Текст книги "Обман зрения"
Автор книги: Югетт Бушардо
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)
Я пытаюсь найти руку Рафаэля. Он прячет ее в кармане своего плаща. Затем он внезапно вскакивает. Я лишь собираюсь произнести заготовленную фразу, фразу которую он сам произносит, стараясь избежать бесстыдных комплиментов: «Это было здорово, не правда ли?» Но он уже направляется к выходу, оставляя между мной и собой возбужденных зрителей. Когда на улице я догоняю его и пытаюсь взять под руку, он высвобождается, пожимает плечами и уходит один, бросив на прощание:
– Прекрасный фильм для слепого, да?
* * *
Рафаэль, я не хочу тебя терять. Я прекрасно знаю, что не права… Не потому что выбрала этот дурацкий фильм, и ты это знаешь. Я не права, что сдержала свои чувства, когда ты был весь поглощен музыкой. Ты ведь заметил, что я говорила слишком тихо, что укрылась в углу дивана, как будто стена может меня укусить, что я нагромождала ничего не значащие слова, боясь пропустить то, что может задеть, ранить тебя?
Ты садишься за пианино. Вначале ты выбрал компакт-диск, который послужит тебе проводником «Декабрь» Жоржа Вильсона. Ты слушаешь первый напев, «Благодарственный молебен», навеянный фольклорными мелодиями Монтаны. Ты разбираешь первые такты, слушаешь снова, ты пытаешься выстроить последовательность. Ты щелкаешь пультом ручного управления с точностью, которая восхищает меня, затем бросаешься к клавиру, что-то наигрываешь, и музыкальная фраза обретает новое звучание, более яркое, более танцующее, чем в оригинальной записи. Мне хочется аплодировать, подпевать тебе, но как ты к этому отнесешься? Как вообще ты переносишь это невидимое, недвижимое присутствие? Я потерялась в пространстве крошечной картинки с рождественской открытки – зимний пейзаж с тремя планами: белизна заснеженной равнины, линия горизонта с чернотой елей и металлически-серое небо, по вертикали все перечеркнули серебристые стволы четырех берез – надменные, застывшие красавицы, правящие этой ледяной пустыней.
* * *
Я решила предпринять рывок. Я задыхалась в углу комнаты, я задыхалась в квартире Рафаэля, но я не желала покидать ее. Мне казалось, что, если я вновь хоть на несколько метров удалюсь от него, нам уже никогда не удастся встретиться. Мне требовалось держать его на привязи, приближенным на расстояние руки, на расстоянии моего взгляда, и при этом вырваться из этого мрачного замкнутого круга подозрений, в который мы сами себя загнали. Он не раз говорил, как хотел бы показать мне город, где жил когда-то, узнать, каким он стал сейчас; он так ярко описывал дикие пляжи своего детства. И я предложила уехать на несколько дней: осень такая теплая, мягкая и золотая. По радио передавали, что в этом году на юге Франции установилась рекордно высокая температура, что еще можно купаться.
Вначале Рафаэль сопротивлялся. Работа? У нас есть еще – и у меня, и у него – несколько дней отгулов. Как мы поедем? На поезде, они теперь такие быстрые, а на вокзале в Ниме я могу взять напрокат автомобиль. Деньги – в конце концов он привел свой последний аргумент. Уж если мне пришла в голову подобная фантазия, то я возьму все издержки на себя. У меня был еще один аргумент: этим летом мы никуда не уезжали из Парижа, и деньги, отложенные на отпуск, так и остались не потраченными, ну вот… Мало-помалу, но он дал себя переубедить, я видела, как он сам загорается этой идеей, начинает припоминать разные места, где гулял когда-то; он принялся разрабатывать для нас целую программу, стеснительно признавшись:
– Я так давно мечтал вновь оказаться на море. Мы поедем в Эспигетт, ты увидишь километры дюн, это так прекрасно…
Уже через два часа я отправилась к Клариссе. Она успела позабыть мое стремление повидать фьорды и норвежские леса. Девушка тут же подыскала нам отель, «такой красивый, такой тихий, рядом с «Садами источника»». Я заказала билеты на скорый поезд. Давно я не ждала отъезда из Парижа с таким нетерпением, давно так сильно не стремилась куда-то еще.
