Текст книги "Обман зрения"
Автор книги: Югетт Бушардо
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)
Она вновь отвечает. Аргументирует. Мина так любит дискуссии, обмен мнениями, маленькие словесные баталии, обмен жалящими фразами. Я замолкаю. И вдруг, внезапно, как будто она слишком поздно надавила на тормоза, как будто остановилась посмотреть, где это я отстала, она замолчала… Что я сказала? Красивые и некрасивые? Признается ли она мне, что поняла? Что разочарована? Она была так уверена, что я полностью озабочена серьезностью философских вопросов, а я лелею лишь один страх, одно страдание, интерпретирую все с высоты своих интересов, пытаясь вырядить их в одеяния аргументов, достойных уважения.
* * *
Наступил день паники. Мы были знакомы целых два месяца. Пришел август. Я отказалась ото всех планов на отпуск, чтобы остаться с Рафаэлем: вот уже несколько недель, как мы не расставались. Время от времени я забегала к себе домой, чтобы забрать корреспонденцию, сменить одежду. Мои растения загрустили, пыль оккупировала мебель; однажды я забыла закрыть окно, и во время грозы дождь намочил диванную обивку, но в основном я закупоривала все, что могла, и возвращалась в квартиру-душегубку.
Мне удалось снять после долгих лет терпеливых поисков кирпичный домик на улице Ферранди. Старинные павильоны, отделенные от проезжей части стеной, прорезанной несколькими окнами и металлическими калитками, – получалось, что коттеджи выходили на маленький внутренний проулок, мощенный камнями, утопающий в цветущих кустарниках; одно здание отделено от другого крытыми галереями из вьюнка или дикого винограда. Дом, в котором я ежедневно укрывалась после работы, наслаждаясь маленькими радостями быта, тоской по одиночеству.
После того как Рафаэль стал упрекать меня, что я покидаю его каждый вечер: «Я бы хотел, чтобы ты осталась на эту ночь, затем еще на одну, а потом на следующую…», я не стала возражать. День за днем я таскала сумки от одной квартиры к другой, не осмеливаясь завалить его жилище своими книгами, дисками, глупыми мелочами, создающими каждодневный уют, – он так дорожил столь необходимым ему порядком.
Неделя за неделей, и все же переселение давалось мне с трудом. Помимо входной застекленной ротонды, где еле-еле помещался небольшой гарнитур, все жилище Рафаэля состояло лишь из одной большой комнаты, служившей и гостиной, и спальней. Кухня и ванная ютились в небольших закутках, лишенных окон. Голые стены, ровные ряды полок, диван с безвкусным покрывалом. Когда я хотела приготовить какое-нибудь изысканное блюдо, то чаще всего капитулировала перед скудностью кухонных принадлежностей, которых, как уверял меня Рафаэль, ему вполне хватало.
Однажды я не выдержала и начала исподволь наводить Рафаэля на мысль, что мы могли бы прекрасно жить вместе на улице Ферранди. В хорошую погоду можно было бы сидеть во внутреннем проулочке, в небольшом тупичке, закрытом от улицы калиткой. Соседи из близлежащих коттеджей, обладатели террас, выходящих на противоположную сторону, отличались редкостной корректностью. Моя квартира была просторной, двухэтажной, в ней было так много уютных уголков. Там бы нашлось место нам обоим…
Он медлил день за днем, давая обещания. Наконец после полудня, заполненного необычайной нежностью, он мне вручил, как великий подарок, сумку с его одеждой и различными необходимыми мелочами. Как только он вошел в мой дом, я тут же поняла, какую глупость совершила. С неспешной, демонстративной старательностью он стал осваивать незнакомое пространство. Я смотрела, как он шагает из угла в угол по комнатам, поднимается и спускается по винтовой лестнице, цепляясь за перила и считая ступени.
Меня выдало судорожное всхлипывание, вызванное безотчетной жалостью, когда я увидела, как он входит в мою спальню. Как это легко – растянуться на кровати, бросить мимолетный взгляд в окно. Рафаэль начал с того, что наткнулся на изголовье кровати, затем с необычайными предосторожностями обошел комнату по кругу, я видела, что он не может почувствовать, где стоит мебель; блуждая с вытянутыми руками вдоль стен, он дошел до натянутых занавесок:
– Здесь окно, неправда ли? У тебя есть соседи напротив? Ты закрываешь ставни?
