Текст книги "49 часов 25 минут"
Автор книги: Юлиан Семенов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)
ВОСКРЕСЕНЬЕ, 0.42
В момент обвала Сытину придавило ногу. Сначала нога болела, придавленная огромной глыбой, а теперь боль постепенно стихла, и только начиная от бедра и до колена все время противно покалывало. Самое неприятное было то, что Сытин из-за придавленной ноги не мог поворачиваться. Он сидел, чуть откинувшись назад, упершись ладонями в породу, сидел точно так, как любил сидеть со своим отцом, Строкачом и главным инженером Аверьяновым на охоте. Только на охоте, когда руки начинали неметь, он отправлялся в шалаш и ложился на ветки. А здесь он не мог лечь, потому что за спиной торчали острые глыбы, к которым даже нельзя было прислониться. Но ему все-таки приходилось – как только рукам делалось невмоготу – осторожно опускать свое тело на острие глыбы и, закрыв глаза, терпеть боль в спине. И каждый раз он стукался головой о выступы породы и каждый раз усмехался, потому что звук после удара получался словно у лудильщика, который бьет по пустой кастрюле, зазывая хозяек. Это получалось оттого, что каска у него сдвинулась на самый затылок и держалась на макушке каким-то чудом. Поднять каску Сытин не мог из-за того, что были заняты руки, а если бы они и освободились на мгновение, то все равно поделать ничего было нельзя: голова находилась в каком-то конусе, куда руки не пролезали. Сытин чувствовал огромные глыбы у себя на плечах, около шеи. Когда он только немножко ворочал головой, уши сразу же натыкались на острые выступы породы.
«Как в шлеме, – подумал Сытин, – рыцарь настоящий, мать его так...»
У Сытина была страсть, которую он ото всех скрывал. Он любил читать романы Вальтера Скотта. Он лежал на крыше у отца и гонял голубей. И все время читал романы. Только весной и осенью он охотился – тогда было не до чтения.
«Как там Андрейка? – подумал Сытин. – Парень насмерть перепугался. Даже лицо по диагонали перекосило. И орал что-то. Спаси бог, что с ним случилось... Вот неприятность! И в субботу, главное».
Сытин длинно сплюнул и закряхтел.
«Сейчас бы самая зорька пошла, – думал он, – а тут, зараза, сидишь, как паралитик какой...»
Сытин со злости неловко пошевелился, и ногу от этого прокололо длинной, страшной иглой боли. Сытин застонал и сразу же увидел лицо своего отца, которого он никогда и никому не позволял называть приемным. Когда Сытину было плохо, он всегда почему-то вспоминал старика. Это было неосознанно, но это было, как правило, всегда.
Сытину стало приятно, что он смог представить отца так ясно. Ему не хотелось снова остаться один на один с темнотой, с болью, с каменным мешком, который давил на него со всех сторон. И Сытин стал вспоминать дом, старика и охоту. Отчего-то ему вспомнилось, как старика решили снять с егерства по старости. Старик сам очень потешно рассказывал об этом. Он рассказывал, как к нему приехал инспектор из области – уговаривать уйти на пенсию.
«У него все с иголочки, – говорил старик, – ружье блестит, как паровоз, патронташ скрипучий, гильза медная, сапог дерьмом воняет – нехоженый, значит. Ладно. Я смотрю, беседу веду спокойную, на его вопросы о здоровье отвечаю. Смотрю, он между делом патроны стал заряжать. Стакан цельный пороха сыплет в гильзу. Ладно. Ну, думаю, аукнется тебе моя обеспеченная пенсионная старость».
И Антон Сытин засмеялся, вспоминая о тех событиях, которые случились на егерской заимке поутру, на зорьке.
