Текст книги "Отметить день белым камешком"

Автор книги: Юлиан Семенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

Провел весь день в университетском клубе профессоров Сингапурского университета. Тут собираются англичане, малайзийцы, американцы, индусы. Китайских профессоров здесь почти нет – видимое последствие колониализма. Собираются с пяти часов вечера и проводят свой досуг до одиннадцати. ("Попав на необитаемый остров, – пошутил Энрайт, – англичанин сначала строит тот клуб, куда он не будет ходить...")

Обслуживает профессоров мистер Ли, молодой, великолепно говорящий по-английски парень с жестокими глазами и постоянной улыбкой на лице. Профессор Вильям Виллет подшучивает над ним. Я видел, как холодеют глаза у мистера Ли, когда Вильям вежливо, но многократно просит его поменять пиво, потому что в нем слишком много теплой пены. Они словно бы испытывают друг друга: один – словом, другой – молчанием.

– Чего вы добиваетесь вашей ехидностью, Вильям? – спросил его американский профессор.

Раскурив трубку, Виллет ответил:

– Я хочу понять, как долго они могут терпеть.

– Хотите заранее купить билет на последний самолет?

– Зачем? Может быть, я выйду приветствовать их с красным флагом.

Беседовал с китайским журналистом, работающим в местной прессе. Он считает, что разумно трактовать сегодняшние события в Китае можно, лишь соотнося их с эволюцией конфуцианства.

...Действительно, Конфуций появился в ту эпоху, когда усилилась власть руководителей ханств, опиравшихся на бюрократический аппарат чиновничества. Конфуций выступил с критикой своего века. В пример он поставил век минувший. Мао, правда, наоборот, выступил с критикой своего века и высоко поставил века будущие. Конфуций был автором термина "благородный человек" – "цзюнь-цзы". Конфуций утверждал: "Благородный муж думает о долге, низкий человек заботится о выгоде". (Замечаете перекличку с гонением на "материальную заинтересованность" в Китае?) Мао легко найти союзников в тех семьях, которые воспитывались в догмах конфуцианства. А таких семей десятки миллионов. Конфуций утверждал, например, что истинный "цзюнь-цзы" должен быть безразличен к еде, к удобствам, к материальной выгоде, к богатству. Всего себя он обязан посвятить идее.

Смешно отвергать рациональное зерно Конфуция, его глубокую мудрость. Конфуций искренне старался создать некий эталон высокоморального "цзюнь-цзы". Но чиновники, которые воспользовались его учением, взяли лишь внешнюю форму демонстративное проявление преданности старшему, уважение к мудрым, показную добродетель, скромность. Был составлен трактат "Лицзи". Все записанные в этом сборнике правила китайцы обязаны были знать наизусть и применять на практике (чем не цитатник Мао!). Взяв за основу форму, а отнюдь не идеальную суть этого конфуцианского трактата, Мао перелопатил его по-своему, он влил в этически-религиозную форму средневековья "социалистическое" содержание. Он предложил учить свой псевдосоциалистический цитатник каждому китайцу – "тогда ты пойдешь далеко, у тебя тогда откроются неограниченные возможности". Он обратил свой цитатник не к чиновничеству, как это было во времена конфуцианства, а ко всем китайцам, для того чтобы дать им возможность бороться за приобщение к власти. Для Мао было очень важно выпустить цитатник, сделать цитатник моральным кодексом, каноном.

("Для того чтобы по-настоящему овладеть идеями Мао Цзе-дуна, необходимо вновь и вновь изучать целый ряд основных положений председателя. Некоторые, наиболее яркие, высказывания лучше всего заучивать наизусть, постоянно изучать и применять". Это писал Линь Бяо. Тогда, естественно, я не мог знать, какой конец был уготован Линю.)

Мао Цзе-дун обратился к молодежи, к "молодым бунтовщикам против бюрократии". Однако он сделал это для того лишь, чтобы канонизировать себя их руками. Молодежь, которая сейчас размахивает красной книжечкой, будет формовать своих детей в преклонении перед Мао Цзе-дуном.

