Текст книги "Дунечка и Никита"

Автор книги: Юлиан Семенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Семенов Юлиан Семенович
Дунечка и Никита

Юлиан Семенович СЕМЕНОВ

ДУНЕЧКА И НИКИТА

– Идиоты, – сказал Никита. – Пустите, спать хочу.

Он лежал на кровати одетый. Он лег под утро, потому что всю ночь просидел над книжками по актерскому мастерству. Голову он накрыл подушкой, чтобы не слышать шума с улицы. Улица просыпалась рано. Дворник сонно переругивался с милиционером и громко шаркал метелкой по сухому тротуару. В доме напротив, на втором этаже, в третьем окне слева, мальчик в очках садился за рояль по утрам и наяривал гаммы. Никита часто разглядывал его в бинокль. У очкастого мальчика были короткие пальцы и веснушчатый нос. Никита его ненавидел.

Степанов снова тронул Никиту за плечо.

– Ну? – спросил Никита из-под подушки. – Чего?

– Вставай.

– Гады вы все. Мучаете человека.

– Мы привели Дуню, – сказал Степанов.

Никита сбросил подушку, сел на кровати и стал тереть лицо. Он тер лицо обстоятельно, разминая мышцы по системе йогов.

– Все-таки да? – спросил он.

– Что я могу поделать?

– Когда?

– Назначили на десять утра.

– Кто судья?

– Черт его знает. У тебя нет ничего выпить?

– Нет, потому что пить нехорошо, если сражаешься или когда пишешь. Так, кажется, у Папы... А я сегодня сражаюсь. Ну-ка, стань. Колоссальный прием... Протяни левую. Захватываю у кисти, понял? Рывок на себя, ногу вперед с резким выбросом – и ты в партере.

– Я, милый, на галерке.

– Слушай, у меня сегодня зачет по драке, а может, еще консультация по мастерству. Что я стану делать с Дунькой?

– Нам ее не с кем оставить.

– А как ее будут делить?

– Отстань, а?

– В холодильнике есть прекрасный квас. Хочешь? Могу выдать.

– Я хочу выпить.

– У тебя, кстати, деньги есть?

– Есть.

– Одолжи десятку.

– На.

– До, ре, ми, фа, соль, ля, си, мне спасибо, вам мерси, – сказал Никита и пошел в ту комнату, где Надя сидела с Дунечкой.

– Здорово, сестреночка, – бодро сказал Никита и поцеловал Надю. Племяшечка, привет.

– А я сегодня весь день с тобой буду, – сказала Дуня.

– Мешать станешь?

– Конечно.

– Выдеру.

– Меня драть нельзя, я нервная.

– Вы оба понимаете, что творите? – спросил Никита. – Может, отложите ваш бракоразводный про...

– Никита! – Надя показала глазами на Дуню.

– Ничего, говорите, я вас не буду слушать, – сказала Дунечка и приложила пальцы к ушам, – я вместо этого смотреть буду.

– Пожалуйста, не отпускай ее ни на шаг, – сказала Надя, – нам просто не с кем ее оставить, понимаешь? Никого нет, кроме тебя.

– Мама вернется послезавтра...

– Я не виновата, что все это назначили на сегодня.

Дунечка пошла в ту комнату, где у окна сидел Степанов. Она шла, подпрыгивая на носочках.

– Смотри, – сказала она, остановившись возле двери. – Я умею на самых кончиках, как балерина.

– Ах ты рыбонька моя, – сказала Надя и вышла на кухню.

Никита пошел следом за ней.

– Еще ж не поздно, – сказал он. – Ты ведь любишь его.

– Я его ненавижу.

– Он тебя любит.

– Он негодяй, я его видеть не могу.

– Ты без него повесишься через полгода.

– Ну и пусть.

– А как вы будете с Дунькой?

– Она будет со мной.

– Она будет без отца.

– Она будет со мной, – повторила Надя, – ясно тебе? И вообще, не суй свой нос туда, куда не надо.

– Как с Дунькой сидеть, так <Никиток>, а как говорю правду – так <не суй нос>. Ты – сумасшедшая.

– Сам очень хороший.

– Мне по долгу велено, я – артист. Артист обязан быть сумасшедшим, иначе он станет дерьмом.

Никита ушел в ванную, залез под душ и задернулся занавеской. Он плескался и повизгивал тонким голосом.

– Надька, – крикнул он, – потри спину.

Надя выключила газ, поставила медную кофейницу на стол и пошла в ванную.

– Какой долдон вымахал, – сказала Надя, – а вроде вчера я тебя грудного купала.

