Текст книги "Необъяснимая история"

Автор книги: Йозеф Шкворецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

Свиток II

ФРАГМЕНТ

1

Батон имел явное численное превосходство, а также, поскольку некогда был нашим союзником, представлял себе, как ведут войну легионы Рима. [31]31
  В данном фрагменте описывается битва, состоявшаяся около 8 г. до н. э. за крепость Андетриум вблизи Салоны, столицы провинции Иллирия на побережье Адриатики. Полководец далматов Батон потерпел поражение от римской армии под командованием Тиберия (покойного императора) и Юлия Цезаря Германика, исключительно талантливого военачальника и прославленного приемного сына Тиберия. Когда позднее, 10 октября 19 г. н. э. Германик внезапно умер в Сирии, Тиберия и Ливию (равно как еще нескольких) подозревали в том, что они приказали его отравить.
  Данный фрагмент представляет собой рассказ очевидца о том, как функционировала военная машина Рима, и потому требует подробного комментария.
  Основным подразделением римского боевого строя была состоящая из двух центурий манипула. Три манипулы составляли когорту. В каждой центурии было от шестидесяти до семидесяти человек (на раннем этапе одна сотня) во главе с центурионом. Во время сражения главная роль отводилась примусу пилусу, или старшему центуриону, командовавшему первой центурией первой когорты.
  Перед выходом на битву римские подразделения обычно выстраивались в три ряда в шахматном порядке (quincunx) длиной от одной до двух миль из трех рядов манипул, причем каждая манипула располагалась против зазора, разделяющего две манипулы предыдущего ряда.
  Битва начиналась со стычек легковооруженных воинов, поддерживаемых легкой кавалерией (велитами). После первой краткой стычки кавалерия отходила в зазоры между выстроившимися манипулами и ждала в арьергарде. Затем первый ряд манипул (называемых «гастаты») выдвигался приблизительно на пятьдесят ярдов в сторону врага, переходил на бег и с расстояния приблизительно тридцати ярдов забрасывал его тяжелыми копьями (пилумами). Затем гастаты атаковали, подняв щиты и обнажив мечи. Лишившись копий и прорвав строй врага, они сражались мечами, стремясь достать незащищенные руки и ноги вражеских солдат. В этот момент готовился к наступлению второй ряд манипул (принципы). Когда гастаты уставали, то отходили в зазоры между наступающими манипулами принципов, которые, в свою очередь, набрасывались на врага.
  Эти принципы набирались из самых закаленных и умелых легионеров и, как правило, истощали врага, обычно предрешая исход битвы. В противном случае в битву вступал третий ряд манипул (триарии). Они стояли на одном колене в тылу, подняв щиты и выставив копья, высматривая любую слабину в первых двух волнах атаки. В решающий момент, когда победа была уже близка, они переходили в наступление, чтобы прикончить пошатнувшиеся отряды противника, уже устрашенные зрелищем наступающих на них одна за другой волн свежих воинов. Далее, с флангов «машину» легиона поддерживала вспомогательная кавалерия и легковооруженные отряды союзников. И все под гром меди – римских боевых труб.
  Функционирование этой «машины», в буквальном смысле машины убийства, легче всего представить себе при помощи рисунков, которые я попытаюсь здесь привести:
   – триарии;  – гастаты;
   – принципы;  – велиты.
  ФАЗА НАСТУПЛЕНИЯ 1
  Легковооруженные велиты наступают, чтобы завязать мелкие стычки, затем отступают в зазоры между манипулами гастатов, принципов и триариев:
  ФАЗА НАСТУПЛЕНИЯ 2
  Расположенные в тылу центурии гастаты выходят вперед, смыкают ряды, создавая ровную линию наступления, бросают свои копья и нападают на врага с обнаженными мечами и поднятыми щитами:
  ФАЗА НАСТУПЛЕНИЯ 3
  Гастаты вновь размыкают строй, расходятся по своим центуриям и отступают в проемы между атакующими принципами, образуя арьергардную линию:
  ФАЗА НАСТУПЛЕНИЯ 4
  Как только гастаты отошли, подразделения принципов выступают вперед, чтобы образовать сходный сомкнутый строй, и атакуют. Перед врагом оказываются новые, свежие войска, не дающие ему передышки, которая возникла бы в том случае, если бы передняя линия просто повернулась и отступила, а тем, кто наступает за ними, пришлось бы ее обходить:
  ФАЗА НАСТУПЛЕНИЯ 5
  Когда принципы проявляют признаки усталости, они, в свою очередь, отходят в проемы между занесшими копья триариями, которые наступают, прикрывшись щитами. Уже изнуренному врагу теперь приходится сражаться с третьей волной свежих и энергичных воинов. Эта фаза обычно решает исход битвы:
  ФАЗА НАСТУПЛЕНИЯ 6
  Теперь триарии приканчивают еще оставшихся вражеских солдат или, если противник оказался особенно стойким, многофазовая битва начинается сызнова:
  Надеюсь, схематичное отражение функционирования по большей части механической римской системы боя показывает, как точность военной машины могла вдохновить Квеста и подстегнуть его воображение на создание его главного изобретения.


[Закрыть]Но он как будто позабыл все, чему научился. Он попытался сохранять боевой строй на всей его ширине, от [2–3 сл. ] до моря, что неизбежно его растянуло. Повернувшись к Германику, я уловил у него на лице легкую улыбку. Затем он отдал приказ наступать, и Гней Семпроний поскакал передать его распоряжения старшему центуриону первой когорты, и [3 сл. ] выступили.

