Текст книги "Дунечка и Никита"

Автор книги: Юлиан Семенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)

– Дунечка, хочешь ко мне на колени? – спросила Аня.

Дунечка села к Ане на колени, и Аня стала гладить ее по голове, хмуря свои черные брови и сосредоточенно рассматривая скатерть, по которой расплылось кофейное пятно.

Никита отошел к буфету купить сигарет. Дунечка сказала:

– Ты не расстраивайся, Анечка, он же у нас шалолопай.

– Он у нас не шалопай, – тихо сказала Аня, – он у нас Никитка.

К Ане подошел молоденький офицер-медик и сказал:

– Завтра улетаю на Чукотку, потанцуйте со мной, я буду вас два года вспоминать.

– Простите, только я не буду, – ответила Аня, улыбнувшись, – я с Дунечкой.

– Иди, иди, – сказала Дуня, – иди.

И поцеловала Аню в щеку. Аня покачала головой и снова улыбнулась офицеру-медику. Он отошел, а потом вернулся и сказал:

– А когда вернется ваш спутник – можно?

Аня снова покачала головой, но подошел Никита с сигаретами. Дунечка спрыгнула с коленей девушки и сказала:

– Ну, не воображай, иди.

И Аня пошла танцевать с офицером. Она была тоненькая, сзади похожая на мальчишку – в джемпере из толстой шерсти и в джинсах.

– А она красивей Наташи, – сказала Дуня.

Официантка принесла бутылку вина. Никита налил себе красного вина в большой фужер и залпом выпил. Закурил, подышал носом, налил себе еще и снова выпил.

– Дай мне языком попробовать, – сказала Дунечка.

– Фига.

– Папа давал.

– Ну на, только чуть-чуть.

Дуня лизнула и зажмурилась.

– Ане оставь, – попросила она, – а то ты все можешь кирневич-валуа.

– Чего ты такая заботливая стала? Сама говорила – волосатая.

– Мало ли что сказать можно, – ответила Дунечка, вздохнув.

– Ничего я не понимаю, Дунька, – вздохнул Никита. – Ничего.

– Эх ты, глупенький, горе мне с тобой, – сказала Дунечка фразу, которую говорила ей Надя, – дурачок совсем даже необразованный...

Степанов заехал в редакцию. Народу было мало, многие уехали отдыхать, другие разлетелись по командировкам. Степанов зашел в секретариат и спросил:

– Ничего не слышно, как там моя командировка в Монголию?

– Пока не слышно ничего, – ответил замсекретаря. – Ты же летишь в Арктику.

– Я рассчитываю вернуться оттуда через месяц.

– К тому времени что-нибудь прояснится. Ты свой материал, кстати, вычитал? Если из ЦСУ ничего не придет – может быть, поставим тебя.

Степанов пошел в отдел, к секретарше с таинственным именем Флорина, взял у нее гранки, которые лежали в серой папке набранных материалов, и заперся в пустом кабинете – это был очерк из его последней командировки.

В клинике уже знали, что Надя только что развелась с мужем. Как и кто узнает об этом первым – сказать невозможно. Тоня, конечно, никому ничего не говорила. Бог с ними, пускай...

Огромная бабища – Надя забыла ее фамилию, она все время мечтала заменить свой золотой мост на фарфоровый, – усаживаясь в кресле, смотрела на Надю скорбными глазами, а потом не выдержала.

– Бедная вы, бедная, – сказала она, – какое коварство и низость... Инженер человеческих душ к тому же...

– Откройте рот, – попросила Надя.

Женщина широко открыла свой непропорционально маленький, аккуратный ротик и продолжала, мешая Наде работать:

– Я бы на вашем месте, – говорила она, но из-за того, что рот ее был широко раскрыт, выходило: я ы а ашем есте... в партком... Или как это у них называется – ит... онд...

Надя улыбнулась и переспросила:

– Куда, куда?

– В Литфонд, – ответила пациентка, почувствовав, что сможет закрыть рот и поговорить хоть минуту.

Надя сделала ей укол.

– Больно...

– Ничего. Посидите десять минут, пока подействует новокаин.

– Я вас очень уважаю, – продолжала говорить бабища, тяжело поднимаясь с кресла, – но порой вы меня поражаете... Вы какая-то безвольная. Я бы своего сгноила в Сибири... А никакой не развод! У Потапчук ушел муж, так она его – нашатырем, нашатырем! И ничего – вернулся, и прекрасно живут. Надо бороться за свое счастье, Надежда Евгеньевна. А так – дай им только свободу! Им ведь что надо – талию сорок два и бюст – конусом...