– Не подглядывай, – сказал Никита, – я тебя стесняюсь. Слышь, Надьк, а чего ты такая красивая перед разводом стала? Влюбилась? Или страдание делает женщину прекрасной?

– Страдание. Нагнись ниже.

– Больно дерешь!

– Не кричи. У тебя спина грязная.

– Спина – не душа, прожить и с такой можно. Слушай, а вот для вас имеет значение, какая у мужчины фигура?

– Конечно.

– У меня ноги тонкие.

– Дурашка, – сказала Надя, – это красиво.

Она села на край ванны и заплакала. Плакала она по-детски: у нее катилось по щекам много слез и сразу же краснел нос.

– Идиоты, – сказал Никита, – вы идиоты. Выйди, я буду вытираться.

Степанов сидел возле окна, а Дунечка танцевала посреди комнаты. Она любила танцевать.

Степанов смотрел на дочь и вспоминал, как семь лет назад в такой же летний день Дунечку привезли из родильного дома.

Есть разница в том, как относятся к новорожденному мать и отец. Надя подолгу просиживала возле Дунечки – сморщенной, коричневолицей, пищащей хриплым голосишком, – и смотрела на нее с умилением, и находила сходство: <Уши у нее твои, и брови твои, и подбородок твой>. А Степанов смотрел на этот пищащий комочек с осторожным любопытством, не видел никакого сходства, но соглашался с Надей и недоуменно хмыкал: <Моя дочь...>

Люди – те же позвоночные, только высшая их форма. Волчица облизывает детеныша, подолгу глядит на него, положив длинную морду на толстые лапы, а волк гуляет себе по лесу, мимо слепых волчат проходит равнодушно – не придавить бы, – и только. Волк начинает брать детеныша с собой, когда тот делается постарше и когда мать уже не смотрит на него с такой нежностью, а порой даже прикусит за загривок, если что не так. У зверей младенчество принадлежит матери, зрелость – отцу. У людей – так же.

– Папочка, – спросила Дуня, – а у вас когда начнется баракоразводный?

– Что?

– Так Никита сказал.

– Не болтай, мать, ерунды...

– Ну какая ж я тебе мать, – рассудительно сказала Дунечка, – я твоя дочка.

– Дуньк, скажи <рыба>, – попросил Степанов, закрыв глаза.

– Рыба.

– Раньше ты говорила – лыба. Ну-ка, иди, я тебя поцелую.

– Вы меня всегда целуете, когда ссоритесь.

– Смотри, какой пух тополиный летает.

– А зачем он летает?

– Весна...

– Пусть бы зимой летал, тогда падать не больно.

Вошел Никита:

– Она уже ушла.

– Пока, Дунечка, Никиту слушаться безо всяких.

– А со всякими?

Никита и Степанов посмотрели друг на друга. Степанов поднялся, потянулся, захрустев пальцами, и пошел в суд – разводиться.

– Дунька, порубать хочешь?

– Знаешь, как папа говорит? Он говорит: <рубансон-гоглидзе> и <кирневич-валуа>.

– А что такое <кирневич-валуа>?

– Очень просто. Это когда в рюмку наливают водку.

– Ясно. Яичню <рубансон-гоглидзе>?

– Не хочется.

– Мало ли что не хочется... Надо. Человек есть то, что он ест. Поняла?

– Нет.

– Что нет?

– Как же он может быть тем, что ест? Ведь человек не еда.

– Ты у меня Гегель.

– Ну какой же я Гегель, Никит? – снова рассудительно ответила Дунечка. – Я девочка.

– Ладно, девочка. Сиди, я пойду глазунью жарить.

Дунечка осталась в комнате одна. Улыбка сошла с ее лица, и оно вдруг сделалось взрослым и скорбным. Она подошла к окну и стала разглядывать улицу, по которой с ревом проносились расплющенные машины, торопились люди – большеголовые и с коротенькими ножками. А когда к остановке подъехал рычащий автобус и пустил струю дыма, Дунечка сделала шаг от окна – так он был грозен, этот красный автобус, если глядеть сверху.

Дунечка еще немного поглядела в окно, потом ей это наскучило, и она решила порисовать. Она взяла красный карандаш и нарисовала на оборотной стороне синей тетрадки танцующую женщину с сумочкой в левой руке. Глаза танцовщицам Дунечка рисовала длинные и раскосые, волосы – распущенные, падающие на лоб. Она умела рисовать танцующих женщин: она чувствовала движение и, когда рисовала, делала ногами те самые движения, которые в рисунке повторяли танцовщицы с худыми длинными руками, с сумочками и в шляпках на распущенных волосах.

