Текст книги "Дороги еврейских скитаний"
Автор книги: Йозеф Рот
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)
Берлин
1
Ни один еврей из Восточной Европы добровольно в Берлин не поедет. Да и кому же по доброй воле захочется ехать в Берлин?
Берлин – это пересадочный пункт, где человек задерживается лишь по суровой необходимости. В Берлине нет гетто. Есть просто еврейский квартал. Сюда попадают эмигранты, которые через Гамбург и Амстердам направляются в Америку. Сплошь и рядом они застревают в Берлине. У них кончаются деньги. У них возникают неурядицы с бумагами.
(О, эти бумаги! У еврея полжизни проходит в нелепой борьбе с бумагами.)
Приезжая в Берлин, еврей обычно имеет транзитную визу, дающую ему право на два-три дня задержаться в Германии. Кое-кому из таких обладателей транзитной визы пришлось задержаться в Берлине на два-три года.
Евреи, прочно осевшие в Берлине, оказались здесь, по большей части, еще до войны. Потом к ним приехали родственники. Из оккупированных областей в Берлин потянулись беженцы. Евреям, помогавшим германским оккупационным войскам в России, на Украине, в Литве или в Польше, пришлось уйти в Германию вместе с немецкой армией.
В Берлине среди еврейских выходцев из Восточной Европы нередки всякого рода мошенники. Карманники, брачные аферисты, жулики, фальшивомонетчики, спекулянты. Но вот грабителя встретишь не часто. А убийцу или разбойника – и подавно. От всей этой борьбы: за бумаги, вернее, с бумагами – избавлен только еврей, который решил преступными средствами бороться с обществом. Еврейский преступник обычно уже у себя на родине был преступником. В Германию он прибывает с поддельными документами или вовсе без документов. В полицию он о своем приезде не сообщает.
И лишь честный еврей – к честности тут еще добавляется робость – спешит в полицию сообщить о своем приезде. В Пруссии с этим все обстоит намного сложнее, чем в Австрии. Берлинская сыскная полиция имеет обыкновение ходить по домам с проверками. На улице могут остановить и спросить документы. Во времена инфляции такое случалось нередко.
Торговля старым тряпьем не запрещена, но и не разрешена. У кого нет патента, тому нельзя купить мои поношенные штаны. И продать их тоже нельзя.
Только он все равно их купит. А вскоре затем продаст. Он стоит в самом центре – на Йоахимсталерштрассе или на пересечении Йоахимсталерштрассе с Курфюрстендамм – и делает вид, будто переминается тут без всякого дела. Он должен уметь читать по лицам прохожих, во-первых, нет ли у них старого тряпья на продажу, а во-вторых, есть ли у них, прохожих, нужда в деньгах.
Наутро купленную одежду сбывают на барахолке.
Среди коробейников и разносчиков действует особый табель о рангах. Бывают разносчики богатые и всесильные: мелкотравчатый даже боится поднять на такого глаза. Чем богаче разносчик, тем больше он заработает. По дворам он не ходит. Ему это незачем. Я не знаю, уместно ли назвать такого торговца разносчиком. Ведь он держит лавку с подержанным платьем и имеет торговый патент. Выписанный если не на него самого, то на какого-нибудь старожила, коренного берлинского жителя, который мало что смыслит в торговле одеждой, но получает свои проценты.
По утрам лавочники и разносчики сходятся на барахолке. Последние приносят весь улов за вчерашний день – всякие старые платья, сюртуки и тому подобное. Весной большой спрос на летнее и спортивное. Осенью спрашивают визитки, смокинги и полосатые брюки. Кто осенью задумал продать холщовый летний костюм, тот не разумеет гешефта.
Одежду, купленную за смешные деньги у прохожих, разносчик со столь же смешной наценкой перепродаст хозяину лавки. Тот распорядится отдать платье в глажку, «освежить», починить. И повесит на улице перед дверью – пусть полощется на ветру.
Кто научился продавать старое платье, тот вскоре научится продавать новое. Откроет вместо маленькой лавочки свой магазин. Станет владельцем торгового дома.
В Берлине даже разносчик способен выбиться в люди. Здесь он ассимилируется быстрей, чем его венский собрат. Берлин спрямляет различия и убивает своеобразие. Вот почему и нет большого берлинского гетто.