Надя бросила шприц в тазик и быстро вышла в соседнюю комнату.

– Тонечка, – попросила она, – сделай этому животному еще один укол, чтобы оно окончательно заморозилось...

Сняв трубку, Надя набрала номер телефона: у Никиты никто не отвечал. Она позвонила домой: там тоже никого не было...

Степанов стоял возле запертой двери и колотил в нее кулаком. Соседка из квартиры напротив испуганно приоткрыла дверь на цепочке и сказала:

– Его нет, что вы стучите?

– Может, спят...

– Да нет же, я видела, как они уходили.

– Утром?

– Почему утром? Вечером.

Степанов спустился вниз и позвонил из автомата домой. Слушая длинные гудки, он вспомнил, как летом они жили у моря. Рано утром он садился работать, а Надя с Дунечкой отправлялись на пляж, под навес. Они всегда садились где-нибудь с краешку, чтобы быть одним.

Когда Степанов прибегал, чтобы ополоснуться, он всегда подолгу стоял в сторане и смотрел, как Дунька играла с Надей. Сильное и красивое тело жены и маленький вьюн рядом – Дунечка. Они о чем-то шептались, тихонько смеялись, собирали камушки, а потом шли в море. Дунечка каждый раз боялась входить в море, и Надя вносила ее на руках. Дунечка так и плавала, лежа на руках у Нади, шлепала ногами и руками по воде, поднимая синие брызги, и кричала:

– Я рыбка!

А еще он вспомнил, как они ждали его, когда он возвращался откуда-нибудь, и как Надя что-то готовила на кухне, а Дунечка сервировала стол, и потом они обе – такие похожие два самых дорогих существа – сидели напротив него и молча смотрели, подперев одинаковые головы одинаковыми ладонями, как он ест.

А еще он вспомнил, как к нему по утрам приходила Дунечка в длинных полосатых брючках и в теплой кофточке, забиралась к нему на грудь и просила:

– Побеседуй со мной, пожалуйста, а я тебе расскажу, что мне во сне показывали.

<Неужели этого никогда не будет? – подумал Степанов. – Никогда, никогда? Наверное, я должен был не давать развода и постараться еще раз объяснить все про себя, но ведь нет ничего обиднее, когда приходится выскребывать себя тому человеку, которого считал самым близким, который все понимал и обязан был понимать>.

Он поднялся наверх и остановился возле Никитиной квартиры.

Соседка отворила дверь и сказала:

– Что ж вы на площадке-то? Заходите, у нас подождете.

– Спасибо.

– Заходите, заходите.

Степанов вошел в квартиру. Его провели в длинную комнату, где мужчина и мальчик смотрели телевизор. В смежной комнате стояли подряд три кровати, и на них спали дети – два мальчика и маленькая девочка. Они все были укрыты одинаковыми одеялами, и головы у них были одинаково подстрижены под горшок. На полу, в изголовье у девочки, – она была самой маленькой, лежала кукла с оторванной ногой.

Степанов спросил:

– Самая любимая?

Мужчина, сидевший у телевизора, и мальчик враз обернулись и недоуменно посмотрели на Степанова.

– Это я про куклу с оторванной ногой, – пояснил Степанов, – она, верно, самая любимая у девочки.

Но его снова не поняли, и Степанов сказал:

– Это я так, ничего. Не беспокойтесь, пожалуйста.

Мужчина и мальчик снова обернулись к телевизору. Шла передача <Здоровье>, и круглолицый врач с бритой головой обстоятельно рассказывал про то, как надо сохранять вечную молодость.

Женщина стояла за спиной у Степанова, сосредоточенно слушала передачу и гладила детские рубашки.

<Вот так, – подумал Степанов. – У меня на сердце страх, тревога и смятение. А у них спокойно, вот и телевизор их не раздражает, и рядом спят трое карапузов, а четвертый сидит возле отца и слушает белиберду про то, как надо сохранять вечную молодость>.

– Позвольте, я посмотрю, не вернулся ли он, – сказал Степанов.

– Тут слышно. Мы б услышали.

– Да?

