Текст книги "Звук воды"
Автор книги: Юкио Мисима
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)
После «Дела о реке Сёгава» на Минэкити висели огромные долги. Если бы он по-честному собрался вернуть своему кредитору долг, то ушли бы от него все его горные леса, и остался бы он ни с чем. И Тобита предложил взять на себя выплату долга, но выплачивал при этом только проценты, а начальная сумма так и оставалась невыплаченной. А Минэкити так и оставался навечно привязанным к Тобите.
По природе своей Минэкити был бойцом, он не мог удержаться и не попасть в эту ловушку, и Тобита, который за восемь лет прекрасно его изучил, понимал это, как никто другой.
И вот когда наконец в деле Минэкити была поставлена последняя точка, Тобита нагрузил свою машину горой подарков, перевалил через гору Белую и приехал в Гифу, прямиком к дому Минэкити.
Этот летний день выдался особенно жарким. Минэкити спал. Тобита думал, что ему придется долго оббивать порог, но вместо этого его тут же провели во внутренние комнаты.
В коридоре жена Минэкити сказала ему:
– Вы знаете, он недавно заснул и пока не проснулся. Вы уж извините… Вот сюда, пожалуйста.
Тобита зашел в комнату. В полумраке, на просторном помосте из палисандрового дерева, размером в двенадцать татами, спящий казался тюленем. На нем не было ничего, кроме матерчатой набедренной повязки. Уже потом Тобита узнал, что в жаркие летние дни Минэкити всегда после обеда любил поспать на помосте из прохладного палисандрового дерева. Глядя на спящего Минэкити, Тобита испытал нечто вроде восхищения – восхищения мастерством человека, который, всю жизнь работая с древесиной, до самых мелочей изучил характер каждого дерева.
Тобита садится на пол. Минэкити продолжает спать как сурок. Прислуга бесшумно заносит в комнату подарки и складывает в углах высокими кучами. Тобита терпеливо ждет. Он почти не потеет и, любуясь садом, медленно обмахивается веером – легкий ветерок залетает в шелковые рукава его хаори [26]26
Хаори – официальная одежда, кимоно.
[Закрыть].
Но вот наконец Минэкити приоткрыл глаза и, не меняя позы, спросил:
– Так ты, значит, приехал?
– Да. Я приехал извиниться, – нахально ответил Тобита.
– М-м. Значит, все-таки приехал… – С этими словами Минэкити уселся на помосте в позе лотоса.
– Я привез тебе хорошего сакэ. Давай-ка выпьем немного, – сказал Тобита. Он достал откуда-то стаканчики и разлил в них прохладного сакэ. Минэкити, кажется, не собирался слезать со своего ложа, так они и выпили: один – сидя на помосте, другой – сидя на татами.
7
И с тех пор, где бы ни начиналось строительство плотины, там обязательно появлялся Минэкити Кувабара, поднимал народ, и сотни людей, потрясая соломенными знаменами, следовали за ним до самого Токио. В Токио он подавал петицию. Потом добивался встречи с министром. После чего у электрической компании возникали трудности. Тут в дело вступал Тобита и зарабатывал на этом немалые деньги.
Минэкити, не задумываясь, направо и налево раздавал всем чеки из чековой книжки Тобиты. К нему приходят за деньгами, он отвечает: «Я обо всем позабочусь», и отрывает чек. Закончилось сакэ, он отрывает чек. Надо заплатить за перевозку людей, отрывает чек.
Но как ни старался, как ни отрывал чеки Минэкити – в карман к Тобите не переставали течь деньги, намного превосходящие расходы по чекам.
Плотина, Минэкити и Тобита были неделимым триединством.
Выступления Минэкити становились все неистовей, и слава о его «огнепышущих лекциях» шла по всей Японии. То, что он говорил, находило отклик в простых сердцах. И немудрено, что только во время своих выступлений, чувствуя, как волнение охватывает людей, Минэкити бывал по-настоящему счастлив.