Именно тогда мне пришло в голову слово, лучше всего описывающее порядок битвы легионов. С восхищением я наблюдал, как велиты скользят между манипулами первого, второго и третьего рядов, утекают, как вода, бегущая по многоканальному акведуку. Я видел, как легионеры первой волны разом бросили свои копья в переднюю линию Батона, к которой подошли так близко, что большинство пилумов попало в цель; как, последовав за своими копьями, гастаты бросились на врага, кося ошеломленных солдат Батона. Меня пронзило острое ощущение значимости того, что я видел, скрытого смысла, доступного именно мне. Я дрожал не от страха, но от своего рода душевного подъема. Грозный рев труб как будто стих, пока я смотрел на спины трубачей за третьим рядом легионеров, которые, опустившись на одно колено, выставили копья и подняли щиты. Внезапно, заслонив битву, у меня перед глазами предстало решение, которое позволило бы перенести вращательный момент на [прибл. 1/2 кол. ] вторая линия теперь отступала в зазоры между манипулами, а третья линия поднималась, смыкала ряды и нападала в пролом, бросая копья и рубя мечами ошеломленного врага. По всей видимости, люди Батона сумели выстроить крепкую оборону, так как Германик отдал приказ наступать четвертой волне, и снова все компоненты легиона заработали, как [2–3 сл. ] снова мне пришло на ум то же слово, так хорошо выражавшее [3–4 стр. ] в бой вступила вспомогательная кавалерия, и дрогнувшая, утратившая мужество армия Батона

2

когда уйдешь на пенсию? Когда это будет?

– Осенью, – ответил Луций Агрикола. – Я уже отслужил лишних три года.

– И где бы тебе хотелось получить землю? [32]32
  Ветераны римской армии получали земельные наделы и становились фермерами. Когда вся земля в Италии была занята, их стали селить в провинциях, в основном вокруг постоянных военных баз, таких как Лугдун (сегодняшний Лион), который и выбрал Агрикола.


[Закрыть]

Он тряхнул головой.

– Мне не нужна ферма. Я хочу купить мастерскую, чтобы не бросать ремесло.

– В Риме?

– Нет, в Лугдуне, наверное. Мне там нравится. Там новый амфитеатр, полно таверн и не так тесно. Никаких тебе трехэтажных домов и улочек, таких узких, что, если, став в середине, развести руки, можно коснуться стен.

Я замолчал и стал смотреть, как он сноровисто чинит пластинчатый доспех. [33]33
  Пластинчатый доспех, или лорика сегментата (lorica segmentata), изготавливался из горизонтальных стальных пластин, нашитых на кожаную основу. Этот тип доспехов был на вооружении при первых императорах.


[Закрыть]Он принадлежал легионеру, чье имя, насколько я видел, было написано на внутренней стороне дожидавшегося своей очереди щита. [34]34
  Таким способом легионеры обычно помечали свое личное снаряжение, чтобы случайно его не лишиться.


[Закрыть]Там говорилось: «Плат из центурии Галоблада».

Сам Плат, жуя сухарь, [35]35
  Основной компонент солдатского полевого рациона, сухари (buccelata) походили на то, что позднее станет известно на флоте как галеты.


[Закрыть]сидел на валуне рядом с горой ядер, ждавших онагров. [36]36
  Главным орудием тяжелой артиллерии римской армии, остававшимся на вооружении вплоть до средних веков, был онагр – катапульта массой приблизительно в две тонны, способная метать камни или свинцовые ядра на расстояние около четырехсот ярдов. Обслуживали ее девять человек: по четыре с каждой стороны, плюс катапультчик. Когда катапульта была заряжена и наведена на цель, катапультчик молотом выбивал затвор, отпускавший шест, в результате чего вылетало ядро. Обычно на каждые десять когорт легиона имелось по одной такой катапульте. Хотя использовались также более легкие катапульты (скорпионы) и более тяжелые (баллисты), онагр оставался стандартным вооружением. Камень, попавший в бочку с зажигательной жидкостью, был, вероятно, пущен из легкого скорпиона, а не из средней катапульты, как ошибочно решил Квест. Маловероятно, что у массивного онагра мог быть такой точный прицел.


[Закрыть]Я его знал. Он был старым солдатом, и ему тоже, по всей видимости, оставалось уже недолго до пенсии. Без сомнения, принцип, и, судя по сильно поврежденному снаряжению, бесстрашный воин. Один из солдат Батона почти надвое разрубил его щит боевым топором.

Луций Агрикола как раз заменял погнутые металлические пластины нагрудной части новенькими, ловко прикрепляя их к кожаной основе и постукивая молоточком по наковальне, чтобы закрепить клепки. Приятно было смотреть, как спорится у него работа.

– Значит, Рим тебе не нравится? – спросил я.

Агрикола покачал головой. Обеими руками подняв починенный доспех, он кивком подозвал Плата. Когда старый солдат встал – и распрямился, поднимаясь все выше и выше, – то оказался настоящим великаном. Агрикола помог ему надеть доспех и завязал по бокам шнурки.

– А будь у тебя постоянная работа и плата лучше, чем ты мог бы найти в Лугдуне, ты согласился бы жить в Риме?

– Пусть мне хорошенько приплатят, чтобы я выносил вонь Рима.

– А как насчет Байи? Это не совсем Рим. Городок для отдыха у моря. У нас там вилла.

Облаченный в доспехи Плат вернулся на свой валун. Подобрав щит, Агрикола нахмурился из-под кустистых бровей на чисто выбритом, как у сенатора, лице.

– Пусть тебе выдадут новый, Плат, – сказал он. – Я мог бы его залатать, но не поспею в срок. Германик дольше мешкать не станет.

Он указал на крепость неподалеку, вокруг которой уже выстроились катапульты.

– Ладно, – снова вставая, сказал Плат.

На левом бедре у него был глубокий шрам, но шагал он ровно, без заметной хромоты. Я посмотрел ему вслед. Новые пластины на его доспехе сверкали, как серебро.

– Город у моря, говоришь, – задумчиво протянул (Агрикола)

3

в (пределах) слышимости Салоны. Все двадцать онагров нашего легиона пришли в действие, и манипулы готовились к наступлению. Меня всегда крайне интересовало, как работают осадные машины. С командного поста на холме я наблюдал, как четверо мужчин заряжали зажигательный снаряд в ближайшую к нам катапульту. Пятый выбил затвор молотом. Огромный рычаг машины распрямился, ударил в паз на передней поперечной балке и швырнул огненный снаряд в сторону крепости Андетриум. Перелетев стену, языки пламени скрылись из виду. Я повернулся посмотреть на Германика, который как раз поднимал руку. По его сигналу завыли трубы, и манипулы перешли в наступление.

