслу кричать – японец шепчет. Интересная проблема: от того, в какой мере люди научатся точно понимать друг друга, зависит очень многое. Ведь часто мы пугаемся вкрадчивости, излишней, как нам кажется, многозначительности собеседника, который говорит на незнакомом языке, и делаем далеко идущие выводы, основанные лишь на чувстве, рожденном незнанием. Это опасно, сугубо опасно. То, что сейчас в Москве открыто огромное количество школ, где дети изучают иностранный язык с первого класса, – великое дело. Надо только, чтобы встречно – и в Японии, и в Америке, и в Англии, и в Китае, и в Египте – так же серьезно отнеслись к изучению русского языка, ибо однозначное стремление к пониманию это пятьдесят процентов на пути к успеху, если не меньше.

Я убежден, что в недалеком будущем переводчики (я не имею в виду литературный перевод – это искусство) будут уступать свои позиции рабочим, врачам, инженерам, ученым, которые станут "общаться напрямую" со своими коллегами. Уважая "работу" в ее изначальном, высоком смысле, я тем не менее довольно часто испытывал тревогу и разочарование, когда мне приходилось в некоторых странах прибегать к услугам переводчиков. Третье лицо в беседе актеров, художников, режиссеров отнюдь не всегда полезно, ибо понять надо не только смысл слов, но и настрой души...

Чем больше я встречался с японскими художниками (я объединяю в этом понятии литературу, ТВ, живопись, театр), тем больше утверждался в мысли, что они несут на себе печать определенной исключительности, ибо совсем еще недавно лишь лицедеи имели право открыто выражать чувства толпе. А зритель и сейчас как всякий японец – обязан быть сдержанным. Зритель может про себя плакать, смеяться, кричать от радости или боли, но внешне он обязан лишь чуть усмехаться, и лицо его должно быть маской, которая ничего не выражает. "Все выражает лишь иероглиф, в котором сокрыт истинный смысл, но никак не чувство".

Я спросил кинематографистов, почему в Японии художники так много пьют – в сравнении со средним чиновничеством и почти совершенно не пьющими рабочими и студентами.

– Дефицит рабочей силы громадный, – ответили мне, – но и резервы тоже неисчерпаемы – деревня. Им пить нельзя – прогонят с работы, а нас гнать некуда.

Вечером пошли с Дэйвом Конде в "Литгл-клаб" на Гинзе. Здесь собираются американцы, прилетевшие на недельный отдых из Вьетнама. Встретил там Джека Рассела из радио и телевидения "Эн-Би-Си". Он теперь сидит в Сайгоне. Я рассказал, как ВВС США безнравственно – иначе не скажешь – бомбят в Лаосе и на севере Вьетнама мирные объекты.

– На войне как на войне, – ответил Рассел. – У нас на юге еще хуже, там стреляют отовсюду.

Молоденькая красивая девочка из "стриптиза Ватанаси", подсев к нам за столик, рассказывала, что ребята из американской морской пехоты очень быстро напиваются, засыпают прямо на стульях, а во сне часто плачут и кричат.

– Война убивает в мужчине мужчину, – сказала она. – Какой идиот сказал, что война – это мужество? Только любовь – это мужество и сила.

Потом мы пошли с Дэйвом пить кофе в "Манос". У входа – фото казачка в расшитой рубахе и лаптях. "Манос" – русский ресторан. Их здесь несколько. Есть, например, "Волга", построенная в форме маленькой церквушки. (Сколько я потом видел этих "русских" ресторанчиков! Лапти, деревянные скамейки, самовар, шелковые рубахи, вышитые полотенца... Материализованные мечты о России, какой бы ее хотели видеть полуграмотные власовские и прочие недобитки. Снисходительно-барское, "привычное" с времен Шкуро и Кутепова отношение к великому народу, поднявшему в космос и спутник и Гагарина; озлобленная неподготовленность к проблемам, которые выдвинули Королев, Ландау, Шостакович,.. Конечно, креститься на лапоть легче, чем понять гениальную мысль Николая Дубинина, Акселя Берга или Петра Капицы...)

Владелец "Маноса" – канадский грек с английскими усиками, постоянно живущий в Токио, работающий, как говорят, на ЦРУ, великолепно говорящий по-японски и по-китайски, – развел руками:

– У меня запись на столики с утра, сейчас все забито. Громадный интерес к "матушке-России". Только у нас угощают гостей кислыми щами и расстегаями.