Дунечка полюбовалась танцовщицей, немного потанцевала сама, а потом, вздохнув, принялась убирать Никитину кушетку. Движения ее были точны и повторяли движения матери, когда та по утрам убирала кровати.

Дети точно повторяют движения. Но кто сказал, что они так же точно и цепко не повторяют те слова, которые слышат? Кто сказал, что они не понимают смысл этих слов – тех злых, обидных и горьких слов, без которых вряд ли обходится какая семья?

<Ты еще маленькая>, <ты этого не понимаешь>. Какая глупость! Плохая память – бич людей. Родители забывают самих себя – семилетних. Вспомните себя в семь лет те, которым сейчас тридцать! Вспомните! Ведь вы все понимали в семь лет – особо остро, может быть, даже точней, чем понимаете сейчас, потому что тогда ваше сознание не было загромождено тем, что ханжи называют <богатым опытом>. Доброта человека должна проверяться его отношением к детям.

– Дунька, иди сюда! – крикнул из кухни Никита. – Яичня готова.

– Где у тебя веник?

– Веник после, сначала калории.

– А что это – калории?

– Единицы тепла.

– Какие единицы? – спросила Дунечка. – Длинные палочки?

– Разные бывают.

– Они вроде микробов?

– Двоюродные братья.

– Баба говорит, что у микробов есть руки и ноги.

– А как про мозг? Баба на этот счет данных не имеет?

– Дурачок ты даже совсем, – сказала Дунечка таким голосом, каким Надя говорила Степанову, когда радовалась чему-нибудь. – Глупенький совсем даже.

– Ах ты моя душечка! – засмеялся Никита.

– А знаешь, как мама говорила, когда они ссорились?

– Знаю...

– Я тебе сделала сюрприз на букву <у>, Никит...

– Какой?

– Уб...

– Ну, давай, давай... – сказал Никита, глядя в газету.

– Я так не буду. Ты не со мной говоришь.

– Дуня, запомни раз и навсегда: газета – это самое массовое оружие.

– Как сабля?

– Почти.

– Убра...

– Не понимаю.

– Убрала кровать, дурачок!

– Ты давай без фамильярности. Я не дурачок, а твой дядька.

– Ты не говори <дядька>, ты <дядя> говори.

– Почему?

– <Дядьки> в магазинах ходят, и <тетки> тоже.

– Ешь яичню.

– Не хочется.

– А зря.

– Я когда маленькая была, говорила <хочечя>, а не <хочется>.

– А сейчас ты большая?

– Конечно. Осенью в школу пойду.

– Хочется в школу?

– Что ты... Кому хочется учиться?

– Евдокия, ты – враг прогресса, – сказал Никита. – Пошли в институт, я драться должен.

Надя сидела в темном углу, на скамейке, отполированной до зеркального блеска тысячами людей. В судах много темных углов и отполированных скамеек. Степанов гулял в садике, где толпились люди, вызванные на судебные заседания. Люди говорили негромко, но очень оживленно, и все, как один, курили <гвоздики>.

Один из заседателей задерживался на полчаса, и поэтому начало судебного разбирательства перенесли на одиннадцать. Возле Нади села женщина с грудным ребенком.

Надя смотрела на спящего мальчика в синей вязаной шапочке и вспоминала, как они тогда жили в деревне. Это было шесть лет назад, когда Дунечке исполнилось полгода. Она часто болела, по ночам просыпалась и кричала – надрывно, на одной ноте. Степанов приезжал поздно, часов до трех сидел за работой на дощатой веранде, дымил, как паровоз, одну сигарету за другой и рисовал на полях синей полотняной бумаги одинаковых бородатых мужчин с капитанскими английскими трубками во рту. Засыпал он поздно, и Надя, чтобы не будить его, ходила с Дунечкой, прижав ее к себе, до тех пор, пока девочка не успокаивалась. Надя укладывала ее в кроватку, а сама садилась к раскрытому окну и смотрела, как желтая луна процарапывалась сквозь заросли кустарников. В одном и том же месте, точно в одно время начинал заходиться соловей. Он был неистов и нежен. Черные сосны разрезали голубое ночное небо, подсвеченное серебряным светом луны. Иногда, если налетал ветер, было слышно, как под горой шумела река на песчаных перекатах. Во всем этом – в Дуне, которая посапывала в своей плетеной кроватке, в том, как что-то бормотал во сне Степанов, в ночи, которая жила тихой, таинственной жизнью, – во всем этом было счастье, и Надя тихонько смеялась и чувствовала, как у нее от этого счастья холодеет кожа и делается шершавой, как бывает, если замерзнешь зимой.