– Квест! – окликнул меня Семпроний Север, и, когда я подбежал, протянул мне тонкий свиток. – Для Летития.

4

Свой наблюдательный пост трибун Летитий Фрапп Проминкул перенес вперед, чтобы его перелетали стрелы и ядра из крепости. К стене последней вывели большой таран, и теперь его взад-вперед раскачивали две шеренги легионеров, защищенных покатым пологом из кожи. На крепостной стене вверху двое защитников как раз переворачивали бочку, готовясь вылить на нападающих горящую смолу. Внезапно бочка разлетелась на части, защитники исчезли со стены, а часть полыхающей жижи попала на полог, рассыпав крохотные язычки пламени по доспехам нападающих у тарана. Ну конечно! Снаряд из онагра попал точно в цель. Теперь уже ничто не может помешать наступающим проломить каменную стену.

Я спрыгнул с коня. Летитий Фрапп повернулся ко мне, но не успел я сделать и шагу, как вылетевший из крепости камень сбил меня с ног. Я рухнул плашмя. Поначалу я не чувствовал боли, только силу удара, словно кто-то подсек меня по голеням дубинкой. Несколько минут спустя боль взяла свое. Надо мной склонился центурион, и я отдал ему свиток от Семпрония Севера. Некоторое время я еще сдерживался, и когда в горле у меня зародился вопль боли, мне удалось подавить это постыдное проявление слабости. За крепостной стеной поднялся столп дыма, потом взвилось пламя, послышался страшный грохот, за ним крики – это легионерам с тараном удалось наконец пробиться в город. Повсюду вокруг меня принципы бежали к пролому в стене, другие приставляли по обеим его сторонам лестницы. На парапете появилась новая бочка, но наводчики онагра вновь выказали непредвиденную меткость. Не успели далматы опрокинуть бочку, как в нее врезался снаряд, взорвав содержимое и превратив его в сравнительно безвредный дождь уже гаснувшего огня. Покалеченным оказался только карабкавшийся по лестнице на стену легионер. С криком он покатился по земле, но его место на лестнице тут же занял другой. Где-то позади меня зазвучали трубы. Вероятно, трубачи бежали к пролому, что есть мочи дуя в свои рога. В голове у меня промелькнула строка Энния, единственного поэта, которого заставлял нас читать Клавдий Мениций Павел; эта строка задержалась у меня в памяти – в ней поэту удалось передать звук труб: «At tuva terribili sonitu taratantara dixit». [37]37
  Строка из «Анналов», труда римского историка и драматурга Квинта Энния (239–169 гг. до н. э.), где гекзаметром изложена история Рима, начиная с бегства Энея из Трои и кончая временем самого автора. Труд состоял из восемнадцати книг, но сохранились лишь около шестисот строк, по большей части фрагментарных и лишенных контекста, и то только благодаря более поздним поэтам, цитировавшим Энния. «Но твой ужасающий грохот «таратантара» ревет» [Благодаря Эннию слово ‭«taratantara» вошло в латынь как обозначение подражания звуку труб. – Примеч. пер.]


[Закрыть]Что-то в этих словах показалось мне забавным, а потом все вдруг стало расплываться. Я едва успел осознать, что меня перекладывают на носилки, а после впал в забытье.

Очнулся я в лазарете Салоны. Повсюду вокруг раздавались сдавленные стоны раненых, пытающихся не утратить достоинства и воздержаться от постыдных, недостойных мужчины возгласов, и вопли тех, кого подобные заботы уже не тревожили.

Склонившийся надо мной лекарь [38]38
  В постоянных гарнизонах имелись хорошо обустроенные лазареты с квалифицированными врачами (medici ordinarii), многие из которых были из сословия всадников, как, по всей видимости, брат Прокулеи Валерий Эмилий. В данном фрагменте мы также узнаем клановое имя Прокулеи, Эмилия, и ее cognomen Сепула, общий с отцом и братом.


[Закрыть]весело воскликнул:

– Квест, мой мальчик! Основательно же тебе досталось, а?

Это был мой дядя Валерий Эмилий Сепул, брат Прокулеи, который сделал себе имя трудом о сложении и сращивании раздробленных костей. Теперь он взялся за работу, показывая, как это делается на практике, и, хотя я всячески старался сохранить подобающее мужчине молчание или стонать поелику возможно тихо, я

5

шел дождь, в углу играли в кости, когда появился Валерий Эмилий и присел на мой топчан.

– Как себя чувствуешь, Квест? Ничего больше не зудит?

Он указал на повязки, от которых мои ноги напоминали два бесформенных куля.

Я покачал головой, но не успел сказать и слова, как один игравший в кости центурион крикнул:

– Не беспокойся, лекарь, у него уже встает. Прошлой ночью…

– Заткнись, Бурр! – рявкнул я к вящему веселью легионеров.

Валерий Эмилий тоже улыбнулся, и я [около 5 стр. ] медленно размотал бинты, глядя на то, что ему открывалось, как мне почудилось, со сладострастной улыбкой, точно раздевал женщину. Показалась моя нога, бледно-синюшная после стольких дней под повязкой. Склонившись над ней, он нежно погладил ее длинными пальцами. Мне был виден узор из красных точек на его лысой макушке, хотя и не от собственной раны: кровь, вероятно, забрызгала его, когда он занимался новоприбывшим в приемном покое, и он не потрудился ее вытереть. Подняв глаза, Эмилий радостно объявил:

– Опасность еще не миновала, Квест, – и снова, терзая меня, взялся за работу.

Из угла Бурр повторил свою удачную шутку:

– Но у него уже встает!

На сей раз Эмилий велел ему придержать язык и добавил:

– А у тебя как? Встает? Что-то я сомневаюсь, ведь ты здесь уже целый месяц. Ну как, позволишь мне тебя осмотреть?

И снова легионеры нашли этот остроумный ответ уморительным. К тому времени мой общительный дядюшка уже закончил накладывать мне на ногу новые повязки и, вставая, сказал:

– Вино в большом количестве твоей ране нисколько не повредит, – и перешел в соседнюю палатку, где после ампутации поправлялись еще три пациента.