Смех человека, заваленного в шахте, затиснутого в каменный мешок, где темнота такая, что поднеси к глазу белую бумагу – не увидишь, где тишина такая, что каждый шорох кажется грохотом, – смех человека здесь, в каменном мешке, казался диким и противоестественным. Отсмеявшись, Сытин снова увидел хитрые глаза старика, добрые морщинки на висках, он увидел руки, вечно в ссадинах и ранках от рыболовных крючков и от ожогов, он увидел всего его – ссохшегося, совсем невесомого, такого доброго и родного человека. Сытин увидел старика так отчетливо, будто его показывали в кино. Антону стало немного страшно из-за этого, и он снова засмеялся. Но теперь уже его смех не был таким, как в первый раз. Теперь он смеялся для самого себя, чтобы попробовать еще раз убедить себя – с ним, Антоном, ничего плохого не может случиться. Никак не может. Его откопают и ногу быстренько отремонтируют. Иначе не может быть. Потому что, во-первых, он еще не дорубил всего золота, как обещал в Кремле, а во-вторых, старику без него будет худо. А этого никак не должно быть. Антон Сытин отвечает перед самим собой за то, чтобы старик всегда мог оставаться егерем и варить уху, гонять вместе с сыном голубей и радоваться каждую субботу приходу Строкача, Аверьянова и Антона.
Сытин думал обо всем этом и чувствовал, как он фальшивил, когда смеялся второй раз. И чтобы это сознание того, как фальшиво он смеялся, не мучило его, Антон снова стал вспоминать историю про инспектора, который хотел перевести старика на пенсию. Эту историю старик рассказывал каждый раз после удачной охоты.
«– Слышь, – продолжал рассказывать старик, – зарядил он свои гильзы и айда стрелять птицу. Увидел утку, взмахнул ружье свое да как лупцанет! Сам-то он в одну сторону, ружье в другую, а дробь словно звук из граммофона полетела».
Кончая свой рассказ, старик каждый раз так по-детски, так искренне и радостно смеялся, что и всем остальным удержаться не было никакой возможности, хотя все друзья Антона слыхали эту историю по крайней мере раз тридцать.
Сытин вспоминал, как старик хохотал и плакал от натужного смеха, и чувствовал, что сейчас и сам рассмеется. Он вдруг подумал: искренен ли будет его смех? Подумав, Антон решил, что смеяться сейчас он будет не фальшиво, не как во второй раз, а спокойно и от души. Когда Сытин понял, что сейчас ему хочется смеяться, смеяться по-настоящему, оттого, что смешно, а не для самоуспокоения, он вздохнул и смеяться не стал. Он только улыбнулся в темноте – и самому себе и своему старикану.
ВОСКРЕСЕНЬЕ, 4.54
Кап! Кап! Кап!
Где-то совсем рядом все время капала вода. Если закрыть глаза и не думать о том, где сейчас находишься, может показаться, будто только-только отгрохотал весенний, шалый ливень и капли, стекая с водостока, гулко плюхаются в большую деревянную бочку, поставленную специально для дождевой воды.
Когда Андрейка был мальчишкой, он играл в такой бочке в морские сражения, потому что в поселке не было ни пруда, ни речки. А когда наконец построили пруд, Андрейка уже учился в фабзавуче. Ему очень хотелось поиграть в морские сражения, построить настоящие большие корабли из дерева и фанеры, но он понимал, что ребята засмеют, и поэтому никогда больше не играл в морские сражения...
Андрейка нащупал в кармане спички. Он достал их, выпустил побольше струю в карбидке и зажег пламя. Вообще-то он не хотел зажигать карбидку, чтобы не видеть своей западни. А он был в западне, в самой настоящей западне. Порода обвалилась здесь большими пластами, завалив все. Осталось только двухметровое пространство, похожее на платяной шкаф. И в этом шкафу, лишенный возможности не то что двигаться, а даже просто присесть, уже десятый час кряду маялся Андрейка.
