Текст книги "49 часов 25 минут"
Автор книги: Юлиан Семенов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)
ВОСКРЕСЕНЬЕ, 17.01
«Если рано утром весной пройтись по городу, то не успеешь плевать через левое плечо, потому что все время дорогу будут перебегать кошки. Люся раз сказала: «Они как разведенные жены». Я помню, у какого-то американского писателя есть рассказ про кошку, которая сидела под дождем, и про женщину, которая смотрела на нее из окна гостиницы и плакала, потому что ей было жаль кошку, и еще, наверное, потому, что она совсем не любила своего мужа. И привыкла от безделья подолгу копаться в самой себе. Поэтому и плакала. А вообще женщина всегда выдумывает себе причину, чтобы поплакать. Особенно когда причин никаких нет и быть не может.
Мы стали часто ссориться с Люсей. Я люблю ее очень – это уж точно. И нашу Маришку очень люблю и Кольку. А особенно Люсю. Любая другая женщина кажется мне хуже ее. А мы все равно ссоримся. Она мне сказала: «Ты теперь знатный бригадир, о тебе пишут, тебе дают ордена, я теперь совсем даже не нужна тебе». Я удивился сначала. Я не смог ей ничего ответить. Что же ей отвечать? Я просто спросил: «Что ты такое говоришь, Люся?» Она ответила: «Ты стал грубым. Ты невнимателен ко мне, потому что тебе неинтересно. Я уже пять лет нигде не работаю из-за Маришки и Кольки. А в наше время не любят тех женщин, которые сидят дома. В наше время любят умных, работающих жен...»
Ну что мне было сказать? Что я люблю ее? Я это говорю каждый день. И каждую ночь, когда она рядом, когда я чувствую ее так, как чувствовал на Лозовой. А нам тогда было по восемнадцати лет. Это самое главное – любить женщину так, как любил ее в первый день. Я все так же хочу целовать ее губы, я хочу все так же быть с ней и чувствовать ее рядом, близко, совсем близко, как только можно. Она говорит, что я груб и невнимателен. Это ведь совсем неверно. Просто я раньше думал только о ней одной и еще о ребятишках. А теперь я думаю обо всех наших в бригаде. Я раньше так не думал о них, пока не начали свое дело ребята с Москвы-Сортировочной. Раньше мы просто работали и получали зарплату. А сейчас я должен знать, как соблюдает режим дня Андрейка. Я обязан знать это, потому что он здорово очень танцует... Я должен знать, как дела у Ермоленко, не балуется ли он с четвертиночкой по вечерам. Кому же знать об этом, как не мне, бригадиру? И поэтому приходится много думать, а когда много думаешь, тогда совсем мало говоришь. Когда думаешь, тогда надо молчать, потому что слова всегда мешают думать. Может быть, я не прав, черт его знает. Но ведь Люся должна понимать меня. Ведь если она будет понимать меня совсем, по-настоящему, тогда я еще больше буду благодарен ей за то, что она всегда и во всем со мной. А она ведь очень умная. Она никогда не говорила мне, как многие жены: «Куда ты уходишь? Что я буду делать дома? Почему ты идешь один?» Она понимает, что у меня есть друзья, что у нас есть свои, мужские, разговоры – в шалаше в субботу, во времена осеннего перелета уток или в хмурый летний день, когда особенно хорошо берет окунь в озере. И я всегда был очень горд тем, что она верила мне, когда я уходил, не оправдываясь унизительно, не испрашивая разрешения, не докладывая, куда ухожу, на сколько времени и зачем. А сейчас мы стали часто ссориться. Она все время говорит, что я груб. А я не груб. Я очень устаю. Но я люблю ее по-прежнему, а может быть, даже и больше. Даже наверняка больше, чем раньше...»
Строкач сидел рядом с Сытиным и думал о Люсе. Сытин спал, положив голову на плечо Строкачу. Во сне он часто стонал.
Перед тем, как снова взяться за ломик, чтобы пробиваться дальше к Андрейке, Строкач тихо сказал:
– Когда нас откопают, я скажу ей все, что сейчас передумал.
И он взял ломик и ударил по породе. И снова стал считать удары:
– 2811! 2812! 2813!
Сытин проснулся и спросил:
– Ты как, Никита?
– Хорошо.
– Поспал?
– Поспал.
– Я что-то плохо выспался.
– Почему?