Лежа решительно безо всякого дела, я погрузился в праздные мысли. Наплывали воспоминания, и – только боги знают почему – этот смятенный поток вынес одну ясную картину. Я внезапно вспомнил лицо Цинтии, когда она развлекала меня сплетнями про императора.

– «Когда ты снова женишься?» – спросил он Овидия, и поэт, нахмурясь, бросил на него взгляд настолько раздраженный, что граничил с крайним неуважением к Божественному. – В этот момент рассказа Цинтия захихикала. – Август любит делать вид, будто человека мягче него на всем свете не сыщешь, но может быть очень жестоким, – сказала она. – Он быстро повернулся к Прокулее и самым невинным тоном спросил: «А как поживает твое дитя, Эмилия?» Лицо у Овидия стало пурпурного цвета, самого настоящего сенаторского пурпура. Прокулея же с вызовом вскинула голову и…

– Постой-ка, – прервал я ее. – Я не понял. Где тут жестокость?

– Ну как же! Август делал вид, будто не знает про семейные неурядицы Овидия, – сказала Цинтия и внезапно покраснела.

– Какие неурядицы? Овидий уже давно развелся с Рацилией и с тех пор не женился. Почему жестоко об этом упоминать?

– Хочешь сказать, ты не знаешь? – Вид у Цинтии стал смущенный, но одновременно и крайне удивленный.

– Не знаю – чего?

Но тут снаружи послышались шаги: из сената вернулся отец.

– Скажи мне!

Но Цинтия уже вскочила и бегом покинула мою спальню, поспешно набросив на голое тело ст о лу.

Теперь, когда я над этим задумался, все внезапно встало на свои места. Не могла ли она иметь в виду?.. Нет, полнейшая чушь. Но потом из туманного марева всплыло другое воспоминание. Мы с Квинтом в бассейне в Байях читаем скабрезные стихи Овидия… Я спросил его [около 1/2 кол.]

6

входящего в палатку без обычной своей веселости (Эмилия) Сепула.

– У меня печальные известия, Квест. Твоя мать говорит, что давно уже послала тебе письмо, но из-за учиненного Батоном хаоса оно прибыло из Рима только сегодня. Со скорбью должен тебе сообщить, что твой отец Гай Фирм мертв.

– О, – сказал я. Я не испытывал горя. По правде говоря, я был даже доволен, потому что, раз я узнал про это так поздно, мне не придется присутствовать на похоронах. – Когда это случилось?

– За три дня до майских нон, [39]39
  Римляне разделяли месяц на три части. Дни, знаменовавшие разделение, назывались: календы, первый день месяца, ноны, которые падали на седьмой день в марте, мае, июле и октябре и на пятый во всех остальных, и иды, тринадцатый день месяца во всех, кроме марта, мая, июля и октября, когда он приходился на пятнадцатый. Иными словами, «за три дня до майских нон» – 4 мая.


[Закрыть]– сказал Эмилий. – Почти полгода назад. Сколько ему было?

Мне не хотелось признаваться в моем невежестве, поэтому я сказал, что шестьдесят. Я решил, что приблизительно так оно, наверное, и было.

– Гм, – протянул Валерий. – Ты как будто не слишком убит горем, Квест. В отличие от матери. Я получил письмо от Сикста Верния, который пишет, что Прокулея потрясена и безутешна.

– Да, мать – истинная римская матрона. Разумеется, она знает, как ей себя вести. А почему тебе написал про это Верний? – спросил я.

– Они же были близкими союзниками – в сенате, разумеется.

– Этого я не знал, – сказал я.

Валерий как будто попытался скрыть улыбку.

– Ты многого не знаешь о своем отце…

Мне было все равно. Я пожал плечами.

– Но это не все печальные новости Верния. Август сослал Овидия.

– За что? – с ужасом спросил я. Эта новость опечалила меня много сильнее, чем кончина отца. Ссылка – тяжкое наказание, и Овидий будет несчастен где угодно вне Рима. – В чем его преступление?

– В стихах, разумеется. В конце концов, Август – поборник нравственности. – Эмилий снова криво усмехнулся, но на сей раз это относилось не ко мне и моему предполагаемому неведению. – Руководство Овидия, как наставить супругу рога, вызвало неудовольствие императора. Еще он отправил в изгнание Юлию за супружескую неверность. Только подумай, собственную внучку! Ее мать в изгнании уже десять лет за ту же провинность: что не приберегала блаженство у своего священного алтаря для одного лишь супруга.

– Но… – Я был в замешательстве. – Ведь эти элегии появились по меньшей мере девять лет назад!

– Восемь, – отозвался Валерий. – Но Август, по всей видимости, прочел их лишь недавно. Он, наверное, сильно разгневался, потому что также издал приказ о казни

Остальная часть свитка уничтожена. Текст продолжается на следующем, третьем свитке.

Свиток III

ФРАГМЕНТ

1

но Прокулея только печально улыбнулась и покачала головой.

– Я не совсем понимаю [около 3 сл. ] работает, – сказал Агрикола, – но Квест гениальный [2 стр. ] никогда не пытались.

Прокулея смотрела на море с задумчивостью, которую я часто видел у нее на лице. Ее глаза были странно пусты. Она вспоминает что-то? Кого-то? Или ей просто грустно? Она молча сидела на террасе, и я спросил себя, что у нее на уме. Со смерти отца

2

дороге в Рим, в памяти у меня вновь и вновь всплывало восклицание матери. С чем-то сродни страсти она вскричала:

– Он ему мстит! – Потом осеклась и отказывалась продолжать. Я не мог

3

слишком грустно читать. Помнишь, как мы у бассейна впервые читали «Любовные элегии»? Тогда мы понятия не имели, что…

Он отвернул от меня лицо. Яркий луч, упавший на его всадническое кольцо, мигнул солнечным зайчиком

4

три разговора, и вот тогда Цецина сказал мне

5

не совсем пир, поскольку приглашены были немногие. [40]40
  Все участники описанной здесь литературно-политической дискуссии – друзья Овидия. Брут был его литературным агентом и издателем, и Овидий посвятил ему множество стихов в «Скорбных элегиях», «Письмах с Понта» и более ранних сборниках. Стихотворение 9 в Книге I «Любовных элегий», где любовь уподобляется военной службе, посвящено Куртию. Кар был наставником сыновей Германика, а также приобрел известность поэмой о Геркулесе. Все эти поэты существовали на периферии римской элиты, восхищались ее величием, но сами к ней не принадлежали. Сегодня их назвали бы интеллектуалами, выходцами из среднего класса.