* * *
Мы уезжали всего на четыре дня, но я увозила Рафаэля прочь от того порочного круга, что он очертил кончиками своих пальцев. Мы надеялись подарить себе пейзажи юга и город, в котором он когда-то жил, который видел своими глазами. Да я по-прежнему останусь его «гидом», но у Рафаэля там есть его личное пространство. Я грезила о морском просторе, о том бескрайнем просторе, что уравнивает зрячих и слепых, обласканных одним и тем же ветром, одними и теми же волнами: на море нет препятствий, нет предметов. Я помогла Рафаэлю сложить его вещи, специально для этого купив большую дорожную сумку; я суетилась, бегая от одной квартиры к другой, оставляла необходимые распоряжения, решала вопросы, подготавливая все для нашего короткого отъезда, я занималась всем; я была необыкновенно милой… Рафаэль присоединился к моей игре. Он вновь обрел былую веселость первых дней нашего знакомства. Когда подъехало такси, чтобы отвезти нас на Лионский вокзал, мы были столь взвинченными и радостными, что напоминали двух школьников, прогуливающих уроки.
* * *
В поезде удача вновь улыбнулась нам. В нашем отсеке вагона оказалось четыре свободных места, расположенных друг напротив друга. Рафаэль чувствовал себя прекрасно. Он так по-дружески беседовал со мной. Он положил ноги на кресло, расположенное напротив. Он уснул, расслабленный, черты лица такие мягкие в полумраке задернутой занавески, он был прекрасен. Я, я же охраняла его. Пассажиры порой бросали робкие взгляды на его белую трость, на нашу удивительную пару. Мне показалось, что соседи стали говорить тише, наверное, они понимали, как чуток слух слепого человека, как легко его побеспокоить. Возможно, мне чудилось, но я хотела видеть в их взглядах симпатию, доброжелательность, ведь они выказали столько внимания, помогая нам найти места, разместить багаж? И это я, которая всегда ощущала вокруг себя лишь угрозу, враждебность, а в этом вагоне я вдруг разом превратилась в важную персону, партнера по молчаливой игре, когда пересекаются взгляды, происходит обмен улыбками, когда тебя замечают, а не разглядывают. Я охраняла Рафаэля. Я стала Сарой, охраняющей Рафаэля, Сарой – подругой, Сарой – спутницей, я его сопровождала, я ему сопутствовала. Внезапно я вспомнила мою мать: после рождения седьмого ребенка она так располнела, что не осмеливалась выходить одна на улицу – она всегда брала кого-нибудь из нас, чтобы он шел впереди по гулкой мостовой нашего городка. Однажды мама призналась: «Ты знаешь, Сара, когда я прогуливаюсь с кем-нибудь из детей, то смотрят в основном на него».
Когда мы прибыли на вокзал Нима, наступило время обеда. Мы сделали заказ у барной стойки вагона ресторана: у Рафаэля так прекрасно развито чувство равновесия, и он так отличался ото всех других пассажиров, цепляющихся за поручни, качающихся при каждом толчке поезда. После нескольких минут упоительной, захватывающей нежности, которую мы не стали скрывать от соседей, мы наконец окунулись в розовый закат, вдохнули сладость свежего воздуха, прислушались к шелесту деревьев. Тепло юга.