Поздно вечером зашли в журналистский клуб. Дэйв раскланялся с Чарли корейцем из Сеула.

– Ничего не поделаешь, – пояснил мне Дэйв, – журналистская солидарность. Я его бью и в статьях и в выступлениях, но мы вынуждены сидеть в одной библиотеке, а это невозможно, если не быть джентльменом.

Только что пришла новая пачка литературы из Пекина – ее здесь распространяют повсюду. Поскольку "культурная революция" в моде, на этом можно заработать. Парадоксы капитализма: зарабатывать деньги на литературе, которая требует "разбить собачьи головы всем японским буржуям".

Посмотрели вечерние сообщения телеграфных агентств. Несколько крупнейших промышленников Японии высказались за признание Китая.

– Что ж, – заметил Дзйв, – голове понадобились руки...

Пригласили в национальную радио– и телевизионную компанию "Эн Эйч Кэй" выступить по радиопрограмме "Вопросы и ответы". Во время интервью интересовались, в частности, отношением советского писателя к левым студентам. Когда я ответил, что левое – это всегда хорошо, интервьюеры мило посмеялись: "Значит, вы за Мао?" Я ответил, что ультралевые, как и ультраправые, всегда в одном блоке – особом блоке "вандалов".

– Как вы думаете, нашим ультралевым платит Мао?

– Пусть этим вопросом занимаются ваши финансовые инспекторы. Не мешало бы им заняться и теми, кто платит ультраправым, кто финансирует фашизм...

Днем за мной заехал художник Токато, и мы провели с ним вместе день, вечер и ночь. Он рассказал мне, что его отец был самураем, а брат, офицер, умер в Тайшете в 1947-м.

– Обижены на нас?

– Нет, я не имею права быть обиженным. Брат – продукт нашей военной машины, он был силой агрессии, как же я могу обижаться на вас?

В маленький кабачок, где мы сидели, вошел парень, который ел мороженое. Токато вдруг усмехнулся.

– Вот примета времени, понятная только японцу. Еще три года тому назад есть мороженое на улице считалось верхом неприличия. Прогресс, прогресс, во всем прогресс. Но и сейчас, если молодой человек станет есть мороженое на улице, старики и люди среднего возраста будут оглядываться на него с укоризной. Так же, как, например, мы не понимаем вашу приверженность к кефиру. Японцы не употребляют эту пищу. Она кажется нам безвкусной и никчемной. Попробуйте-ка лучше "сио-кара". Она приготовлена из кишечника каракатицы. Между прочим, истинный аромат "сио-кара" придают экскременты каракатицы. А самый наш нежный деликатес – пробуйте, пробуйте – это "икура анко" – икра электрического ската. Вкусно?

Это действительно вкусно.

Потом Токато отвез меня в "Мацуи". Здесь угощают разными сортами саке. Есть саке из Киминои (переводится "ваш источник"). Есть саке из префектуры Ивате – она славится тем, что ее пил поэт Исикава. Есть саке "суисен" "напиток, который поит волшебника".

– Понимаешь, – говорил Токато, – дух самурая – это дух войны. Теперь война не в почете, но дух самурая пытаются сохранить, потому что, с одной стороны, это национальная традиция, а с другой, – громадная идейная сила, которая выгодна власть имущим: ведь идейную силу можно при надобности вооружить. Сейчас в пропаганде проскальзывает такая нотка, что, мол, сегодняшний "самурайский дух" – это дух самообороны, то есть это никак не агрессивно, это направлено только на то, чтобы сохранить Японию. Хотел бы верить, что это так. Но ведь дух самурая может поддержать только старший в семье. Преемственность это наша традиция. А старший в доме помнит о самурае времен 1945 года. И поэтому нельзя сказать, что проблема "самурайского духа" исчезла. Ведь некоторые вспоминают о минувших годах с тоской, ненавидят все новое... Масса людей была воспитана в ненависти к левым, она жила традициями прошлого века. От отца ненависть к новому передается сыну. У нас была мощная армия, ее пронизывал дух реакции. Разве ты думаешь, что все смирились с поражением шовинистической доктрины? Семья – это надежда Японии и одновременно угроза ее будущему. Ведь у нас за телевизор платит не "человек", а "семья". Компания "Эн Эйч Кэй" получает деньги с японских семей, а не с тех, кто покупает телевизор. Купить может сын, платить будет семья. Женятся у нас не люди, а семьи: "Семья Танако женится на семье Масуда". Вновь создаваемые семьи в пригородах и провинциальных центрах, там, где, например, молодые текстильщицы выходят замуж за париев из деревни, – это новые резервы, как это ни странно, для сохранения "самурайского духа", ибо слабым нужны сильные защитники. В принципе самурай это одинокий рыцарь, который творит добро, сражаясь один на один с миром зла. Меня, например, некоторые в семье считают потерянным, ибо я шучу над "самурайским духом", хотя какие-то элементы самурайского воспитания способность сносить лишения, не бояться голода, горя и смерти – помогли мне стать художником, выдержать многолетнюю борьбу за жизнь. – Токато усмехнулся. – Давай выпьем за художников, которые посвятили себя борьбе за свободу народа, но защищают искусство силой "самурайского духа"! (Майама-сан, великая и добрая актриса, говорила: – Когда вам будет плохо и вы не сможете писать, когда вы разлюбите или полюбите, когда ваши дети будут счастливы или будут горевать, запомните, что "кризис" составлен из двух китайских иероглифов: первый означает "опасность", второй – "возможность".)