Пекинская пресса не случайно публикует идиотские истории о том, как человек, почитав труды Мао Цзе-дуна, стал уважать старших, научился играть на скрипке и понял реакционную сущность ЭВМ. Во времена Конфуция были изданы сборники примеров "Сяо" – "сыновняя почтительность". Там также говорилось, что если молодой человек по-настоящему выучил "Сяо", то он, например, в летние ночи не станет отгонять от себя комаров – пусть они его жалят, но ни в коем случае не кусают его родителей. В пример ставится молодой парень, которого звали Пань. Он отрезал от себя куски тела и варил из них суп для своего тяжелобольного отца и стал в конце концов объектом для поклонения.

– За то, что Мао "играет в Конфуция", – закончил мой собеседник, – говорит также изучение противников конфуцианства – "лигистов". По их доктрине закон разрабатывает реформатор, умный человек, "светлая голова". Потом закон одобряет государь, а уж осуществляют эти законы министры, чиновники, отлаженный государственный аппарат. Чем, как не борьбой Мао, считающего себя последователем Конфуция, против государственного аппарата Лю Шао-ци ("лигистов"), отличалась последняя борьба в Китае, скажите мне, Джулиан? А когда и если Мао "ударит" по Конфуцию – знайте, – он хочет заставить народ забыть гения древности, чтобы у него вообще не осталось конкурентов "на вечность".

Отправил корреспонденцию в "Правду".

...Я встретился с ним в Сингапурском клубе пловцов. Он был одет в старенький, подштопанный, но выкрахмаленный и наутюженный колониальный костюм – белая рубашка, короткие белые шорты, толстые шерстяные носки и тупоносые коричневые ботинки. Он сидел в тени, смотрел, как в изумрудной воде загорелые люди играли в мяч, вытирал со лба пот и медленно потягивал пиво.

– Отчего вы не плаваете? – спросил я его.

– Не умею. Я родился в семье британского рабочего, мы не имели ни прав, ни возможностей посещать такие клубы.

Ученый, занимающийся древним Востоком, он презрителен ко всему сегодняшнему.

– Мир суетлив и опустошен. А я не умею плавать. И поэтому мне скучно, усмехнулся он, – и ясны мне все начала, а концы – тем более.

Мы закурили. Солнце было бесцветным, оно словно бы растворилось в расплавленном, алюминиевом, сорокаградусном небе.

– Спрашивайте про начала, – продолжая усмехаться, говорил он, – это пойдет на пользу вашей идеологической концепции. Я расскажу вам про то, как наш великий колониализм, сохраняя китайскую керамику четырнадцатого века и индийскую скульптуру тринадцатого века, уничтожал побеги того дерева, без которого нет развития, – он уничтожил сегодняшнюю культуру колониального Востока. И мне скучно, потому что мне ясны концы – придет сюда, в эти освободившиеся от нас, проклятых англосаксов, страны, новый Хам, или Мессия, или черт те кто, и некому будет противоборствовать, ибо противостоять вандализму может только культура – она сильнее пушек и морской пехоты.

...Я прожил в Сингапуре три недели – каждый день я занимался тем, что отыскивал людей, посвятивших себя служению новому национальному искусству молодой республики. Мой знакомый – назовем его Джоном – сказал тогда, в клубе пловцов: "Зря вы это затеяли. Мы вытравили всех, кто мог бы стать талантом. Здесь культурное безлюдье".

То, что британский колониализм всячески мешал развитию культуры в колониальных странах, – с этим спорить нечего, сие правда. А вот то, что он уничтожил все побеги на древе здешней культуры, – с этим поспорить стоит.

Мистер Лим Хенг То – режиссер телевидения. Мы сидим в темном зале, жужжит эркондишен, на маленьком экране мелькают белые штрихи – сейчас начнется фильм. Из темноты – до слез неожиданно – возникает портрет Чехова, и тихий голос по-китайски говорит о "народном писателе Чехове, который принадлежит не только России, но всему миру". И начинается фильм, снятый Лимом, – "Медведь". Красавица китаянка Го Хуа-пек – русская вдова в черном трауре, разухабистый китайский Семенов – Эн Чи Хоа в поддевке; изысканность и строгость черно-белых декораций, старинная русская музыка – далеким фоном, и вся эта китайская интерпретация Чехова, сделанная профессиональным режиссером и самодеятельными актерами, оборачивается чудом и прелестью, огромной уважительностью к культуре нашей страны.