– У вас муж? – спросила Надю женщина, сидевшая с ребенком.

– Что? – не поняла Надя.

– Говорю – у вас муж?

– У меня развод.

– А... У меня-то муж тут. Судить будут. Пьяный стекла в магазине побил. Так он хороший у нас, а вот если выпьет – так обязательно разобьет чего-нибудь и куражится. Я ему, дураку, говорила: <Ты лучше меня шугани, и то позора будет меньше>.

– Да, – сказала Надя, – конечно.

– А теперь штраф сунут, а мы гардероб хотели. Сейчас хорошие появились... Полированные и с зеркалом, по девяносто семь. Судья-то, говорят, женщина. Это ничего, а если мужик – так тот без жалости. А мой-то – тихий, когда не пьет, ласковый.

К скамейке подошел здоровенный парень в кепке. Кепка на его проволочных курчавых волосах держалась каким-то чудом, и Наде показалось, что она вот-вот упадет.

– Пришел, ирод окаянный, – сказала женщина, – глаза б мои на тебя не смотрели, жирафа кучерявая!

– Ладно... – сказал парень, сморщив лицо, – чего паникуешь...

– Пускай тебя посадят, паразита, пускай!

– Ладно, – повторил парень, – чего шумишь... Что в тюрьме, что с тобой – один ляд.

– У вас спички нет? – спросил Степанова старик в толстых роговых очках.

– Пожалуйста.

– Благодарю вас. Вы по делу или слушать?

– Это как?

– Любопытствуете или у самого неприятности?

– А вы?

– Я, изволите ли видеть, укрепляю институт судебной гласности. Слушаю и реагирую. Судье важно видеть реакцию зала. У нас утеряна прелесть реакции зала на происходящее в судебном заседании.

– На пенсии?

– Да.

– Бывают интересные дела?

– Неинтересных дел нет. Каждое интересно, только если судья сумеет достигнуть подлеца, вывернуть его, вывернуть.

Степанов достал блокнот и записал: <Важно суметь вывернуть подлеца>.

– Не из <вечерки>, случаем?

– Нет.

– Скучны у нас судебные отчеты, как морковный пюрей.

Степанов снова вытащил книжечку и записал: <Старая сволочь, говорит не <пюре>, а <пюрей>.

– А по прежней профессии вы кто? – спросил Степанов.

– Повар.

– Повар?

– Да, изволите ли видеть. Повар, с вашего позволения. Кормил прежних, а после ублажал вегетарианцев нарпита. Так вы с неприятностями?

– Папаша, – сказал Степанов, – вам бы лучше на печке со старухой сидеть...

Повар поднял пегие, торчащие вперед брови и тоскливо ответил:

– Старуха-то померла. Вот и грущу. А молодую брать – опасно, жилплощадь высудит.

Степанову стало мучительно стыдно: и за то, что он так грубо сказал старику, и за то, что в своей книжечке написал <старая сволочь>.

<Скорее-то сволочь – я, – отметил он про себя, – и не старая. А это значительно хуже>.

В институте было полно студентов. На первом этаже метались <режиссеры> – сегодня они сдавали мастеру этюды. На втором этаже в комнате номер 13 сидел Немировский – преподаватель по классу фехтования и сценического боя. По коридору, мимо комнаты 13, ходили актеры второго курса и зубрили диамат.

– Сиди здесь, – сказал Никита Дунечке, – вот на этом стуле, и никуда не уходи.

– Нет, – ответила Дунечка, – мне страшно одной. Они вон какие волосатые.

– Это студенты. Перед экзаменами не стригутся, поняла? Сиди тут и не рыпайся.

Никита пошел к двери. Дунечка, побледнев от волнения, пошла за ним следом.

– Дуня, – сказал Никита, – я что сказал?

– Я тогда с тобой играть никогда не буду, – сказала Дунечка дрожащим голосом. Она так всех пугала дома. Если ее наказывал отец или зазря ругала мать, она начинала дышать носом, раздувала свои круглые ноздряшки и говорила: <Ну ладно, я тебе больше никогда ничего не нарисую>.

Зачем вы стареете, люди? Зачем вы делаетесь разумными, взрослыми? Зачем вы не пугаете друг друга тем, что <больше никогда ничего не нарисуете>?

Никита вошел в тринадцатую комнату и сказал:

– Здравствуйте, Аркадий Борисович.