* * *
Море и мы… Я подъехала на арендованном автомобиле к самому песку. Вдалеке, рядом с тропинкой, виднелись домики, построенные из необыкновенно легких материалов: дерево, бамбук; вывески, выцветшие на летнем солнце. Мы поднялись, рука об руку, на самый верх песчаной дюны, и нас окутал, приласкал свежий морской ветерок. Вначале мы присели. Холмики из песка за спиной, ветер и солнце в лицо, тепло рассеянных лучей. Мы сидели, прижавшись друг к другу, лишь наши лица разделяло некоторое пространство, а тела слились, мы напоминали сиамских близнецов. Мы не говорили; не было смысла описывать, как вытекает песок меж разведенных пальцев рук, как ветер доносит до нас запах йода, соли, наше дыхание сливалось с шумом накатывающих на берег волн. И совершенно неважно, что за краски: синий, серый, зеленый где-то впереди, перламутровый, коричневый, розовый – вокруг, и редкая поросль вверху… Никого… Никто не видит нас… Нечего видеть… Мир нас укачивал, принимал в свои объятия.
Внезапно что-то нарушило столь безупречный порядок. Вдали – крики, смех. Затем появились силуэты, они приближались, а за ними – одна, затем вторая, невиданные птицы самых ярких расцветок. Они бежали и кричали, мужчина и женщина, они держались за руки, к запястьям которых были привязаны веревочки летучих змеев. Они взорвали пространство, разбили тишину. Я не стала описывать Рафаэлю этот плавный полет искусственных птиц, шелк, бьющийся на ветру. Мы ждали: головы опущены к коленям, когда эта пара скроется за гребнем дюны, чтобы вновь обрести наше море, лишь для нас двоих, это великолепное одиночество.
– Ты можешь идти совсем прямо, никаких препятствий! – закричала я Рафаэлю. Нам очень захотелось «попробовать» воду. Долой ботинки, закатать брюки выше колен, и вот мы начинаем исследование: вначале лишь кончиком ступни, затем волны лижут наши ноги. Он взял меня за руку, и мы пошли вдоль берега, по щиколотку в воде.
– Наверное, можно раздеться?
Он скинул одежду на песок. Его руки и ноги казались неестественно белыми в лучах полуденного солнца. Я еще сомневалась, а он уже плыл, со всей силой, вытянувшись всем телом, демонстрируя великолепный кроль. Рафаэль поднял голову, свернул ладони рупором:
– Ты знаешь, – закричал он, – что наш преподаватель по физкультуре в институте хвалился, что сделает из несчастных слепых первоклассных пловцов, он так гонял нас по бассейну «Бломе»? Ты видишь, я не растерял навыков!
Я присоединилась к нему, барахтаясь в воде, не мечтая более ни о чем, кроме этих мокрых объятий, нашего смеха, захлестывающих нас волн.
Он был в столь приподнятом настроении, что всю обратную дорогу провел в непрерывном ликовании. Мы опустили стекла в машине, и я видела, как Рафаэль жадно заглатывает морской воздух. Он расспрашивал меня о мельчайших подробностях окружающего нас пейзажа, как называются деревни, что мы проезжаем; он вспоминал, и эти воспоминания ширились, выплескиваясь забавными историями. Имена его товарищей, совместные прогулки с семьей, его память пробуждалась; он мешал эти воспоминания со словами благодарности:
– Я все это забыл, и лишь благодаря тебе…
Он потерся лицом о мое плечо; когда мы подъезжали к Ниму, он коснулся моей руки губами:
– Я тебя пробую, ты соленая. Поторопись, я так тебя хочу…
* * *
Ресторана я опасалась: провожающие нас взгляды были слишком многочисленны, слишком любопытны. Я предложила Рафаэлю поужинать в комнате, но он возразил, что это подходит лишь для больных.
А зал ресторана при отеле был слишком розовым, чистым и цветущим. Приготовленные столовые приборы перемежались с кружевными салфетками, скатерти в цветных узорах ниспадали до самого пола, верхние скатерти палево-розового цвета, расположенные так, чтобы их углы не совпадали с нижними, удивляли белизной отделки из белой камчатной ткани. Лишь бы Рафаэль не задел ничего рукой или ногой в этом великолепии! Он коснулся бокала кончиком ногтя, очень незаметно, чтобы определить фактуру:
– Это граненый хрусталь, – тихо поделился он своим открытием.