Консервативное правительство рухнуло, наступила эпоха военного произвола. Выступления Минэкити становились все более патриотичными, у него появилось много новых сторонников, он сделался народным героем. Но чеки, раздаваемые им направо и налево, разумеется, оплачивал Тобита.
Плотины вырастали повсюду одна за другой, однако до тех, что строились в Корее и Маньчжурии, было уже не дотянуться.
После войны дружба между постаревшими Минэкити и Тобитой сделалась еще крепче. И Минэкити все так же отправлялся в Токио, наводя ужас на электрические компании.
Капитал Тобиты перевалил за миллиард йен, и он стал самым богатым человеком в Хокурику [27]27
Хокурику – регион на северо-востоке острова Хонсю. Состоит из четырех префектур: Тояма, Исикава, Фукуи и Ниигата.
[Закрыть].
ПИОНЫ
Нежданный друг пришел ко мне с неожиданным приглашением. Он предлагает мне пойти полюбоваться пионами в Пионовый сад. Мой друг Кусада живет неизвестно где и неизвестно чем занимается. По слухам, он связан с неким политическим движением, но это не наверняка. Маленький, с цепким взглядом, он переполнен шутками и знает все на свете.
В два пополудни мы выходим из дому и после двух пересадок оказываемся среди других пассажиров пригородной электрички, на которой я никогда раньше не ездил. Самое начало мая, выходной, на небе ни облачка.
Возле полустанка нас ждет большой автобус. Он направляется отсюда в один из портовых городков префектуры Канагава. Автобус – суть новехонькой бетонной дороги, которая выглядит гораздо привлекательней, чем городская асфальтовая.
– Это военная дорога. Ее совсем недавно построили, – по ходу дела объясняет мне мой друг-всезнайка.
В придорожном пруду, не обращая ровно никакого внимания на проезжающий рядом с ними автобус, ловят головастиков выехавшие на пикник мальчишки. Стоят, наклонившись над водой в закатанных до колен штанишках, – только торчат рядком их маленькие попки.
В какой-то момент мы выходим из автобуса. И сразу же видим огромный указатель: «В Пионовый сад». Тропа петляет между огородов, но график есть график – то и дело приходится уступать дорогу возвращающимся из сада людям, которые небольшими группками идут нам навстречу.
Баклажановый питомник. Цветущий лук. По другую сторону тропы – небольшое, освещенное солнцем до самого дна болотце, и нам отлично видно, как шныряют между водорослей юркие головастики. А прошлогодних лягушек не видно, но то тут, то там раздается их кваканье. Часть болотца отгорожена. На отгороженной площадке крестьяне моют молодой дайкон [28]28
Дайкон – японская продолговатая редька.
[Закрыть]. Мы наблюдаем, как двое мужчин в доходящих почти до середины бедер высоких резиновых сапогах сосредоточенно трут продолговатые корнеплоды и, поочередно нагибаясь, кладут вымытую редьку на дощатые мостки.
– Удивительно, насколько эротична эта свежевымытая белизна, – говорю я.
– Ага, – рассеянно отвечает мне на это Кусада и резко прибавляет ходу. Он так стремительно двигается, что, когда мы гуляем с ним вдвоем по городу, я нередко теряю его в толпе.
Тропинка идет в гору и выводит нас к спрятанным среди деревьев воротам, на которых читаем надпись: «Пионовый сад, Кацура-га-Ока».
Заплатив за вход, мы проходим через ворота. И нам открывается вид на яркое цветочное поле, поле пионов, по которому по двое и по трое прогуливаются пришедшие полюбоваться на цветы посетители.
Тропинки делят сад на небольшие участки. По периметру этих участков посажены разные цветы: анемоны, азалии, ирисы… У каждого пиона стоит деревянная табличка с красивым названием.
Римпо:
Кинкаку – Золотой Павильон.
Фусо-но-Цукаса – Государственный Муж из Земли Фусо.
Ханадайдзин – Министр Цветов.
Суиган.
Касуми-га-Сэки – Туманная Застава.
Тёраку – Вечная Радость.
Гэндзёраку.
Нисики-но-Кагаяки – Сиянье Парчи.
Цукисэкай – Лунный Мир.