Едем в маленьком "фиатике" Лима в Наньянгскую академию живописи. Академия создана тридцать лет назад, во времена колониализма, ютилась в крохотном домике на пожертвования богатых китайских торговцев.

– Это было тяжкое время, – рассказывает ректор академии Лим Ю Кванг, никто не помогал нам, наоборот, мешали всячески. А потом была оккупация, японцы расстреливали патриотов, царил террор.

Одна из его картин так и называется "Незабываемый террор". Картина эта трагична и достоверна: художник запечатлел тот момент, когда арестовали его брата, казненного позже в тюрьме милитаристами...

Живопись Кванга поразительна. Он ищет солнце в своей живописи. В каждой его картине солнце скрыто низкими облаками, но оно угадывается и в бликах на воде океана, и в ярости зеленых пальм, и в высвете холщовых парусов джонок на сингапурском рейде.

В академии двести студентов. Подавляющее большинство – на первом курсе. Провозглашенная независимость усилила тягу народа к культуре. Пока еще трудно и с помещениями, и с профессурой, но главное – заинтересованность молодежи в изобразительном искусстве очевидна.

Президент Ассоциации художников Е Чи Вай летом с группой своих коллег уезжает в Таиланд, Индонезию или Саравак, и там они пишут свои картины. Живопись Вая выполнена в иной манере – это некий сплав позднего французского импрессионизма и местного колорита. Потрясла меня его картина "Материнство". Столько в этой картине нежности, доброты, боли за племя даяков, испытавшее на себе многовековое иго колониализма, столько в эту картину вложено личного художником из Сингапура!

– У вас много детей? – спросил я художника.

– Восемь, – ответил он. – И еще примерно тысяча...

Е Чи Вай преподает в школе живопись – жить на свое искусство пока еще в Сингапуре невозможно.

...Доктору Го По Сенгу тридцать два года. Он популярный врач и не менее популярный писатель, человек, отдающий все свое время пропаганде культуры. Он президент Национальной театральной компании, вице-председатель Сингапурского общества культуры.

– Во время колониализма здесь никто не интересовался литературой и не занимался ею. Здесь не было ни одного журнала, ни одной театральной труппы. Когда пять лет назад я написал первую драму, у нас не было даже самодеятельного театра. Посещение спектакля сводилось к смене туалета – фрак, манишка, лакированные туфли, ярмарка тщеславия. То же с литературой – покупали заокеанские полупорнографические журналы с цветными обложками, администрацию не интересовало, что читает и смотрит народ. Мы создали "группу 65" – это было четыре года назад, – объединили художников, писателей, поэтов, актеров. Мы начали издавать журнал "Поэтический Сингапур", мы устроили первый в нашей истории поэтический вечер – пришло всего триста человек.

Это было начало. Сейчас в республике около двухсот центров культуры. У нас пока еще нет художественной галереи, для этого надо собрать триста тысяч долларов – мы их соберем. Пока мы устраиваем выставки под открытым небом по субботам – раньше это было немыслимо. Мы построили театр, там выступают наш оркестр, наш балет, наша труппа. Пока это все полупрофессионально. Но ведь нам всего пять лет. Колониализм лишал нас культуры, а развиваться нельзя, не обогащая народ духовной пищей – Данте, Толстым, Флобером, Шоу...

Один из виднейших поэтов Сингапура, Эдвин Тамбу, говорил мне:

– Для бонз и бизнесменов вопрос культуры – это корешки книг в холле, которые никогда не читанны, и новая картина на стене, которую не понимают, но хвастают ценой. Для народа, который стал свободным, вопрос культуры – это вопрос будущего.