Напротив Немировского, высокого, тонкого, чертовски элегантного и седого, стоял напарник Никиты Коля Курчаев.

– Здравствуй, друг мой. Ну, готов? – спросил он блестяще поставленным голосом. – Что будем показывать?

– С-сцену драки, – сказал Коля. Он всегда заикался перед тем, как начинал <работать> этюд.

– Я понимаю, что не объяснение в любви; нежность не по моей части.

Немировский уже тридцать лет ставил драки и фехтовальные бои во всех московских театрах.

Никита повесил на спинку стула куртку и отошел к стене, туда, где был разостлан серый продырявившийся мат. На нем дрались двадцать поколений артистов. На этом мате дрались все – заслуженные и народные, лауреаты, <звезды> и те, которые так и состарились на роли <кушать подано>.

– Давай, – шепнул Никита.

Коля кивнул и сделал шаг к Никите. В это время открылась дверь, и в комнату вошла Дунечка.

– Никита, – сказала она драматическим шепотом, – поди-ка.

– В чем дело? – спросил Немировский. Он обернулся, увидел Дунечку и спросил: – А это кто к нам пришел?

– Это племянница, – сказал Никита. – Что тебе, Дуня?

– Пи-пи хочется, – прошептала Дунечка.

– Привет! А ка-ка кет?

– Пока нет.

– Что хочет младенец? – спросил Немировский. – Что вы шепчетесь?

– Потерпи, – сказал Никита шепотом, – видишь, я занят.

– Мама мне не велит терпеть.

– Аркадий Борисович, на минуту, – сказал Никита, – возникла проблема <пи-пи>.

Они вышли из тринадцатой комнаты, и Никита повел Дунечку в уборную.

– Зачем ты сказал им про <пи-пи>? – обиженно спросила Дунечка. – Как только не стыдно. Я ведь шепотом тебе сказала...

– Поворчи мне, поворчи. Да, а в какую тебя вести? Привет! Не в дамскую же.

– А в какую же еще? Я ведь девочка.

– А я мальчик.

– Ну и что? Ты ведь со мной идешь.

– Быть тебе Гегелем, – сказал Никита.

Он подошел к мужской уборной и, открыв дверь, крикнул:

– Есть тут кто?

– Конечно, – ответили ему.

– На выход! И постой у двери, я с племянницей иду.

– С кем?

Из уборной выскочил актер с четвертого курса, Романов.

– И чья это маленькая девочка, крошечка девочка?! – засюсюкал он.

– Не ваша, – ответила Дуня и пошла в открытую дверь первой.

– Ну, – спросил Немировский Никиту, – проблема изжила себя?

– Да, извините.

– Н-начали, – заикнулся Коля Курчаев.

Никита бросился на Колю. Коля увернулся, чуть коснувшись Никиты бедром, ухватил его за кисть левой руки и перебросил через себя. Никита упал. Коля бросился на него, но Никита выставил ноги, и Коля полетел через Никиту. Мгновение они лежали неподвижно.

– Ритм, ритм! – крикнул Немировский. – Долго! Тянете!

Никита бросился на поднимавшегося Колю и обхватил его за шею.

– Стоп! – крикнул Немировский. – Драка! Пьяная драка! Снова!

Дунечка вошла в комнату незамеченной и замерла у двери.

Никита выбросил вперед правую руку; Коля поймал ее и снова швырнул Никиту через себя. Дунечка сорвалась с места и стала молотить Колю кулачками.

– Противный, противный! – закричала она.

Немировский сказал:

– Девочка, дяди шутят.

– Мы так играем, Дуня, – сказал Никита.

– Р-ребенок все испортил, – заикнулся Коля, – сейчас вышло бы хорошо, я ч-чувствовал.

– Дуня, – сказал Никита, – Аркадий Борисович влепит нам по двойке, и мы останемся без стипендии, поняла? Можешь ты посидеть одна спокойно или нет?

– Нет, – ответила Дуня, – там ко мне пристают хулиганы.

– А где родители? – спросил Немировский.

– Выясняют отношения.

– Пойдем, – сказала Дунечка и потянула Никиту за палец.

– Ладно, – сказал Немировский. – Кто там следующие, пусть войдут.

Он поставил Никите зачет и подмигнул Дунечке.

– А вы разными глазами умеете? – спросила Дуня. – Сначала одним, потом другим? Я умею.

– Ну-ка.

Дуня заморгала глазами:

– Вот так. Понимаете?

– Понимаю.

– Это меня мама научила.

– А не рано?

– Что?

– Моргать научила не рано?

