Текст книги "49 часов 25 минут"
Автор книги: Юлиан Семенов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)
Юлиан Семенов
49 часов 25 минут
Повесть
СУББОТА, 17.20
Бригадир Никита Строкач начал работать в руднике шесть лет назад. И с первого дня у него вошло в привычку, спускаясь в шахту, смотреть через прутья клети на фанерный потолок копра. Фанерный потолок взвивался вверх так же стремительно, как клеть падала в глубину. Строкач очень любил смотреть на то, как взвивался фанерный потолок. Но когда темнота обступала клеть со всех сторон – и сверху, и снизу, и с боков, – он всегда вздыхал, словно конь. Строкач, вздыхая, морщил лицо, на котором зло торчали ершистые черные брови и длинный мясистый нос.
В тот день Строкача вызвал начальник отдела кадров и сказал, ткнув пальцем в высокого сутулого парня:
– Этот к тебе.
Парень улыбнулся Строкачу и сказал:
– Здоров, товарищ бригадир.
В клети парень лихо зацепил карбидку за пояс, вынул папиросы, закурил и, широко расставив ноги, спрятал руки в карманы спецовки.
– Возьмись за потолок, – сказал Строкач, – качнет – опахало испортишь.
– Переживу.
– Дурак.
– Мама не замечала.
– Теперь заметит.
Парень весело рассмеялся.
– Бригадир, – сказал он, – я в шахту третий год лажу. Только раньше я на угле был, а теперь к золотишку перебрался.
Клеть ухнула вниз. Она обрушивалась стремительно и с визгом, то и дело цепляясь за какие-то выступы в стволе шахты, и от этого раскачивалась, как люлька. Люда держались за поручни на решетчатом потолке клети, подняв руки, и поэтому были похожи на пленных. Один только новенький стоял, не поднимая рук, и курил.
– Зовут-то как? – спросил его бурильщик Андрейка.
– Меня?
– Нет, начальника рудника...
– А...
Клеть пронеслась мимо сто пятнадцатого квершлага, и яркий свет ударил парня по лицу. Глаза у него были зеленые, а рот – яркий, резкий, прямой.
– Меня зовут Толиком, – ответил он, когда клеть снова погрузилась в темноту.
– Толиком? – переспросил Ермоленко, дорабатывавший последний год до пенсии. – Ласково тебя, однако, зовут.
– А я ласку люблю, она мне сердце топит.
Андрейка засмеялся.
– А фамилия-то как? Ты наш, здешний, или в приезде?
– В приезде. Фамилия мне Петухов.
– Хорошая фамилия, – убежденно сказал толстый Сытин и вытер со лба пот. Он всегда потел, спускаясь в клети. Сытин был голубятником, а ни один голубятник не скажет плохого слова о петухах или гусях.
Клеть завизжала, задергалась и стала. Шахтеры выскочили на площадку, запалили карбидки и, растянувшись в цепочку, пошли по рельсам к люку. Откинув крышку люка в сторону, они начали спускаться по узкому пятидесятиметровому колодцу в блок номер семнадцать. Там они разрабатывали золотоносную жилу.
Первым в колодец залезал Строкач. Он спускался по лестницам быстро, по-обезьяньи. Его люди лезли тоже быстро. Петухов спускался последним, пятым по счету.
– Эгей! – окликнул его Строкач. – Толик! Как ты там?
– Лезу, – ответил тот, – ничего...
– Смотри!..
– Не выходит.
– Что?
– Не выходит смотреть-то: электричества нету.
В блок они спустились через пять минут. Блок был похож на большой зал с неровным, плохо подметенным полом. Когда Строкач спустился в блок впервые, ему сразу же вспомнился пол в краковской библиотеке. Во время боев за город Строкач ворвался в гулкое, пустое здание библиотеки: ему показалось, что сюда юркнули двое в черном. На полу валялись битые кирпичи и штукатурка с потолка. Книги тоже валялись на полу вперемешку с камнями. Среди книг лежал седой старик в черных нарукавниках. Его голову подпирал старомодный воротничок. Глаза у него были пустые, а лицо исклевано. На стеллажах сидели жирные вороны. Они сидели на пустых стеллажах и, нахохлившись, смотрели на Строкача. Строкач стоял посредине огромного зала, в гимнастерке, вымазанной красной кирпичной пылью. Он долго смотрел на мертвого старика и на жирных черных ворон. А потом поднял к животу автомат, зажмурился и выпустил несколько коротких очередей в черных ворон.