– Не знаю. Просто никак не мог уснуть.
– А нога не болит?
– Нет. Сейчас почти совсем не болит.
– Ну и то хорошо. Я поработаю малость, а потом ты снова у меня прикорнешь – может, получится вздремнуть по-хорошему...
Строкач ударил ломиком по породе и подумал: «Нет, все-таки я ничего не скажу Люсе. Это может обидеть ее. Пусть лучше она сама все поймет. А ей нужно все понять. Мы теперь в таком возрасте, когда нужно все понимать. И не только для нас с ней. Она должна понять для Маришки и Кольки. А это очень важно, важней всего на свете!»
ВОСКРЕСЕНЬЕ, 17.07
Начальник спасателей Новиков был человеком пунктуальным. Именно поэтому Аверьянову он казался медлительным, равнодушным и каким-то твердолобым. Вообще пунктуальные люди казались главному инженеру равнодушными копушами, которые никогда и ничего не могут толком сделать.
Аверьянов несколько раз смотрел на часы, стараясь хотя бы этим показать Новикову, как много времени уже прошло. Но тот сидел и спокойно курил, разглядывая при этом пепел.
Наконец, не выдержав, Аверьянов сказал:
– Леонид Петрович, время вышло.
Новиков покачал головой, осторожно стряхнул пепел и ответил:
– Только восемь минут прошло. А я дал людям на отдых десять. Разве за восемь минут отдохнешь?
– А за десять?
Новиков убежденно ответил:
– Еще как! Медицина точно утверждает. Вы, между прочим, как-нибудь попробуйте. Присядьте, расслабьтесь и по часам засеките. Десять минут пройдет – вы весь обновленный будете.
Аверьянов слушал Новикова, не глядя на него и все более раздражаясь. Потом он сказал:
– Слушайте, у вас все-таки сердце есть?
Новиков затушил сигарету, хмыкнул себе под нос и ответил:
– Медицина утверждает, что без сердца люди не могут жить. – Он поднялся, застегнул спецовку и спросил: – Вы меня простите, товарищ главный инженер, а вам завалы когда-нибудь приходилось раскапывать?
– Нет, не приходилось.
– А я девяносто шесть человек откопал. Ясно?
Аверьянов посмотрел на Новикова и сказал:
– Простите меня.
Тот, помолчав, ответил:
– Ничего. Это все ерунда.
После десятиминутного отдыха Новиков сказал спасателям:
– Товарищи, тут штука вот какая... Если нам к пострадавшим пробиваться молотками, суток семь пройдет, не меньше. А может, и больше. Здесь порода монолитная, ее молотками не очень-то пройдешь. Так вот, главный инженер предлагает отпаливать породу. Полегоньку, не спеша, по-умному, как говорится. Хотя это вам и без меня прекрасно все известно. Теперь так: я думаю, перед тем как начнем палить, надо бы провести три небольшие штольни, чтоб развернуться фронтом пошире. Итак, начинайте подготовку к взрывработам. Ясно?
– Ясно, – ответили спасатели.
– Теперь у меня к вам просьба, Иван Егорыч, – обернувшись к Аверьянову, сказал Новиков. – Давайте ваших самых лучших проходчиков. Им карты в руки – бить штольни.
Аверьянов бросился к клети. Он поднялся наверх, вышел на площадь перед рудоуправлением, и его сразу же окружили горняки. Аверьянов заставил себя улыбнуться и сказал:
– Значит, вот какие дела, товарищи... Сейчас мне нужны Пустовалов, Фоменко и потом этот новенький, рыжий такой, здоровенный...
– Гордейчик! – сразу же подсказали Аверьянову.
– Он, точно. И пусть эти товарищи подберут себе помощников по вкусу: надо срочно пройти три штольни.
Первым к Аверьянову пробился Гордейчик – рыжий огромный детина – с двумя помощниками, едва доходившими ему до плеча.
– Мы тут, – сказал Гордейчик девичьим голосом и покраснел.
– Хорошо. Давайте вниз.
– Молотки там есть?
– Там все есть.
– Пошли, титаны! – скомандовал Гордейчик и тяжело побежал к рудоуправлению.
ВОСКРЕСЕНЬЕ, 20.26
«Как там Петухов? Успел он спуститься в квершлаг или его тоже завалило? – думал Строкач. – Может быть, я зря прогнал его. Ведь я боялся за Антона. Если бы узнал Антон, он бы рассвирепел».
