Текст книги "Звук воды"

Автор книги: Юкио Мисима

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

Кадзуо уселся на стул возле окна. За окном росли деревья, заслоняя ветвями солнечный свет, отчего в комнате был полумрак. На полочке стояла фотография Кирико. Кирико смотрела на него, словно едва заметно усмехаясь. Сегодня сюда доносились разные звуки из парка. Слышны были пронзительные крики детей.

Дверь медленно приоткрылась. Фусако оделась в красное фланелевое кимоно. Ярко-лимонный оби был завязан сзади в виде бабочки. Она завязала его чуть выше, чем надо. Закрыв за собой дверь, Фусако пристально взглянула на Кадзуо и тихонько засмеялась. Ее движения были на редкость мягкими и спокойными. Совсем не такими, как обычно. Она подошла к стулу, на котором сидел Кадзуо, и тихо села к нему на колени. Потом начала поигрывать пальчиками, чтобы привлечь к себе мужское внимание. Кадзуо увидел, что каждый ее ноготок был выкрашен розовым лаком.

– Я слышал, ты заболела.

– Да.

– Это ничего, что ты не в постели?

– Ничего.

– Что-то ты невеселая сегодня.

Вместо ответа Фусако посмотрела куда-то вдаль и снова легонько засмеялась. Кадзуо, как всегда, обнял ее за плечи. И только сейчас почувствовал, как она напряжена. Это напряжение подхлестнуло его. Он первый раз поцеловал ее так, как целуют взрослых женщин. Ее губы не были сухими. Кадзуо был одержим словом, которого он больше всего боялся. Порвать. Он не знал, что ему делать. Как поступить. Она сломается. Я ее порву. Фусако тихо сидела в его объятьях. Вожделенная плоть была в его руках, он держал ее на коленях.

И только тут он заметил, что Фусако не закрыла дверь на ключ. Он встал, и пошел к двери, чтобы повернуть ключ в замке, и в этот момент в дверь постучали. За дверью была Сигэя. В руках она держала поднос с чаем и сладостями. Когда Кадзуо выглянул из-за двери, она шепотом сказала ему: «Можно вас на минутку?» Он вышел в коридор, прикрыв за собой дверь. Сигэя опустила поднос на столик, стоявший сбоку, и отозвала Кадзуо в глубь коридора. От нее пахло дешевым кремом. Полушепотом она сказала ему:

– Вы догадываетесь, чем она больна?

– Чем?

– У нее сегодня утром начались… ну, вы меня понимаете…

– Не может быть. Ей ведь всего девять лет.

– У некоторых, бывает, и раньше начинается. У меня тоже рано начались. Так что ничего здесь уже не поделаешь.

– В каком смысле?

– Я вам не говорила, но на самом деле это моя дочка.

Сигэя вернулась к столику за подносом. Потом неслышно зашла в гостиную, Кадзуо последовал за ней. Фусако тихо ждала. Кадзуо показалось, что вся комната окрасилась в цвет крови, он ощутил терпкий солоноватый запах.

Сигэя поставила поднос и вышла. Фусако молчала. Кадзуо тоже никак не мог заговорить. Сбоку от него сидит женщина. Женщина, безоговорочно уверенная в ребе.

Что-то мешало ему сосредоточиться. Наконец Кадзуо заговорил, медленно выговаривая каждое слово:

– Знаешь, я, наверное, больше не буду приходить. Так что сегодня мы попрощаемся навсегда. Мне не стоит с тобой встречаться. И тебе тоже так будет лучше.

Фусако молчала. Он подошел и взял ее за руку. Отпустил. Рука безвольно упала.

– Прощай, – сказал Кадзуо.

От страха он не решился ее поцеловать.

Фусако не встала его проводить. Он вышел в коридор и, прикрывая за собой дверь, краем глаза поймал стремительную тень. Потом у себя за спиной он снова услышал этот маленький выпуклый звук. Фусако закрыла дверь на ключ. Кадзуо остановился: впервые в жизни его не было в комнате, когда этот ключ поворачивался в замке!

Белая полная женщина появилась со стороны прихожей и еще на ходу заговорила:

– Вы уже уходите? Нет-нет, так нельзя. Останьтесь!

В ее руке раскачивалась огромная половая тряпка. С тряпки, как с утопленника, падали на пол бесчисленные капли.