Ему не хотелось зажигать карбидку еще и потому, что внизу, как раз под ногами, лежала фляга с водой. Но достать флягу Андрейка не мог. Он не мог нагнуться. Он не мог опустить руки ниже колена: со всех сторон Андрейка был стиснут породой. Ни присесть, ни прилечь, ни согнуть колен. Только стоять, все время стоять, не шевелясь, не двигаясь, даже не поворачивая головы.
И если первый раз Андрейка зажигал карбидку только для того, чтобы как-то действовать, второй, – чтобы еще раз осмотреть свою западню, то в третий раз Андрейка сразу же посмотрел себе под ноги, на флягу. Под ложечкой все время сосало, губы начали трескаться, язык сделался большим и шершавым. С каждой минутой жажда все больше и больше мучала Андрейку. Поэтому он решил зажечь карбидку в четвертый раз. Он повесил лампу на груди, зацепив крючком за карман спецовки, опустил руки вдоль тела, а носком сапога, словно мальчишка, который играет в жестку, начал подбрасывать флягу вверх. Фляга ударялась о породу и глухо брякалась вниз, к ногам. Так продолжалось много раз. Андрейка подбрасывал флягу, сцепив зубы и раздув от злости ноздри. Он начинал свирепеть все больше и больше, он понимал, что нельзя ему сейчас выходить из себя, но поделать с собой ничего не мог.
И в тот самый миг, когда, сжав кулаки, Андрейка решил: «Стоп! Хватит!» – фляга коснулась его руки. Андрейка весь так и ухнул вниз, растопырив пальцы, чтобы ухватить флягу, но было уже поздно: фляга снова брякнулась под ноги. Андрейка больно ударился лицом и коленями о породу из-за того, что весь ухнул вниз. Он рассердился и снова начал подбрасывать флягу носком сапога. Он все сильнее чувствовал жажду, все тяжелее становилась боль во всем теле, все чаще комок подкатывал к горлу и мешал дышать. И Андрейка стал подкидывать эту злополучную флягу с холодной водой что было силы. А потом, особенно зло и сильно подбросив флягу, он услыхал какое-то дребезжание. Это дребезжание с каждым ударом сапога становилось все более противным и раздражающим. А когда начала булькать вода, Андрейка понял, что сбил сапогом пробку. Замерев, он слушал, как булькала вода, выливаясь из фляги. Он долго стоял и слушал, как выливалась вода из фляги, а потом, зажмурившись, выключил карбидку и замер, стараясь расслабить тело.
Кап! Кап! Кап!
Где-то совсем рядом капала вода. Это была вода не из фляги. Просто из кварцевой жилы сочилась студеная, необычайно вкусная вода. Вода под землей, спрятанная в жилах, всегда кажется особенно вкусной. А может быть, она и на самом деле по-особенному вкусна!
Капель становилась все громче. Андрейка не мог слышать эту теперь уже грохочущую капель. Теперь грохот капели отдавался в голове страшной, рвущей болью.
«Вот черт! – подумал Андрейка. – Ну что она все каплет?!»
ВОСКРЕСЕНЬЕ, 12.16
Пробившись к Сытину, Строкач спросил:
– Ну, как ты, Антон?
Он спросил обыкновенным своим голосом, так, будто ничего в общем-то и не случилось.
– Я? – переспросил Сытин и ответил таким же обычным голосом: – Я хорошо, а ты?
Голос его был гулким и доносился очень издалека, хотя, как казалось Строкачу, Сытин был от него метрах в трех, не больше.
Строкач снова начал бить породу перед собой, стараясь сделать лаз к Сытину пошире, чтобы можно было поближе подобраться к нему. Он работал с полчаса, а потом, устав, положил ломик рядом с собой, не выпуская его из руки. Строкач согнулся, чуть подался вперед и лизнул языком воздух перед собой. Он рассердился, потому что не достал языком до породы. А по его расчетам, порода сейчас уже должна была покрыться несколькими каплями воды. Примерно через каждый час – так подсчитал Строкач – холодные капельки воды выступают на породе. Их только надо успеть слизнуть, потому что иначе они сольются в быструю маленькую струйку и упадут под ноги. А к своим ногам Строкач пока еще не мог дотянуться. Он мог только сгибаться, вытягивать шею вперед, но и то не очень сильно, потому что иначе стукался лбом о породу.