Есть только несколько еврейских улочек, недалеко от Варшауэр-Брюке и в квартале под названием Шойненфиртель. Самая еврейская из всех улиц Берлина – это унылая Хиртенштрассе.
2
Такой унылой улицы нет больше в целом мире. Здесь не чувствуешь даже той отчаянной веселости, какой веет порой от помоечной грязи. Хиртенштрассе – это средней руки берлинская улица, чей облик восточноевропейские евреи, пожалуй, немного смягчили, но не изменили. Трамвай тут не ходит. Автобусы тоже. Автомобили редки. Все больше телеги да фуры – самый плебейский транспорт. Из стен выглядывают харчевни. Чтобы войти, нужно подняться по ступенькам. По узеньким гадким щербатым ступенькам. Похожим на отражения стоптанных каблуков. В незапертых подворотнях валяется всякий хлам. Возможно, кем-то подобранный или купленный. Хлам как предмет торговли. Связки старых газет. Изодранные чулки. Разлученные стельки. Шнурки от ботинок. Завязки от фартуков. На Хиртенштрассе пахнет окраинной скукой. Хиртенштрассе совсем не похожа на улочку еврейского городка. Это новомодное, грошовое, уже захватанное барахло. Переулок из магазина. Грошового магазина. По дороге вам встретится несколько мутных витрин. На подоконниках – еврейское печенье, бублики с маком, булки, черный хлеб. Кувшинчик с маслом, лента от мух – все липкое.
Еще есть школы при синагогах и небольшие молельни. На фасадах красуются еврейские буквы. Как чужеродно они выглядят на этих стенах. За подслеповатыми стеклами вы увидите корешки книг.
Вы увидите толпы евреев с талесами под мышкой. Они возвращаются из молельни к своим делам. Увидите много золотушных детей и еврейских старух.
Во всем проглядывает сильнейшее желание жителей превратить эту скучную, до невозможности чистую берлинскую улицу в еврейское гетто. Но город Берлин сильней. Евреи ведут напрасную битву. Они хотят раскинуться повольготней? Берлин сжимает их в свой кулак.
3
Я вхожу в небольшой трактир. В задней комнате в ожидании обеда сидят какие-то люди. Все они в шляпах. Между кухней и залом застыла хозяйка. За прилавком стоит ее муж. У него борода как из медной проволоки. Он чего-то боится.
Да и как прикажете не бояться? Вы полагаете, в его заведение не заглядывает полиция? Вы полагаете, она здесь еще не бывала? И трактирщик, на всякий случай, протягивает мне руку. И бормочет, тоже на всякий случай: «Ба, какими судьбами! Сколько лет, сколько зим!» Сердечное приветствие точно не повредит.
Здесь пьют национальный еврейский напиток – медовую настойку. Этим спиртным они могут напиться допьяна. Они любят эту тягучую темно-коричневую жидкость – сладкую, пряную, крепкую.
4
Время от времени в Берлин приезжает «Храм царя Соломона». Этот храм изготовил некто Фроман из Дрогобыча, изготовил точно по описаниям Библии, из еловой древесины, папье-маше, выкрасив золотой краской. Нет, не из кедра и не из чистого золота, как великий царь Соломон.
Фроман утверждает, что потратил на сооружение этой миниатюрной храмины целых семь лет. Я верю. Воссоздание храма точно по описаниям Библии требует много времени и любви. Виден каждый занавес, каждый дворик, каждый мельчайший башенный зубчик, каждый священный прибор. Храм стоит на столе в глубине одного трактира. Пахнет еврейской фаршированной рыбой с луком. Публики мало. Старики уже знают храм, а молодежь тянет в Палестину – не храмы строить, а дороги прокладывать.
И ездит Фроман из одного гетто в другое, от одних евреев к другим, и показывает творение своих рук; Фроман, хранитель традиции и единственного архитектурного шедевра, который создали евреи и о котором они поэтому всегда будут помнить. Мне кажется, в строении Фромана нашла свое выражение эта тоска, тоска целого народа. Однажды я видел, как перед миниатюрным храмом стоял какой-то старый еврей. Он походил на своих собратьев, что стоят у единственной уцелевшей священной стены разрушенного Храма в Иерусалиме; стоят, плачут и молятся.