Кадзуо стоял спиной к запертой на ключ двери. Из комнаты не доносилось ни звука. Может быть, сейчас в этой комнате была Кирико.

Женщина подошла к нему совсем близко. Казалось, она хочет загнать его в угол, прижать к стене. И снова он услышал у себя над ухом:

– Вы уже уходите? Нет-нет, так нельзя.

ЗВУК ВОДЫ

Глядя на лучи ослепительного летнего солнца, Кикуко [7]7
   Кикуко  – буквально: «дитя долгой радости».


[Закрыть]почувствовала, что и ей тоже уже недолго осталось. В узком заоконном небе одно за другим плыли вспененные дождевые облака. Отраженные оцинкованной крышей соседнего патинко [8]8
   Патинко  – широко распространенная в Японии азартная игра, а также общее название залов с игровыми автоматами для патинко. Патинко отдаленно напоминает пинбол. Цель игры состоит в том, чтобы с помощью специального устройства, влияющего на их скорость, направить металлические шарики в выигрышные лузы на игровом поле.


[Закрыть], солнечные лучи плясали на потолке комнаты второго этажа, где лежала в постели Кикуко. Кухня на первом этаже почти вплотную, если не считать тонкой канавки, примыкала к спальне хозяев патинко.

Шум из этого заведения был невыносим. Особенно летом. Металлические шарики катались туда-сюда по полю и с громким стуком падали в металлические желобки, а громкоговоритель вместо бодрой музыки, призванной завлекать посетителей, изрыгал какие-то неразборчивые хрипы. В отличие от заводского, упорядоченного шума, все это звучало вразнобой и сильно действовало на нервы. В рабочие дни иногда бывали передышки, но в воскресенье после полудня шум становился непрерывным.

Вчера приходил социальный работник и уговаривал Кикуко поскорее лечь в социальную больницу на лечение.

Этот социальный работник – хороший человек. Пропитан несчастьем, как огурец маринадом. Худой, серьезный – Кикуко нравилось, что он не тратит слов на соболезнования. Единственный сын этого человека был болен ДЦП и дни напролет сидел в темном, старом доме, вырезая печати. Кикуко слышала, что у него было много заказов от самых разных людей.

Кикуко знала, что рано или поздно умрет в социальной больнице. А если ложиться в больницу, чтобы умереть, то лучше уж подольше протянуть дома. Кроме того, так уж повелось, что именно она, выползая на кухню в светлое время суток, готовила завтраки и обеды для обитателей этого дома, в котором не было женских рук, кроме ее собственных. За ужин отвечал старший брат Кикуко – Сёитиро [9]9
   Сёитиро  – буквально: «правильный сын».


[Закрыть], которому недавно исполнился двадцать один год. Мужчины ведь ничего толком не умеют – на ужин чаще всего хлеб с салатом.

Вдобавок сосед – хозяин патинко – недавно решил расширить свое дело и за хорошие деньги покупает этот дом. Поэтому домовладелец выгоняет всю семью на улицу.

«Вот когда ничего больше не останется, кроме как съехать отсюда, тогда и лягу в больницу», – решила для себя Кикуко. Их семья сидела на социальном пособии.

В изголовье у Кикуко воняла плевательница. Горло было забито мокротой. Но для того, чтобы прокашляться и сплюнуть, требовалось слишком много усилий. Эти простые действия были для нее тяжкой, мучительной процедурой. Ночью все ее тело намокало от пота, но днем, как ни странно, она совсем не потела, несмотря на жару. Ее холодная, высохшая кожа потеряла эластичность, а глубоко внутри под кожей всегда ощущался ровный жар.

На лицо села муха. Кикуко не стала ее сгонять – знала, что та все равно прилетит снова. Муха быстро передвигалась, мягко ступая влажными ножками. Когда она шла по руке, было видно, что ее тельце отливает густым зеленым цветом. Все люди со здоровой, лоснящейся кожей похожи на мух. Мухи здоровы настолько, что предпочитают гниение.

Кикуко капнула на ладонь каплю варенья, выпрямила руку и застыла, не дыша. Муха добралась до варенья, опустила хоботок в сладкую лужицу. Кожа почувствовала легкое прикосновение. Кикуко быстро сжала руку в кулак. Изнутри раздалось жужжание, затрепыхались тонкие крылышки. Кикуко уже даже не помнила, когда в последний раз ей было так весело и хорошо. Просунув пальцы свободной руки внутрь кулака, она аккуратно и с удовольствием оторвала у мухи крылышки.