[Закрыть]Брут был дядей Квинта, и я знал его через мать, которая брала почитать книги из его обширной библиотеки. Помимо нас с Квинтом, Брут пригласил двух своих близких друзей Куртия и Кара. Когда мы обменялись приветствиями, Брут подал знак рабу, и тот покинул покой и вскоре вернулся, но не с вином, а с пятью свитками, которые поднес нам.

Не успели мы посмотреть, о чем в них говорится, как Брут сказал:

– Возможно, это несколько неожиданно, но мне бы хотелось, чтобы вы все их прочли. Вино скоро подадут. Перед вами двенадцатое, самое свежее послание от нашего друга с берегов Понта – почти маленькая книга. [41]41
  Скорее всего речь идет о Книге II «Скорбных элегий», состоящей из одной-единственной элегии, но настолько длинной, что ее хватило на объем средних размеров римской книги; очевидно, первыми одиннадцатью считаются стихотворения из «Писем с Понта».


[Закрыть]Я хочу, чтобы вы сказали, что вы [около 10 кол. ] внесли вино и устрицы, и одна из рабынь Брута Симерия взяла арфу и заиграла печальную греческую мелодию.

Брут бросил на нас с Квинтом заинтересованный взгляд.

– Мне любопытно, что вы, молодежь, думаете о книге. Знаю, Квест, – теперь он уже посмеивался, – ты не слишком жалуешь поэзию, но как раз поэтому я хочу услышать твое мнение – так сказать, мнение варвара. Так что ненадолго сдержи свое отвращение. Думаю, немного сетинумского вина [42]42
  Вино из винограда, выращенного к югу от Рима; прославилось как «любимое вино Августа».


[Закрыть]скрасит тебе чтение. – Он махнул рабу, который наполнил мою чашу. – Это вино подходит случаю: нравится даже божественному Августу.

Он все еще смеялся, и его огромный живот колыхался от смеха. Мне же подумалось, что сейчас его веселье не совсем уместно. Что бы ни прислал Овидий из Том, сомнительно, что своими стихами он собирался вызвать бурное веселье.

И действительно не вызывал. Это была жалоба, последняя в длинной череде таковых. «Разве до вас мне сейчас, до стихов и книжек злосчастных? Я ведь и так из-за вас, из-за таланта погиб». [43]43
  «Скорбные элегии», Книга II, строки 1–2 [Перевод З. Морозкиной. – Примеч. пер.].


[Закрыть]И так далее, и тому подобное, и не просто элегия, а целая книга.

Я едва дочитал до половины, когда Куртий, отирая слезу, отложил свой свиток.

– Он унижает свое достоинство, – объявил он. – Но в такой глуши…

– Унижает? – саркастически вмешался Брут. – Я сказал бы, что он сам нарывается на нагоняй!

Я с удивлением поглядел на нашего хозяина, его [около 2 стр. ] «Та, без которой тебе остаться бы должно безбрачным, / кроме нее, никому мужем ты стать бы не мог». [44]44
  «Скорбные элегии», Книга II, строки 163–164. [Перевод З. Морозкиной. – Примеч. пер.]


[Закрыть]– Зачитав это вслух, Брут огляделся, точно ожидал, что мы с ним согласимся. – И он полагает, что этим тронет божественного Августа?

Мы помолчали. Я не нашел в этом стихе ничего, что оскорбило бы императора, но, разумеется…

– В таком виде это ни о чем не говорит, – сказал Кар.

Он был известен как самый мускулистый из римских поэтов, а также – как такой тугодум, что смешную историю ему приходилось повторять по три раза, а потом еще считать до ста, прежде чем он поймет ее соль.

Разыгрывая удивление, Брут спросил:

– Ты хочешь сказать, что не знаешь, как обстояло дело между императором и императрицей? [45]45
  Ливия была замужем за Тиберием Клавдием Нероном и родила от него сына Тиберия, который позднее стал императором. В 39 г. до н. э., еще до того, как Октавиан принял титул Август, его жена Скрибония родила ему дочь, после чего он с ней развелся. Год спустя он заставил Тиберия Клавдия развестись с Ливией, на которой тут же женился сам, хотя в тот момент она была на шестом месяце беременности. На самом деле Тиберий Клавдий даже был приглашен на их свадьбу и в отсутствие отца Ливии взял на себя роль свидетеля невесты. Когда Ливия родила Друза, Октавиан отправил его к его отцу, и по всему Риму ходили шутки, что у некоторых счастливых отцов дети рождаются всего через три месяца после свадьбы.


[Закрыть]

Я начал считать: на сей раз Кар сообразил к тому времени, когда я достиг двадцати трех.

– Ах, да, – сказал он. – Да, конечно, знаю. Но Публий про это ничего не говорит.

– Это, Кар, называется молчанием, которое говорит о многом. А еще иронией.

Я начал считать опять. Когда я дошел до тридцати семи, глаза у мускулистого поэта загорелись.

– Возможно, ты прав, Брут. Сомнительно, что Август это одобрит.

– Особенно в сочетании со строками, которые идут чуть дальше.

Развернув свиток, Брут начал читать. Он внимательно изучил стихотворение Овидия – возможно, даже выучил наизусть. Я не удивился. Брут алкал стихов, и если уж на то пошло, сам издал Овидия [около 5 сл. ] «Есть ли место святее, чем храм? Но оно не подходит / женщине, если она устремлена не к добру! Ступит к Юпитеру в храм, у Юпитера в храме припомнит / скольких женщин и дев он в матерей превратил». [46]46
  «Скорбные элегии». Книга II. строки 288–290. Упоминание Юпитера – явная отсылка на тот факт, что «божественный» Август некогда был волокитой. Эту аллюзию усиливает использование в предшествующей строке латинского оригинала слова august – «нет ничего august, нежели храм». [Перевод З. Морозкиной. – Примеч. пер.]