Строкач нагнулся еще раз, подальше вытянул шею и ощутил кончиком языка влагу. Он стал облизывать губы. Он несколько раз облизнул губы, и от этого во рту стало немного посвежее и появилась слюна.
– Послушай, – сказал Строкач Сытину, – ты почаще облизывай губы.
– Ты не беспокойся, – ответил Сытин, – я облизываюсь часто. Как кот.
– У тебя водица ничего?
– Самое вкусное на земле – вода.
– Нет. Пельмени.
– Обжора ты, парень.
– Какой же я обжора!
– Не спорь. Самый ты настоящий обжора. Только бы тебе пельмени и есть. – Он помолчал немного, а потом, усмехнувшись, сказал: – А знаешь, в Словакии пельмени очень вкусно готовят.
– Не вкусней наших-то, сибирских.
– Вкусней, – убежденно ответил Строкач и расстегнул ворот рубахи. Он вспотел после двух часов работы, пока пробивался к Антону. Гудели мышцы рук, и очень болела шея, оттого что была все это время в напряжении. Строкач расслабился и привалился спиной к породе. Он решил отдохнуть и подождать, когда перестанет болеть шея.
– Знаешь, почему я так говорю? – спросил Строкач.
– О чем?
– Да о пельменях!
– Каких пельменях?
– Ну, которые в Словакии делают...
– Откуда же мне знать...
– А я знаю. Я знаю, почему я так говорю. Нас туда забросили в сорок четвертом, когда восстание началось. Нас было двадцать пять. Нас выбросили с парашютами в горах. Я первым прыгал. Меня и отнесло черт-те куда. А кругом горы. И крикнуть нельзя: в траве проводов много всяких разноцветных было. А это значит, фрицы рядом. Куда уж тут кричать! Ты слышишь, Антон?
– Слышу, Никита...
– Ну вот... Бродил я, бродил и забрел в хутор. Маленький, в горах, наверное, только и бывают такие: один дом, пять сараев да колодец. Журавль называется, как и у нас, на Украине. Лег в траву, посмотреть думал, нет ли немца. А как лег, так и уснул. Проснулся – смотрю, рядом со мной женщина сидит. Молодая такая, толстая, красивая. Я ее, знаешь, и сейчас прямо всю помню. Она на меня смотрит и спрашивает: «Русский?» Я ответил: «Русский». Ты слышишь меня, Антон?
– Слышу, – ответил Сытин совсем тихо. Громко говорить ему становилось все труднее из-за того, что боль в ноге сделалась невыносимой.
– Антон! – крикнул Строкач. – Ты что молчишь?
– Я слушаю! Я все время слушаю! – ответил Сытин громче и вытер со лба испарину.
– Она меня в амбаре спрятала, – продолжал Строкач, – мужнину одежду дала, кормила, поила. Муж у нее украинец, она поэтому со мной говорить могла – он ее выучил. Смешно она по-нашему говорила. И улыбалась все. Хорошо, добро так улыбалась. Потом раз пришла и говорит: «Ваши тут рядом». А я спрашиваю: «Где?» А она говорит: «Рядом. Я отведу тебя ночью». Сказала так и легла в сено. Травинку на палец намотала и говорит: «Одна я. Мужа моего прошлым летом убили». А у меня жена, Люся, с пузом тогда ходила. Шестой месяц шел. На лице – пятна, пузо – огурцом, а глаза – чистые, красивые, будто у ребенка. Только у беременных такие глаза бывают. Вспомнил я Люсю, отошел в угол и говорю: «Красивая ты, только уходи лучше». Она травинку-то с пальца размотала, бросила ее, поднялась и говорит: «Я уйду, ты не думай. Только вы, мужики, войны начинаете, а нам, бабам, горе пить...» Отвела она меня ночью к партизанам. А я потом забыть ее не мог. Обидел ведь ее. Она ко мне со всей своей тоской, а я – гордый, как в книгах пишут. Узнали б немцы, что она меня у себя хоронила, – на первом суку б вздернули. А я, вишь ты, гордый. Вот и по сей день мучаюсь: никак для себя решить не могу... Ты слышишь, Антон?