Бескрылую муху она посадила рядом с подушкой и долго наблюдала за ней. Муха не двигалась с места. Наверное, она хотела взлететь, но не могла, а ходить ей было невмоготу. Обескрыленная муха, теперь казавшаяся неприятно толстой, поблескивала у подушки. Кикуко завела с ней разговор:

– Милая муха, я вовсе не такая жестокая. Просто у людей, которые знают, что скоро умрут, должна быть какая-то надежда, значит, и у меня тоже есть право на надежду. Некоторые до самой смерти надеются на выздоровление, а я… Знаешь, я просто надеюсь на то, что мир в одну секунду возьмет и полностью изменится – из-за какого-то одного-единственного события, например если толстая зеленая муха вдруг останется без крыльев.

Необычные для этого времени года облака обложили небо, день потемнел. Откуда ни возьмись налетел ветер. Поволок муху по грязной простыне, пока она не уцепилась за какую-то нитку… Если аккуратно и осторожно сделать что-то такое, вроде отрывания мушиных крылышек, то можно стать свидетелем этого превращения мира…

…Звук стеклянной двери внизу, скрип ступенек – для Кикуко этого достаточно, чтобы понять, что к ней поднимается ее отец, Кэндзо [10]10
   Кэндзо  – буквально: «смиренный».


[Закрыть].

Конечно, старая стеклянная дверь уже давно никуда не годится, но все равно, у других она открывалась иначе, без этого дребезжащего покачивания из стороны в сторону. И медленные, вдумчивые шаги по ступенькам, один за другим, будто человек считает каждый свой шаг, – из той же серии. Вот он перешагивает на следующую ступеньку, плотно прижимая к доскам вспотевшую ступню.

Поднявшись на второй этаж, Кэндзо останавливается в дверях. Некоторое время стоит неподвижно. Потом произносит:

– Эвона как.

Это архаичное междометие давно уже стало оправданием всех его поступков.

Его юката [11]11
   Юката  – легкое летнее кимоно.


[Закрыть]распахнута на груди, он садится на полу возле изголовья. Достает веер, начинает неуклюже им обмахиваться. Веер с громким стуком ударяется о его худую грудную клетку.

Кикуко подняла на отца глаза. Отец взглянул на нее сверху вниз.

– Сегодня ты выглядишь гораздо лучше. Верно, скоро поправишься. И личико у тебя со вчерашнего дня посветлело. – Отец нараспев произнес слова, которыми утешал ее каждый день.

– Ты снова ходил гулять?

– Да, сегодня я нагулялся. Ходьба и для тела полезна, и чем дальше от дома уходишь, тем меньше вокруг людей, которые знают местные сплетни. А тут еще в последнее время куда-то пропали розовые лепешечки. Должно быть, из-за кризиса. В соседнем патинко от клиентов отбоя нет, а как розовые лепешечки, так сразу кризис.

Последнюю фразу Кэндзо пропел еще раз:

– А как розовые лепешечки, так сразу кризис. Лиси-ичкины лепешечки… Ну вот, прошагал я два ри [12]12
   Ри  – мера длины, 3,927 км.


[Закрыть]и нашел то, что нужно. С пылу с жару. – С этими словами он извлек из рукава вонючий сверток и положил его на татами. Конский навоз. Вслед за этим он достал детские гэта [13]13
   Гэта  – вид национальной обуви. Деревянные сандалии в форме скамеечки, одинаковые для обеих ног. Придерживаются на ногах ремешками, проходящими между большим и вторым пальцами.


[Закрыть]без ремешка, семь шариков для игры в патинко, намокшие бумажные обрывки и сплющенную жестянку из-под пива. Аккуратно разложил все это на полу. Из какого-то необъяснимого тщеславия Кэндзо всегда называл подобранные на улице вещи покупками.

– Какие замечательные покупки, – произнесла больная тихим, невыразительным голосом и переставила баночку варенья на другую сторону. Ей показалось, что запах свежего конского навоза, подобранного с распаленной летней мостовой, вот-вот изнасилует тонкий аромат старого заплесневелого варенья, которое она берегла как зеницу ока.