Строкач вспомнил лицо Петухова, когда тот спускался в колодец. У него было жалкое лицо. Жалкое, но все-таки очень злое.
«Конечно, злое. А что ж, добрым оно должно было быть? Ведь я ударил его. Все молодые злятся, когда их бьют, даже если за дело. А я все ж не должен был прогонять его. Надо было оставить его, а потом взять как следует в оборот. Конечно, противно, когда он весь трясся из-за того, что нашел самородок. Откуда это в молодом парне? И все же я плохо сделал, что прогнал его. Когда нас откопают, я разыщу его и верну в бригаду. Он молодой, его переделать можно».
Строкач услыхал, как вздохнул Антон. Он вздохнул тяжело.
«Умница какой парень! – подумал о нем Строкач, продолжая размеренно долбить ломиком породу. – И добрый очень. Добрый и умный. Самое хорошее сочетание в человеке. С таким сочетанием или очень счастливыми бывают, или несчастными. Антон счастливый: его все любят. Если б не он, пил бы Ермоленко по-прежнему. А он Ермоленко стал на рыбалку с собой брать, в клуб с собой водить, тот и отвык от четвертинки. Вот уж год, как не пьет. И всё Антон. Как там Ермоленко? Неужели завалило? Он один. И Петухов один. Им там каково, если завалило... Нам с Антоном что! Вдвоем все нипочем. А как он там один? И Петухова я зря прогнал. Семь раз отмерь, один раз отрежь. Я не отмерил, а резанул. Это я плохо сделал. Но он в безопасности, он все же успел добраться до квершлага. Ничего. Я его разыщу потом и верну к нам в бригаду. Только б он с Ермоленко выбрался из колодца...»
– Никита, – негромко позвал Сытин, – может, я тебя подменю?
– Погоди, придет время – подменишь.
– Слушай, – спросил Антон еще тише, – как думаешь, Ермоленко выбрался?
– Думаю, да.
– А как Андрейка? Думаешь, ничего? В порядке?
– Думаю, в порядке, – ответил Строкач, продолжая работать. – Думаю, в полном порядке.
ВОСКРЕСЕНЬЕ, 21 час.
Андрейка подумал о Марье Петровне, и у него затряслись губы. Она должна была ждать его сегодня в семь часов на площади. «Она теперь не простит мне, – подумал Андрейка, – ни за что».
Эта мысль была такой страшной, что его даже на минуту перестала мучить жажда.
«Скажешь, что в завале сидел, – засмеет ведь, – думал Андрейка. – В завале только дураки сидят. А я и не сижу даже. Я стою, как столб какой. И пить нечего».
Как только Андрейка подумал о воде, так сразу же в уши застучало это проклятое «Кап! Кап! Кап!».
– Кап! Кап! Кап!
И вдруг он услышал другой звук. Он услышал:
– Хап! Хап! Хап!
Андрейка замер. От этого еще сильнее задрожали колени. Он постарался расслабить колени, но не смог: сразу же начало сводить икры.
– Кап!
– Хап!
«Бьют! Точно, бьют! Может, успею? Тогда она не осердится. Хотя какое там! Чумазым-то не пойдешь, а помыться не успею все равно. А может, и не бьют вовсе?»
Андрейка снова прислушался. Нет, раньше этого «хап» не было.
«Не может быть! Рано еще. А она пусть тогда катится к черту, если не поймет. Не могут меня еще откопать. Рано».
В школе, перед тем как идти отвечать, Андрейка всегда убеждал себя, что наверняка «схватит пару». Он в глубине души был твердо уверен, что получит не меньше четверки, но все равно заставлял себя думать: «Пара обеспечена. Теперь мать вопить будет!»
Так и сейчас. Он верил, что его откапывают, что это далекое «Хап! Хап!» – удары лома, но он все-таки старался думать, что это ерунда, еще рано, не может быть, чтобы его так быстро откопали. Он боялся поверить, что его уже откапывают, хотя ему очень хотелось в это верить.
Андрейка вспомнил, как в ресторане один дядька, пьяный и добрый, говорил: «Болезнь нашей молодежи – это боязнь всякой веры».
Тогда Андрейка смеялся и кивал головой: ему хотелось быть галантным перед Марьей Петровной. А сейчас, вспомнив эти слова толстого пьяного человека, он вдруг понял их смысл. И Андрейка, жестоко ощерившись, прошептал:
– Вот ведь гад!