– Конечно. Между прочим, я давно хотела с вами о племянничке поговорить. Хороший он мальчик, только домой так поздно приходит, так поздно... А еще как соберутся, так песни орут, так орут, так орут...

– Песни плохие, – сказал мужчина у телевизора. – Морального в них мало. А парень он хороший, это верно. Обходительный.

Мальчик, сидевший возле отца, сказал:

– И ничего не плохие песни, пап, а очень хорошие.

Мужчина поглядел на Степанова, сбросил со лба на глаза очки в толстой коричневой оправе и сказал:

– Вот, пожалуйста: отцы и дети. А говорят, нет проблемы.

– Проблемы нет, – сказал Степанов, – просто есть отцы и дети.

– Мура, собери чайку, – попросил мужчина.

– Сейчас закипит – сядем.

Степанов сказал:

– Мне очень неловко... Я к вам ворвался, а вы отдыхаете.

– Да бросьте вы, ей-богу, – буркнул мужчина. – Ну что вы как дамочка.

– Вы счастливые люди, – сказал Степанов.

– Все люди счастливые, только некоторые про это не знают.

– У меня есть приятель, – сказал Степанов, – он биолог. Занимается вопросами парапсихологии. Он года два проводил эксперименты на обезьянах: нашел у них в мозгу центры, ведающие наслаждением, и вживил в эти центры две пластины. Когда эти пластины замкнешь – наступает состояние наслаждения. Обезьяны все время держали эти пластины замкнутыми, а когда приходило время их кормить и надо было разомкнуть пластины, обезьяны бились в истерике, царапались и кусались. Мой приятель предложил мне вживить эти самые пластины: все трын-трава, живи себе наслаждайся, а кругом – хоть потоп.

– Это фашизм, – сказал мужчина.

– Пожалуй, хуже.

– Наука нынче расшустрилась шибко, – вздохнул мужчина, – как дитя неразумное. Доведут они нас, ученые-то, до ручки. К нам на завод приезжают академики – те самые, из молодых. У них глаза стоячие... И у всех, как на подбор, голубые, будто молочные еще глаза...

С кухни жена крикнула:

– Помоги посуду вытереть, Вань!

Мужчина поднялся и сказал:

– Я сейчас.

Никита танцевал, прижав к себе Дунечку. Он держал ее на руках и танцевал с ней, закрыв глаза.

– Тебе спать хочется? – спросила Дуня. – Да? Замучился со мной?

Никита покачал головой.

– А чего ж глаза закрываешь?

– Это хорошо мне.

– Закрывать глаза надо, если плачешь, глупенький.

– Ах ты Гегель мой дорогой, все-то ты меня учишь...

– Анечка насовсем ушла?

– Не знаю, Дунь, спроси что-нибудь полегче. Наверное, если у тебя появились сомнения, их надо пытаться решить с самим собой, чтоб никого не обманывать. Только надо, чтоб один человек умел ждать, пока другой в себе разбирается. Понимаешь?

– Ты как по телевизору говоришь – ничего не поймешь, если для взрослых.

Джаз ушел на перерыв. Никита отнес Дунечку за столик, и они начали пировать – Дуня лизала мороженое, а Никита пил вино. За столом у физиков продолжал бушевать спор. К ним подсел новый товарищ – они все называли его Олей.

– Бросьте, – говорил Оля, – вы все ворчуны и нытики, противно слушать. Как старики! Вы прекрасного вокруг себя не видите, вы слепцы! Копаетесь, как воробьи в навозной куче. Физика вам плоха, биология вам плоха. Это вам не так, то не так! А что же так?!

Девушка с плоскими пальцами поправила свои темные очки и сказала:

– Оля, ты не прав. Прогресс требует правды. Говорить только о прекрасном и закрывать глаза на плохое – значит предавать прогресс.

– А видеть только плохое? Это что значит – ответь!

– Видеть только плохое – это значит быть слепым глупцом, лишенным дара видеть мир таким прекрасным, каков он есть, во всех его противоречиях. Видеть вокруг себя только плохое – это так же глупо, как видеть только одно хорошее, – сказала девушка.

– Ерунда!

– Почему?

– Ерунда – и все!

– По-моему, ты крупно путаешь два понятия: брюзжание и неудовлетворенность. В основе и того и другого лежит четкое видение плохого. Только брюзга умирает от болезни желчного пузыря, а не удовлетворенный собой человек ставит крест на каменном угле и переходит к ядерному топливу.