…Выброшенные на берег вещи. Грязное пригородное море часто выносит на песок гэта, клочки бумаги, пивные жестянки. «Это все ложь, что убогие вещи бедняков не оставляют простора для воображения», – думала Кикуко. Окруженная отцовскими находками, она легко могла представить себя качающимся на волнах утопленником. Море, где она так давно не была. Как должно быть прохладно в этот жаркий день плыть мертвецом по воде. От высохшего пота ее кожа сделалась солоноватой, как от морского бриза.

С тех пор как душевная болезнь Кэндзо усилилась, он все время пытался оправдаться перед самим собой: теперь все, что он делал и говорил, делалось и говорилось «ради милой доченьки».

– Правда, я хороший отец? Кикуко, скажи, я хороший отец?

– Да. Очень хороший.

– Вот видишь! – Послушный ответ дочери, казалось, успокоил его.

От словосочетания «хороший отец» у Кикуко зачесалось все тело. Зуд, которым мучилась покойная мать, через девять лет возродился в теле дочери. Мать Кикуко умерла сразу после войны от истощения. У нее опухли руки и ноги, началась жестокая чесотка, от невыносимого зуда она стонала:

– Ох, как чешется, ох, как чешется. Кикуко, если мама умрет, обязательно отомсти за нее. Отомсти папе. Не забудь. Это папа убил твою маму.

Когда мать перестала вставать с постели, Кэндзо переехал жить к другой женщине. Женщина жила в соседнем квартале, в доме, чудом уцелевшем во время войны. Десятилетняя Кикуко пошла в этот дом сообщить отцу о смерти матери. Кэндзо выслушал ее и заулыбался. Наверное, с тех самых пор в нем начал расти тяжелый душевный недуг.

Стояла весна, и пережившая войну сакура цвела мелкими, похожими на муку цветами. Женщина дала Кикуко конфеты в бумажном пакетике. Непривычные по тем временам американские сласти. По дороге домой отец потребовал у дочки конфету. Дочка отчего-то заупрямилась, хотя ей самой вовсе не хотелось этих конфет – смерть матери потрясла девочку.

Отец, все так же улыбаясь, не оставлял ее в покое. Они шли под полуденным солнцем по полуразрушенному тротуару. В конце концов Кэндзо отнял у Кикуко бумажный пакетик и, запустив в него руку, извлек упаковку леденцов. Остановился, развернул серебряную обертку, достал два леденца – один себе, второй насильно запихнул в рот дочке. Громко обсасывая конфету, сказал нежным голосом:

– Кикуко, война закончилась. Пойдем покупать тебе красивую одежду.

– Не нужна мне одежда! – крикнула Кикуко.

– Так уж и не нужна? Подумай. Если передумаешь, я тебе куплю что захочешь.

Дома рядом с изголовьем умершей матери хором плакали братья. Стоя на пороге, отец запустил палец в рот и, выудив остаток леденца, с которого свисала тонкая нитка слюны, кинул его на земляной пол. И тут же пошел к покойнице и, припав лицом к ее опухшим ногам, торчащим из-под покрывала, со слезами в голосе сказал:

– Мамочка, прости меня! Совсем я тебя замучил.

Кикуко уже давно во всем соглашалась с отцом. Она и сама не знала почему. Вот и сейчас она снова согласно кивала головой. Видимо, где-то в самом начале она упустила тот момент, когда можно было не согласиться. Наверное, смерть матери и была тем самым моментом.

Стоило Кэндзо сказать «жарко», как она подхватывала: «Да-да, очень жарко». И если он говорил: «Я – хороший отец!», она отвечала: «Очень хороший». Кэндзо часто ходил в парк аттракционов, расположенный на крыше торгового центра. Возвращаясь оттуда, он долго отчитывался перед дочерью о своем походе, а она слушала и кивала в такт его словам.

Кикуко нисколько не сердилась на себя за это. Эта терпеливая девушка, смирившаяся с болезнью без всяких успокоительных таблеток, уже ничего, от себя не хотела, потому и не могла себя ни в чем упрекнуть. Ее душа была обращена вовне и изливалась наружу, как сумрачный запах ночного цветка. Если бы только мир вокруг хоть немного изменился… Кикуко так ждала этой перемены: когда она произойдет, все станет совсем по-другому.