Многие деятели культуры Сингапура, с которыми я беседовал, подчеркивали одну и ту же мысль:

– Создать сингапурскую нацию, состоящую из китайцев, малайцев, индусов, невозможно без создания общей культуры. Языковой барьер по-прежнему велич в республике. "Разделяй и властвуй" – термин колонизаторов – до сих пор дает себя знать: индус не понимает китайца, тот не в состоянии объясниться с малайцем. Языковой барьер дает возможность всякого рода авантюристам – и западного и азиатского толка – "ловить рыбу" в этой мутной воде, оставшейся в наследие от колониализма.

Беседую с организаторами театральной студии Сингапура миссис Го Ле Кван и мистером Ко Пао Куном. Они молоды, в искусство пришли после трудовой жизни они работали на строительстве дорог в Австралии.

– Без балета нет движения, без движения нет драматургии, – говорит Кун. Мы начинали, когда у нас было двадцать учеников, теперь – сто.

Здесь у них в маленьком домике на Соммервиль-роуд каждый день собираются патриоты высокого искусства. Им пока еще трудно – только два профессионала на всю студию. Но они уже показали и "Кавказский меловой круг" Брехта, и "Седую девушку", и Чехова, готовят сейчас вечер, посвященный Горькому. Они подарили сингапурскому зрителю – в первую очередь рабочему, трудовой интеллигенции новые пьесы прогрессивных американских писателей, австралийцев, великих китайских гуманистов.

"Здесь нет искусства", – вспомнил я слова моего британского собеседника.

Снобизм умного человека – опасная штука. Я отправился в английский клуб пловцов, чтобы доспорить с Джоном ("здесь нет талантов"), но его там не было, а у меня кончалось время, потому что пора было улетать дальше, и улетел я в самом хорошем настроении, потому что встреча с людьми высокого искусства надолго заряжает радостью.

Утром позвонил в австралийское посольство.

– Да, мистер Семенов, виза вам пришла... Какие районы Австралии вы можете посетить? Любые... Когда получить визу? Хоть сейчас...

Визу выдали быстро. За мной заехала Джо, отвезла меня в аэропорт. Улетаю на Борнео, который называется ныне Калимантан, в столицу малайзийского штата Сабах – в Кота-Кинабалу.

С одиннадцати вылет перенесли на два часа из-за неисправности самолета.

– Лучше поменять билет, – сказала Джо, – это плохая примета.

– Все англичанки верят в приметы?

– Умные – да, – улыбнулась Джо. – А дуры во всем мире одинаковы.

– Англичанки скромные женщины?

– Умные – да.

– Это демократично – хвалить себя? Нет?

– Я воспитывалась в семье тори. О моих подругах, когда я училась в третьем классе, мама спрашивала: "Они настоящие леди?" Так что я теперь отыгрываюсь за мое консервативное воспитание и демократично хвалю себя... – Она грустно улыбнулась. – Сама не похвалишь – кто похвалит?

Когда жара стала невыносимой, пригласили в "Комету". Рядом со мной в кресле сидел мистер Ку Тоу-чун – смешливый, очень резкий, чем-то похожий на японца. Он сказал мне, что его брат заместитель премьер-министра штата Саравак, а он сам владелец крупнейших малайзийских компаний "Сабах ойл", "Малэйшиа трактор энд экуипмент" и еще нескольких – не менее мощных.

– Запишите мой телефон, – сказал он, – Сандакан, Сабах, Малайзия... У меня есть маленький островок, неплохой домишко, комнат тридцать, две маленьких шлюпочки, каждая берет человек по пятьдесят, с каютишками, которые отделаны красным деревом. Можем хорошо половить маленькую рыбешку, которую называют тунец...

Мистер Ку рассказал мне свою историю. Начал он с нуля, торговал на улицах. Помогла китайская община. Сейчас ездит по всему свету, представляя и брата тоже, ибо тот его совладелец.

– Брат английского не знает, он настоящий китаец, – улыбнулся Ку, – и, как истинный старый китаец, постоянно сидит дома.

Он достал две сигары.

– Кубинские. Хотите?

– Спасибо.

– Мне хочется быть похожим на Кастро, – хохотнул он, – жаль, что нет бороды. Вы давно носите бороду?