Алый Римпо похож на большой бархатный шар. Нежно-розовые по краям лепестки Тёраку ближе к сердцевине набирают цвет, становясь ярко-пунцовыми. И над всём этим – белая шапка Цукисэкай, на которую направил свой объектив опустившийся перед цветком на колени фотолюбитель. Немного позади стоит художник и делает карандашный набросок.
Однако повсюду уже видны признаки увядания – у отцветших пионов скрученные лепестки полыхают кармином, желтые тычинки съежились, высохли листья, но, даже высохнув, они сохранили резное изящество тонких прожилок. У некоторых – лепестки опали. Но есть и другие пионы: вот невысокий куст, сочно-зеленые стебли которого увенчаны гирляндой белоснежных соцветий, а вот одинокий пион высотой в один сяку [29]29
Сяку – мера длины. Японский фут – 30,3 см.
[Закрыть]привязан к подпорке.
– Я хочу сделать у себя что-то похожее. – Недалеко от нас негромко переговаривались две женщины, на вид старые девы.
– Но для этого нужно, как минимум, столько же места.
– Придется как следует прополоть участок.
Требуя внимания, Кусада похлопал меня по плечу.
Я отвлекся от цветов.
Мимо нас медленно брел плохо одетый старик. Заплатанная полосатая рубашка заправлена в галифе, на голове – кирпичного цвета кепка. На ногах – таби [30]30
Таби – японские носки из плотной ткани с кожаной подошвой и отделением для большого пальца.
[Закрыть]. Невысокого роста, крепко сбитый. На щеках – седая щетина. Глубоко посаженные глаза поблескивают из-под бровей. Ему нет абсолютно никакого дела до посетителей сада. Он останавливается напротив каждого пиона и, наклонившись вперед, пристально смотрит на цветок.
Старик как раз рассматривал пунцовый пион Сенити-но-Дэ – Первое Солнце. Цветок полностью распустился и теперь был на грани увядания. На его лепестках лежали многослойные тени, от каждого дуновения ветра начинавшие метаться из стороны в сторону, будто соревнуясь друг с другом.
– В чем дело? – спросил я шепотом у Кусады, наклонясь к его уху. Уж слишком серьезный был у него вид, когда он смотрел вслед удаляющемуся старику.
– Это хозяин Пионового сада. Зовут его Кавамата. Он это место купил всего лишь два года назад, – сдавленным шепотом ответил мой приятель. А потом, углядев палатку на вершине находившегося чуть на отшибе холма, вдруг радостно сказал: – Смотри-ка, там можно купить пива. Эти пионы мне уже поднадоели. Может, пойдем выпьем?
Его бесцеремонность рассердила меня.
– Я еще и половины пионов не видел, – сказал ему я. – Если хочешь, иди выпей пива. Я подойду потом.
Когда мой неугомонный экскурсовод отправился пить пиво, я наконец-то смог спокойно полюбоваться окружавшими меня пионами.
Сецугэкка – Снежно-лунный Цветок. Белый пион, золотистые тычинки которого бережно окружены шелковыми лепестками. У каждого пиона свой стиль, свой характер. Оглянитесь – вам, конечно, помешают фигуры тут и там склонившихся над цветами посетителей, но тем не менее вы увидите, что, в отличие от обычных цветов на клумбе, пионы, отбрасывающие на черную землю тяжелые тени, одиноко стоят каждый на своем участке, и это зрелище навевает на меня уныние. На невысоком кусте распустились прекрасные цветы, которых так много, что сам куст почти не виден из-под них, и от этого возникает неприятное ощущение, что у них нет стебля, что цветы эти растут прямо из влажной, смоченной вчерашним дождем земли.
Я свернул на другую тропинку.
Тропинка огибала холм, на котором можно было купить пиво, и скрывалась из виду. Вдоль холма и дальше, сколько хватало глаз, тянулся цветочный ковер – поле пионов.
Почувствовав жажду, я сдался и начал взбираться наверх по левому склону холма. Рядом с палаткой виднелись яркие пляжные зонтики, и под одним из таких зонтиков, поставив на стол купленное пиво в бутылках и пивные кружки, сидел Кусада и махал мне рукой.