Весь оставшийся день в доме царила гнетущая тишина. Рафаэль забился в угол дивана в гостиной. Он «читал» ту единственную книгу, что взял с собой, книгу, испещренную выпуклыми значками. Я рискнула предложить ему включить телевизор, он лишь пожал плечами.
Катастрофа разразилась ближе к вечеру. Он захотел пойти в спальню один и разложить свою одежду. Он поднялся по лестнице нарочито неловко, опираясь руками о ступени, как маленький ребенок. Через несколько минут я услышала удар и крик. На лестничной площадке он сделал шаг в пустоту, и его нога проскочила в пролет между двух прутьев перил.
Я бросилась наверх. Он рухнул на мою кровать, я первый раз увидела, как он плачет.
– Я калека, – повторял он, – я чувствую себя здесь совсем потерянным. Поверь мне, Сара… За те два часа, что я пытался… Я все время думал об этом доме. Он очень сложный… Я калека. Ты прекрасно видишь, Сара, я приговорен всю жизнь прожить в одной банке.
Он плохо спал. Завтрак был таким унылым. Он захотел помочь убрать посуду и опрокинул бутылку. Я стыдилась того, что вырвала его из привычной среды. Я предложила ему вновь сложить сумку и проводила его на улицу Майе.
* * *
Все лето и начало осени я продолжала проводить вторую половину дня, все вечера и все выходные с Рафаэлем. Затем наступили холода, и я все чаще и чаще оставалась у него дома. Закончились неспешные прогулки с остановками на террасах кафе, с уличными спектаклями. Когда я возвращалась с работы после собраний немецких и французских студентов в квартиру Рафаэля, он ждал меня. Растворившись в музыке или тишине, затерянный в темноте. Все чаще и чаще он стал расспрашивать меня о том, как я провела день, с кем встречалась. Я старалась в свою очередь задавать ему как можно больше вопросов, пытаясь внушить, что и его рабочий день столь же наполнен. Он давал уклончивые ответы… «Все время одни и те же люди… А я, я все время повторяю одни и те же вещи… Я преподаю лишь жалкий начальный курс испанского… Они хотят усвоить всего несколько фраз, выучить несколько выражений для повседневного общения… Если бы ты знала, как много времени требуется, чтобы узнать что-то новое, чтобы прочесть небольшой текст… Посмотри на мой стол: новелла Кортасара, крошечная новелла, а такая кипа бумаги… Мы нищие, Сара, нищие».
Таким образом, мы оказались неразрывно связанными: он ждал, что я подарю ему внешний мир, жизнь и ее богатства. Я не знаю, осознавал ли он, что я тоже нищая, обездоленная, которая не может кричать о своей нищете. Я не могла отблагодарить его за нежданный подарок, что он мне преподнес: слишком жестоко было бы признаться, что меня мог любить только слепой. Я часто задумывалась, когда мы были рядом, о мифической паре: паралитик и слепец. Но паралитик не мог скрыть свою беду: он отдавал свои глаза, в то время как человек без глаз предоставлял ему свои руки. Это был равнозначный обмен. Но я никогда не смогла бы признаться Рафаэлю, что приобрела, находясь вместе с ним. Я никогда не расскажу ему о моем одиночестве, никогда не заставлю усомниться в моей миловидности, в которую он поверил, благодаря ошибке, что совершили кончики его пальцев, ласкам, что обманули его. Время от времени я даже уверяла себе, что он не ошибся, что я не обманула его, что он любит меня, потому что я заслужила эту любовь. Затем я вновь ловила насмешливые взгляды, сопровождавшие нашу пару. И мой страх затмевал все.
Глава вторая
Я не заметила, что что-то происходит. Я должна была увидеть, должна была понять. В тот самый первый раз Рафаэль остановился на улице, отпустил мою руку и, внезапно обернувшись, остался стоять неподвижно: казалось, он тщетно пытается «осмотреть» пространство вокруг. Смущенный вид мужчины с кейсом, огибающим нашу застывшую пару, удивление в глазах старушки, согнувшейся под тяжестью сумки с продуктами, «извините, мадам, месье». Рафаэль замолчал, затем повернулся, и мы продолжили прогулку. Я спросила его:
– Ты что-нибудь потерял?