– Ну что вы... – улыбнулась Дунечка, – надо всему учиться, пока маленькая. Так моя бабушка говорит.

Немировский захохотал, откинув седую красивую голову.

– У вас занятная племянница, – сказал он, – идите развлекайтесь, Никита.

– Против состава суда возражений нет? – спросила женщина в черном костюме с серебряным ромбом на лацкане.

– Нет, – ответил Степанов.

– А у вас? Гражданка Степанова, у вас нет возражений против состава суда?

– Ну что вы...

– Дело возбуждает Степанова?

– Да.

– Изложите причины.

– А можно без причин? – спросила Надя. – Просто можно развестить? Причины касаются только нас двоих.

– Развод разрешаем мы, гражданка Степанова. Или не разрешаем. Ясно? Давайте по существу вопроса.

В зале никого не было. Только судья, два заседателя и секретарь восемнадцатилетняя девушка в красных чулках, с ярко подведенными глазами. Она внимательно – снизу вверх – рассматривала Надю. Потом, почистив кончиком деревянной ручки длинные ногти, стала так же внимательно, но в то же время безразлично разглядывать Степанова. Сзади скрипнула дверь. Степанов обернулся и увидел того старика повара. Повар сел на первую скамью и, положив ногу на ногу, молча раскланялся с составом суда.

– Подать на развод, – допытывалась судья, – вас побудила его связь с другой женщиной?

Надя молчала.

– Отвечайте суду, – сказала председательствующая. – Что же вы молчите?

– Мне кажется, что все это очень личное, – тихо ответила Надя и обернулась к Степанову, словно ища у него помощи; так бывало всегда – если ей становилось плохо и не он был в этом виноват, она смотрела на него, ожидая помощи. Но Степанов молчал и рассматривал паркет, выкрашенный в красный цвет. Почувствовав на себе ее взгляд, он поднял голову, долго глядел на нее, а потом усмехнулся.

Никита сказал:

– Дуня, сейчас я пойду на халтуру, поняла?

– Поняла.

– И не вздумай мне мешать.

– А что такое <халтура>?

– Это великая союзница актера в решении денежной проблемы. Ясно?

В бюро пропусков Дома звукозаписи долго не хотели записывать Дуню в пропуск, заказанный для Никиты. Никита был занят в радиоспектакле для детей. Он играл Кота.

– Если ты будешь сидеть тихо, – сказал он, – я тебе устрою сюрприз.

– На какую букву?

– На букву <и>.

– Ириска? – быстро спросила Дунечка.

– Угадала.

Они вошли в лифт и поехали на пятый этаж.

Режиссер, большая женщина в туго обтягивавшем ее платье, сказала:

– Вы заставляете себя ждать, Никита.

– Больше не буду, – ответил Никита, улыбаясь своей улыбкой номер один. – А где Лиса?

– Лиса беременна – у нее прием к врачу, – ответила режиссер.

– А что такое <Лиса беременна>? – спросила Дуня.

– Боже мой, кто это, Никита? – спросила режиссер.

– Племянница.

– Какая прелесть! Дивные глаза.

– <Дивно пахнет резеда>, – пропел Никита дурным голосом слова из песенки. – <Дивные глаза>, – повторил он. – Слышишь, племянница?

– А как тебя зовут, душечка маленькая?

– Дуня.

– Как? Муня?

– Дуня.

– Какое дивное имя! А сколько тебе годиков, кисонька?

– Мне шесть лет. И восемь с половиной месяцев.

– Сейчас мы возьмем с собой Дуню и она будет смотреть, как мы работаем.

– Поблагодари тетю, – сказал Никита.

– Спасибо.

– Какая дивная девчушка, обожаю детей. Дуня, а ты любишь слушать радио?

– Люблю.

– И детские передачи любишь? – допытывалась режиссер, пока они шли по коридорам к студии, где должна была проходить запись сказки на пленку.

– Очень.

– А братик у тебя есть?

– Они все обещали, обещали... Нет у меня братика. Только двоюродный.

– Ты с ним дружишь?

– Дружу, но он сумасшедший.

Режиссер зашлась смехом.

– Почему сумасшедший? – спросила она.

– А потому что он спит на корточках.

– Боже, какой ребенок! – сказала режиссер. – Она прелестна.

– А далеко еще до халтуры? – спросила Дунечка Никиту.

– Что? – не поняла режиссер. – Что ты спросила, маленькая душенька?

Никита сжал руку племянницы, и Дуня вскрикнула:

– Больно!