Уже в следующее мгновение мы открыли две бутылки. Кусада волосатой рукой вытер пивную пену с губ и произнес:
– Знаешь, сколько здесь пионов?
– Порядочно, – ответил я, окинув взглядов Пионовый сад, над которым уже успело надругаться вечернее солнце. По дорожкам сада все еще ходили многочисленные посетители со своими домочадцами. Клонившееся к земле солнце, отразившись в линзе фотоаппарата, скакнуло зайчиком на грудь одного из них.
– Пятьсот восемьдесят пионов.
– Все-то ты знаешь. – Я давно знаком с Кусадой и поэтому даже не удивился его эрудированности, а только покачал толовой.
В этот момент мы увидели давешнего старика – нетвердой походкой он шел через свой сад. Вот он останавливается напротив очередного пиона и, сцепив руки за спиной, внимательно вглядывается в цветок.
– Пятьсот восемьдесят пионов или, может быть, пятьсот восемьдесят людей? – неожиданно сказал Кусада.
Его слова меня поразили. Я удивленно взглянул на него. И тогда мой друг-всезнайка заговорил, выкладывая слово за словом:
– Этот старик, Кавамата, бывший военный. Известный полковник Кавамата. Ты, наверное, не раз слышал о нем. Его считали виновником резни в Нанкине. Но в конечном итоге ему удалось скрыться и избежать военного трибунала. А когда все успокоилось, он вдруг снова объявился и купил этот сад.
На его совести несколько десятков тысяч убитых во время резни. Но тех, кого полковник со всей тщательностью убил – между прочим, получая от этого немалое удовольствие, – своими собственными руками, было всего лишь пятьсот восемьдесят человек. И знаешь, все они были женщинами. Похоже, ничто так не нравилось нашему полковнику, как убивать женщин.
Став хозяином сада, Кавамата ревниво следит за тем, чтобы пионов было ровно пятьсот восемьдесят. Пионовый сад, который ты видишь, результат только его труда – он сам сажает цветы и сам ухаживает за ними. «Но откуда у старика такое странное увлечение?» – спросишь ты. Я много думал об этом и пришел к следующему: наш полковник захотел украдкой увековечить совершенное им зло. И может статься, ему удалось достичь того, что так необходимо человеку, совершившему злодеяние, – он сумел наградить себя за жестокие, но дорогие его сердцу поступки самым безопасным способом.
МАЛЬЧИК, КОТОРЫЙ ПИШЕТ СТИХИ
Стихи писались у него легко, друг за другом. Тетрадка в тридцать листов с эмблемой Гакусюина [31]31
Гакусюин – изначально престижная частная школа для подготовки высокопрофессиональных чиновников, основанная в Киото в 1847 году. В 1877-м была перенесена в Токио. До 1947 года в школе обучались только мальчики из аристократических семей.
[Закрыть]на обложке закончилась почти сразу. Мальчик и сам удивлялся: как это у него получается писать по два, а то и по три стихотворения в день. За неделю, что лежал дома больным, он составил стихотворный сборник «Неделя». Аккуратно вырезал в тетрадной обложке овальное окошечко, так чтобы была видна надпись Poesiesна первой странице. Чуть ниже по-английски написал: 12th —> 18th MAY 1940.
В школе о его стихах с интересом говорили старшеклассники. «Врут, – думал мальчик. – Мне всего пятнадцать, вот они и подняли шум».
Впрочем, он нисколько не сомневался в своей гениальности и разговаривал со старшими все нахальней. Нужно было во что бы то ни стало избавляться от этих постоянных «мне кажется, что…» и говорить все так, как есть.
От избыточного рукоблудия мальчик сделался анемичен. Но собственная уродливость пока еще не беспокоила его. Эти отвратительные физиологические чувства… стихи не имеют с ними ничего общего. Стихи – это такая субстанция, которая не имеет ничего общего со множеством вещей и явлений. Мальчик искусно лгал – стихи научили его этому искусству. Лишь бы в словах была красота. И каждый день он с великим тщанием читал словарь.