– Нет… у меня сложилось впечатление, что нас кто-то преследует.
Далее мы шли и молчали.
Отвратительное настроение Рафаэля в тот день, когда мы отправились купить ему обновку к зиме: парку, кофту, кожа, шерсть, синтетические ткани, он пока еще не решил. Он попросил принести ему различные модели. Я описывала цвета, он исследовал форму, пуговицы, складки, находил и считал карманы, сравнивал застежки. Мы выбрали послеобеденное время, когда большие магазины практически пусты. Когда я рассматривала очередную модель, меня заметил коллега по работе и окликнул. Мне казалось, что я отошла от Рафаэли на несколько мгновений, чтобы переброситься парой дежурных фраз, однако когда я вернулась к прилавку, то увидела лишь продавщицу, развешивающую на плечики отложенную одежду. Она заверила меня, что Рафаэль ушел. Не поверив, я заглянула в примерочные кабинки. Рафаэль действительно исчез. Я обратилась к кассирше.
– Слепой? Нет. Мадам, я не обратила внимания…
Я бросилась к полицейскому, стоящему рядом с выходом:
– Вы не видели…
Он оглядел меня с головы до ног:
– Это ребенок? Он не умеет ориентироваться на улицах?
Мне стало стыдно. Я направилась, изводясь от беспокойства, в сторону улицы Майе. Мы взяли с собой лишь одну связку ключей, а на мои звонки в дверь никто не отвечал. Я вернулась к магазину «Бон Марше». Еще раз, и еще, и третий, по одному и тому же маршруту. Я зашла в кафе, расположенное рядом с его домом, набрала номер телефона. Он взял трубку. Отстраненный тон:
– Что? Не находила себе места? Я возвращался очень неспешно. Я решил немного прогуляться. В конце концов, Сара, я ведь как-то обходился без тебя раньше. У тебя не было ключей? Я действительно сожалею. – И затем, после молчания: – Ты была так увлечена беседой с этим господином.
Этим господином… Я уже успела позабыть о ничего не значащем обмене банальностями, что произошел меж рядов вешалок и на мгновение отвлек меня от примерки. Этот господин…
Я бросилась к дому Рафаэля, ворвалась в квартиру, сжала его в объятиях: я хотела вымолить прощение за эти навязанные ему минуты одинокого ожидания, я чувствовала себя безмерно виноватой.
* * *
«Сара, ты не должна больше плакать! Ну что я сделала такого, что Всемилостивый Господь наградил меня подобной сестрой? Я уверена, и мама будет обвинять меня в том, что я тебя довела. Ты хочешь пожаловаться, ну? Хочешь, чтобы тебя пожалели? Конечно, мама войдет в твое положение: «Дорогая Сарочка, нет-нет, это не твоя вина, перестань переживать»… и бла-бла-бла и бла-бла-бла! Но я тебе скажу, я скажу правду: это действительно твоя вина! Самая настоящая подлянка по отношению к родной сестре, которой я являюсь! Ты мне все обломала, ты все испортила! Это ты перепутала время, ты потеряла извещение, и именно из-за тебя я в этом году не смогу попасть в класс по фортепьяно. Ты знаешь, что я тебе скажу? У тебя что-то там съехало, там внутри! – и Джульетта уперлась пальцем в перчатке (мама специально купила обновку для конкурса) в мой лоб. – Хочешь знать правду? Ты, вне всякого сомнения, совершила какое-то страшное преступление в прошлой жизни, и теперь ты все время пытаешься себя в чем-нибудь обвинить. Когда ты не ноешь, что ты уродина, ты совершаешь глупости, чтобы тебя прощали. Как же меня это все достало, Всемилостивый Господь!»