– С рождения, – пошутил я.

Мистер Ку заколыхался от смеха – сразу видно воспитанного человека.

– У нас тысяча двести рабочих, – говорил он. – Мы с братом считаем, что профсоюз необходим. У нас есть профсоюз, и он соответствующим образом регулирует наши отношения. Впрочем, мои рабочие – китайцы, и отношения работодателя и рабочего у нас тоже особые. Мы все: одни – скрывая, другие афишируя, верим в Будду, в изначалие добра и силы, в предначертанность бытия. Я ненавижу только одну нацию на земле – американцев. Они следят за мной, когда я бываю в Нью-Йорке. Однажды они привезли меня в полицию, чтобы взять отпечатки пальцев, – они выяснили, что я рожден в Китае. Как будто не понятно по моему лицу, что я рожден не в Далласе! А я их нарочно пугаю: захожу в коммунистические посольства в Вашингтоне. Захожу, листаю литературу, спрашиваю, можно ли мне получить визу, а когда мне предлагают: "Дайте ваши документы", я отвечаю: "Хорошо, дам" – и выхожу с очень важным и серьезным видом. Бедные шпики сходят с ума, наблюдая за мной все то время, пока я живу в Штатах. Ну, а Мао, – он усмехнулся, – что Мао? Выводить суждение можно лишь в том случае, если знаешь всю правду. А никто не знает всей правды о сегодняшнем Китае. Можно только строить предположения. Я бизнесмен, я не оперирую предположениями. Но я китаец, и я, конечно, очень интересуюсь, что же происходит на "мэйнленде".

И облака здесь были совсем иные: они громоздились в прозрачной голубизне неба белыми снежными пиками. Вершины были освещены багровым солнцем, стальные основания, казалось, вросли в густую зелень моря. Я вспомнил моряцкую присказку: "Если тучи громоздятся в виде башен или скал, надо бури опасаться, налетит жестокий шквал".

В динамиках нашей "Кометы" зашипело, затрещало, и низкий бас объявил:

– Добрый день, леди и джентльмены! Говорит командир вашего воздушного корабля. Через восемь минут мы приземлимся в аэропорту Кота-Кинабалу, столице Сабаха. Прошу надеть привязные ремни и воздержаться от курения.

Протащив акулье брюхо самолета над бело-песчаными пляжами, над пенной кромкой моря, над каучуковыми плантациями, турбины взревели в последний раз, теперь уже помогая гасить скорость, и колеса коснулись земли Калимантана.

Жара была неописуемой – пострашнее сорокапятиградусной сингапурской. Аэропорт маленький, эркондишен здесь еще нет, и, когда вас обступает с десяток гостиничных агентов, становится совсем уж невыносимо жарко; каждый красочно, настойчиво и ужасно громко рекламирует свой отель. Старичок, стоявший чуть поодаль, держал, как и остальные, в руках буклетик своего отеля, но не кричал и активности проявлять никакой, как видно, не намеревался.

– Что у вас? – спросил я. Порой в рекламе лучшая реклама – молчание: оно как золото.

– У меня "Борнео", – ответил он гордо. – На берегу океана. С кондишен и тишиной. От города четыре мили. Дорога на такси шесть местных долларов. Ничего иного, кроме хорошего отдыха, гарантировать не можем.

..:Темнеет на Борнео быстро: только что раскаленный шар солнца катился по вороненой океанской стали, только что листья кокосовых пальм жирно блестели в его тугих, мощных лучах, как вдруг светило нырнуло в воду, сделалось сумеречно, и диковинных расцветок птицы стали черными, и розовые малыши крабы, носившиеся по громадному белому пляжу, превратились в страшненьких паучков, и белая лошадь, на которой лихо проехала юная англичанка, вовсе исчезла в темноте, по-тропически густой и непроглядной, и костер, разведенный на берегу, под пальмами, еще десять минут назад казавшийся бесцветным, стал черно-красным, и даже было слышно, как шипят и выстреливают фейерверковыми искрами маленькие поленца какого-то диковинного, как и все здесь, деревца.