В коротком перерыве между хриплыми песнями, доносившимися из патинко, с оцинкованной крыши в комнату долетело слабое поскрипывание. Наверное, по крыше шла кошка. Лапы кошки неторопливо ступали по раскаленному солнцем цинку, словно не чувствуя дикого жара.

Кикуко помрачнела.

Кэндзо навис над ней, пристально вглядываясь ей в лицо. Вот он протянул руку к ее груди. Вот его рука оказалась у нее за пазухой. Кикуко, не понимая, что происходит, глядела на дряблую кожу на отцовском кадыке. Глазам было больно. Кэндзо засмеялся.

Кикуко закричала не своим голосом. Рука отца мягко ласкала ее сосок.

Сёитиро торопливо взбежал по лестнице, схватил отца за плечо.

– Отец! Что ты делаешь?!

– Ничего такого. Просто забочусь о доченьке. У нее грудь болит, вот я и делаю ей массаж. Что ж плохого? Не понимаю, зачем так кричать.

– Тебе надо отдохнуть. Сейчас как раз самое время.

– Ну что ж, пойду посплю. Так уж и быть… Эвона как. – И Кэндзо послушно поднялся на ноги. – Если со мной по-хорошему говорят, я не спорю. Я хороший отец! Слышишь, Кикуко, я пойду посплю немного.

Уложив Кэндзо спать, Сёитиро поднялся на второй этаж убрать принесенные отцом вещи.

У невысокого, крепко сбитого Сёитиро матово-бледное лицо. Под слегка вздернутым носом – словно рассеченная верхняя губа. Водянистые карие глаза на удивление прозрачны: невозможно понять, куда они смотрят, и взгляд от этого кажется расфокусированным.

Вообще-то по профессии Кэндзо портной. Из двух швейных машин одну отобрали кредиторы, но вторая все еще в лавке. Кроме того, в лавке есть утюг, гладильная доска, круглый тазик для воды (воду разбрызгивают на ткань перед тем, как начать гладить) и специальный стол для раскроя ткани. Сёитиро наследует семейное дело от отца.

Но заказов совсем нет. Только иногда кто-нибудь из соседей попросит подшить брюки, а заказов на пошив – ни одного. Семейный бюджет пополняется исключительно за счет зарплаты младшего брата Сигэдзиро [14]14
   Сигэдзиро  – буквально «превосходный сын».


[Закрыть], который работает на картонно-бумажном заводе. После работы Сигэдзиро ходит в вечернюю школу – он хочет поступить на медицинский факультет.

А Сёитиро раньше думал стать писателем. Он даже написал несколько рассказов. Кикуко часто их перечитывала. Но после того как сестра и отец заболели, Сёитиро оставил эту затею.

Брат и сестра нежно любили друг друга. Сёитиро часто говорил, что, если Кикуко умрет, он не сможет без нее жить.

Сёитиро равнодушно собирал принесенные отцом вещи. Содрогаясь от кашля, Кикуко, как в тумане, видела перед глазами его плоский затылок, когда он присел на корточки, чтобы поднять с полу сверток с конским навозом. Не переставая кашлять, Кикуко вспомнила, как, будучи ребенком, она дразнила старшего брата, стукала его по голове складным метром. Сёитиро никогда не сердился на нее, только становился угрюмым и замыкался в себе.

– Братец, – сказала Кикуко изменившимся голосом.

– Чего?

– Ты купил то, что я тебя просила?

Сёитиро не ответил.

– Почему ты не купил? – Я был занят сегодня.

– Чем ты был занят? Заказов никаких нет…

– Но не могу же я оставить лавку без присмотра. Отец вечно ходит где-то. Ну и к тому же мне стыдно его просить, чтобы он посидел в лавке, пока я пойду покупать то, что тебе нужно.

– Да ты просто трусишь. Так у нас ничего не выйдет.

– Раз я сказал, что куплю, значит, куплю. Просто надо дождаться подходящего момента.

– Так я же еще десять дней назад тебя попросила… – Кикуко ненавидела в брате бездействие и порождавшее его безволие. Ей часто снился сон, в котором она поджигала вялость и апатию Сёитиро, и они вспыхивали и горели ярким пламенем.