Джульетта взывала к Всемилостивому Господу, а я рыдала. Мне лишь исполнилось девять лет, а ей уже было тринадцать. Мама так надеялась, что нас запишут в класс по фортепьяно в училище, что находилось в соседнем городе. Она посадила нас в поезд на вокзале городка, где мы жили; она не могла поехать с нами: четверо младших детей требовали непрерывного внимания. «Это так несложно – доехать до музыкальной школы, – она повторяла эту фразу с самого начала каникул. – Нам следует сесть на автобус, а он останавливается прямо напротив ворот училища».
Я хранила как талисман извещение о том, что мы допущены к экзамену. Я потеряла его в непрекращающемся беспорядке моей комнаты. Я не сказала об этом Джульетте; и она и я, мы обе, были уверены, что экзамен должен состояться в среду, 8 сентября, в четыре часа пополудню. Когда мы, разряженные, прибыли к школе, то увидели, что двор, утопающий в липах, пуст. Из окна раздавались звуки музыкального диктанта – этюд Черни. На дверях висело большое объявление. «Не четыре часа, а четырнадцать!» – взревела Джульетта и отвесила мне затрещину.
Она, конечно же, была права. Мама так стремилась избежать лишних трат и не оплачивать частные уроки музыки в этом году. А Джульетта так хорошо подготовилась! И потом она слишком взрослая, на следующий год ее могут уже не принять. Это моя вина, моя непростительная вина. Она осушила до дна свой гнев, я – свои слезы.
«Ты совершаешь глупости, чтобы тебя прощали… Преступление, совершенное в прошлой жизни…» Джульетта так думала.
* * *
После бегства из магазина Рафаэль никак не мог сконцентрироваться. Он то вставлял в магнитофон, то вынимал из него кассеты, которыми пользовался во время уроков испанского. Иногда он внезапно вскакивал и направлялся к входной двери и стоял там, как будто прислушиваясь к тому, что творилось на улице. Я не могла представить более абсурдного жеста, но он поднимал шторку, загораживающую стекло в двери, и пытался «оглядеть» двор. Все выдавало в нем озабоченную бдительность, должна ли я была сказать, что «вижу» это?
Ближе к вечеру, заметив, что напряжение не оставляет его, я наконец решилась задать вопрос:
– Ты кого-нибудь ждешь?
– Я, нет! – бросил он. Еще одно мгновение я оставалась совсем неприметной, совсем крошечной:
– Извини, у тебя такой удрученный вид, как будто ты чего-то боишься, как будто ждешь, что придет, не знаю что или не знаю кто.
Он встал. И зло крикнул:
– Сара, достаточно ясновидения! Может быть, это ты кого-нибудь ждешь?
Казалось, что гнев увеличивает его. Он покачивался на своих длинных ногах, держа руки чуть отодвинутыми от корпуса и сжатыми в кулаки. Он почти шипел, когда произнес:
– На прошлой неделе сюда явился некто. Какой-то тип. Он меня спросил, живешь ли ты здесь и если да, то когда вернешься.
Я приблизилась к Рафаэлю, пытаясь его успокоить.
– Почему ты мне ничего не сказал? Кто это был?
– Ты еще будешь спрашивать! Я был вежлив и спросил, не хочет ли он что-нибудь передать. Он ушел, не промолвив ни слова. Или даже…
– Даже?
– Он смеялся, ты понимаешь, смеялся так тихо, он потешался надо мной, он лишь добавил: «Я и не думал, что Сара живет здесь… Я увижу ее в другой раз».
Рафаэль с трудом выталкивал из себя слова. Они никак не могли слепиться в единое целое, фразы выходили какими-то вялыми, кургузыми, как будто он готовился к долгому невозможному объяснению.
Я не могла передать, какой ужас меня охватил, когда я смотрела на него, возвышающегося надо мной, обвиняющего. Его страх стал моим. Я помогла ему сесть. Я пыталась гладить его руки, вырывающиеся руки. Я не могла решиться: надо было спросить, как мог выглядеть таинственный посетитель… его возраст… его манеру поведения… Я даже не осмеливалась узнать, как звучал его голос. Я произносила банальности и затем ляпнула полную ерунду:
– Возможно, это был поставщик, который отчаялся застать меня на улице Ферранди?