И он перестал заставлять себя выдумывать всякие отговорки. «Это меня откапывают», – решил он и громко закричал:
– А-а!
И сразу же сквозь толщу породы до него донеслось еле слышное, но такое же радостное:
– А-а-а!
– А-а! – завопил Андрейка что было сил.
Ему уже не так хотелось пить. Какое там пить! Ведь рядом люди! А какая может быть жажда, если рядом люди?! Напиться можно будет совсем скоро, наверху!
– На площади, – прошептал Андрейка. – Я напьюсь на площади. Там газировка хорошая, лимонная. Больше такой нигде нет. Ее, говорят, газировщик Арон на Таежной улице сам делает. А может, еще время не пришло ей идти на площадь? Черт, в самом деле, сколько я тут простоял? Может, она еще и не думала идти на площадь?
И Андрейка теперь уже просто из баловства закричал:
– Па-де-де! Жмите скорей там! У меня ноги трясутся!
ВОСКРЕСЕНЬЕ, 23.15
У Гордейчика, когда он налегал всем телом на отбойный молоток, сразу же начинали трястись продольные мышцы спины. Он был весь мокрый от работы, и поэтому на спине тугие, набухшие мышцы вырисовывались особенно четко. Когда Гордейчик опускал молоток, чтобы дать возможность своим помощникам отбросить породу из-под ног, его огромное тело обмякало и словно бы уменьшалось в размерах. Пока его помощники выгребали лопатами породу, Гордейчик закрывал глаза и садился на корточки. Как только помощники кончали работу, Гордейчик поднимался рывком, словно боксер. В это короткое мгновение подъема он снова весь преображался: тело его становилось собранным, сильным и поджарым. А мышцы на спине вздувались и начинали подрагивать уже перед тем, как он упирался плечом в рукоять отбойного молотка.
Чем дальше Гордейчик проходил штольню, тем сильнее у него набухали мышцы на спине и тем чаще он плевал себе на ладони, чтобы не так болели бугорки от непрерывного соприкосновения с металлом, скользким и тяжелым. Ручка отбойного молотка кажется скользкой и тяжелой во время работы из-за беспрерывной вибрации.
Гордейчик работал на износ – отказавшись от смены, без отдыха, – и поэтому бугорки на ладони затвердевали все больше и все больше болели надсадной, тягучей болью.
Начальник спасателей Новиков заполз в штольню Гордейчика, чтобы осмотреть срез осевших пород. Он сделал для себя пометки в блокноте и занес эти пометки в схему, которую ему дал Аверьянов. Он хотел было вернуться в квершлаг, но, взглянув на Гордейчика, невольно залюбовался его работой. Чтобы удобнее смотреть, Новиков лег на живот и, подперев голову кулаками, несколько минут кряду наблюдал, как работает Гордейчик. Потом, осторожно пятясь задом, он выполз из штольни, разыскал Аверьянова, который изучал срез пород в двух других штольнях, отозвал его в сторонку и сказал:
– Послушайте, Иван Егорович, хотите посмотреть настоящую работу?
Аверьянов поначалу не понял его, а потом, рассердившись, ответил:
– Спасибо, мне не до созерцания!
– Да вы не гневайтесь. Там не просто работа – там черт-те какая работа! Надо бы Гордейчику вашему водки немного дать, а то на исходе парень.
– Сколько он прошел?
– А ваши сколько?
– Очень много: по три с половиной метра.
– Ну, а Гордейчик прошел пять с половиной.
Аверьянов почесал нос, посмотрел на Новикова и заметил:
– Леонид Николаевич, а я не знал, что вы гиперболист.
– Я спасатель. Люди моей профессии не могут быть гиперболистами. А водки парню уж, пожалуйста, пошлите: он себя не щадит совсем, на износ жмет.
– Это вы серьезно?
– Совершенно.
– Ну а где ее взять?
– В магазине «Гастроном».
– Уже поздно. Все магазины закрыты.
Новиков посмотрел на часы и сказал:
– Да. Вы правы. Уже поздно.
ПОНЕДЕЛЬНИК, 2.40
Строкач, Сытин и Андрейка сидели теперь все вместе, тесно прижавшись друг к другу. Строкач осторожно выдолбил породу вокруг ноги Сытина и теперь вдвоем с Андрейкой перетягивал распухшую икру Антона двумя связанными ремнями.