– Э, – сказал Оля, – брось. Ты все это придумываешь, чтобы позубоскалить над нашими недостатками. Разве нет?

Никита обернулся и сказал:

– Слушай, толстый Оля. Лучший способ отметить годовщину революции это сосредоточить внимание на нерешенных вопросах. То, что можно уничтожить правдой, не существует. И заткнись. Ты болтаешь, как дешевый демагог. Пусть мне отрубят руку твои знакомые, но ты наверняка плохой физик и очень хороший болтун.

– У человека есть зубы, – сказала девушка с сигаретой, – попал в точку.

– Спекулянт, – сказал Оля. – Обычный спекулянт. Лирик. Что они знают?

Никита поднялся во весь свой длинный, нескладный рост и пошел на эстраду, а Дуня сказала:

– Никит, а я?

Он поднял ее, взял за руку, больно сжал ее пальцы и крикнул:

– Тихо!

В зале замерли. Никита отодвинул микрофон и начал читать стихи:

О, знал бы я, что так бывает,

Когда пускался на дебют,

Что строчки с кровью – убивают,

Нахлынут горлом и убьют!

От шуток с этой подоплекой

Я б отказался наотрез.

Начало было так далеко,

Так робок первый интерес.

Но зрелость – это Рим, который

Взамен турусов и колес

Не читки требует с актера,

А полной гибели всерьез.

В зале дружно захлопали. Никита поднял руки над головой и крикнул:

– А теперь пусть сюда выйдет этот самый Оля, и пусть он скажет свое кредо. Что ж ты пыжишься, толстый? Валяй.

Никита спрыгнул вниз, принял на руки Дуню и вернулся за свой столик. Девушка в темных очках откинулась назад, протянула Никите руку, гибко обернувшись к нему, словно гуттаперчевая, и сказала:

– Вас как зовут?

– У меня довольно популярное имя, – ответил он. – Меня зовут Никита. Садитесь к нам, с ним же рядом противно.

Девушка подвинула свой стул к Никите и Дунечке.

Оля взял девушку за плечи и повернул ее на прежнее место. Он это сделал так грубо, что за его столиком все замолчали.

Никита сказал:

– Дуня, это очень важно – посиди одну минутку, ладно?

– А ты за чем? – тревожно спросила Дуня.

– За правдой.

Никита тронул Олю за плечо и сказал:

– Ну-ка, парень, выйди на минуту.

Оля поднялся и пошел к выходу. Следом за ним пошел Никита. Они вышли на улицу.

– Слушай, ты, – сказал Никита, – у таких, вроде тебя, обязательно есть дети, о которых вы и знать не хотите, а треплетесь по кафе о великой правде.

– Сопляк, – улыбчиво сказал Оля, – руки об тебя марать не хочется.

– Зато мне хочется об тебя вымарать руки, чтобы потом помыть их с пемзой.

Оля бросился на Никиту. Никита перехватил его левую руку, рванул на себя, повернул запястье и швырнул громадного Олю через себя так, как учил Немировский. Тот, упав на землю, грузно ахнул и стал быстро-быстро перебирать ногами. Никита пошел в кафе не оглядываясь. Он сел за столик возле побледневшей Дунечки, поцеловал ее в лоб и сказал девушке в черных очках и ее затихшим соседям:

– Ваш Оля пошел собирать подснежники.

Степанов теперь сидел на ступеньках лестницы, потому что в той квартире все легли спать. Его оставляли там, но он сказал, что пойдет поищет Никиту, и спустился вниз. Здесь он сел возле батареи, чтобы согреться, потому что его била дрожь, но батареи уже перестали топить и от них шел холод.

Степанов чувствовал, как у него горели щеки, и кровь пульсировала в висках, и очень щемило сердце. Мысли у него были отрывистые, быстрые. Если бы он постарался записать, о чем он сейчас думал, то ничего связного из этого бы не вышло. Он думал все время про Дунечку, иногда вдруг вспоминал слова Левона, который говорил, что человека можно подавить, но вмиг изменить нельзя. Потом он думал, что это мог отколоть Никита и где они сейчас, и отгонял от себя тот ужас, который ему мерещился. Иногда Степанов поднимался и начинал быстро расхаживать по темному парадному, но тогда озноб делался совсем невозможным, и у него начинали трястись ноги под коленками. Вдруг он ясно, из темноты, видел лицо Нади, когда она приходила к нему после ссоры. Оно у нее тогда было как у Дуни, точно как у Дуни, только под глазами залегали коричневые пятна от слез. Она прощала легко и хотела, чтобы так же прощал он.