От костра отделились две фигурки: мужчина нес что-то под мышкой, а рядом с ним, подпрыгивая на одной ноге, бежала маленькая девчушка. Камбакао, человек из народности кадазан, с дочкой Марианной подошел к берегу моря, сбросил тапочки и исчез в густо-фиолетовой бездне моря.

Камбакао говорит по-английски. После получения Малайзией независимости он начал работать помощником врача – так здесь называются санитары. Со мной он говорит по-английски, а с десятилетней дочкой Марианной – на своем родном языке кадазан. Марианна скачет на одной ноге в море, плавать она пока еще не умеет, но ловка и в воду забирается до тех пор, пока можно подпрыгивать, захватывать воздух, опускаться на теплое, ровное песчаное дно и снова подпрыгивать, держа в руках шест: на нем Камбакао закрепит белую капроновую сеть – он ловит рыбу. У Камбакао зуб не попадает на зуб: вода, по его словам, холодная – "всего" тридцать градусов.

– Хорошо, что нет луны, – говорит он шепотом, – значит, у нас будет рыба.

Шепотом он говорит потому, что рожден в джунглях. Там знают повадку рыбы и нрав зверя. Настоящие ловцы, охотники и рыболовы всегда говорят тихо: они боятся спугнуть зверя.

Лишь после того, как Малайзия стала независимой, Камбакао переехал в город.

– Я и сейчас езжу отдыхать в джунгли. Там в реках большие рыбы. А в джунглях много кабанов. Я уж разучился бить их копьем: я не могу метнуть копье дальше чем на тридцать метров, позор какой, а? Обезьян мой отец до сих пор бьет стрелами, которые надо выдувать из деревянного ствола. Я тоже бью их так, – улыбается он, – отравленными стрелами. Мы подкрадываемся к ним, как в вашем "большом балете" крадутся по сцене актеры, играющие роль злодеев, – я смотрел этот фильм в нашем кинотеатре... Ужасно холодная вода, – повторил он, неужели вы не мерзнете? Хотя нам рассказывали, что вся ваша страна покрыта снегом.

– Ну, уж не вся, – ответил я, обидевшись за наш Крым и Кавказ, – у нас тоже есть теплое море.

– Теплее нашего?

– Теплее вашего моря нет нигде.

– Вот видите, – горделиво сказал Камбакао и засмеялся.

Марианна нырнула, и ее долго не было, а потом она, отдуваясь, поднялась со дна и протянула мне диковинную белую ракушку. Она сказала, как говорит моя Дунечка, – так, наверное, говорят все дети мира, когда хотят сделать приятное:

– На!

Ее громадные глаза на загорелом лице сверкнули улыбкой, и я увидел эту улыбку, потому что зубы Марианны ослепительны, они, словно фонарики, высвечивают ее лицо, курносое, очаровательное, ломко-красивое.

– В ее годы, – говорит Камбакао, – я не мог так говорить с белым. Я не имел права называть белого по имени, я называл его "сэр" и смотрел себе под ноги...

...Рыбы было много. Марианна складывала длинных белых рыб в мешочек, показывая мне каждую, – луна взошла, и стало светло, и рыбу было хорошо видно.

– Очень красивые рыбы, – сказал я.

Камбакао перевел Марианне. Она протянула мне самую длинную, зубастую, голубую рыбу и сказала:

– На!

Потом мы лежали у костра и молча курили. Море изредка накатывалось на прибрежный песок, и только этот осторожный звук нарушал таинственную тишину ночи. Задумчиво глядя в огонь, Камбакао спросил:

– Скажите, Джулиан, а с какого возраста в вашей стране разрешено обращаться друг к другу со словом "товарищ"?

...Ах, какое же фантастическое было то утро! Многокилометровый пляж пуст, ни единого человека. На песке, возле самой кромки прибоя, лежали кораллы, огромные перламутровые ракушки, похожие на блюдо, невиданных форм камни, загадочные морские растения. Я сразу вспомнил нашу "охотницу за камнями" Мариэтту Шагинян: ей бы здесь много было работы – на целую книгу. Я долго шел по берегу, и было вокруг тихо, и ни единой души не было окрест. Я оглянулся, когда услышал веселые детские голоса, – три девчушки, рожденные, словно по ранжиру, с разницей, видимо, в год, бежали наперегонки по песку, а следом за ними вышагивал отец – долговязый, весело смеющийся, счастливый. Девочки Джой, Мэри и Сьюзен – окружили меня: улов моих ракушек был воистину богат.