– А вон там за дверью живет лев, – сказал Никита, – он поедает болтушек, поняла?

– А дверь заперта?

– Пока заперта, но если будешь болтать, открою.

– А меня он съест?

– А что – чикаться, что ли, с тобой? Ам – и с приветом!

– А я у него живот саблей разрежу и убегу.

– А у тебя сабли нет.

– А я куплю.

– А у тебя денег нет.

– А я сначала куплю деньги, а потом на них куплю саблю.

– А где ты купишь деньги? – заинтересовался Никита.

– Как где? – удивилась Дунечка. – У папы.

– Сейчас мы вас догоним, – сказал Никита режиссеру, – у Дунечки ботинок расшнуровался.

– Что ты, Никиток, – сказала Дунечка, – совсем даже не расшнуровался.

– Это ты не чувствуешь. Ну-ка, стой.

Режиссер медленно пошла вперед, а Никита, опустившись перед Дунечкой на колени, прошипел:

– Молчи о халтуре, поняла?!

– Почему?

– По кочану. Много будешь знать – рано состаришься.

– А почему говорят <по кочану>, а не <по кочерыжке>?

– Евдокия, хватит! Поняла? У меня голова стала распухать. Пошли.

Никита сделал вид, что завязал Дуне новый узел на ботинке, и они побежали следом за режиссером.

– У вас были связи? – судья обратилась к Степанову.

– Какие?

– Интимные.

– Что вы понимаете под словом <интимные>?

– Вы не ребенок. Отвечайте, пожалуйста, по существу.

Если художник сразу добьется успеха, то он до конца жизни своей остается ребенком – во всех проявлениях, и его будет принимать именно таким та женщина, которая его полюбит. Настоящий художник останется и в зрелости одержим чувствами неистовыми и моментальными.

Если же путь к большому признанию был труден и сложен, тогда женщина, которая прошла с художником этот путь, привыкает к тому, что он делается постепенно многоопытным и мудрым, и не хочет ничего прощать, и перестает видеть в нем ребенка. И тогда, в какой-то напряженный миг неудачных поисков отчаянье захлестывает его, ищет себе выхода – яростного, бессмысленного и неразборчивого...

– Нет, – ответил Степанов после долгой паузы, – интимных связей у меня не было.

– Почему вы делаете такое многозначительное ударение на слове <интимные>?

– Потому что я отвечаю на ваш вопрос по существу.

– Ну, хорошо, а просто связи у вас были?

– Это ведь к нашему вопросу отношения не имеет, насколько я мог понять из заявления, написанного моей женой. Это касается нас с женой, а вернее, это касается одного только меня.

– Почему вы так думаете? Разрушая семью, вы наносите вред не только вам и вашим близким, но и обществу.

– Что-то у Энгельса этого не было, – хмыкнул Степанов.

– Вы что, шутки сюда пришли шутить? – спросила судья.

– Кот, Кот! – крикнула режиссер в микрофон. – Больше экспрессии, не бойтесь мяукнуть так, чтобы детям стало страшно. Вы хищник, вы злодей. Ну-ка, снова.

– Мяу! – заорал Никита. – Мя-а-ау!

– Вот теперь хорошо! – обрадовалась режиссер.

– Так коты не кричат, – сказала Дунечка громким шепотом. – Так никто не кричит вообще.

Она сидела на стуле в углу комнаты, возле окна, и смотрела, как актеры репетировали сказку.

– Тихо! – сказала режиссер. – Тише, девочка, ты мешаешь тетям и дядям. Снова!

– Мяу! Мя-а-ау! – снова заорал Никита. – Ряба, сейчас я потаскаю всех твоих цыплят!

– Цыпляточек! – крикнула режиссер. – Не цыплят, а цыпляточек! Мы пишем на детей!

– Мы сюсюкаем на детей! – буркнул Никита под нос.

– Продолжаем!

– Мя-у! Я съем твоих цыпляточек! – проревел Никита.

– Кот! – выкрикнула пожилая актриса, игравшая роль Воробья. – Все птицы просят тебя только об одном...

– Стоп! – сказала режиссер. – Шумы! Приготовьте ветер! Нужно ощущение тревоги.

Включили рев ветра. Это был страшный, пронзительный ветер – зимний, записанный где-то в лесу, потому что было слышно, как скрежетали стволы деревьев.

– Дальше! Кот!

– Я не хочу слышать ваших просьб! – взревел Никита.

– Не верю! Не чувствую! Мало злобы! – крикнула режиссер и от волнения топнула каблуком.

– А я больше радио слушать не буду, – сказала Дунечка тихо.