Опустил в мой прокатный телевизор сто иен. Теперь можно два часа смотреть программу. Показывали выступление гастролирующего в Токио джаза. Мулатка пела песню "Письмо солдату во Вьетнам". Слова чудовищные: "Я помню твой поцелуй, и я не могу без тебя, и я поехала к тебе домой; твой брат – самый ловкий парень в Штатах, а мать была слишком добра к нам".

Падение эстетического эталона свидетельствует о скатывании общества к утилитаризму, но в то же время на фоне упадка всегда ярче видится талантливое. Имена Поллака и Крамера знают не только в Америке, ибо они говорят правду...

В пять утра в отель приехал мой старый друг по Институту востоковедения, дипломат Михаил Ефимов. Отправились на рыбный рынок Цукидзи. Ехали по рассветающей, пустой Гинзе. Красота зданий контрастировала с грязью. Перевернутые урны, окурки, обрывки бумаги. Впервые в Японии я воочию видел нечистоплотность. "Гинза – это не Япония, – сказали мне потом друзья, – это космополитический центр Токио, где развлекаются не так, как это у нас принято, и пьют холодное виски вместо горячего саке". Горели голубые фонари – одинокие на фоне пустого мглистого неба. Бездомные собаки бродили среди машин. Было холодно, и ветер был осенний.

Рынок начинается с паркинга машин. Это очень трудно – в пять утра запарковать машину неподалеку от Цукидзи, потому что сюда на рассвете съезжаются со всего Токио. (Сразу поймал себя на слове – мы привыкли утрировать: если бы весь Токио съехался в Цукидзи, то в городе остановилось бы движение на месяц.)

Следом за паркингом начинается крытый рынок. Вы попадаете в сказочное царство моря. Вы проходите сквозь горы свежих, еще шевелящихся осьминогов, улиток, устриц, морских ежей. Здесь икру продают на пуды. Когда я попросил на рынке попробовать немножечко "икуры" (это красная икра), мне протянули стерильно чистую столовую ложку. Я достал деньги, ко юноша продавец лишь покачал головой: "Не надо денег, ложка икры – это сабис". "Сабис" – японское произношение английского "сервис". Я должен попробовать икру, и если удостоверюсь, что она прекрасна, икринка к икринке, – икры будет продано больше. На здоровье пробуйте, не надо мелочиться в серьезном деле: люди останавливаются около прилавка, – значит, именно там надо покупать!

Огромное количество огненно-красных спрутов; икра здесь тоже всех цветов розовая, темно-красная, серая... Рыбы – фиолетовые, красные, синие, серебряные.

Мы прошли сквозь рынок. Все было готово к торговле. "Дары моря" еще шевелились, поскрипывали, издавали какие-то странные, тревожные, глубинные звуки.

Вышли на набережную. Здесь – рыбный порт, "Площадь аукциона". Триста метров в длину, сто в ширину. Вся эта площадь была выложена тунцами. На боку каждой рыбины вес и номер. Хвост отрублен, брюхо вспорото.

Начался аукцион оптовиков, которые затем эту рыбу будут продавать в розничную торговлю.

Оптовик звонит в колокольчик – это значит: готов продать свою партию тунца. Со всех сторон к нему бегут десятки розничных торговцев. Они бегут, ловко перепрыгивая через тунцов, никто не споткнется, никто не упадет. Оптовик выкрикивает пронзительней-шим голосом:

– Продается партия товара номер двадцать два!