– А это что такое? А как называется вон та, с рогами? А где вы нашли вон ту?

Их отец улыбнулся:

– Они вас замучают.

– У меня две такие же.

– Они здесь?

– Дома.

– Вы откуда?

– Сейчас – из Сингапура. А вы?

– Из Сайгона. Они, – он кивнул головой на девчушек, – прилетели сюда с женой на неделю: у меня отпуск... – он усмехнулся, – за боевые заслуги...

– Как в Сайгоне?

– Плохо.

– Почему?

– Потому, что Север знает, чего он хочет. Я сам северянин, а мы воевали против Юга, когда он был рабовладельческим. Эти, в Сайгоне, хотят делать свой бизнес за нашими спинами. Между нами говоря, это не война, а скотство.

– И много вас так думает?

– Те, кто могут думать, думают, как я. Обидно, знаете ли, погибать, когда трое таких вот карапузов ждут тебя дома. Надо мной смеются в Сайгоне: "Ты пацифист и плохой патриот, потому что рожаешь девочек: сейчас Америке нужны солдаты".

Мой собеседник замолчал и растянулся на песке.

– Вот блаженство, – тихо сказал он, – лежать – и ничего не бояться, и только ненавидеть время, которое несется, как конь на скачках...

– А если вы туда не вернетесь? Он пожал плечами:

– Дезертировать? Тюрьма... Кто их тогда будет кормить?

Он поднялся, закурил. Долго с тоскливой нежностью смотрел он на своих девочек. Девочки играли в песочек – так играют все дети мира...

На пляж вышла женщина с мальчиком. Она ждала ребенка, на ней был широкий халат. Она увидела моего собеседника, улыбнулась ему и помахала рукой, а мальчуган бросился к девчушкам.

– Она тоже ждет мужа, – сказал американец. – Я знал его по Сайгону... Он погиб три дня назад, и я не могу сказать ей про это и вру, что он вот-вот прилетит. Простите...

Он поднялся и, слишком широко улыбаясь, пошел навстречу женщине, которая еще не знала, что теперь она вдова.

...Директор информационного департамента правительства штата Том Вилли был рожден в джунглях, он тоже из народности кадазан.

– Вот эти центральные улицы, – говорит он мне, – построены пять лет назад. Раньше здесь было море.

Нарядные пяти– и шестиэтажные дома образуют четыре красивые улицы. Действительно, раньше здесь было море. При колониализме здесь был только один двухэтажный каменный дом – там помещался суд. Во время войны Кота-Кинабалу был разбит – сначала японцами, потом союзной авиацией. Городским строительством британцы не интересовались: их волновали каучук и нефть Борнео. За все годы колониального господства Англия не удосужилась создать библиотеки в Сабахе. Только после получения независимости организована первая библиотека. Сьюзен Чжоу, молоденькая директриса, показала мне книжные стеллажи.

– У нас теперь сорок тысяч книг и семь тысяч постоянных читателей. Ну, и у обменного фонда – в других поселениях и в джунглях – еще семь тысяч. Из русских писателей у нас есть Толстой и Достоевский, изданные в Лондоне. Советская литература? Есть две книжки.

И она показала мне "Аленку" – сборник рассказов Сергея Антонова и "Детство Никиты" Толстого. Обе книги изданы на русском языке, прочесть их в Сабахе, где нет ни одного человека, знающего русский язык, практически некому.

Том Вилли повел меня на берег; громадные горы кораллов лежали на набережной – продолжалось наступление на море, кораллами здесь мостят дороги.