Андрейка то и дело начинал смеяться. С бригадиром и Сытиным совсем не было страшно, не надо было думать о Марье Петровне, и жажда прошла, потому что Строкач научил, как нужно слизывать воду с породы.
Теперь совсем не страшно еще и потому, что видно друг друга: Строкач разрешил на минуту зажечь карбидку, пока шла перевязка сытинской ноги.
Когда Андрейка в первый раз зажег карбидку, Строкач и Сытин долго не могли открыть глаз: от света веки сделались тяжелыми, а глазные яблоки стали очень сильно чесаться, и покатились слезы.
Андрейка тогда тоже смеялся, а Строкач и Сытин смеяться не могли, потому что ужасно резало глаза и по щекам катились слезы. Они не смеялись, а только вертели головами, словно филины, и все время хмыкали себе под нос какие-то удивительно одинаковые слова.
Глаза привыкали к свету постепенно, а когда наконец привыкли, то Строкач заметил, что зрение его стало много зорче, чем раньше. Он теперь замечал крохотные, совсем незаметные вещи. Нет, не вещи даже, а просто штрихи, на которые раньше никогда бы не обратил внимания. Хотя раньше он не обращал внимания, потому что просто-напросто не обладал таким острым зрением, как сейчас.
– Я раньше не понимал, – сказал Строкач, попросив Андрейку затушить карбидную лампу, – почему все слепые такие гордые люди.
Он снова начал долбить ломиком породу и продолжал рассказывать:
– Я просто даже удивился, когда узнал, какие они гордые. И только теперь понял, почему они такие гордые.
– Они обыкновенные, – сказал Сытин, – такие же, как и все.
– Не знаешь – не говори. Я одного ученого видел, в Москве, когда в университет ездил, на заочный поступать. Он рядом за столом сидел, в столовой. Там у них на Моховой улице столовая есть. Я там обедал, и он рядом со мной сидел. Сидит, на меня уставился и расспрашивает: откуда я, как работа на руднике, туда, понял, сюда... Глазищи у него голубые, раскрыты широко и блестят, будто он двести граммов водки выпил. Меня выспрашивает, поверх моей головы смотрит, а сам ложкой по тарелке осторожно водит, мясо ищет. А суп набирает, как мой Колька, – будто озорничает. Потом второе нам принесли. Он невзначай по тарелке вилкой шарит, картошки кусок нащупает, мяса кусочек осторожно подцепит и ко рту быстро несет. Только смотрю, раза два картошкой он себе по носу попал. Я засмеялся и говорю: «Вы на еду смотрите, я вам после про себя расскажу». Он вспыхнул весь и замолчал. Потом поднялся и пошел, а сам на столы налетает. Я тогда подумал: «Вот, даже в университете эту водку пьют». А потом узнал, что он слепой, этот человек-то. Большой ученый – и слепой от рождения. А все время с молодежью. Как тут быть слепому, а? Он понимает, что ему хуже всех на земле, ну и боится свою боль показать. Вот и подделывается под зрячего.
– Это ты к чему? – спросил Сытин.
– Да так... Просто вспомнил. От радости, наверно.
– Какой радости?
– Какой, какой! – передразнил его Строкач. – От радости, что вижу, вот какой! Оттого, что карбидка у нас есть, понял?
– Как сейчас, интересно, тяга? – вдруг подумал вслух Сытин. – И потом сегодня наши с благовещенскими в футбол должны были играть. И голуби некормленые, черт! И снасти я не развесил просушить.
Строкач вдруг засмеялся.
– Ты чего? – удивился Сытин.
– Ничего... – сказал, смеясь, Строкач, – ты просто, как женщина!
– Что?!
– У нас в батальоне переводчица была, – по-прежнему смеясь, начал рассказывать Строкач, – старушка хорошая, умная. Учительницей до войны работала. Так вот она вроде тебя говорила. Начнешь с ней говорить – все верно вроде, а понять ничего не поймешь.
– Это я сейчас не понимаю ничего, – сказал Сытин, – ты объяснил бы...