И называет первую цену.

Торговцы молчат. Здесь друг друга все равно не перекричишь. Они выбрасывают над головой пальцы – свою цену. Есть символы цен: соединенный большой с указательным, указательный с безымянным – десятки комбинаций. Оптовик за десять секунд, не больше, подсчитывает, кто из тридцати человек предложил ему лучшую цену. Оптовик протягивает палец по направлению к человеку в толпе, и все остальные японцы – без ссор и галдежа – сразу понимают, кто из них стал обладателем товара.

Фантастическая емкость жестикуляции!

...Забыл получить деньги в банке. А все друзья разъехались – сегодня суббота. Ночевать негде. (Надо бы наших туристов отправлять за рубеж не так заботливо, как это делает сейчас "Интурист". Двести долларов в зубы – и езжай себе. Тогда бы наши туристы узнали, почем фунт лиха: что значит заболеть, съездить в другой город, пообедать в ресторане типа "Москва" или "Метрополь", сходить в театр, снять номер в приличной гостинице.)

Позвонил в посольство, сказал, что нашел маленький "традиционный отель", где комната стоит три доллара, а не десять, как всюду. Оставил на всякий случай номер телефона портье. (Вообще-то я забронировал себе комнату по телефону, как говорится, "за глаза", – слава японским справочникам!)

Когда я приехал в "традиционный отель", портье протянул мне бумажку: номер с обслуживанием стоит тридцать долларов в сутки! Я похолодел. В кармане у меня оставалось всего девять долларов, рассчитанных до цента: три – за номер, три позавтракать и поужинать (обед – излишество, если можно устроить поздний завтрак), доллар – метро, два доллара – музеи и кинотеатры в воскресный день.

– Но мне сказали, что номер стоит три доллара!

Портье достал японо-американский разговорник, долго листал его, наконец ткнул пальцем в какую-то фразу и протянул мне книжечку.

– "Никто так не обслужит мужчину, как женщина".

Портье томно закрыл глаза, изображая девицу, и поцеловал себя в ладонь, изображая страстного мужчину.

– А без "обслуживания" можно?

Портье долго переговаривался со старухой в кимоно и гета, потом вздохнул и сказал:

– Нежелательно, но можно. Пять долларов.

Я рассвирепел, – искать другой отель пришлось бы еще часа два, и на это бы ушел доллар, отложенный на музей и кино.

– Два! – сказал я и для верности показал на, пальцах.

– Три, – сказал портье миролюбиво, – и ни центом меньше.

Комнатку он мне дал крохотную – четыре квадратных метра. Кровати нет, стола нет, в углу матрац, свернутый как солдатский ранец, – ночью он заменяет кровать. За тоненькой бамбуковой стенкой веселились американцы с японочками из "обслуживания".

Пошел бродить по городу. Просто так, без всякой цели. Увидел вывеску: "Русский бар "Кошка". Это в районе Синдзюку, в тупичке около железной дороги. Там крохотная улица, два метра шириной, – машина не проходит, только мотоцикл. Бары здесь стоят сколоченные из неструганых досок. Это район "нищих баров". Стойка и четыре высоких скрипучих стула. В баре сидели три молодых волосатых японца с кинжалами на широких ремнях.

Старуха в парике, увидев меня, схватила балалайку и запела: "Выпьем за Танюшу, Танюшу дорогую, а пока не выпьем, не нальем другую".

– Откуда? – спросила она меня по-японски. – Американец?

– Нет, – ответил я, – русский.

Старуха вдруг, без всякого перехода, заплакала:

– Господи, русский, вот счастье-то! Из каких? Австралийский русский или немецкий?

– Советский...

Старуха – опять-таки сразу же, без подготовки, – плакать перестала и решительно вытерла нос платочком.

– Не может быть, – сказала она, – не верю.

– Почему?

– Вам запрещено ходить по одному, а посещать бары – того более.

– Значит, я отступник...

– В России за отступничество головы рубят.

– У меня шея крепкая.

– На продажу ничего нет?

– Не понимаю...

– Золотишка, камней? Устрою, есть связи...

– Не надо...

Старуха плеснула в рюмки "смирновской" водки, – мне она налила двадцать граммов и десять, не больше, плеснула себе.