Любовь между братом и сестрой балансировала на грани отношений между любовниками. То, что происходило между ними, было страшным и постыдным. Оттого-то им и было удивительно, что, с детства живя бок о бок под одной крышей, они так мало знали друг друга. Но если бы в какой-то момент они начали понимать друг друга без слов, если бы это дикое понимание связало бы их на манер сиамских близнецов, то, наверное, в этот момент для них обоих не было бы ничего невозможного.

Сёитиро вспомнил, как десять дней назад сестра попросила его купить кое-что, и ему снова показалось, что он совсем не знает ее, что она по сути страшный и совсем чужой ему человек. Тогда Кикуко неожиданно завела разговор об одном из его рассказов.

– Послушай, братец. Лет пять назад ты мне давал читать свой рассказ. Он назывался «Арбуз». Мне было четырнадцать…

– Я тогда еще в вечернюю школу ходил.

– Вот-вот… Рассказ был трудным, и я мало что поняла. Но конец мне очень хорошо запомнился. А ты его помнишь?

– Конечно помню. Я же сам его написал.

Оба замолчали, погрузившись в воспоминания. В том рассказе сын из жалости решается на убийство и дает смертельно больному отцу арбуз с цианистым калием. И сам тоже ест арбуз вместе с отцом. А когда оба уже начинают впадать в забытье, происходит финальный диалог.

– Отец говорит сыну: «Как хорошо мы с тобой перекусили».

– А сын ему на это отвечает: «Отец, теперь ты можешь спокойно умереть, ведь я умру вместе с тобой». И тогда отец…

– Тогда отец кричит: «Непочтительный сын! Моя смерть – не смерть, если ты не видел моего конца!»

– И с этими словами он умирает, – сказал Сёитиро и похолодел от ужаса. Он наконец понял, к чему клонит сестра.

– Братец, а ведь в этом рассказе ты соврал.

– Ну, и где же я, соврал?

– Убийство отца из жалости – это неправда. Незадолго до того, как ты написал этот рассказ, была годовщина маминой смерти. Ты хотел позвать буддийского монаха, но папа сказал, что звать бонзу – только деньги понапрасну тратить. Он накричал на тебя, залепил тебе пощечину, а потом забрал деньги, которые ты приготовил, чтобы заплатить за обряд поминовения, и ушел из дому на пять дней. Почти сразу после этого ты засел за рассказ. Папа так разозлил тебя, что ты был готов его убить.

Сестра продолжала говорить, но Сёитиро не двигался с места. Он вовсе не собирался прямо сейчас идти за цианистым калием, хотя уже придумал, где его достать так, чтобы никто ничего не заметил. В центре города была одна декораторская мастерская, где цианистый калий использовали для очистки золотой храмовой утвари. В этой мастерской на заднем дворе стоял чан с чистым цианистым калием. Зайти туда и незаметно взять пару кристаллов совсем несложно.

И с того самого дня, стоило брату с сестрой остаться наедине друг с другом, как они начинали  вполголоса умиротворенно разговаривать о своем плане. Между ними возникло истинное взаимопонимание. В них зажглась крохотная надежда, озарявшая их невыносимую жизнь.

Если бы только убить отца! Если бы только убить отца!.. И дело было не в наследстве, и не в страховке, и не в том, что их жизнь изменилась бы к лучшему после отцовской смерти. Сама возможность представить себе это убийство уже дарила им чувство невообразимой свободы, о которой можно было только мечтать. И в тот момент, когда их план осуществится, наверняка произойдет какое-то чудо.

Лежа на боку, Кикуко смотрела на небо, которое полностью заволокло тяжелыми грозовыми тучами. Кверху тучи расширялись наподобие пиалы. Небо почернело. Гром еле доносился издалека, но это густое ворчание уже перекрывало беспечную повседневную разноголосицу, и казалось, что гигантская невидимая ладонь вот-вот выскользнет из-за облаков и за одну секунду зажмет в кулак все городские суетливые шумы.

– Братец, вот тебе от меня подарок на память. Драгоценный камень в два миллиона йен. – Кикуко протянула руку, словно передавая брату какую-то вещь.

– Спасибо, сестричка.

Кикуко придумала эту странную игру совсем недавно. Игру, в которой за ней приезжали посланники и увозили на богатую виллу, где она умирала в роскошной обстановке. Согласно придуманной истории, Кикуко была незаконнорожденной дочерью аристократа.