В моменты экстаза мальчику открывался мир аллегорий. Гусеницы превращали листья дикой вишни в кружева; подброшенный в воздух камушек, минуя светлые дубы, отправлялся любоваться морем. Плавучие краны, взбалтывая морщинистую простыню зимнего моря, искали под нею утопленника. Плоды персика, покрытые легким макияжем, притягивали к себе майских жуков. Воздух вокруг суетливо мельтешащих людей вдруг вздымался языками пламени, как огненный столп позади грозного Фудомё – повелителя огня, и опадал. Закат – дурная примета – был окрашен в цвет йодной настойки. Зимние деревья тянули к небу свои деревянные ноги. От окна становилось видно, что обнаженная девочка, лежащая у камина, вовсе не девочка, а искусственный цветок, и покрытая от холода мурашками девичья кожа в одно мгновение превращалась в вельветовый бутон.
В те минуты, когда мир вокруг него начинал меняться, мальчик испытывал наивысшее блаженство. Его не удивляло, что стихи всегда рождаются в нем именно в эти моменты счастья. Умом он понимал, что стихи есть порождение грусти, проклятий и отчаяния и что поэзия зарождается в глубинах одиночества. Но чтобы это действительно стало правдой для него, он должен был гораздо больше интересоваться самим собой. Как ни странно, будучи твердо уверенным в собственной гениальности, мальчик не испытывал к себе самому особого интереса. Мир внешний казался ему более привлекательным. Кажется, правильней будет сказать, что когда мальчик бывал переполнен беспричинным счастьем, то мир вокруг легко становился именно таким, каким он хотел его видеть.
Мальчик и сам до конца не понимал, служило ли это случайное счастье залогом его поэзии, или же, наоборот, ощущение счастья приходило к нему оттого, что в нем рождались стихи. Но как бы то ни было, он точно знал, что это счастье ничем не похоже на то, которое испытываешь, когда родители покупают тебе что-то, о чем ты давно мечтал, или вдруг берут тебя с собой в путешествие. И верно, счастье мальчика не было тем чувством, которое может испытать каждый, но только его, очень личным переживанием.
Впрочем, мальчик не любил подолгу наблюдать ни за самим собой, ни за внешним миром. Если вещь, привлекшая его внимание, не преображалась тотчас же под его взглядом и, скажем, блистающая в лучах полуденного майского солнца белая изнанка сочной молодой листвы не превращалась вдруг в цветущую в ночи дикую вишню, он быстро терял к ней интерес и отводил глаза. «Поэзии из этого не выйдет», – с холодным безразличием думал мальчик о таких вот застывших, никак не желающих меняться вещах.
Как-то раз на экзамене ему попались именно те вопросы, которых он ждал. Быстро написав ответы, мальчик не стал проверять написанное и, положив экзаменационную тетрадку на учительский стол, вышел из класса первым. В этот утренний час на школьном дворе не было ни души. Мальчик двинулся в сторону главных ворот. Проходя по плацу, он поднял глаза на золотой шар, сиявший на верхушке флагштока, и в ту же секунду его захлестнула волна счастливого восторга.
В это утро флаг не поднимали – флаг поднимают только в праздники, но мальчик чувствовал, что сегодняшний день был праздником его души. Золотой шар поздравлял мальчика, дарил ему свое сияние. Душа легко выскользнула из тела и обратилась к стихам. Какой восторг! Идеальное уединение и эта необычайная легкость пьянили его. Внешний мир сливался воедино с миром внутренним…
Если эти ощущения не приходили к нему сами собой, мальчик прибегал к различным уловкам. Используя подручные средства, он пытался вызвать в себе это блаженное опьянение. То, поднеся к глазам тигриного окраса портсигар из черепашьего панциря, оглядывал сквозь него комнату. То, взяв у матери жидкую пудру, с силой встряхивал флакон и наблюдал за медленным танцем белых частичек, пока они неспешно не опускались на дно, оставляя над собой слой прозрачной воды.