– Пей до дна, пей до дна, пей до дна! – пропела она. – Пей, большевичок недорезанный... Эх, господи, и зачем вы сюда пришли, только сердце растревожили... Я пятьдесят лет никого оттуда не видала... Из Петрограда – в Читу. Потом – в Дайрен, оттуда – в Шанхай, а после великий кормчий сюда прогнал... Графиня, – крикнула она, открыв окошко, ведшее на кухню, – идите сюда, у нас в гостях красный...

"Графиня", женщина лет сорока пяти, густо накрашенная, в нелепой черной мини-юбке, вышла из кухни. Один из волосатых парней соскочил со стойки, подошел к ней, взял за руку, привлек к себе, что-то шепнул на ухо. Женщина отрицательно покачала головой, глядя на меня.

– Действительно вы из России? – опросила она.

– Действительно... Из Союза...

Она прикоснулась к моей руке.

– Во плоти, – усмехнулась она. – Бред какой-то. Японцы допили свое саке и шумно вышли из "Кошки", картинно поправляя свои кинжалы.

– Где ночуете? – спросила "графиня".

– В отеле.

– Далеко отсюда?

– Нет...

– Откуда сами?

– Из Москвы.

Старуха снова заплакала.

– Если будет желание переночевать в русской семья, прошу, – сказала "графиня", вымученно улыбнувшись. – Две комнаты, семь квадратных метров. По здешним условиям это прекрасно. Нянька, – она кивнула головой на старуху, переночует здесь, на полу...

Я улыбнулся, поглядев на старуху.

– Она уже сказала вам, что княжеского рода? Она такая же княжна, как я графиня. Она – старая б..., я – помоложе...

...Встретился с директором одной из фирм "Мицубиси". Важный, чопорный господин читал мои книги, просил подписать их, учтиво интересовался, в каком отеле я живу. Настойчиво рекомендовал "Тоси сентер".

– Там великолепные номера, это недорого, всего двадцать долларов...

Знать бы ему, где я сегодня ночевал...

Беседовал с работниками Общества содействия переводам русской литературы. Им трудно. Книг они получают мало, да и не те получают книги, какие бы следовало. Они, например, совершенно не знакомы с современной грузинской, киргизской, латышской, азербайджанской прозой и поэзией; они только сейчас услыхали о Юрии Бондареве, Василе Быкове, Юхане Смууле. Они ничего не знают о Василии Шукшине, Астафьеве. В университете Васеда, где изучают русский язык, получают только два наших толстых журнала.

– Среди переводчиков, – говорил мне Кано-сан, милейший парень, переводчик и литератор, – удачлив лишь тот, кто может заполучить журнал или книгу. Неважно, в какой мере он знает русский язык и в какой чувствует японский. Важно, что он владелец товара. Я, – продолжал Кано, – провел опрос среди самых известных переводчиков русской литературы. Никто из "их толком не знает ни Смирнова, ни Дороша, ни Радова, ни Георгия Семенова. А без этих людей сегодняшняя литература Советского Союза – понятие сугубо относительное. Сложность еще в том, что те люди, которые могут "выйти" на издательство, обязательно должны иметь рекомендацию профессуры, "столпов русской филологии". А рекомендует профессор в том случае, если человек в течение двух-трех лет работал у него ассистентом. А ведь ассистент – это снова японская традиция должен быть безымянным вторым "я" профессора, мальчиком на побегушках, автором его работ. Поэтому в ассистенты идут, как правило, люди бездарные, зарабатывающие не знания, а вес в обществе, визитную карточку. (Все в один голос говорят, что единственное исключение – профессор Курода. Я с ним увиделся потом, – нежный, веселый "пергаментный" старик, великолепный "русист".)

Встретился с двумя парламентариями-социалистами. Они всерьез озабочены растущими контактами Штрауса и Пекина. Утверждают, что первую атомную бомбу Мао помогали делать бывшие нацисты. (Между прочим, именно с этого и начался замысел "Бомбы для председателя". В Западном Берлине я "ходил" вокруг проблемы, а тогда, в Токио, я решил, что это важнейшая тема.)

Вечером, когда я возвращался в отель, ко мне подошла женщина. В руке у нее подрагивал маленький фонарик.

– Предсказание судьбы стоит всего триста иен, – сказала она на плохом английском, – я гадаю только правду...

Взяв мою руку, она замерла, низко приблизив свое застывшее лицо к моей ладони.

– У вас прекрасные дети, – сказала она после долгого молчания, – две девочки. У них глаза разного цвета...