– Ты издеваешься надо мной, ты тоже? Поставщик, называющий тебя просто Сара? Я кусала губы:
– Послушай, я сваляла дурака, наверное, это был коллега по работе или старинный знакомый, который увидел, как я вхожу в дом, и решил со мной поздороваться…
– Старинный знакомый! – Рафаэль поднял руки, оттолкнул меня в другой конец кушетки. – Старинный знакомый, который преследует нас на улицах, который ждет тебя на углу, когда ты выходишь из дома, который разыскивает тебя в отделе «Бон Марше» в то время, как эта дурацкая продавщица пытается всучить мне целую тонну курток! Ты попросила ее об этом, продавщицу, чтобы она задержала меня как можно дольше? Вы делали друг другу знаки глазами, перемигивались, ты намекнула ей, что хочешь встретиться с кем-то другим? Ты приложила палец к губам, чтобы она ничего не говорила мне, чтобы я ничего не понял?
Я не слышала продолжение. Я уже захлопнула входную дверь и бежала вдоль улицы Шерш-Миди, расталкивая хмурых прохожих.
* * *
Когда я поняла, что Мина прекратила мне писать, я превратилась на долгие недели в автомат из ваты. Я была здесь. Моя школьная жизнь шла своим чередом. Люди слышали мой голос, видели мои движения. Но я была белой, абсолютно белой. Внутри меня кровь уснула. Тепло испарилось. Я прислушивалась, как незнакомка, находящаяся во мне, отвечает (полная моя копия) на вопросы, что мне задают. Робот из ваты, двигающийся куда-то, зачем-то, совершенно бесцельно и бессмысленно.
Совсем рядом со мной, у нас дома, искрилась, переливаясь всеми цветами радуги, затмевающая все радость Джульетты. Она встретила Пьера. В семье это была первая любовь, первого ребенка. Родители и мы, младшие, жили в лучах этой новости. Вначале Джульетта стала мечтательно-задумчивой, затем возбужденной. Она возвращалась все позднее и позднее. Она говорила только о нем. Родители Пьера, друзья Пьера, вкусы Пьера, костюмы Пьера, работы Пьера… Папа с мамой выглядели чрезвычайно довольными: Пьер такой «серьезный», именно так они говорили, он «занимает прочное положение в обществе», он такой внимательный и ласковый. Джульетта превратилась в олицетворение доброты. Она таяла, как конфета. И липкий сироп изливался на меня: «Моя маленькая сестренка», «Дорогая Сара», «Если бы ты знала, моя Сара!».
Она, она ничего не видела, ничего не замечала: ни моей опустошенности, ни моего ужаса, она не видела той пустынной равнины, на которой меня бросила Мина. Иногда вечерами мое тело слегка оживало: в тепле моего одеяла, коленки прижаты к подбородку, в тайниках моей души, моего горя я отыскивала особенно сильную боль и принималась плакать. Тихо плакать. Наедине с собой. Тело наконец обретало способность испытывать страдание. К утру я вновь становилась белой, механической и ватной, так было не больно.
* * *
После того как я выскочила из квартиры на улицу Майе и прибежала к себе на улицу Ферранди, я кожей ощущала, как мрак поглощает маленький дом, но я не могла включить свет… Понять Рафаэля, побыть в чернильном мраке, как он… Забившись в кресло рядом с выключенным телевизором, я чувствовала, что не могу ни взять книгу, ни сделать ни одного жеста. Я даже не могла плакать. Меня сковал леденящий холод.
Звякнул входной звонок настолько тихо, что я не сразу вышла из своего оцепенения. Затем второй раз, затем три звонка подряд, настоятельно, требовательно. Рафаэль последовал за мной? Я выждала одно короткое мгновение, перед тем как отправиться открывать, я готовила фразы с извинениями. Силуэт в темноте… голос моего прошлого…
– У тебя что, нет света, Сара? Это я – Лоран.
Он удачно попал, ничего не скажешь! Я промямлила:
– Я отдыхала… я заснула… Но ты откуда? – И добавляю очередную глупость: – Как ты меня нашел?
– Без труда, ты знаешь… с помощью поисковой системы «Минитель»… Я переехал сюда пятнадцать дней назад, на улицу Шерш-Миди. Я подумал, что это глупо, жить так близко и не повидаться… Ты впустишь меня?