[Закрыть]– С многозначительным видом Брут сделал упор на слове «Юпитер».

Кар поглядел на него недоуменно. Куртий уловил, о чем речь, но расстроился (то ли потому, что не видел юмора в смелости Овидия, то ли потому, что усмотрел в ней только безрассудство) и заметил:

– Бедняге как будто все мало.

– Ты сказал, что хочешь знать наше мнение, – сказал Квинт. – Мнение молодых.

Брут повернулся ко мне:

– Тебе есть что сказать, Квест?

Я покачал головой:

– Квинт скажет это лучше меня. – Я тоже был ошеломлен этими строками, но обсуждать их мне не хотелось.

Разумеется, Квинт тут же их прочел:

– «Принцепс, может ли быть, чтобы ты, забыв о державе / стал разбирать и судить неравностопный мой стих». [47]47
  «Скорбные элегии», Книга II, строки 219–220. [Перевод З. Морозкиной. – Примеч. пер.]


[Закрыть]

Кар оправдал всеобщие ожидания, сделав озадаченное лицо, и Квинт, стараясь защитить аллюзию, рассердился, хотя проявилось это лишь в проступившей у него на лице легкой краске. И все же я знал, что он сказал бы, не будь Кар двадцатью годами его старше и чиновником верховного суда. [48]48
  Он был наставником детей Германика.


[Закрыть]

Симерия запела, поэтому мы прервали дискуссию и стали слушать привлекательную девушку с приятным, чуть хрипловатым голосом. В выборе любовниц у Брута всегда был превосходный вкус и, по всей вероятности – несмотря на его гигантский живот, – еще и другие таланты. Песня, которую под ласкающий аккомпанемент арфы пела Симерия, так же, наверное, не тронула бы сердце императора. В лучшем случае он бы заявил, что она ему не нравится. Впрочем, Симерия не осмелилась бы исполнить ее в присутствии августейших особ. Но здесь веселая безнравственность никого не оскорбляла. Мы все были искренними почитателями императора, отчасти потому, что (во всяком случае, в юности) он действительно вел себя в соответствии с мифологией, – разумеется, осмотрительно. Но опять же, даже Зевс предпочитал молчать о своих похождениях.

Когда песня закончилась, Брут спросил:

– А ты, Симерия? Ты книгу читала?

– Нет, Брут, – ответила девушка. – Хочешь, чтобы я прочла эти стихи? Может, мне положить их на музыку?

Брут рассмеялся:

– Неплохая мысль. Это принесет тебе большой успех повсюду. В одном фригидарии [49]49
  Прохладная комната в термах. – Примечание переводчика.


[Закрыть]в Байях кто-то написал на стене одну-единственную строку из «Искусства любви», быть может, ту самую, что разгневала Августа. Учитывая размах его завоеваний, с ним, наверное, тоже произошло нечто подобное. Быть может, даже не раз.

– Что это за строка? – спросил Кар.

– Тертулия, Нимфидия, Кения, Терентилла, Руфилла, Юния, – не обращая на него внимания, стал загибать пальцы Брут, – Сальвия Титизения – и это немногие имена, которые сразу приходят в голову. Император – настоящий жеребец. Но такое даже с жеребцом может случиться.

– О какой строке ты говоришь? – не унимался Кар.

– Лучше ты ему скажи, Куртий. Если я не ошибаюсь, он посвятил это стихотворение тебе.

– Не это, – отозвался Куртий, – но я знаю, о каком ты говоришь. – Он вполголоса прочел Кару строки, и мне вспомнился полдень в (термах) [около 10 стр. ] Она порицает не только лицемерие императора, но и его вкус как литературного критика, – сказал Брут. – Надо же написать такое про основателя величайшей в Риме библиотеки! Я цитирую: «Август, взгляни на счета за игры, и ты убедишься, как недешево их вольности встали тебе. Был ты зрителем сам и устраивал зрелища часто, [1 стр. ] смотрел на театральный разврат. [1 стр. ] стоит ли кары большой избранный мною предмет». [50]50
  «Скорбные элегии», Книга II, строки 509–516. Вся строфа целиком проясняет аллюзии: «Август, взгляни на счета за игры, и ты убедишься, / как недешево их вольности встали тебе. / Был ты зрителем сам и устраивал зрелища часто, / ибо в величье своем к нам снисходителен ты. / Ясным взором очей, что нужен целому миру, / ты терпеливо смотрел на театральный разврат. / Если можно писать, подражая низкому, мимы, / стоит ли кары большой избранный мною предмет?» [Перевод З. Морозкиной. – Примеч. пер. ] Столь явную критику лицемерия императора едва ли можно счесть постыдным раболепием.


[Закрыть]– Брут отложил свиток, и пока мы читали дальше, сказал: – И дать такой совет высочайшему судье в империи? Не знаю (как)

6

встал и направился ко мне с распростертыми руками, словно для того, чтобы заключить меня в объятия. Но потом только с жаром пожал мне руку и, раздвинув в улыбке мясистые губы, сверкнул новыми зубами из слоновой кости. [51]51
  Стоматология в Древнем Риме была сравнительно развитой, поэтому такой состоятельный человек, как Цецина, мог себе позволить заменить собственные зубы своего рода протезом.


[Закрыть]

– Доброго тебе дня, Квест, доброго тебе дня! Ты пришел в самый подходящий момент!

Нам подали вино и блюдо креветок.

– Прокулея отправилась повидать Сальвию Титизению, [52]52
  Если это та самая Сальвия Титизения, о которой Марк Антоний упоминает как об одной из возлюбленных Августа (см. письмо Антония к Августу, которое я цитирую в моем комментарии), то посещение ее Прокулеей говорит о многом: мать Квеста могла искать союзника, который заступился бы перед императором за ее несчастного бывшего возлюбленного.