И пошел к выходу, спотыкаясь о куски кирпича, потому что не глядел под ноги, а глядел туда, где раньше был потолок, а теперь зиял синий провал неба.
– Антоша! Сытин! – крикнул Строкач, отошедший к бурам. – Ты к правому колодцу иди.
– Хорошо.
– Посмотри только, не остались ли в породе шашки. А то еще рванут.
– Ладно.
– Ермоленка! Николаич!
– Эге!..
– Ты со мной.
– Ясно.
– Андрейка!
– Вот он я весь.
– Вижу тебя всего, – улыбнулся Строкач. – Валяй к левому колодцу. Осторожней, там скользко. Ходули не поломай, они у тебя ценные.
– Ладно...
– Петухов, который Толик.
– Я Толик.
– Иди на маленькую жилу. Там вода сочится, портки промочить можешь.
– Переживу.
– Правильно сделаешь.
Люда разобрали свои буры и отошли к рабочим местам. Карбидки, прислоненные к стенам блока, освещали человеческие лица снизу. От этого не было видно глаз. Освещались только подбородки, ноздри и лбы. А когда каждый поднял свой бур и, упершись штангой в породу, включил ток, стали видны и зубы. Шахтеры и горняки всегда скалятся, когда бурят. И морщины на лицах тоже видны. Морщины ярко-белые, а все лицо пепельно-серое поначалу, а потом коричневое. Чем дольше бурят, тем гуще становится свет карбидок. Он теперь был зыбким, этот карбидный свет, словно в комнате после того, как ушли гости, которые много курили.
Строкач, работая, пел. Ермоленко видел, как шевелились его губы.
Андрейка, когда бурил, смеялся. Он всегда смеялся. Когда бригада гуляла у него на дне рождения, Ермоленко спросил у его матери:
– Слышь, Филимоновна, а он у тебя ночью тоже смеется?
Женщина сказала:
– Смеется. Когда Федю-то убили, мне повестку принесли, я сижу около него ночью-то, около Андрейки, он смеется во сне, а я плачу. Так всю ночь: он смеется, а я ревмя реву... А вон теперь какой долдон вымахал.
Сытин, работая, морщился, как от зубной боли, кряхтел и ругался.
Когда свет карбидок совсем расплывался в пыли, Строкач кончал бурить. Сразу же следом за ним кончали бурить остальные.
Сытин быстро подходил к большому куску породы, заменявшему стол в блоке, и садился, не разбирая места, тяжело подломив ноги.
– Идет, зараза, – говорил он и вытирал пот со лба.
«Зараза» – было его любимым определением золотоносной породы. Он ненавидел золото, потому что его отец и брат погибли в последнюю вилюйскую «золотую лихорадку» в 1929 году. Сытин остался сиротой. Потом беспризорничал. А потом стал жуликом. Он воровал на базаре мясо и хлеб. Однажды он решил ограбить человека: на базаре его уже знали, а живот после двухдневной голодухи совсем подвело. Ночью на маленькой окраинной улице он напал на старика. Сытин трясся, и старик тоже трясся, пританцовывая левой ногой.
– Сынок, – прошептал старик, – я тебе все что хочешь отдам, только душу не губи...
Сытив заорал и ударил старика по лицу. У старика было дряблое лицо, а под глазами – синие и красные прожилки. После того как он ударил старика, ему показалось, что наступила какая-то страшная тишина. Старик заплакал, жалобно, всхлипывая. Тогда Сытин схватился руками за голову, замычал что-то и упал лицом в грязь. Он катался по земле, кусал до кости запястье и выл. А старик опустился на колени и гладил его по спине. А Сытин по-прежнему выл.
– Уйди, – сказал он, – уйди отсюда, гадина старая!