Свет вдохнул жизнь в мою квартиру. Лоран восхитился:
– Это просто мечта, а не дом. Деревня в городе! У тебя красиво…
Потихоньку, потихоньку я начинала приходить в себя. Я смотрела на него, сравнивала с тем, кого знала десятью годами ранее. Все та же взлохмаченная шевелюра, все то же детское выражение лица; явный прогресс в одежде… Мы забрасываем друг друга вопросами. Да он преподает немецкий, но сообщает он мне, как будто бы немного стесняясь своего продвижения по службе, он теперь принят преподавателем в университет в Париже, он преподает уже год, после десяти лет прозябания в провинциальном лицее. Да, он написал диссертацию.
– О, ты знаешь, лишь движимый необходимостью… чтобы меня занесли в список преподавателей высших учебных заведений… она посвящена писателю, «малому» венскому романтику.
Мы дружно хохочем; мы оба помним профессора литературы, который был крайне увлечен творчеством последователей великих деятелей искусства и который имел привычку постоянно упоминать имена абсолютно неизвестных писателей. В этих случаях он говорил: «малые» классики, «малые» романтики, «малые» символисты, приглашая нас выбрать из этой толпы невеликих тему для оригинальных исследований.
Лоран описал своего «малого романтика» с большим юмором. Я практически забыла холод, что поселился у меня в душе. Наступила пауза, и он изменил тему разговора:
– Извини меня, Сара… Все было так давно, а я все такой же рассеянный… Ты живешь одна?
Я замолкла в нерешительности. Лоран продолжил:
– Сара, возможно, я сделал глупость… Представь себе, мне показалось, что я видел тебя издалека, здесь, в нашем квартале. Мне показалось, что ты сопровождаешь… слепого. На прошлой неделе мне снова показалось, что я вас вижу на улице Севр. Прости меня, но у вас был вид настоящей супружеской четы. К тому времени я уже нашел твой адрес в справочнике, но никак не мог застать тебя дома. Когда я встретил еще раз… этого господина, уже в другой день, на улице Майе, я проследил, где он живет, и позвонил в дверь. Он встретил меня более чем прохладно и сказал что не знает тебя. При этом я был готов поклясться, что это именно он… Очень высокий, очень красивый, ты понимаешь… Не то что маленький замухрышка, вроде меня.
Лоран внезапно закончил свое излияние. Я молчала. Затем, когда он направил на меня вопрошающий взгляд, произнесла:
– Это мой друг… даже более чем друг… Во всяком случае, был…
И я разразилась рыданиями.
* * *
Лоран старался меня утешить. Он вновь стал неловким, резким, как раньше. Когда я спросила:
– А ты? Ты живешь один?
Он выдавил всего несколько слов: «Нет, не один… Нет, не женаты. Но мы живем совсем как муж с женой, если ты хочешь знать… Она тоже преподаватель… Нет, ты ее не знаешь: она училась в Париже. Нет, конечно, нет, никаких детей! Ты представляешь меня – отцом семейства?»
Он так искренне боялся приоткрыть свое безоблачное счастье пред моим горем. Затем он откланялся, не оставив мне своего адреса. Но туманно пообещал еще раз навестить меня, при этом пытаясь подбодрить:
– Не беспокойся, я более не буду докучать твоему…
– Рафаэлю, – подсказала я, чтобы остановить этот словесный поток.
Я проводила его до калитки, он предпринял еще одну попытку выступить в роли «брата милосердия»:
– Я очень надеюсь, что все будет хорошо у вас двоих, что он тебя еще увидит.
Он споткнулся на последнем слове, изумленный, что употребил его, вновь открыл рот:
– Прости меня, Сара, я действительно ненормальный… Я лишь хотел сказать… что все устроится, просто… ты… его увидишь.
Лорана разбирал истерический смех:
– Я втройне идиот! Не обращай внимания в следующий раз, ладно?
Он скользнул губами по моей щеке, и я почувствовала по движению его кадыка, как в его груди вновь зарождается безумный хохот.
* * *
Лоран хохотал. Возможно, он смеялся надо мной. Зачем он искал встречи? Хотел увидеть через столько лет ошибку своей молодости? Он явно не пытался восстановить со мной связь, ведь он прямо сказал: «Мы живем совсем как муж с женой». Когда женатый мужчина ищет приключений на стороне, он подстерегает более свежую «дичь», более нежную, достойную показа. Во времена нашей учебы говорили: «очаровашку».