Я ответила, не задумавшись ни на секунду:
– Да, только заводской и невзрачный…
И тут же пожалела о своем высказывании. Приказав себе любыми способами избегать этой страшной игры в сообщающиеся сосуды: если ты счастлив и настроен всем восхищаться, то я становлюсь мрачной и изливаю язвительную критику, когда ты в свою очередь начинаешь полагать, что тебя все раздражает, я чувствую прилив бодрости и радостно болтаю о пустяках. Я слишком хорошо изучила за несколько последних дней эти колебания весов, на сегодняшний вечер – передышка.
Лучше всего выступить общим фронтом против недругов, что нас окружают. Прежде всего метрдотель: он приблизился к нашему столику, весь сияющий и почтительный, небольшая заминка при виде темных очков и трости Рафаэля, затем маска радушия и любезности вновь возвращается на его лицо; за сим следует ритуальное: «мадам, месье…», обязательная фраза, которую их заставляют зазубривать в школе официантов, и он протягивает мне одной меню, отделанное тесьмой, и добавляет так значительно:
– Ведь это вам, не так ли?
Затем соседи. Одинокие посетители, в основном мужчины, служащие в командировке, выглядят молчаливыми и крайне занятыми, они полностью погружены в газеты, пока их тарелки пусты. Я наблюдаю за ними: те, кто в какой момент обнаруживают странность нашей пары, изучающе скользят взглядом поверх газет, развернутых в сторону нашего столика.
Совсем рядом с нами, на привилегированных местах напротив большого окна с цветным витражом, сидит очень пожилая чета. Дама находится в постоянном движении: она поправляет цветы в вазе, старательно разглаживает мельчайшие складки на скатерти, стряхивает ладошкой, как будто прячась, хлебные крошки со своего черного платья и с демонстративным вздохом – с рубашки своего супруга. Они оба туговаты на ухо, и их разговор царит над общим гулом зала. Уже после того, как они попробовали суп, они делают различные замечания необыкновенно громкими голосами, что заставляет порхать добродушную улыбку от столика к столику. Вот сейчас они заинтересовались нами. Женщина сидит к нам лицом, мужчина – спиной; она начинает его просвещать. Их движения закольцовываются, и этот круг четко делится на три этапа: сначала она разворачивает голову в нашем направлении над картой вин, которою якобы изучает; затем нагибается к своему мужу, так что кажется, что их лбы склеиваются, и начинает свой тихий рассказ, старательно жестикулируя; после чего мужчина опускает голову и немного поворачивает шею, затем подает реплику. И все возобновляется… раз, два, три… раз, два, три… В один прекрасный момент, мы все уже приступили к десерту, пожилой господин перестает контролировать громкость своего голоса. Звонкие обрывки фраз звучат по всему залу, перекрывая разговоры и шум приборов. И вот среди следующих пассажей «оно такое нежное фруктовое суфле», «завтра еще будет погожая погода» я внезапно слышу: «ничего удивительного, ведь он ее не видит»… и еще «с ним не должно быть очень сложно». Взгляд на Рафаэля: он преспокойно смакует крем-брюле. Я начинаю необыкновенно громко описывать побережье Атлантики, куда нас когда-то, меня и Джульетту, возили наши родители. Я сравниваю, стараясь любым способом заглушить голоса соседей, преимущества Вандеи и Лангедока. Я не чувствую ног, я понимаю, что безудержно краснею, мне кажется, что все смотрят только на нас, что все эти люди сейчас одновременно поднимутся, подойдут к нашему столику и станут на перебой описывать меня Рафаэлю, срывая покров с моего уродства, с моей тайны, с моего вранья. Боже мой! Возможно ли, что он ничего не слышал? Возможно ли, что он ничего не понял? И что означает его странная веселость, когда он мне говорит перед выходом из ресторана: «Что-то ты стала болтливой…»?