– Пока папа не умер, посланники боятся сюда приезжать. Ведь если он узнает, то начнет требовать от них денег.

Вилла стояла на высокой скале прямо над океанским заливом. Там Кикуко и умрет, лежа на роскошной постели и глядя на океан за окном. Она умрет в любом случае, поэтому сейчас все ее желания выполняются. Ей не хочется никаких лакомств, и одежда ей не нужна. Наверное, она попросит служанку купить несколько подарков, которые она оставит на память о себе: старшему брату драгоценный камень, младшему – машину, нищим деткам – много-много сластей, так много, что не съесть и за десять дней. Она умрет, как старый, усталый человек, с довольной улыбкой на устах. Незадолго до рассвета. И утреннее солнце через накинутую ей на лицо белую простыню мягко погладит ее по щеке теплыми лучами…

…В комнате сделалось совсем темно. За окном блеснула молния, отразилась в глазах Кикуко, наполнив их синим светом. Раскат грома заглушил следующие слова девушки, и Сёитиро пришлось переспросить сестру.

– Братец! У меня рядом с подушкой сидит муха без крыльев. Пожалуйста, убери ее. Мне страшно!

Сёитиро отыскал маленькое странное создание, застывшее неподвижно у подушки сестры, поднял его с пола и выкинул в окно. «Ну вот, еще одна папина покупка», – подумал он.

– Это был драгоценный камень, – сказала Кикуко, едва сдерживая смех. – Тот самый, который я подарила тебе на память. А ты взял и выкинул его. Прекрасный камень. Зеленый с золотым.

Кикуко не боялась грозы. И ребенком тоже не боялась – слишком разумной была, чтоб бояться. Снова ударила молния, на секунду заморозив интерьер комнаты с плевательницей, со старым шкафом и трехцветной гравюрой в рамке, и сразу же вслед за ней загремел гром. Дождь застучал по тонкой крыше так близко, что Кикуко показалось, что капли сейчас упадут ей на лицо. В щелях оконной рамы загудел ветер.

– Дождь пошел! Как здорово!

Сёитиро каждый раз пугался, услышав от сестры слово «здорово». В устах смертельно больного человека это слово звучало как-то по-особенному жестоко. Он встал и закрыл окно. Его нежное сердце разрывалось от забав его больной сестрички, от ее игр про подарки на память.

Сестра скоро умрет. Если он не успеет до этого выполнить ее просьбу, он будет мучиться всю оставшуюся жизнь. Эта мысль была оправданием тому поступку, который он готовился совершить.

По дороге он встретил старого школьного друга, и тот дал ему билет на концерт. Это был вечерний концерт на городском бейсбольном стадионе. Сёитиро пошел туда один. До семи часов, когда должен был начаться концерт, еще оставалось время, но на втором ярусе уже не было ни одного свободного места Сёитиро поднялся по бетонной лестнице, усыпанной бумажным мусором, и занял место в самой середине третьего яруса.

Городской пейзаж тонул в сумерках. Над стадионом гулял легкий ветерок.

На краю внутреннего поля была оборудована сцена, за ней простиралась красивая густая трава внешнего поля. Уже почти стемнело, в лучах прожекторов поле казалось изумрудным. Даже на этой высоте был слышен свежий травяной запах. Сёитиро облегченно вздохнул, на время отвлекшись от невеселых мыслей о своем темном доме.

Команда газетных фотографов разлеглась, поблескивая камерами, прямо на траве, оркестранты принялись настраивать инструменты, неровная линия города развернулась гигантским полукругом на фоне темнеющего неба. Вдалеке раздавались беспорядочные автомобильные гудки, городской трамвай, подсвеченный гирляндами маленьких лампочек, выезжал из-под моста, и далеко-далеко разносился скрип его вагонов. Небо все еще не было черным. И высокие, здания на самом горизонте казались вырезанными из бумаги силуэтами. Но повсюду уже двигались стремительные, как водомерки, неоновые огни. Недалеко от стадиона на большой рекламной башне мигала большая белка – торговый знак фирмы, производящей маргарин. «Какой пугающе прозрачный воздух сегодня, – подумал Сёитиро, – может, оттого, что после дневной жары вечером вдруг похолодало? Или оттого, что на сегодняшний городской концерт я пришел совсем один?»