И он ничего не чувствовал, этот мальчик, произнося «молитва», или «проклятие», или «унижение».
Он был членом школьного литературного клуба. Председатель дал ему ключ от комнаты, в которой проходили клубные собрания, и теперь мальчик мог в любой момент уединиться там со своими любимыми словарями. Больше всего ему нравился Словарь мировой литературы. Точнее, те его страницы, где описывались поэты романтической школы. У всех этих поэтов были молодые, красивые лица. Без встрепанных усов и лохматых бород.
Мальчика очень занимало, что поэты умирают молодыми. Ранняя смерть. Поэт должен умереть юным. Но в свои пятнадцать мальчик был далек даже от того, что называется «смертью в молодом возрасте». Это в некотором роде арифметическое ощущение безопасности позволяло ему думать о ранней смерти с чувством величайшей радости.
Он очень любил небольшое стихотворение Уайльда под названием «Могила Китса».
«Тело юного поэта, лишенное и жизни, и любви». Бедствия и несчастья поэта обращались в благодать, и это восхищало мальчика. Он верил в предустановленную гармонию, в гармоничность поэтической судьбы. Вера в предопределение была для него такой же естественной, как и вера в собственную гениальность.
Мальчику было приятно думать о славе, которая ожидает его после смерти, и он с удовольствием сочинял длинные речи на собственную кончину. Единственное, что немного омрачало его радость, – это мысль о своем мертвом теле. «Жизнь должна быть как фейерверк: на одно мгновение ты зажег ослепительной вспышкой ночное небо и тотчас угас», – со всей серьезностью рассуждал мальчик. Он много чего передумал на эту тему, но так и не придумал лучшего, чем этот способ прожить свою жизнь. И все же мысль о самоубийстве была ему неприятна. Мальчик надеялся, что предустановленная гармония не подведет его и обеспечит ему смерть в самый подходящий момент.
Поэзия, похоже, начала оказывать на мальчика тлетворное влияние, превращая его в духовного ленивца. Не будь его душа такой неповоротливой, он гораздо серьезней отнесся бы к идее самоубийства.
Во время утренней линейки старший наставник вызвал его из строя.
– Зайди ко мне в кабинет перед началом занятий, – сказал он мальчику.
Это было еще хуже, чем вызов в учительскую, и означало только одно – мальчик сильно провинился. «Догадываешься, зачем он тебя позвал?» – подтрунивали над ним приятели. От насмешек мальчик бледнел, руки его дрожали.
Поджидая мальчика, наставник чертил железной кочергой какие-то знаки на пепле в потухшем хибати. Когда мальчик наконец вошел в кабинет, наставник, который вовсе не собирался никого отчитывать, ласково сказал ему:
– Присядь. Я прочел твои стихи в школьном журнале.
И он принялся расспрашивать мальчика о стихах и о семье. Перед тем как отпустить его, наставник сказал:
– Есть два типа поэтов: Шиллер и Гёте. Знаешь, кто такой Шиллер?
– Должно, быть, Сцхиллер?
– Да-да, именно он. Так вот, тебе не стоит быть таким, как Шиллер. Ты должен стать Гёте.
Покинув кабинет наставника, мальчик в задумчивости брел по направлению к классной комнате. Он был недоволен разговором, хмурился и шаркал ногами. Он не читал еще ни Шиллера, ни Гёте, но видел их портреты в Словаре мировой литературы. «Только не Гёте, – думал мальчик. – Он такой старый… А Шиллер молодой, и нравится мне гораздо больше».
Несмотря на разницу в пять лет, председатель Литературного клуба Р. очень интересовался мальчиком. Мальчик тоже испытывал к Р. симпатию. Почему? Да потому, что гениальные люди (а Р., который определенно считал себя самого «несчастным гением», без всякого сомнения и вопреки заметной разнице в годах, признавал гениальность мальчика) просто обязаны быть друзьями. Р. – сын маркиза – гордился своим происхождением, превозносил Вилье де Лиль-Адана и писал стихи, проникнутые эстетической ностальгией по литературным традициям древнейших аристократических семей. Не так давно Р. на свои деньги издал небольшой томик стихов и литературных набросков. Этот сборник был предметом зависти мальчика.