Наиболее интересные здания в "Кэй-Кэй" (так сокращенно называют столицу Сабаха) – церкви: римской католической миссии, американских францисканцев, святого Мэтью. Римская католическая миссия, например, имеет здесь семнадцать школ: церковь старается заново завоевать позиции, проигранные алчным британским колониализмом. Но молодежь ставит такие вопросы пастырям, на которые ответить правдиво и исчерпывающе отнюдь не просто. Святые францисканцы организуют свою работу по-новому: все учителя в церковных школах – молодые американцы, люди не старше тридцати лет, которые не только изучают со школьниками "гуманизм свободного мира" и "вандализм" коммунистов-безбожников, но и танцуют с ними хали-гали, а по вечерам вместе гоняют в футбол. Однако в дни каникул школьные дворы пусты, а в библиотеке не протолкнешься: молодежь хочет серьезных знаний.

...Рядом с новым центром города, выросшим из моря, как в сказке, стоит деревня на сваях. Есть там старые лачуги, есть новые дома. Место это подлежит реконструкции в ближайшем будущем. Но подобные же поселения в джунглях, где свирепствуют малярия и туберкулез, где тысячи кадазанов умирают от эпидемий, пока еще существуют. Правительство пыталось неоднократно вывести кадазанов из джунглей на берег моря, в обжитые районы, но старики не хотят покидать насиженные места, да и китайские купцы, в руках которых сосредоточена почти вся торговля в малайзий-ском Борнео, всячески срывают попытки правительства приобщить аборигенов к цивилизации: купцу выгоден темный человек, ему можно всучить старый товар за высокую цену. Ну, и Пекину это выгодно тоже, – во всяком случае, стратегия Мао делает ставку на темноту и некультурность. Понятие "революция" пекинские стратеги сплошь и рядом подменяют термином "бунт темноты".

Здесь, в городке на сваях, я подрядил паренька с длинной долбленой лодкой, и мы пошли в море. Вода тугая, зеленая, прозрачная, и в этой странной воде видны коралловые острова, и кажутся эти острова нереальными и сказочными – так диковинны они и фантастичны. Острова, где живут рыбаки, – маленькие скалы, поросшие каучуковыми деревьями и кокосовыми пальмами, – словно отрезаны от моря тонким ножом; они будто бы висят в тяжелом зное неба. И красота кругом поразительная, и тишина, и ощущение громадного одиночества.

...Поздно вечером я шел по Принс Филипп драйв. На втором этаже "Веннер-отеля" гремел джаз. Я поднялся туда. Свет был выключен, и на маленькой эстраде стояли музыканты. Зал молча и сосредоточенно танцевал шейк. За моим столиком пьяный белобрысый путешественник слезливо жаловался своему спутнику и томно просил пройти с ним в туалет,

На эстраду вышла певица. Она была молода и красива. Малайка, ее звали по-европейски – Мадален. Она начала петь, и я поразился ее голосу, низкому, сильному и такому же таинственному, как эта ночь, и как эти джунгли вокруг, и как далекая гора Кинабалу, самая высокая в Борнео, и как тихое, теплое море, полное кораллов и диковинных длинных рыб. Я думал, что зал замрет, что все остановится и станет тихо. Но никто не принимал всерьез Мадален с ее песней, которая называлась "Вчера". "Вчерашнее горе – это не горе, – пела Мадален, единственное горе – завтрашнее".

– Почему вы здесь поете? – спросил я ее, когда она вернулась за свой столик. – Вам надо петь в театре, где много людей, где свет и где нет пьяных...

Она долго смотрела на меня, а потом ответила:

– Я сегодня не могу, я сегодня занята на ночь...

Пьяный иностранец упал со стула, и ему кто-то зааплодировал. Мадален вдруг засмеялась, а потом засвистела – пронзительно, как свистят наши голубятники. Она обернулась ко мне и сказала:

– Если бы вы только знали, как я вас всех ненавижу...

– За то, что мы мужчины?

– Нет. За то, что вы белые. Мой дядя голландец, он жив, он живет в вашей проклятой Европе. Я хотела поехать к нему, а он прислал мне денег – только чтобы я к нему не ездила. Что вы делаете в наших храмах? Вы там отыскиваете, с кем бы переспать. И всегда сначала говорите про то, что мне надо петь в больших театрах.