– Ну, вот начнешь с ней говорить о книгах. «Ах, Островский! Чудесный писатель. Весь Малый театр на нем держится. У меня в Малом театре приятельница работала, Марья Михайловна. У нее дети были – Сережа и Миша. Сережа теперь в Заполярье. Там холодно. Интересно, там можно вырастить цветы? У меня до войны в доме была китайская роза. Красная такая. Таких красок сейчас нет. Вы знаете, красный цвет очень любил один мой знакомый художник. Он умер от туберкулеза. Какая ужасная болезнь! Жаль, сейчас не работают легочные дома отдыха. Интересно, сколько после войны будут стоить путевки в санаторий?»
Строкач не смог договорить: и он сам и Андрейка с Антоном дружно грохнули со смеху.
Строкач отсмеялся, вытер со лба пот и подумал: «Ребята здорово держатся. Просто чудо, как держатся мои ребята».
ПОНЕДЕЛЬНИК, 7.25
Новиков поджег бикфордов шнур и отбежал в укрытие. Всегда перед тем, как должен был произойти взрыв, Новиков не мог совладать с волнением. Он провел не одну сотню взрывов, но каждый раз, поджигая бикфордов шнур, волновался до дрожи в коленях и каждый раз ничего не мог поделать с собой.
Внешне, правда, никто бы и не заметил его волнения. Как обычно, он был нетороплив и хмур. Только очень близкие Новикову люди, проработавшие с ним в спасательной службе пятнадцать лет, могли заметить, как у начальника начинали подрагивать уголки глаз и правую бровь временами стягивало к переносью. А сразу после взрыва Новиков садился: это у него вошло в привычку с сорок пятого года, когда двух людей, стоявших рядом с ним в донбасской шахте 18-бис, которую восстанавливали после немцев, убило кусками породы, а самого Новикова так ударило в поддых, что он сел и потерял сознание. С тех пор он каждый раз после взрыва садился на корточки и никак не мог отучиться от этой привычки. Он понимал, как это было смешно для посторонних: здоровенный дядька, начальник горноспасателей, приседает после взрыва, словно новичок на фронте. И поэтому, стоя в укрытии рядом с Гордейчиком, Новикову захотелось обязательно сразу же после взрыва рассказать этому замечательному проходчику о том, почему он садится после взрыва, и даже – в подтверждение – показать восемь орденов: три за фронт и пять за горноспасательские работы.
И действительно, сразу же после того, как в штольне гулко ухнул взрыв, Новиков присел, а Гордейчик, стоявший рядом, от внезапности расхохотался. Новиков услышал, как Гордейчик расхохотался в тот самый миг, когда из штольни, где произошел взрыв, после глухого шума осыпающейся породы донесся нечеловеческий страшный вопль.
Никто еще толком ничего не понял, а Новиков, будто подброшенный с земли пружиной, уже несся к штольне. Он бежал на этот страшный вопль, спотыкаясь о куски породы, а острый луч фонаря, укрепленного у него на каске, метался по зловещим зубчатым стенам штольни веселым солнечным зайчиком.
Когда штольня сузилась, Новиков стал на корточки и пополз среди кусков породы, пахнущей паленым. Он полз на вопль, который становился все страшней и явственней.
Внезапно вопль замер. Новиков остановился и сразу же почувствовал сзади чье-то осторожное прикосновение. Обернувшись, он увидел Аверьянова. Главный инженер был весь белый, и глаза под очками стали совсем круглыми от ужаса. И Новиков, и Аверьянов, и Гордейчик, и горноспасатели, и проходчики – все, слыхавшие взрыв и вопль, сейчас думали только об одном: «Неужели взорвало людей?»
– Не может быть, – хрипло сказал Аверьянов, – обвал случился за час до пересменка.
– Тогда кто же кри...
– О-о-о-о! – снова донеслось из штольни.
Аверьянов почувствовал во всем теле слабость и закрыл глаза. Ему почудилось, будто это был голос Строкача, Никиты Строкача, его друга. А он сам отдал приказ Новикову взрывать породу, чтобы скорей освободить Строкача и его ребят, а на самом деле убил их. Он, Аверьянов, главный инженер. Он, Аверьянов, убийца! Он погубил людей, замечательных людей, таких людей, каких больше нет на белом свете! Он, Аверьянов, негодяй, погубил их! И нет ему пощады!
Аверьянов снял очки, зачем-то протер их, близоруко сощурился, посмотрел на Новикова и сказал:
– Я, пожалуй, пойду.
– Куда?
– Ну, заявлю куда-нибудь.
– Не будьте тюфяком, главный инженер! – зло прошептал Новиков. – Ваши люди услышат, позорище какое!