– Что? Что? – спросила режиссер и, не дожидаясь ответа, крикнула: Никита, я подыграю вам за Лису. <Котик, а скажи-ка мне, где удобней пролезть в сарай!> Ну, Кот, отвечайте.

– Молчи, Никита, – сказала Дунечка, – такие лисы не бывают. Уродина какая-то.

Режиссер засмеялась деревянным смехом и сказала:

– Непосредственность этого экспоната обворожительна.

– Это не экспонат, – сказал Никита, – давайте мяукать дальше.

– Почему такая нервозность?

– Потому что мы делаем все не так.

– Вы так считаете?

– Иначе бы не говорил.

– Садитесь на мое место и ставьте спектакль.

– Радиоспектакль, – поправил Никита. – Мы мяукаем как крокодилы и лаем как львы. У нас все получается плохо, понимаете? Вон на нее посмотрите. Она должна сидеть с раскрытым ртом, а она смотрит в окно, когда мы мяукаем. Вы так же мяукали, когда мне было три года, это скучно, а искусство не может быть скучным.

– Эту дискуссию мы продолжим после репетиции. Прошу вступать цыпленка.

Старый лысый актер в парусиновой куртке крикнул:

– Мамочка, мне страшно!

Голос у него был тоненький, писклявый, и Дунечка засмеялась. И Никита, не выдержав, тоже засмеялся. Старый лысый актер вздохнул, достал из потертого дерматинового портфеля леденец и дал его Дунечке. Никита смутился и сказал:

– Василий Васильевич, простите...

– Э, – махнул рукой старый лысый актер, – э, чего там.

– Девочка, – сказала режиссер, – пожалуйста, сиди тихо и не мешай дядям и тетям.

– А тут только один дядя, Никита. Больше нет.

– Весь диалог с цыпленком, пожалуйста.

– Мамочка, мне страшно, – снова пропищал лысый актер тонким голосом и обернулся к Никите.

Никита колыхался на стуле от сдерживаемого смеха.

– Мяу, – прохрипел он, – ты почему ушел из дому, а?

– Я – Лиса! <Цып-цып-цып, – проиграла режиссер, – цыпленок, иди сюда>.

– Не ходи, не ходи, – крикнула Дунечка, – это не лиса совсем даже.

Режиссер поднялась со стула и сказала:

– Товарищ Андреев, успокойте ребенка и объясните ему, как себя надо вести.

Никита вывел Дунечку из комнаты и сказал:

– Ты понимаешь, что такое десять рублей?

– Нет. Кукла сколько стоит?

– Кукла? Не знаю, сколько стоит кукла. А рубашка стоит семь рублей и пол-литра – три. Сиди и молчи, даже если смешно.

– А ты почему смеешься?

– Почему? По кочерыжке, вот почему.

Дунечку очень рассмешило это Никитино <по кочерыжке>. Она долго смеялась, а потом вдруг грустно сказала:

– Никит, а мне потанцевать захотелось.

В первый раз у них случилась ссора уже после рождения Дунечки. Это была настоящая, обидная для обоих ссора. Он только что прилетел из командировки: он ходил с двумя геологами в маршрут по Сибири. Маршрут был трудный, через тайгу, по нехоженым местам. Они потеряли тропу и вместо недели проплутали полмесяца. Их чудом нашли охотники – они уже начали доходить без еды и огня. Отлежав пять дней в госпитале, он прилетел в Москву, но дома обо всем этом говорить не стал – зачем пугать? Вся его жизнь состояла из таких или почти таких командировок, а это безжалостно считал он, – если дома будут знать, как и где ему приходится мотаться. Поэтому он со своими товарищами по маршруту встретился на холостяцкой квартире – отметить возвращение домой. Она приревновала его, потому что вернулся он под утро; он был с друзьями и пил за нее там и говорил о ней мужчинам нежные, бессвязные слова; нет ничего обидней в любви, чем беспричинная ревность. Как правило, первую измену рождает беспричинная ревность. От женщины в семье зависит все – спокойствие, счастье, уверенность. Уже после Степанов пытался думать об этой первой вспышке яростной, слепой, беспричинной ревности – обидной и жестокой, неуважительной к нему. Он подумал тогда, что это, возможно, приходит с рождением ребенка, когда женщина – скорее даже инстинктивно – стремится оберегать от всего постороннего ту семью, которая создалась. Но увы, чем отчаянней женщина защищает семью, тем стремительней она разрушается. Любовь принимает все: боль и голод, бесстыдство и одержимость. Она не принимает только одно – тиранию.