Антон молчал.
– Ты чего, – спросил Строкач, – уснул, что ли?
Сытин молчал по-прежнему.
– Антон! – закричал Строкач.
И снова никто не отозвался.
Тогда Строкач схватил ломик и снова начал долбить породу, но теперь вдесятеро сильнее. Надо было как можно скорее пробиться вплотную к Сытину.
«Что же с ним? – со страхом думал Строкач. – Он ведь все время говорил со мной. А может, не хотел беспокоить? И Андрейка черт-те где...»
– Антон! – закричал Строкач что было силы. – Ответь же!
Никто не отвечал.
И Строкач снова начал долбить ломиком породу перед собой. Он работал без отдыха, он работал что было силы. Пот разъедал глаза. Дыхание стало свистящим, прерывистым. Когда в глазах появлялись зеленые круги, Строкач жмурился. Он что есть силы жмурился, чтобы заболели глаза. А когда в глазах начиналась резь, зеленые круги исчезали, и ему было легче работать.
Вдруг под ломиком что-то звякнуло. Строкач весь съежился. «Каска! – стремительно пронеслось в мозгу. – Каска Антона!»
– Антошка! – закричал Строкач срывающимся голосом. – Антон!
Он бросил ломик, вытянул руки вперед, ударился головой о какой-то выступ, разбил в кровь лоб и губы. Он уперся ладонями в то место, откуда пришел звук удара по металлу. Ладони уперлись не в кварц и не в каску Сытина. Ладони Строкача уперлись в золото. Он почувствовал это сразу. На всякий случай, чтобы убедиться, Строкач отковырял маленький кусочек, попробовал его на зуб и потом положил в карман спецовки.
– Золото, – сказал он самому себе тихо и снова позвал: – Антон!
И снова никто не отозвался.
«Что же они там, наверху? – в отчаянии подумал Строкач. – Что же они там?!»
ВОСКРЕСЕНЬЕ, 16.57
– Иван Егорович, – сказала секретарша Надя, заглянув в кабинет к главному инженеру Аверьянову, – вы бы покушали...
Аверьянов, не снимая каски и спецовки, стоял около стола и перекладывал с места на место схемы рудника и диаграммы выполнения плана. Он только что поднялся с 218-го квершлага, где велись спасательные работы. «Что же мне сейчас делать?» – думал Аверьянов.
Начальник рудника вместе с парторгом, главным маркшейдером и геологом уехали еще днем в Читу, в совнархоз. Аверьянов остался один. И он, тридцатилетний главный инженер, один, сейчас, незамедлительно должен принять решение, самое правильное решение из двух возможных. Либо идти проходкой и пробиваться к пострадавшим только с помощью отбойных молотков, либо вести взрывработы. Первый путь должен был продолжаться дней восемь-девять, второй – два-три. Первый путь спокойный. Второй – рискованный. Очень рискованный. Но восемь дней без еды и без воды – это гибель для Строкача и его бригады. Если идти только отбойными молотками, – Строкач и его люди обречены. До конца обречены.
Если пройдут успешно взрывработы, – людей можно будет спасти. Но риск. Риск очень велик. Риск так велик, что Аверьянов вот уже пять минут кряду стоит около стола и перебирает схемы и диаграммы, хотя нужные ему схемы он уже положил в карман.