Возможно, с годами Лоран подрастерял свою рассеянность, и сегодня он видит меня такой, как и все остальные. Вне всякого сомнения, он тихо шепчет себе под нос: «Как я мог? Я должен был сильно заплутать в литературных дебрях, чтобы совсем ничего не замечать вокруг. Что было в ней такого, в этой девчонке, что я влюбился в нее? Ведь я был влюблен, это действительно так. Несколько недель… Весной во время сессии… Комната в мансарде… Ее слишком узкая кровать… Ночи без сна: до полуночи учеба, а дальше – любовь».
Зачем рассказываю себе эти небылицы? Это я, Сара, была влюблена. Безнадежно. Отчаянно. Но Лоран?
Ну конечно, ты только вспомни его поцелуи, его исследования…
Все верно, Сара, он исследовал, но не тебя, а новое чувство любви, свое собственное тело, свои желания, до этих пор запретные действия, до сих пор невозможное удовольствие. И ему было неважно, что с ним была ты.
Но я тоже! Ведь для меня Лоран тоже был первой любовью. Первым мужчиной. Мина – это совершенно другое. Так разве возможно, что мы абсолютно по-разному пережили эту историю? Он меня любил, конечно, любил.
Но давайте размышлять здраво! Когда юноша любит девушку, он считает ее красивой и он ей об этом говорит. Берет ее лицо в свои руки. Его глаза ласкают ее тело. Все книги, все фильмы повествуют об этом. Ты ведь читала много книг, Сара! Ты видела много фильмов! Лоран никогда не вглядывался в твое лицо со словами: «Ты прекрасна. Я тебя люблю». Он был с тобой, как молодой обезумевший пес, он получал удовольствие и доставлял удовольствие тебе. Нам было «хорошо спать» друг с другом, как сказали бы любители подбирать выражения, любители давать точные определения.
Ты тоже попадаешь под определение, Сара! Не такая уж до невозможности безобразная. Это просто чудо, что такой милый кудрявый парень, как Лоран, был настолько безумен, чтобы любить тебя. Сохрани это чудо, забудь обо всем остальном!
И я принялась повторять: чудо – Мина, чудо – Лоран, чудо – Рафаэль… Я начала собирать коллекцию.
* * *
Рафаэль и Сара, Сара и Рафаэль… В этом огромном городе, гремящем автомобилями, в этом битком набитом метро, где смешиваются различные языки, где сталкиваются запахи, не было никого, кроме этих двоих: Рафаэля и Сары. Весь необъятный город сжался до крошечного островка, до серой ленты-зигзага: магистраль Шерш-Миди ныряет влево к улице Майе, затем вправо – к улице Ферранди. В этой сумятице соседних домов существует лишь два жилища: квартира Рафаэля на первом этаже, крыльцо в три ступени, застекленная ротонда и кукольный домик, театральная кулиса, мастерская художника, раковина для грез, любви, где никто не рисует, где никто не грезит, где никто меня не любит.
Сколько мужчин, сколько женщин в этом сплетении улиц, что называют Парижем, в этом городе-спруте, раскинувшем щупальца бульваров, сдавившем пространство своими проспектами, выползшем за кольцевую дорогу и жадно поглотившем тысячи и тысячи кварталов, пригородов, где живет еще столько мужчин, столько женщин. В этом безжалостном, всепоглощающем мегаполисе у меня не было других ориентиров, кроме тоненьких ниточек, что связали меня с Рафаэлем: пятьсот метров серого асфальта, ограниченных магазинчиками и кафешками, что превратились в межевые столбы, и чужие, незнакомые люди, здесь, там, везде; никого, кроме чужих. Я могла содрогаться от рыданий на тротуаре, цепляться за стены, упасть на землю, прыгать от радости, смеяться или беседовать сама с собой, вряд ли я была бы удостоена хотя бы пожатием плеч.
Этот город был слишком переполненным и слишком пустым для меня.