* * *
Руины античного амфитеатра… «Квадратный дом»… Арка Августа… Рафаэль настаивает на том, чтобы посетить все достопримечательности. Он восстанавливает в памяти с дотошностью ученого-историка все знаменитые памятники, что он видел когда-то во время экскурсий, на которые они отправлялись вместе с учителем и его школьными товарищами из деревушки Эг-Вив. Мы неспешно прогуливаемся под сводами платанов, что растут вдоль каменистой дороги, ведущей к «Садам источника» и к руинам башни Мань. Рафаэль вспоминает, как будто перед ним раскрывается невидимая книга, которую он давно не брал в руки и теперь перечитывает с таким наслаждением, имена своих былых товарищей, веселые истории из детства. Он рассказывает, как они, стайка мальчишек, подшучивали над пожилыми дамами из деревни; у него вдруг прорезывается странный певучий акцент, вырываются словечки, которых я никогда не слышала. «Это морской ветер опьяняет меня», – заключает он весело после нескольких секунд ностальгии; с моря дует ласковый ветерок, бередящий сознание и расслабляющий тело.
Он не говорит ни о своих родителях, ни о маленьком брате, что тоже погиб в автокатастрофе. Как будто он всегда жил лишь в окружении друзей его возраста, а все остальное – слишком больно вспоминать. Когда же я предлагаю ему отправиться в Вонаж и оттуда на ферму, где работали его мать и отец, Рафаэль отказывается, замечая, что у фермы уже, скорее всего, давно сменился владелец и что он вообще не настроен встречать кого-либо, кто знал его семью: его начнут закидывать вопросами, жалеть… «Но я бы хотел подняться вместе с тобой на холм Калтвиссона, чтобы показать тебе мельницы… можно также взобраться на холм Наж… Если я не ошибаюсь, там есть римская крепость, конечно в руинах, и еще огромный склад каменных ядер, учитель рассказывал нам, что их использовали во время войны».
Мы вновь садимся в маленький красный автомобильчик и отправляемся в путь: вначале мы пересекаем неизбежную пригородную зону больших оптовых магазинов; я не нахожу нужным описывать Рафаэлю все это нагромождение огромных вывесок, бетонных стен с рекламными плакатами – все это кричащее уродство. Наконец начинаются деревни. Здесь также встречаются вывески, но они отличаются деликатной скромностью; все чаще попадаются совсем новые земельные участки с еще робкой, редкой растительностью, а дальше идут роскошные долины, спрятавшиеся в тени сочной зелени холмов, рыжее золото виноградников, охра распаханных земель, перемежающаяся с белизной щебня, уже поредевшие фруктовые сады – все оттенки от коричневых до сиреневых; и, конечно же, оливковые плантации, серебро листвы трепещет на ветру.
Холм Наж пустынен, кажется, что он погрузился в сон. Мы оставляем машину внизу и карабкаемся по едва заметной тропинке, огибающей валуны, иногда ныряющей в заросли кустарника. Через несколько сотен метров мы внезапно оказываемся на ровной площадке. Здесь действительно есть руины, расчленяющие холм конструкции, чье назначение трудно определить не профессионалу. Рядом с одним из полуразрушенных строений обнаруживается склад камней, о котором упоминал Рафаэль. Я с трудом подвожу к нему моего друга, стараясь избегать ям, низких стен, острых веток кустов. Когда мы наконец добираемся до углубления, где хранятся снаряды, Рафаэль внезапно опускается на корточки, наклоняется вперед, берет одно ядро в руки, затем другое, он обращается с ними, как с хрупкими, стеклянными шарами. Он гладит камень, трется щекой о шероховатую поверхность, он кладет и вновь берет их, как будто переживает величайший накал чувств.