Гадалка то включала фонарик, то резко выключала его, и делалось тревожно темно вокруг. Несколько раз она осветила мое лицо, близко заглядывая в глаза.

– У вас в жизни дважды был перелом, трагический перелом. Вы недавно потеряли любимого человека. Отец? Мать? Младшая дочь похожа на вас, а старшая дочь – на жену.

(Откуда она могла знать все зто? Она говорила правду.)

– Апрель и май будут для вас трудными месяцами.

(Они действительно оказались трудными – в Сингапуре и Австралии.)

– Будьте активны. Вы устали от своей работы, но не бойтесь этой усталости, без нее вы погибнете.

Она говорила это не так, как обычно говорят японцы, – улыбчиво, оставляя возможность не согласиться с их словами. Она настаивала на своих утверждениях.

– Вы хотите быть жестче, чем вы есть. Зачем? Доброта должна быть сильной без маски. Вы любите любовь. Не скрывайте это от тех, кто вас любит, – это будет плохо и для них и для вас.

...Ночью мы с Кано-сан спустились в "И-го-го-клаб".

– Вам надо посмотреть, как веселятся те молодые японцы, которые стоят в стороне от общественной жизни.

Протолкались в зал. Джаз ревет. Все пляшут – потные, растерзанные. Где же ты, прелестная японская опрятность?!

"Организованность" танца такая же законченная, как организованность работы. Кажется, что у всех в этом клубе в ушах незаметные приемнички, а у кого-то, невидимого, – микрофон, и он дает команды танцорам, и все синхронно движутся, словно бы здесь не случайные посетители, а слаженный балетный ансамбль.

Я заметил, как один паренек, закуривая, уронил спичку. Я поразился тому, как он испуганно бросился затаптывать спичку: "атавизм" прежней "деревянной" Японии – страх перед пожаром.

С утра готовлюсь к отъезду. Сингапурскую визу вице-консул Сун выдал мне, как и обещал, за полчаса. Австралийцы клянутся прислать их визу по телексу в Сингапур. Получил визу в Малайзию; это оказалось несложно – помогли друзья из журналистского клуба.

Позвонили из театра Мингэй. По поручению молодого режиссера Дзюна Утияма меня приглашали на премьеру. Актеры арендовали на этот раз кинотеатр "Кинокуния" в Синдзюку. Кинозал помещается на третьем этаже, на остальных этажах магазины, превалирующий над остальными – громадный книжный базар. Народу – не протолкнешься. Кано-сан предупредил, что здесь много секретной полиции: студенты воруют книги, потому что книга очень дорога, а жажда к знанию – огромна.

(Один парень из ультралевых, маоист, воровал книги, потом продавал их, собирая деньги в "Фонд вооружения революции".)

Спектакль – "Записки сумасшедшего" по Гоголю. Постановщик – Дзюн Утияма, ассистент – Итиро Ямамото.

Странное впечатление произвел этот спектакль, решенный в красном цвете, очень нервный, в чем-то истеричный. Построен на диктаторской режиссерской концепции. Великолепный актер – вторичен, все подчинено идее – "лишь одержимость и фанатизм могут разорвать решетки громадного сумасшедшего дома, каким является современный мир".

...Мы сидели с Дзюном после окончания спектакля в темной гримерной. Он нетерпеливо слушал меня; руки его чуть тряслись. Он курил сигарету за сигаретой и, усмехаясь, покачивал головой, вроде бы соглашаясь, когда я говорил, что Гоголь не может быть плакатным, его нельзя решать как гротесковое представление. В последовательности и юмористическом спокойствии сокрыта высшая доказательность трагедии Гоголя. Фанатизм всегда отвратителен, человечество понесло столько потерь, стараясь противопоставить слепой одержимости фанатиков разум. Нельзя делать сумасшедшего героем будущего. Наивно отдавать клиническому безумцу лавры борца, а сумасшедший дом трактовать как нашу планету, – это жестоко по отношению к подвигу Чаадаева, современника Гоголя...

Вдруг Дзюн поднялся и сказал:

– Пойдемте отсюда.

Он увел меня в маленький клуб, полный пьяных гангстеров и проституток.

– Я не хочу играть втемную, – сказал он, выпив. – Я ненавижу Гоголя. В будущем его надо будет уничтожить, ибо, хотите вы того или нет, он представляет буржуазное искусство.