* * *
Два первых года моей преподавательской деятельности. Маленький город на самом востоке Франции. Там образовалась вакансия, и на нее не нашлось желающих: многие дети изучали немецкий, ведь граница так близко.
Джульетта обосновалась в нескольких километрах от центра городка, она поехала вслед за мужем-инженером, работающем на крупном автомобильном заводе. Она сразу полюбила этот край: «Здесь такие правильные люди – труженики. Да, они плохо идут на контакт, не раскрывают тебе душу при первой же встрече, но зато ты уверен, что можешь положиться на них». Она подыскала мне квартирку-студию на узкой улочке, где не ходил транспорт. Сестра всячески расхваливала местность: «Ты живешь в городе, но всего три минуты езды на машине – и ты уже на свежем воздухе». Джульетта обожала дышать свежим воздухом, валяться в траве, карабкаться по склону с рюкзаком на плечах. Она всегда отличалась отменным здоровьем, она, наверное, и умрет с румянцем во всю щеку. Она так переживала по поводу моих переполненных пепельниц; каждый раз приходя ко мне в гости, она с неодобрением косилась на бутылку виски, уютно устроившуюся рядом с книгами, она подсовывала мне адрес «человека, которому не надо многое, лишь несколько часов ведения домашнего хозяйства…»
Я приехала в этот городок в конце августа. Джульетта вместе с детьми где-то отдыхала. Я стояла одна на перроне захолустного вокзала, было уже девять часов вечера. Город показался мне пустым и темным. Ресторан уже закрывался; мне могли предложить всего одно блюдо. За соседним столиком расположилась группа мужчин, внимательно меня разглядывающих. Как только я вошла, они понизили голоса и стали перешептываться, сблизив головы, пообсуждав меня некоторое время, они вновь вернулись к непринужденной беседе.
Я подумала, что город так пустынен по причине выходного дня. Но нет: весь год, семь дней в неделю после семи вечера все магазины опускали железные жалюзи, ставни закрывались, а редкие кафе старательно прятались за тяжелыми занавесками. Поздние прохожие словно бы украдкой направлялись к двум кинотеатрам городка, все сеансы шли строго по расписанию. За занавешенными окнами угадывались яркие вспышки телевизоров. Город, как улитка, заползал в свою раковину. Начиная с пяти часов утра, еще до зари, вновь возобновлялось движение транспорта: грузовики, легковушки, мопеды перевозили тех, «кто заступает с утра» на работу на крупные предприятия (как говорили там, чтобы «занять рабочее место»). Один день в неделю, всего на несколько часов, в субботу после полудня, центр города превращался в веселый базар. Плотная толпа людей двигалась вверх по улице и обратно, такое можно увидеть в городах Испании, но только поздним вечером. Лицеисты и ученики «выползали» из своих школ, семейные пары все обвешивались пакетами, охваченные закупочной лихорадкой. Но к шести часам вечера вновь воцарялись тишина и порядок.
Джульетта в этой пустыне сумела окружить себя целой сетью друзей и знакомых: коллеги ее мужа, инженеры, проживающие в коттеджах на холмах или в красивых старинных домах в центре, товарищи детей и их родители, которых она собирала на дни рождения, некоторые педагоги из лицея. Она могла составить список всех торговцев города, особенно выделяя тех, у кого ей удалось обнаружить необходимые товары высокого качества: для малышей, для праздников, что-то из одежды, для «добрых дел»… Она была записана в общество, которое занималось тем, что помогало обосноваться в городке вновь прибывшим. Джульетта прочно «встала на ноги».
Она быстро пришла в ужас от моего богемного одиночества, от моего затворничества с книгами, что позволяло мне избежать скучных встреч, и от того, что она называла «страстишками» к личностям, которых она почитала нежелательными: «ты знаешь, Сара, у нее плохая репутация. Рассказывают, что ученики последних классов… Нет, нет, не с мальчиками! С девочками! Это уж слишком, не правда ли? Если ты будешь приглашать ее к себе домой…» Я пригласила Лидию к себе. Я раздумывала над тем, как вести себя с ней: стремление бросить вызов Джульетте и ее «кружку» здравомыслящих. Хватит ли у меня стойкости выдержать сопротивление? Я напрасно старалась: я не интересовала Лидию.