[Закрыть]– продолжал Цецина, – а когда вернется, у нас будет для нее сюрприз!

Я недоумевал, о чем он говорит, но промолчал. Возможно, он имел в виду мое присутствие в доме, но это едва ли удивит мать. Я оглядел атриум, который он недавно украсил великолепными алебастровыми колоннами. Алтари с масками его предков [53]53
  Согласно обычаю, римляне украшали свои жилища посмертными масками своих прародителей, чтобы подчеркнуть, каким почтенным и благородным является род владельца.


[Закрыть]выглядели новыми и, вероятно, таковыми и являлись, потому что те, которые стояли у него до свадьбы, были не из черного дерева. Мой взгляд скользнул к череде бюстов и статуй, сплошь величественных, сплошь из греческого мрамора: Платон, Сократ, Диана, Леда с Лебедем, Аполлон, Геркулес. А перед таблинумом [54]54
  Символический супружеский покой, отделенный от атриума занавесом.


[Закрыть]на небольшом помосте справа от занавеса стояло великолепное скульптурное изображение хозяина дома, то самое, которое я видел в процессе создания. Расимах победил: бородавка размером с небольшую вишню красовалась на своем месте на правой щеке Цецины.

Я снова повернулся к живому оригиналу.

– Не хочешь узнать, какой сюрприз? – нетерпеливо спросил Цецина.

Бородавки на прежнем месте я не увидел – вероятно, над ней потрудился Антоний Музон. [55]55
  Личный врач Августа. Говорили, что он не раз возвращал недужного императора с порога смерти.


[Закрыть]Лекарь был жадным, и дохода, который он получал, врачуя болезни императора, ему было мало. Сделал это Цецина, чтобы понравиться матери? Или она сама его попросила?

– Ладно, не спрашивай. Так даже лучше, ведь тогда это будет сюрприз и для тебя тоже!

Он захмыкал так, что закачался второй подбородок, но мне показалось, он немного похудел. Рука матери? Маловероятно. У него было несколько рабынь, которые, судя по виду, не слишком утруждали себя заботами в этом поставленном на широкую ногу доме. Но Цецина был влюблен в мою мать, любил ее последние двадцать пять лет, утоляя безответную страсть на пирах и раздаваясь вширь.

– Хорошо, но я пришел спросить тебя кое о чем другом. Ты говорил, что мать ходила к императору, интересно…

– Интересно – что? – быстро прервал меня Цецина. Ему, казалось, было не по себе. Его лицо залилось краской.

– Интересно, зачем, – сказал я. – В конце концов, она не близкая родственница Овидию, а что до меня, то в детстве я звал его «дядей», хотя родство у нас весьма отдаленное, если он мне вообще дядя. Он приезжал к нам, когда я был совсем маленьким, но, женившись на Аницее, [56]56
  Третья жена Овидия. Ее имя сохранилось только в рукописи Квеста. Несколько далеко не надежных источников называют ее Клавдией.


[Закрыть]перестал. Время от времени он привозил подарки мне и иногда матери тоже. Однажды, вернувшись с Ильвы, он…

– Ты говоришь вот про эту? – Цецина указал на статую Венеры из черного дерева, которая стояла между мраморной Ледой с Лебедем и Минервой в обличье африканской девушки, к тому же пигмейки.

Венера казалась совсем чужой среди этих мраморных шедевров.

Цецина, наверное, прочел это по моему лицу.

– Она тут плохо смотрится. – Он вздохнул. – Но Прокулея настояла… – Внезапно он умолк.

Некоторое время спустя я сказал:

– Ну… Об этом я и пришел тебя спросить. Почему? Он даже записки ей с Понта не прислал.

Теперь он совсем расстроился и снова взялся за ритмическую гимнастику переплетенными пальцами, как это было в те дни, когда он смотрел на Прокулею телячьими глазами, а она позволяла ему любоваться своим классическим профилем. Я невольно хихикнул.

– Что тут смешного? – спросил он, покраснев.

Я с улыбкой указал на его шевелящиеся пальцы, Цецина тут же перестал. Мы посидели молча. Через компливиум [57]57
  Компливиум – отверстие в потолке атриума, через которое в расположенный на середине имплувиум [искусственный прудик или бассейн внутри помещения. – Примеч. пер. ] падал дождь.


[Закрыть]в атриум залетела бабочка.

– Скажи же! Что ты думаешь? Почему?

– Я… – Цецина снова осекся и посмотрел на меня долгим серьезным взглядом маленьких глаз. Тут я услышал необычный в этот час звук: перестук колес за стеной, [58]58
  Указ Юлия Цезаря запрещал движение по Риму тяжело груженных повозок в дневные часы, чтобы они не мешали пешеходам.


[Закрыть]который остановился перед домом. Цецина сделал глубокий вдох, будто намеревался посвятить меня в великую тайну. – Понимаешь, Квест…

В этот момент в атриум вошел раб Аленус и объявил, что [2 кол] за бюстом. Как и ваяя Цецину, скульптор в точности воссоздал оригинал, но Прокулея была неподвластна времени. И в сорок пять она оставалась такой, какой я ее помнил ребенком, в покачивающихся носилках, когда скорее ощущал, чем видел ее красоту, и когда Рим – весь Рим, какой я знал в том юном возрасте – казался мне столь же восхитительным, как и она. Теперь глазами взрослого мужчины я глядел на бюст работы Расимаха, и она действительно была похожа на Афродиту.

Но зачем она ходила к Августу?

Рабы внесли завернутый в холстину бюст в атриум, и здесь Расимах, схватив холст за уголок, театрально сорвал его. С этого момента Цецина уже не мог внятно вымолвить ни слова. Быть может, Юпитер судил его жене умереть менее чем через полгода после моего отца? Теперь он стоял, любуясь творением Расимаха.