Я удивленно присвистнул:

– Что? "Мао – великий учитель"?

– Именно, – сказал Дзюн. – "Восток заалел, родился Мао Цзэ-дун". Ваши нападки на Мао чудовищны... Он не диктатор, он самый демократичный из всех демократов. Он ведь сам ушел с поста председателя КНР. Он скромен, он питается двумя рисовыми пампушечками в день. Он отдал свою жизнь народу. Его интересует только революция.

Ямамото, помощник Дзюна, хмыкнул. Дзюн резко обернулся. Ямамото сказал:

– Да здравствует Каляев! В этом мире все ерунда. Лишь эсеры, социалисты-революционеры, – люди дела, а не болтовни. Мао никогда не критиковал товарищей социалистов-революционеров. Мао никогда не критиковал товарищей Спиридонову и Савинкова. Сейчас пришло время бомбы, пистолета и кинжала. Иначе этот мир не образумишь.

– Наука, книга, искусство?

– Это все химеры, – ответил Дзюн, – это все никчемно. Вы думаете, я не понимаю всей никчемности, когда провожу дни в театре, вместо того чтобы быть на баррикадах? Мы не можем подвигнуть это проклятое, загнившее общество на борьбу. А вообще эта нация – я говорю о японцах – чудовище.

– Как вы можете так говорить о своем народе?

– Я рожден японским отцом и китайской матерью, – ответил он. – Я больше всего люблю китайский язык, по-японски я говорю из необходимости. Японский национализм – это зараза, которую надо выжечь! Здесь смеют выступать против идей Мао! А китайский национализм – он необходим и революционен, ибо он служит будущему. Если мы сейчас используем классику, то лишь в целях революции, в целях того Востока, ветер с которого сильнее, чем ветер с Запада.

– А если японский национализм поддержит Мао?

– Тогда я стану под его знамена. Мы и Мао, Япония и Китай, продиктуют миру условия безоговорочной капитуляции. Сначала мы разобьем все собачьи головы здесь и во всем мире, а потом примем безоговорочную капитуляцию!

Дзюн еле стоял на ногах. Он очень много пил. То он жалостливо лез ко мне обниматься, то начинал говорить, что этот страшный мир необходимо обречь на гибель, чтобы на его руинах построить новый, чистый и прекрасный.

...Ночевать я поехал к Кано. Мы сняли у входа в дом ботинки, осторожно прошли на кухню, заварили чай. Где-то в таинственной глубине японского дома чуть скрипнула дверь, и на кухню вышла сестра Кано. Она тоже изучала филологию, сейчас специализируется по глагольным формам русского языка. Мы втроем лили чай, шепотом вспоминали Москву, рассказывали анекдоты, дурачились.

Девушка вдруг рассмеялась.

– Знаете, недавно один из переводчиков русской литературы обнаружил в тексте советской повести странное объявление: "Курить и драться запрещается". Мы удивились и спросили его, где он мог это прочесть! Переводчик ответил: "Ну как же, я перевожу новую повесть Семенова, а там написано: "На стене висело категорическое объявление: "Курить и драться запрещается"...

Я остолбенел.

– Этого не может быть. У нас нет таких объявлений, даже шуточных. Это глупо...

Кано расхохотался:

– Конечно, глупо! Но это не от глупости, а от незнания!

Выяснилось, что переводчик таким образом перевел объявление: "Курить и сорить запрещается". "Сорить" он перевел как "драться". Ничего себе уровень перевода!

Уже под утро Кано-сан показал мне своих рыбок. Он разводит их в саду, а наиболее красивых переносит к себе в комнату, в громадный, редкой красоты аквариум. Там у него подведен постоянный кислород, держится особая температура. Аквариум диковинно подсвечен – словно возле храма Каннон; специальные рыбные лекарства лежат в аккуратных пакетиках.

...Пошел дождь. Я лежал рядом с тихо посапывающим Кано и вспоминал месяц в Японии, в этой замечательной, странной и нежной стране, которая стоит на пороге главного своего решения. Потом дождь стал зримым, белым, он рос на глазах; было это странно,

но в Японии все возможно, и я не удивлюсь, если узнаю, что это готовятся к празднику весны и засыпают город белыми гвоздиками. Но это были не гвоздики, а снег, и он был еще большим чудом, чем искусственные гвоздики, потому что он лежал на пальмах, на распустившихся цветах и на траве, словно бы подчеркивая свою исключительность и отдельность от Японии...