Но старик не ушел. С тех пор Антон Сытин стал жить у него в доме. Старик был егерем в Синеозерском охотхозяйстве. По странному совпадению фамилия у него была та же, что и у Антона, – Сытин. У старика была коза, два ружья и большая голубятня.
В рудокопы, брать золото под землей, Антон Сытин тоже пошел из ненависти к дьявольскому металлу. И с первых же дней стал рекордсменом.
– Я его все вырубить хочу, – сказал он, получая в Кремле орден, – чтоб потомкам не осталось. Они без него обходиться будут. Вон Ильич говорил, что из него уборные делать надо. Я это всенародно одобряю.
В зале смеялись и аплодировали. Только человек, вручавший Сытину орден, не смеялся со всеми. Он долго пожимал Сытину руку, а потом обнял его и поцеловал.
– Ребята, – сказал Андрейка, – охота мне поесть. А то кишка на кишку протокол пишет.
Андрейка выступал в художественной самодеятельности с танцем «Партизан». Он пришел в клуб и спросил руководительницу художественной самодеятельности:
– Здравствуйте, как вас зовут?
Крохотная двадцатилетняя балерина ответила:
– Меня зовут Марьей Петровной.
– А меня – Андреем Федоровичем.
Марья Петровна засмеялась, оглядела нескладную фигуру парня и подумала: «Ничего себе чемодан...»
Андрейка рассердился из-за того, что она на него так смотрела. Он вышел в середину зала, стал прыгать и выделывать ногами такие курбеты, что Марья Петровна только диву давалась. С тех пор Андрейка стал танцевать у Марьи Петровны. Она поучала его:
– Диета и еще раз диета. А для вас – еще раз диета.
– Я понимаю, – отвечал Андрейка.
Но когда он пригласил Марью Петровну в ресторан, балерина чуть не лишилась дара речи. Андрейка съел три бифштекса, мазал хлеб маслом толщиной в палец и пил водку с улыбочкой и галантным придыханием. Под землей он ел еще больше. И так же много пил. Здесь, в блоке, пробивался углекислый источник: шипучий, крепкий и студеный. Андрейка набирал полную флягу и выпивал ее до дна. Потом он весело рыгал, чистил зубы спичкой и начинал рассказывать Ермоленко, который очень любил его слушать, о том, что такое «па-де-де» и как танцевали при дворе Марии-Антуанетты.
Строкач слушал Андрейку, посмеиваясь, а потом, когда тот на минуту остановился, крикнул:
– Э! Толик, который Петухов! Ты чего там?
Петухов молчал.
– Эй! – крикнул Строкач громче. – Ты что?!
Петухов по-прежнему молчал.
Тогда Строкач поднялся и пошел в дальний угол, к маленькой жиле, на которой работал Петухов. Он прошел совсем немного и увидел жилу. Она белела на фоне черной гранитной породы, эта маленькая кварцевая золотоносная жила. Петухов стоял на коленях и тер локтем что-то лежавшее у него под ногами. Строкач опустился рядом с Петуховым и спросил:
– Что с тобой, парень?
Толик Петухов поднял на бригадира Строкача зеленые остановившиеся глаза и тихонько засмеялся.
– Глянь, – сказал он и поднял локоть.
Там, на земле, лежал огромный самородок. Он блестел в свете карбидки, потому что Петухов очистил его слюнями от кварцевой и гранитной пыли.
– Мой, – сказал Петухов. – Мой камушек. Я нашел...
Строкач поднялся с колен и попросил:
– Встань, парень.
– Сейчас.
– Встань, – попросил Строкач. – Встань, Толик.
Петухов поднялся, держа в руках самородок. Он держал его всеми пальцами, прижимая к груди. Петухов смотрел на Строкача и улыбался счастливой, отрешенной улыбкой. Тогда бригадир крякнул и ударил Петухова наотмашь по скуле. Раскинув руки, парень упал. Самородок глухо брякнулся о гранит.
Строкач боялся только одного. Он боялся, что сюда подойдет Сытин. И поэтому Строкач повторил шепотом:
– Поднимись, Толик, я прошу тебя.