«Что же мне делать? – в который раз спрашивал он себя. – Спокойно откапывать, выполняя предписания? Или рисковать и идти со взрывами? Или вообще сейчас уже все пути абсолютно бессмысленны?»
В углу сидел старик Сытин, молча комкал свою кепку и неотрывно смотрел в спину главного инженера. На коленях и на руках пиджака у старика засохла грязь. Он так и не успел почиститься с тех пор, как прибежал сюда. Он падал несколько раз по дороге и поэтому сильно испачкался. Лицо у старика враз осунулось, глаза стали за эти часы совсем какими-то бесцветными. А левый глаз еще ко всему беспрерывно слезился.
– Слышите, Иван Егорыч, – повторила Надя, стоявшая по-прежнему на пороге кабинета, – вы бы перекусили. А то ведь всю ночь на ногах.
Не отрывая головы от бумаг, Аверьянов спросил:
– А что у нас есть?
– Чай с лимоном и яичница.
Аверьянов спросил Сытина:
– Яичню съешь, старикан?
– Не хочу. А ты что, завтракать собираешься, Иван Егорыч?
– Собираюсь.
– Может, потом бы позавтракал, а? Там ведь Антоша мается...
Аверьянов строго посмотрел на старика из-под очков и сказал:
– Я же разъяснил тебе: они живы и здоровы. Скоро их откопают.
Сытин зашмыгал носом и сказал коротко и тихо:
– Врешь.
Он помолчал, а потом, утерев слезившийся левый глаз, добавил:
– Ты, мил-душа, главный инженер, а я старик. Мой глаз против твоего зорче. – И совсем тихо попросил: – Ты уж не тяни душу, скажи от сердца: плохо?
Аверьянов снял очки, протер своими длинными, тонкими пальцами покрасневшие от бессонницы глаза и сердито сказал:
– Сейчас будем завтракать.
Потом он нажал кнопку звонка и сказал вошедшей Наде:
– Дайте нам яичницу, чаю с лимоном и хлеба.
Надя повернулась, чтобы сбежать вниз, в буфет, но столкнулась на пороге с Филимоновной, матерью Андрейки. Лицо у женщины было сосредоточенное и спокойное.
– Можно войти? – спросила Филимоновна.
– Заходите, – ответил Аверьянов, чего-то испугавшись.
– Я у вас посидеть хочу, Иван Егорович. Андрейка об вас много хорошего говорил.
– Садитесь, пожалуйста, – сказал Аверьянов, растерянно улыбнувшись. – Сейчас мы все втроем позавтракаем. А потом я спущусь в гору и сына вам доставлю.
– Вы мне так не говорите, Иван Егорович. У меня муж в шахте работал, в завале был. Так что мне так говорить не надо. И обманывать не надо меня.
Аверьянов отошел к окну. Он увидел на площади перед рудоуправлением горняков. Здесь стояли все работники рудника. Все стояли молча, с непокрытыми головами. Многие курили в кулак, будто на марше ночью во время войны.
Аверьянов обернулся к Филимоновне и сказал:
– Никто вас не обманывает, ясно?
И вышел из комнаты, прихватив со стола две каких-то бумаги.
Спустившись на 218-й квершлаг, он сказал начальнику горноспасателей Новикову:
– Леонид Петрович, вот схемы. Проглядите их, пожалуйста. Я думаю, взрывать можно.
– «Думаю» – для меня не резон, – ответил Новиков.
Аверьянов посмотрел на него, как-то жалко улыбнулся и сказал:
– Ну что же... Я приказываю, начинайте взрывработы.
Новиков закурил, внимательно посмотрел на Аверьянова и отдал приказ своим людям:
– Ко мне, товарищи!
И когда горноспасатели собрались вокруг него, Новиков сказал:
– Отдых десять минут!
Потом он взял из рук Аверьянова схемы и попросил:
– Разрешите? Я попробую прикинуть, что к чему. Не загубить бы нам людей, вот в чем штука вся...