Оба друга вели ежедневную переписку. Им нравилась повседневность этого занятия. Почти каждое утро мальчику доставляли письмо от Р. в изящном конверте абрикосового цвета. Каким бы толстым ни казался конверт, вес его всегда был одним и тем же, и эта странная, какая-то грузная легкость, это ощущение весомости, созданной множеством невесомых вещей, радовали мальчика. К своим посланиям друзья неизменно приписывали только что сочиненное стихотворение, а если не успевали сочинить ничего нового, то в ход шло написанное ранее.
Послания были довольно-таки банальными. Обычно они начинались с критики полученного накануне стихотворения, далее шла бесконечная и ничего не значащая болтовня о прослушанной музыке, о каких-то житейских эпизодах и о симпатичных, по мнению автора письма, девушках; затем в деталях описывались прочитанные книги, поэтические переживания когда одно-единственное слово вдруг ввергает тебя в мир поэзии и ночные сны. Этот установившийся между двадцатилетним юношей и пятнадцатилетним мальчиком ритуал нисколько им не наскучивал.
Однако в письмах Р. чувствовалось нечто, чего мальчик никогда не замечал в своих письмах: какая-то едва уловимая меланхолия и тень легкой неуверенности сквозили в них. Это была та самая неуверенность, которую человек испытывает перед лицом вдруг подступившей реальности. Сомнения и опасения Р. придавали его письмам оттенок горечи и отрешенности. Но счастливый своим счастьем мальчик считал, что тень чужой неуверенности никогда не падет на него.
Мальчик ни разу не задумался об истинной сущности уродливости. Он даже не подозревал, что наступит момент, когда об этом придется задуматься. Настигшие Гёте старость и немощность, с которыми поэт боролся в течение долгих лет, не должны были, да и не могли иметь никакого отношения к мальчику. Даже юность, с ее четкими границами между прекрасным и уродливым, все еще была далека от него. Все уродливое, что мальчик успевал в себе заметить, тут же забывалось, вылетало у него из головы.
Мальчик был подвержен тем иллюзиям, которые размывают границы между самим искусством и его творцами; тем самым иллюзиям, которые заставляют молоденьких девушек по всему миру обращать свои восторженные личики в сторону людей искусства. Мальчик совершенно не интересовался самим собой, но все его мечты были только о себе. Он сам был частью того мира аллегорий и метаморфоз, в котором нагота девочки в одно мгновение превращалась в искусственный цветок. Люди, которые творят прекрасное, просто не могут быть уродливыми. Мальчик так твердо верил в это, что ему даже не приходила в голову другая, гораздо более важная мысль: «А испытывает ли по-настоящему прекрасный человек потребность творить прекрасное?»
«Потребность?» Если бы мальчика спросили об этом, он наверняка рассмеялся бы в ответ. Потуги творчества – это последнее, что он чувствовал, когда в нем рождалась поэзия. Стихи были чем-то само собой разумеющимся. И даже если он противился им, они, как всегда пересилив, начинали водить его рукой, и один за другим на бумаге появлялись иероглифы. Потребность возникает только в случае нехватки чего-то. А у мальчика ни в чем не было недостатка. Источником своих стихов он считал «гениальность» – какое, однако, удобное слово. Он не мог поверить в то, что где-то внутри, в глубине, ему не хватает чего-то настолько важного, что он даже не осознает эту важность. А если бы он и смог в это поверить, то никогда не назвал бы это «нехваткой», ему гораздо больше нравилось слово «гениальность».
Но не стоит думать, что мальчик не был способен критически взглянуть на свои стихи. Было у него, например, одно очень популярное среди старшеклассников четверостишие. Но сам мальчик считал стихотворение поверхностным и пустым и стыдился его. Четверостишие это выглядело следующим образом:
Коль скоро срез прозрачного стекла
Глубокою мерцает синевой,
Должно быть, и твои прозрачные глаза
Глубокую в себе таят любовь.