Петухов броском вскочил и кинулся на Строкача, опустив голову. Строкач схватил его за лацканы спецовки и снова ударил. И парень упал бы, но Строкач держал его за лацканы.
– А теперь уходи, – все так же шепотом сказал Строкач.
У Петухова затряслось лицо, и он сказал:
– Я всем по кусочку отломлю, не думай...
И тогда Строкач снова ударил парня. Петухов начал пятиться к люку, ощупывая ногами породу позади себя. Строкач ждал, пока он начнет спускаться вниз, на нижний горизонт, на 218-й квершлаг. Петухов начал спускаться медленно и тихо, словно боясь разбудить кого-нибудь. И он все время неотрывно смотрел на Строкача. Когда его голова скрылась, Строкач отшвырнул ногой самородок и пошел к своим.
Андрейка все еще рассказывал про танцы, которые танцевали у Марии-Антуанетты. Он рассказывал слово в слово так, как вчера объясняла Марья Петровна.
Строкач присел рядом со всеми и начал жевать сухой хлеб.
– Что? – спросил Ермоленко.
– С брюхом у него плохо, – ответил Строкач.
Все помолчали. Потом Строкач кашлянул и сказал:
– Ребята, около маленькой жилы – видимое золото. В самородках. Надо его собрать в каски и оттащить наверх, чтоб не растерялось. Ты оттащи, Ермоленка, ладно?
– Ладно.
– Дотащишь? Там килограмм двадцать.
– Дотащу.
– А я все-таки не наелся, – вздохнул Андрейка и отломил еще один кусок хлеба. Он густо намазал его маслом, отрезал толстый ломоть колбасы и попросил Сытина:
– Антоша, подай соли.
– Чудак, – ответил Сытин, – тебе ж Мария-Антуанетта соли есть не велит, сам говорил.
– В шахте можно. Она с потом выйдет.
Сытин пожал плечами и протянул ему газетный кулек с солью.
– Нет, – сказал Андрейка, – с рук в руки соль передавать нельзя: поссоримся.
Строкач вдруг засмеялся и сказал:
– Вам можно с рук в руки соль передавать. Вы не поссоритесь.
Андрейка посмотрел на Строкача и тоже засмеялся.
– Ладно, – согласился он, – давай.
И он взял кулек и стал посыпать крупной белой солью красную кровяную колбасу.
Через десять минут после того, как ушел Ермоленко с золотом, Строкач поднялся и пошел к своему буру, чтобы продолжать работу. Но он не сделал и трех шагов, как остановился, услыхав над головой какой-то треск. Он поднял голову – и сразу же зажмурился, так страшно было то, что он увидел. И еще он увидел лицо Андрейки, искаженное ужасом, а потом настала темнота...
СУББОТА, 21.02
– Вот и главный ты инженер, – сказал старик Сытин, сняв с костра котелок с ухой, – и годами ты моложе сына мово, и холостой, и умный, и добрый, а нет тебе удачи в охоте. За всю зорьку – чирок. А почему так? Мне-то этот вопрос, мил-душа, ясен. Худой ты, а к худому утка не летит. Она тоже, Егорыч, начальство чует. Ну, и забавляет его, начальство-то. А в России начальника легче всего по брюху определить. Какой начальник без брюха? А у тебя вон кость одна. Да еще окуляры носишь. Истый начальник разве окуляры наденет? Он хоть и не видит, а все одно не наденет. Коршуном будет для острастки щуриться, а чтоб очки надеть – нет для него такого резона. Его в окулярах местком заживо съест.
Аверьянов усмехнулся. Старик Сытин посмотрел на него из-под ершистых пегих бровей, хитро подморгнул, помешал уху веточкой, попробовал, хорошо ли проварилась, зажмурился блаженно и сказал:
– Мендельсон!