В этот момент по бетонной лестнице мимо Сёитиро спустилась пара. Было видно, что это отец с дочерью. Наверное, они уходили куда-то, а теперь вернулись на заранее занятые места. Лысеющий отец, по виду мелкий работник крупного банка, был одет в старый, но опрятный черный костюм. Девочка щеголяла в чистеньком матросском костюмчике. Ее волосики были заплетены в две модные косички, торчащие в разные стороны.

Они сели на свои места. Открыли программку и принялись что-то обсуждать. У отца было лицо упрямца, а миловидная девочка была самой настоящей душечкой.

Стоило один раз взглянуть на этого мелкого банковского служащего и его дочку, которые пришли на третий ярус стадиона, чтобы послушать «Пастораль» Бетховена, и становилось ясно, что мужчина рано овдовел и так и не женился во второй раз; что он заботливый отец, который следит за тем, чтобы дочка была чисто и по моде одета, и хочет, чтобы она с детства привыкла к хорошей музыке и в будущем получила бы достойное образование; было ясно также и то, что, вернувшись домой, они будут сидеть на кухне под лампой и говорить о сегодняшнем концерте, но недолго, потому что надо пораньше лечь спать, чтобы завтра утром встать бодрыми и готовыми к новому дню…

На сцену вышел дирижер-иностранец. Аристократичные седые волосы и белый полуфрак красиво засияли в лучах прожекторов. Раздались аплодисменты. Он взошел на дирижёрский помост и медленно поднял палочку. Стадион затих.

В это время люди, сидящие неподалеку от папы с дочкой, заговорили о каких-то своих делах. Лысеющий клерк повернулся и, не разнимая сцепленных в замок рук, зашикал на них, требуя тишины.

Оркестр заиграл «Пасторальную» Бетховена.

Когда закончилась первая часть, границу между небом и землей уже затопила мгла. Музыка плыла по ветру и звучала то громче, то тише. Поток ветра искажал звучание.

Но Сёитиро толком не вслушивался в музыку. Он даже не смотрел в сторону далекой сцены, туда, где тускло поблескивали духовые инструменты. Все его внимание было поглощено сидящими впереди отцом и дочерью.

Сёитиро не испытывал ни ревности, ни зависти. Этот молодой изможденный портной, которому едва исполнился двадцать один год, обладал неплохим нюхом. Запах бедности не спутаешь ни с чем. Это – опознавательная черта, по которой бедные люди узнают друг друга. И банковский клерк с его дочкой, пусть и не так сильно, как Сёитиро, но тоже источали этот запах.

«Я убью отца не потому, что он силен. Не потому, что он мешает мне расти, – подумал Сёитиро. – Я убью его потому, что он бессилен и не борется за свою жизнь. Он – живой мертвец. Я ничего не боюсь. Даже если бы Кикуко и не подговаривала меня, я все равно в конце концов убил бы отца, потому что это разумно. Я послушно соблюдаю законы, и как бы трудно нам ни жилось, я бы никогда ни у кого ничего не украл. Но убийство отца – это другое. Это правильный поступок».

Ему льстило, что он идет на убийство не из страха.

Кэндзо всегда давил на них, навязывался им, лип как банный лист. На все у него был один ответ: «Я – отец, вы – дети» (не слишком ли последовательно для сумасшедшего?). Он постоянно твердил, словно оправдывался перед самим собой: «Я хороший отец!» А его молящий о прощении взгляд?.. Пришла пора положить всему этому конец.

Бедная сестричка. Привязанная к постели болезнью, она не может вырваться из лап жестокого паука; из паутины, которой он оплел ее, связал по рукам и ногам. Ей больно расстаться с братьями, и она не ложится в больницу, прекрасно понимая, что единственный путь к спасению – это смерть. И чем ближе это страшное спасение, тем сильнее ее желание освободиться от пут.

Глядя на сидящих перед ним отца и дочь, являющих собой полную противоположность тому, что видел он у себя дома, Сёитиро со всей ясностью прочувствовал то, что, должно быть, чувствует каждую минуту его сестра.

В музыкальном мире безмятежная пастораль сменилась штормом. Громом загрохотал большой барабан. Сёитиро вспомнил грозу, которая случилась два-три часа назад во время его разговора с сестрой, и сердце его сжалось от боли.