Степанов не мог больше сидеть в темном парадном и вышел на улицу. Летел тополиный пух. Гасли окна в домах. Были слышны шаги прохожих, которых никогда не слышно днем. Если слышны шаги на улице – значит, пришла ночь.

К подъезду подъехало такси. Степанов рванулся к машине. Из такси вышла Надя. Степанов и Надя стояли друг против друга – молча и неподвижно, только Степанов чувствовал, как у него все сильней трясется под коленкой и холодеет в висках.

Надя с трудом разлепила губы и чуть слышно спросила:

– Нет?

Степанов хотел ей что-то ответить, но ответить не смог и только медленно покачал головой.

– Где они?

Степанов снова ничего не ответил ей, хотя собирался сказать, что знает не больше ее самой. Он поднял плечи и развел руками.

Надя вошла в темный подъезд, а Степанов остался стоять у двери. Он вспомнил своего знакомого англичанина, доктора философии из Лондона. Чуть наигрывая, он говорил Степанову:

– Каков закон отцовства? И есть ли он вообще? Конечно же есть. Люди живут по извечным законам. Но законы меняются. Любовь восемнадцатого века была романтической, подкрепленной серенадами. Она принадлежала немногим, та любовь. Революционный девятнадцатый век создал новую любовь – любовь самопожертвования. Она принадлежала многим, но не всем. Так же, по-прежнему, одни любили, другие продолжали человеческий род. В двадцатом веке – веке кинематографа – любят все. Высокие скорости через высокий риск рождают эгоизм. Мальчики и девочки двадцатого века считают, что самое важное в жизни – это удовлетворять возникающие желания. Так приходит забвение песни. Но в каждом веке живут люди старого века. Это вольтова дуга, если век восемнадцатый любит век двадцатый. Это счастье и отчаянье, это вера и безверие, это чистота и грязь. Хотя кто посмел бы назвать грязью поле после весеннего дождя? Или желтую чавкающую глину ранней весной, когда сойдет снег и ноги не выдерешь из студенистой желтой земли? Почему грязь? Грязь только тогда, если врут. Все остальное – чисто.

Либо разница в возрасте, либо одинаково сумасшедшие характеры, либо незнание, либо просто радость от всего, что происходит, – вот гарантия прочности чувства. Последнее, правда, редкостно и возможно только в том случае, когда нет детей, а символ жизни: <Все идет к лучшему в этом лучшем из миров>.

Степанов пытался было спорить, но философ сказал:

– Бросьте, это моя исповедь.

– Никита, я домой хочу, – сказала Дуня, – здесь все какие-то сумасшедшие. Кричат, кричат. А зачем кричат – сами даже совсем не знают.

– Знают, Дунька.

– Пошли? А то мама будет беспокоиться.

Молодежное кафе смеялось, танцевало, пело. Лица молодых людей были красивы. За окнами проносились редкие машины. Фонари светили голубым светом. Посреди высоких домов независимо торчал огрызок месяца.

– Дунь, – сказал Никита, – пойдем, я наберу номер, а ты поговоришь с Анютой.

– Про что?

– Ну, как она доехала...

– Пошли...

Никита набрал номер. Дунечка взяла трубку и сказала:

– Алло. Это кто? Пожалуйста мне Аню. А кто это? Коля?

– Какой? – спросил тихо Никита. – Заика?

– Да, – ответила Дунечка, – с которым ты дрался. Это я не вам, Коля, это я Никите.

Никита взял у Дуни трубку и спросил:

– Вариант <природа не терпит пустоты> – так надо понимать твой визит?

Коля ответил:

– Ты дурак, Никитонский, о-обыкновенный полноценный д-дурак.

Никита повесил трубку и сказал:

– Дунь, едем к ним.

Они вышли из кафе. У дверей стоял Оля с тремя дружинниками.

– Это он, – сказал Оля, – это он, товарищи.

– Это он, это он, ленинградский почтальон, – сказал Никита, – какие еще будут откровения?

– Ты драку зачем начал? – спросил дружинник. – Придется с нами пройти.

– Что вы, ребятки, у меня Дуня спать хочет.