Аверьянов снова улыбнулся. Как и все в городе, он знал, что старик Сытин произносил фамилию немецкого композитора только в тех случаях, когда слово «хорошо» или даже «отлично» казалось ему недостаточным для выражения восторга. Ежегодно на ноябрьские праздники читинское радио передавало по просьбе старшего егеря Синеозерского охотхозяйства Сытина «Грезы» Мендельсона. И если старику не было заранее известно, в котором часу передадут его музыку, ни о какой охоте и думать было нечего. Сытин сидел дома около приемника, курил самосад и ждал. Дождавшись, он вытирал левый глаз, который начинал обязательно слезиться, выпивал стакан меду, настоенного на спирте, и только потом шел в сени собирать сапоги, куртку и патронташ.
– Слушай, старик, – спросил Аверьянов, еще ближе придвинувшись к костру, – а скажи мне, почему все певчие птицы маленькие?
– Ты это к чему?
– А во-он, у болота, слышишь, соловьи?
Сытин привстал на коленях. Прислушался. Он долго стоял так, а потом сказал:
– Очень поет очаровательно... А почему они маленькие, спрашиваешь? Я думаю, от несправедливости. Если б соловей большим уродился, так он бы круглый год пел, людей услаждал. А это как все равно водку кажный день пить – сладко больно.
Соловьи пели в ореховой роще у болота отчаянно звонко и чисто. От этого вечер казался еще более тихим и спокойным.
– Черт-те что, – удивленно сказал Аверьянов, – у Тургенева о соловьях так написано, будто он не словами пользовался, а нотами.
– Чем?
– Ну, как тебе объяснить?.. Нотами – значками, которыми музыку записывают.
– А чего музыку записывать? Ее запоминать надо. Если плохая, – записывай не записывай, все одно не запомнят и петь не станут.
– Это ты верно говоришь, – согласился Аверьянов и, вздохнув, подвинул к себе котелок с остывшей ухой. Он отломил большой кусок хлеба, намазал его топленым маслом и стал, не торопясь, хлебать уху. Она чуть-чуть отдавала костром и от этого казалась еще вкусней.
Утерев подбородок, Аверьянов спросил:
– Старина, а ты кулеш тоже умеешь варить?
– Умею. Я все умею. А ты там про Тургенева чтой-то начал да прервал.
– Это про соловьев. Он писал о соловьях, понимаешь? Я даже наизусть кое-что помню.
– Ты что, школьник, что ль, чтоб наизусть помнить?..
– Хочешь послушать? – спросил Аверьянов и лег на землю, запрокинув руки за голову.
– Давай. Я слушать люблю.
– «Хороший соловей, – писал Тургенев, – должен петь разборчиво и колена не мешать. А колена у соловьев бывают такие:
Первое: пульканье – этак, пуль, пуль, пуль...
Второе: клыканье – клы, клы, клы, как желна.
Третье: дробь – выходит вроде как по земле дробь разом рассыпать».
Аверьянов вдруг замолчал и кивнул головой на болото:
– Слышишь? Точно, как дробь рассыпать...
– Это вот так, – сказал старик Сытин и тонко, но в то же время очень сильно свистнул, приложив ладони к губам.
– Здорово! – улыбнулся Аверьянов. – Это просто здорово у тебя, старикан, выходит.
Сытин спросил:
– Слышь, Иван Егорыч, а чего ж Антоша со Строкачом не едут? Зорю пропустят, чудные!..
– Приедут, – зевнув, ответил Аверьянов, – смена только недавно кончилась. Сейчас который час?
– Без двадцати десять будет, – ответил старик, посмотрев на небо. – А что, прикорнуть охота?
– Не отказался бы. После твоей ухи ко сну клонит.
– Пошли в шалаш.
Они забросали костер мокрым песком и пошли в шалаш, сложенный на взгорке из сухих веток. От этого в шалаше пахло мочеными яблоками.
«Срезанные ветки всегда пахнут осенью, – подумал Аверьянов, – даже ранней весной они все равно пахнут осенью».
Он лег на настил из веток и почувствовал, как от земли шел холод.
– Ложись тесней, старикан, – попросил Аверьянов, – а то промерзнем насквозь.
Сытин ничего не ответил. Он стоял снаружи около лазейки в шалаш и слушал соловьев. Он долго стоял так, а потом тихо сказал:
– Мендельсон.