Я остаюсь чуть выше по склону, но и отсюда мне хорошо видно, как он заходится от рыданий, я слышу его стон. Он полностью погружен в свои детские переживания. Сейчас я исключена из его действительности. Мне кажется, что я отдаляюсь от него, ведь я не могу разделить его эмоции, просто потому, что он не дает мне к ним приблизиться. Проходит десять минут, и лишь затем он поднимается, поворачивается, мучительным жестом просит меня о помощи. Когда мы отходим от ямы со снарядами, он приносит извинения:
– Это слишком тяжело, ты понимаешь? Все это… Запахи, эти круглые булыжники…
– Ты часто бывал здесь?
– Нет, всего два или три раза. Но это были очень запоминающиеся прогулки – пикники с родителями и Габриелем…
Я жду продолжения…
– Габриель, это мой младший брат, между нами было три годы разницы. Когда родители привозили нас сюда, он бегал по холму, как обезумевший от свободы щенок, он прятался в руинах, и мы делали вид, что ищем его, что страшно обеспокоены.
– Габриель? – мне трудно задать вопрос.
– В день аварии мы с ним бесились на заднем сиденье автомобиля. Рассерженный отец несколько раз оборачивался к нам, делая замечания. Ты знаешь, когда я очнулся в больнице и когда через несколько дней мне сообщили, что они все трое погибли, первое, что я закричал: «Это моя вина!», потому что я был уверен, что это наше баловство отвлекло папу от дороги. Медсестра, врач, а затем и судья по делам несовершеннолетних, занимавшейся моей опекой, убеждали меня, повторяя одно и то же (и теперь я думаю, что они были правы), что наш R4 был буквально раздавлен грузовиком с отказавшими тормозами. И, невзирая на это, я еще долго не мог убедить себя, что я не виновен.
Когда наступил вечер, в лучах заходящего солнца мы обнаружили мельницы Кальвиссона. И вновь мы карабкаемся на холм, узкая дорога, окруженная кустарником и оливковыми рощами, руинами стен.
– Скажи, они крутятся, сейчас крутятся? – спрашивает меня Рафаэль.
– Но… у них нет крыльев!
– Как, нет крыльев, я их вижу эти крылья, у себя в голове, я вижу их! Возможно, они были, когда я был маленьким…
Мы обращаемся к пожилому мужчине, сидящему на каменной скамейке в последних отблесках заходящего солнца. Нам приходится три раза повторить вопрос, пока до него доходит, о чем мы спрашиваем, он заверяет нас, что он прожил здесь всю жизнь и никогда не видел, чтобы мельницы работали. Теперь мы не можем остановить поток воспоминаний этого старика, родившегося в маленьком домишке средь виноградников на склонах Кальвиссона. Его жена, сообщает он нам с непередаваемым акцентом, скончалась прошлой зимой. Наклонив голову к земле, стуча по камням своей палкой, зажатой в обеих руках, он добавляет:
– И теперь я совсем один, как старый баран…
Мы возвращаемся к машине, нас одолевает смех, перемежающийся с искренним чувством жалости. Рафаэль все время повторяет, как будто боится забыть:
– Я, как старый баран… старый баран… – и затем, захлопывая дверцу: – Нет больше крыльев, моя бедная Сара, у моих мельниц даже нет крыльев…
Это наш последний вечер в Ниме. В Париж я возвращалась просветленной, я твердо решила любым способом понять Рафаэля, маленького Рафаэля из Лангедока и Вонажа, это было просто необходимо. В этом благом порыве, какого я, пожалуй, не испытывала со времен моего детства, сидя в поезде, я себе твердо пообещала, ничего не говоря моему другу, быть более терпеливой, более чуткой, в общем, стать лучше. Я решила вычеркнуть мое собственное одиночество, уродство, к которому была приговорена, уродство, о котором Рафаэль или забыл, или не знал, или не желал знать.