Дружинники переглянулись, и старший спросил Олю:

– Вы настаиваете?

– Да, категорически...

– Меня мама ждет, – жалобно сказала Дунечка.

– А мне ребро сломали! – выкрикнул Оля. – У меня бок синий.

Дружинники заулыбались, а Никита покачал головой и сказал:

– Хороший цвет, поди ж ты, и у такого подонка.

– Вот видите! Вот видите! – оживился Оля. – Вот, пожалуйста!

– Пойдем, Никита, – потянула Дунечка его за руку, – пошли, я домой хочу.

– Пошли, – сказал Никита и, отодвинув плечом Олю, пошел по улице. Дружинники его не остановили. Дунечка и Никита шли медленно, а у них за спиной шумел побитый Оля.

– Бежим, – шепнула Дуня, – а то догонят.

– Никогда не убегай, – так же шепотом ответил Никита, – наоборот, надо тихо идти. Ну мне и будет сегодня!.

– От мамы?

– И от папы тоже, хотя, конечно, сестрица, наверное, нахлещет по щекам, как в розовом детстве.

По улице медленно ползла поливальная машина. Никита поднял руку. Шофер затормозил.

– Приятель, – сказал Никита, – вот ребенок потерялся, везу к родителям, подбрось, а?

– А ты кто?

– Как кто? Милиционер.

Никита и Дунечка забрались к шоферу, и они, умывая засыпающую улицу, поехали к центру.

– Как же ты потерялась, красавица? – спросил шофер. – Теряться – это последнее дело.

– А это Никита сказал, что я потерялась, а я не потерялась, я же вот сижу.

– Милиционер, ты чего ж обманывал?

– Не обманешь – не проедешь, – сказал Никита, – а денег-то нет.

Шофер достал из ящика яблоко и протянул его Дуне:

– Держи.

– Спасибо. А оно мытое?

– Ишь, врач нашелся мне тут.

Дуня стала грызть яблоко. Никита сказал:

– Вы как хищник – все по ночам да по ночам. По Садовому не поедете?

– Там другие мне бока наломают за конкуренцию. Я улицу Горького мою.

Возле памятника Пушкину Никита и Дунечка вылезли. Никита взял Дуню на руки. Дунечка, обняв Никиту за шею, спала и во сне морщила лоб.

Надя сидела на подоконнике в пролете пятого этажа на темной лестнице и даже плакать не могла – так ей было страшно и пусто. Какая все мура и мелочь – все, что было сегодня, и все, что было плохого, которое привело в зал суда, по сравнению с тем, что происходило сейчас. Как это было нечестно по отношению к маленькому человеку, которого здесь нет!

Степанов стоял внизу, на том же месте, что и час назад. Мысли его перестали рваться на куски и сделались ровными и четкими. Он ясно, графически ясно понимал, что жить без этих двух женщин не может и не сможет. Не просто существовать – это всегда легко, а именно жить, то есть работать, делать свое дело, мучиться, сходить с ума, рвать написанное, стыдиться всего сделанного и снова делать. Ничего этого он не сможет делать никогда, если только рядом с ним всегда, до конца дней не будут две женщины – большая и маленькая, два любимых его человека, прекрасных и нежных.

Никита зашел в автоматную будку и снова позвонил к Ане.

– Анька, – сказал он шепотом, – это я. Ты что делаешь?

– Тебя жду, – так же шепотом ответила Аня. – Все равно ты никуда не денешься.

– Ты тоже.

– Почему ты так тихо говоришь?

– У меня Дунечка спит.

– Приходите ко мне.

– Тогда завтра я похороню двух родственников.

– Я тебя целую.

– Я тебя тоже.

– Я тебя целую.

– И я тебя целую.

– И я тебя очень целую.

– И я тоже...

...Степанов прижал Дунечку к себе и выдохнул – глубоко и судорожно. Дунечка спала тихо и что-то бормотала – строгое и очень, по-видимому, важное для нее. Иногда она улыбалась.

Никита открыл окно. Он увидел, как по улице медленно шел Степанов. На руках у него спала дочь. Надя шла за ним, уткнувшись ему в спину головой, и держала его рукой за левое ухо.

– Идиоты, – сказал Никита, – сумасшедшие идиоты.

Он подскочил, достав рукой до косяка, снял рубашку и брюки, прыгнул в постель. Укрыл голову подушкой и снова повторил, засмеявшись:

– Идиоты.