И лег рядом с главным инженером. Они укрылись старой шинелью и уснули.
Их разбудили через два часа треск мотоциклетного мотора и крик. Кто-то отчаянно высоким, срывающимся голосом орал:
– Товарищ Аверьянов! Иван Егорыч!
Аверьянов вскочил на ноги, стукнулся спросонья лбом о шест, сердито выругался и выскочил из шалаша. Ночь была лунная. Серое, звездное небо объяло землю. От озера поднимался туман, который резал пополам стога сена, деревья и высокие кустарники.
Аверьянов откашлялся и спросил:
– Кто там?
И сразу же услышал ответ:
– Скорей, Иван Егорыч, беда! Строкачову бригаду завалило!
СУББОТА, 22.54
В ушах все время звенело. В этом непрерывном звоне Строкачу мерещились голоса. Он открывал рот, часто глотал, двигал челюстью, но звон все равно не проходил. Тогда Строкач крикнул:
– Эгей!
Он кричал в неистовую темноту, окружавшую его со всех сторон, снова и снова. Ни звука. Тугая тишина и звон, будто сотня комаров жужжит. В этой тишине свой же голос показался Строкачу очень зычным и красивым.
«У меня, оказывается, бас, – подумал он, – а я и не догадывался».
Строкач снова крикнул:
– Эгей!
Звон в ушах не проходил, никто не откликался.
Тогда Строкач осторожно пошевелил ногами, согнул их в коленях и, повернувшись на бок, полез в правый карман спецовки за спичками. Потом он так же осторожно повернулся на левый бок и полез в левый карман. Но спичек и там не оказалось.
– Хотя, – подумал вслух Строкач, – они же были у меня в руках, когда стала оседать порода. Точно, в руках. Я еще собирался закурить. Я закричал Антону: «К стене!» – и махнул рукой. Кажется, именно в этой руке и были спички.
Когда Строкач стал думать вслух, ему сразу же стало легче. Дыхание сделалось ровным, а перед тем было прерывистым и очень частым.
– Надо думать вслух, – сказал Строкач громко, – это я верно делаю, что думаю вслух. Мне станет стыдно перед самим собой, если что не так.
Строкач растопырил пальцы и стал шарить вокруг себя. Он искал спички, но пальцы натыкались только на куски породы. Строкач решил приподняться, чтобы потом стать на корточки. Но только он приподнялся, как голова уперлась в породу. Тогда Строкач решил промерить расстояние вокруг себя. Он развел обе руки и снова уперся кулаками в породу. Потом вытянул руки перед собой, но до конца распрямиться в локтях не смог: пальцы сразу же уперлись в холодный кварц.
«Я в мешке, – подумал Строкач, – а мешок маленький».
Вслух он говорить не стал, словно испугавшись, что эти страшные слова может услышать кто-то еще. Вслух он сказал:
– Сволочь! – И снова начал шарить пальцами вокруг себя.
«Сытин стоял около колодца, – думал Строкач, сидя, как слепой, с широко раскрытыми глазами и шаря пальцами вокруг себя. – Потом он быстро отскочил назад, а Андрей что-то закричал. Ермоленко успел уйти. Он минут десять как ушел. Интересно, нижний квершлаг завалило? Андрейка испугался здорово: у него даже лицо перекосило».
Строкач теперь прощупывал породу вокруг себя не так лихорадочно, как в первые минуты, а спокойно, методично. Он мысленно разделил площадь, на которой сидел, на квадраты. Сначала получилось десять квадратов. Потом он увеличил до двадцати пяти. А потом и до пятидесяти. Получилось хорошо. Сейчас нельзя было торопиться. И сейчас главное – во что бы то ни стало отыскать спички. Тогда можно будет сообразить, где Антон, а где Андрейка.
«Когда торопишься, – думал он, заставляя себя думать тоже медленно и спокойно, – тогда ничего нельзя найти. Это точно. Попробуй найди книжку в шкафу, если торопишься, – ни черта не найдешь».
Строкачу снова показалось, будто кто-то совсем рядом стонет. Сначала он решил, что это по-прежнему звон в ушах. Но потом он подумал: «А вдруг Андрейка?»