Наконец, справившись с собой, он начал отдавать распоряжения. Рабы оттащили бюст к таблинуму и поставили перед занавесом и чуть слева. Теперь по одну его сторону стоял увековеченный в мраморе Цецина с подбородками, бородавкой и обвислыми щеками, по другую – Прокулея с огромными глазами и патрицианским носом. Пока я переводил взгляд с одного на другую, мне пришла в голову строка собрата Овидия по призванию: «Sic visum Veneri…» [59]59
  Это цитата из сборника Горация «Оды» (I:33.10): «Sic visum Veneri, cui placet impares / Formas atque aimos sub iuga acnea / Saevo mittere cum ioco» [К Альбану Тибуллу: «Так Венере самой, видно, уж нравится / Зло шутя, сопрягать тех, что не сходствуют / ни душой, ни внешностью». Перевод А. Семенова-Тян-Шанского. – Примеч. пер.]


[Закрыть]

Льющиеся в компливиум солнечные лучи освещали мраморный лик Прокулеи, и мгновение спустя в двери вошла она сама, моя мать во плоти. Цецина поспешил ей навстречу, снова запинаясь и путаясь в словах. Она вышла за него ради меня? Чтобы он меня усыновил? Она ведь могла

7

Весталис [60]60
  Сын местного лигурийского царька Юлия Коттия-младшего, из выдающегося и прославленного рода. По всей видимости, он отслужил годичный срок в армии как старший центурион (примус пилус) в стоявшем на Рейне легионе под командованием одного из легатов Германика и (очевидно, в 13 г. н. э.) был назначен префектом (praefectus orae maritinae), управлявшим побережьем Понта (Черного моря). Овидий мог искать его милости, потому что заступничество перед Августом одержавшего немало побед военачальника и сына царя, к тому же клиента Рима, могло оказаться полезным. Судя по всему, поэт переборщил с описанием его воинской доблести, как это видно из данного фрагмента. В Книге 4.7 он превращает незначительную стычку в грандиозное сражение с реками крови, окрасившими алым воды Дуная, и «грудами порубленных геттов» на поле боя, якобы сраженных Весталисом единолично.


[Закрыть]читал, пока я мелкими глотками пил фалернское и молча наблюдал за ним.

– Знаешь, какова ширина Дуная в том месте? – спросил он, скривившись. – Потребовалось бы по меньшей мере море крови!

В ответ на это остроумное замечание Агрикола хрипло хмыкнул. Весталис вернул мне свиток и попробовал вино, которое было совсем недурным.

– Значит, он преувеличивает? Выходит, и битвы-то особой не было? – спросил я.

– Единственное, что в этой поэме точно, так это блеск моих доспехов. Я взял себе за правило начищать их, и от моих людей требую того же. Это обычно пугает варваров. В Эгиссе они пришли в такой ужас, что даже раненый у нас был только один: Тарн из первой когорты вывихнул колено, когда прыгнул с крепостной стены. – Он помедлил. – Может, он описывал всю сцену с чужих слов? Ты ведь участвовал в нескольких битвах, ты…

– Только в одной, – перебил я.

– Ты своими глазами видел горы трупов?

– Со мной в самом начале произошел несчастный случай. Но там пало довольно много людей.

– А вот если верить ему, горы трупов – исключительно моих рук дело, – сказал Весталис.

Агрикола одобрительно хмыкнул.

– Дай его сюда.

Я протянул свиток Весталису. Найдя искомое, он процитировал:

– «Груды порубленных гетов, всех, кого попирал в битве победной стопой». [61]61
  «Письма с Понта»; Весталису; пер. Н. Вольпиной. – Примечание переводчика.


[Закрыть]– Он вернул мне свиток. – Как будто я Персей! [62]62
  Контекст не совсем понятен. Сын Юпитера Персей обезглавил Медузу Горгону и отомстил за честь матери, превратив с помощью этой головы в камень царя Полидекта. Возможно предположить какую-то связь между его подвигами и неправдоподобным рассказом о воинских доблестях Весталиса у Овидия.


[Закрыть]И мне даже не понадобилась голова Медузы. Он выставляет меня… Он выставляет меня… – Весталис поискал подходящее сравнение и наконец воскликнул: – Плавтом! [63]63
  Римский драматург того времени, чья самая известная комедия озаглавлена «Хвастун» (Miles Gloriosus), герой которой – хвастливый ветеран, разбогатевший на награбленном во время войны.


[Закрыть]Такое впечатление, что я выпрыгнул прямо из пьесы Плавта!

В этот момент в таверну ворвалась ватага буянов и с перебранкой и криками заняла соседний стол. Очевидно, это было уже не первое и не второе место, куда они заглянули выпить.

– Он тебе родственник, верно? – спросил Весталис.

– Можно сказать – дядя. Очень дальний.

– Тогда скажи ему, пусть пишет про героев, которые заслуживают таких похвал! Про Ахилла, Геркулеса, Энея. Впрочем, Вергилия ему не переплюнуть. Скажи, пусть оставит меня в покое. Как только это прочтут в «Фульминате», [64]64
  «Фульмината» – название одного из самых выдающихся и победоносных легионов; Весталис, по всей видимости, был довольно известной фигурой среди солдат.


[Закрыть]конца этому никогда не будет: его уже и так к месту и не к месту цитируют за игрой в кости. Спорят, кто она была. Большинство считает, что Юлия.

– Выходит, Овидий – не единственный, кто распространяет такие сплетни. Так почему же император именно на него решил обозлиться? – удивился Агрикола.

– Ты не у того спрашиваешь. – Весталис повернулся ко мне: – Пожалуйста, напиши ему и спроси, собирался ли он этой батрахомиомахией [65]65
  Отсылка на древнегреческую пародию Илиады, где в духе гомеровского эпоса рассказывается о войне мышей и лягушек.


[Закрыть]заставить меня покончить жизнь самоубийством, бросившись на собственный меч? Почему он со мной так поступил? Я же не сделал ему ничего дурного.

Поэт жестоко ошибся в Весталисе. Это был отличный человек, который, хотя и был сыном лигурийского царька, жизнь вел столь же опасную и непритязательную, как и его легионеры. Такая жизнь была полнейшей загадкой для Овидия, который не испытал ничего хотя бы отдаленно похожего. Весталис нисколько не напоминал себялюбцев из круга поэтов Мессалы, которым польстила бы подобная поэтическая гипербола. Овидий, наверное, был в отчаянии