Разумеется, похвалы окружающих доставляли мальчику удовольствие, но он не был падок на лесть – от этого его спасало собственное высокомерие. Откровенно говоря, даже талант Р. не восхищал мальчика. И хотя Р. заметно выделялся на фоне всех остальных членов Литературного клуба, думая о нем, мальчик не испытывал никаких особых чувств. В том месте, где должны были жить эти чувства, в сердце мальчика была льдинка. И если бы Р. не восхищался так многословно гениальностью своего юного друга, то, скорее всего, мальчик так и не признал бы его талантов.
Мальчик осознавал, что нет в нем того буйного мальчишеского задора, который мог бы прийти на смену приступам тихого блаженства. Два раза в год – весной и осенью – в школе проходили бейсбольные игры. После игры, если команда Гакусюина проигрывала, болельщики из младших классов окружали расстроенных игроков и плакали вместе с ними. Но мальчик никогда не плакал. Ему совсем не было грустно.
«Ну проиграли, что уж тут такого грустного?» – думал он. И мысли его уносились далеко-далеко, подальше от этих заплаканных лиц. Нет, он не был бесчувственным, он знал, как легко его душа улавливает самые незаметные движения внешнего мира, недоступные большинству людей. Но его чувствительность была совсем иного свойства. И то, что заставляло других проливать слезы, нисколько не трогало его сердце.
Чем дальше, тем больше в его стихах становилось любовной материи. Мальчик никогда еще не любил. Вероятней всего, ему просто наскучило писать стихи о природных метаморфозах, и он переключился на описание метаморфоз душевных. Мальчика, казалось, не смущало, что в своих стихах он воспевает нечто, не испытанное им самим. Но мальчик с самого начала знал, что искусство именно для этого и существует. Собственная неопытность отнюдь не печалила его. Между его внутренним миром и реальной жизнью не существовало противоречий, и мальчику не нужно было убеждать себя в превосходстве мира внутреннего над миром внешним. Более того, самым парадоксальным образом он верил в то, что во вселенной не было ни одного чувства, которое бы он не испытал до сегодняшнего дня. Мальчик не сомневался в том, что все основные виды существующих в этом мире чувств (и что с того, что некоторые из них он пережил только в виде предчувствий?) были восприняты и воспроизведены его чутким сердцем, а все остальные переживания он считал всего лишь комбинациями «элементов эмоций». Но что такое «элементы эмоций»? На этот вопрос у мальчика был готов ответ (он сам придумал определение): «Элементы эмоций – это слова».
Нет-нет, мальчик еще не выработал свой собственный, неповторимый язык. Однако он начинал понимать, что даже самые обычные слова, извлекаемые им из словарей, наполнены очень разнообразным содержанием и имеют множество смыслов; он чувствовал, что именно это качество слов делает их идеальным инструментом для самовыражения. Но для мальчика это вовсе не означало, что самовыражение допустимо лишь тогда, когда оно основывается на конкретном жизненном опыте.
Первая встреча нашего внутреннего мира со словами, а значит, и с языком – это не просто соприкосновение частного с общим, но и начало приобретения «самости» – индивидуальности, которая кристаллизуется через универсальность. Этот трудно выразимый словами личностный опыт в той или иной степени есть у каждого из нас. Был он и у мальчика. Наткнувшись на незнакомое слово, мальчик обычно испытывал ощущение дискомфорта, но в то же время он знал, что за новым словом скрывается новое, неизвестное ему до этих пор переживание. Скорее всего, именно благодаря такому процессу познания чувств и эмоций мальчик приобрел столь не свойственное его сверстникам спокойствие. Когда его охватывало какое-либо чувство, он первым делом сравнивал дискомфорт, вызванный в нем этим чувством, с дискомфортом, испытанным им прежде при столкновении со словами, затем, найдя соответствие, он вспоминал нужное слово и только тогда до конца осознавал, какое именно чувство владеет им. Это повторялось раз за разом, и мальчик уже знал, что значит «быть любимым» и «потерять любовь», как это «проклинать» и «страдать» и что такое «унижение» и «разочарование».