– Эгей! – закричал Строкач. – Кто там?!
Никто не ответил.
– Ерунда, – сказал вслух Строкач, – это просто звенит в ушах.
«Почему так испугался Андрейка? – снова подумал он. Эта мысль все чаще приходила ему в голову. – Почему он так закричал?»
– Наверное, он просто растерялся, – сказал Строкач громко. – Испуг – это совсем другое. Когда пугаются, тогда могут делать подлость.
Строкач вспомнил, как он испугался в ноябре сорок третьего, когда форсировали Днепр. Он попал из школы прямо в самое пекло. Он плыл через реку на стареньком катере. Этот катер был фанерным. А немцы беспрерывно били по реке трассирующими и зажигательными пулями.
Строкач сидел на палубе, согнувшись в три погибели: ему казалось, что так было безопаснее. Его все время знобило, хотя под ватником было теплое шерстяное белье. Вдруг у катера забарахлил мотор. Он остановился посредине реки, освещенной взрывами, прожекторами, линиями трассирующих пуль и пожарами на обоих берегах. Особенно страшно было, когда рядом плюхались мины. Они плюхались, словно разбитые яйца в сковородку с кипящим подсолнечным маслом. Одна мина разорвалась совсем рядом, и катерок прошило осколками. Тогда Строкач, обезумев от страха, кинулся к узенькому входу в трюм. Вход был закрыт спиной человека. Строкач закричал:
– Лезь вниз!
Человек не шелохнулся. Тогда Строкач стал бить в спину носком сапога: ему очень хотелось спрятаться в трюм, защищенный от стальных осколков фанерой. Человек, закрывавший вход в трюм, обернулся, и Строкач понял, что он пинал сапогами в спину девушку. Девушка была совсем молоденькая, беленькая вся, чистая такая и спокойная.
– Ну что ты, – сказала девушка чуть хриплым голосом, – ну что? Ты не бойся, пожалуйста.
И в это время на катере заработал мотор.
– Вот видишь, – сказала девушка, – теперь все в порядке, а ты меня чуть не убил.
Наверное, именно в эту минуту Строкач стал солдатом. Немцы, засевшие на левом берегу, хотели сделать его скотом, потому что тот, кто боится, тот и есть самый настоящий скот. Человек научился не бояться, поэтому он и стал человеком. А как только он снова выучивается страху, так он снова становится скотом.
– Прости, – сказал тогда Строкач, – мы еще с тобой увидимся.
И они увиделись через две недели. Они увиделись в Лозовой, в штабе дивизии, когда получали награды: он – Красную Звезду, она – медаль «За отвагу». Там они и поженились. Ему было девятнадцать, ей – семнадцать с половиной. Поженились, провели вместе два часа в ожидании попутной машины и разъехались. Она – в санбат 22/714-к, он – в 14-й стрелковый батальон.
– Ну-ка, – сказал Строкач, снова опустив руки на породу, – продолжим.
Он на этот раз шарил пальцами совсем недолго. Он только стал вести пальцами вдоль стен, как почувствовал какой-то особый холод. Этот холод не был холодом породы. Это был металл.
– Ломик, – сказал Строкач удивленно. – Ломик! – вдруг закричал он неожиданно для себя, и от этого на мгновение перестало звенеть в ушах.
Он вытащил ломик из-под кусков породы и попробовал ударить чуть правее себя. Он прикинул, что именно там должен быть Сытин. Но удара не получилось: мешок, в котором очутился Строкач, был слишком мал для того, чтобы можно было размахнуться ломиком. Тогда Строкач взял ломик обеими руками, а спиной, затылком и ступнями ног уперся в стены каменного мешка. Напружинившись, он начал крошить породу перед собой, вращая ломик между ладонями. Острые куски падали ему на ноги, больно царапали кожу. Выкрошив небольшую яму, Строкач просунул туда ломик, попробовал, сможет ли теперь ударить, потом размахнулся и ударил что есть силы.
– Раз, – сказал он, крякнув, – и два!
И снова ударил и снова стал считать удары вслух.