5
На это кабаре я наткнулся случайно, бродя еще засветло по темным улочкам и заглядывая в окна тесных молелен, служащих днем обычными лавчонками, а утром и вечером – жилищем Бога. Так уж близко соседствуют у евреев Восточной Европы небо и промысел; для богослужения им достаточно десяти взрослых, то есть старше тринадцати лет, собратьев по вере, а также чтеца молитв и примерного знания географического положения: чтобы понимать, где Мизрах, восточная сторона, пределы Святой земли, Восток, с которого придет свет.
Все здесь сметано на живую нитку: собрание – это уже и есть храм, топтание посреди улицы – это торговля. Вот уж которое тысячелетие длится и все не кончается их исход из Египта. Нужно в любую минуту быть наготове, нужно все иметь при себе: в одном кармане – хлеб с луковицей, в другом – молитвенные ремешки. Как знать, не придется ли в ближайший час отправляться в дорогу. Так же внезапно начинается и театральное действо.
Театр, на который я набрел в тот вечер, располагался во дворе грязноватой обшарпанной гостиницы. Двор был крытый, четырехугольный, с лепившимися по стенам застекленными пристройками и коридорами, где выставлены были на всеобщее обозрение разного рода интимности домашнего быта, перины, рубахи и ведра. Посредине торчала, изображая пейзаж, неизвестно как занесенная сюда старая липа. В освещенных окнах виднелись недра кошерной кухни. Над кипящими кастрюлями клубился пар, толстая повариха ворочала ложкой, в окне мелькали дебелые, обнаженные до плеч руки. Прямо перед окнами, наполовину заслоняя их, возвышалась небольшая сцена, поднявшись на которую, можно было пройти в коридорчик перед рестораном. Внизу сидел оркестр, капелла из шести музыкантов – молва называла их братьями, сыновьями великого Менделя из Бердичева, которого старики из Восточной Европы еще застали живым и чью волшебную скрипку по сей день не могут забыть ни Литва, ни Волынь, ни Галиция.
Актерская труппа, которая должна была скоро выйти на сцену, именовалась «Сурокинской». Сурокиным звали их директора, режиссера и казначея, полного, гладко бритого господина из Ковно, уже успевшего побывать с гастролями в Америке хазана и тенора, героя синагог и оперных залов, неженку, гордеца и зазнайку, хозяина и товарища в одном лице. Зрители сидели за столиками, пили пиво, жевали сосиски с хлебом, сами бегали в ресторан за едой и питьем, болтали, кричали, смеялись. Все это были мелкие торговцы с семьями – не ортодоксальные, а «просвещенные», как называют на европейском Востоке евреев, которые бреются (хотя бы раз в неделю) и носят европейское платье. Религиозные обряды эти евреи соблюдают больше из уважения, чем из религиозной потребности: о Боге вспоминают, только когда Он бывает зачем-нибудь нужен, и, на их счастье, нужда в Нем возникает у них довольно часто. Среди них можно встретить и циников, и людей с предрассудками, но случаются такие минуты, когда всеми ими овладевают умиление, расслабленность и растроганность. В вопросах гешефта они беспощадны друг с другом и с чужим – но стоит лишь коснуться одной потаенной струны, как в них просыпается жертвенность, доброта и гуманность. Да, эти люди умеют плакать, особенно в таком открытом театре, о котором я веду речь.
Труппа состояла из двух женщин и троих мужчин – и при попытке описать, что и как исполнялось на этой эстраде, слова застревают у меня в горле. Все импровизировалось на ходу. Первым на сцену вышел худенький маленький человечек, на лице у которого, с видом крайнего изумления, сидел ни на что не похожий нос – наглый, вопрошающий, но вместе с тем трогательный и смешной, скорее славянский, чем иудейский, с широкими крыльями и неожиданно острым кончиком. Носатый человек изображал бадхана, мудрого шута и клоуна; он пел старинные песни и тут же пародировал их, вставляя нелепые абсурдные пуанты. Затем женщины спели дуэтом старинную песню, другой актер рассказал юмореску Шолом-Алейхема, и, наконец, сам господин директор Сурокин принялся исполнять на современном иврите и идише стихотворения живых и недавно умерших еврейских поэтов: произнеся строки на иврите, он с ходу переводил их на идиш, а иногда вдруг тихонько, как-то совсем по-домашнему, промурлыкивал две-три строфы себе под нос – и тогда воцарялась мертвая тишина, и маленькие торговцы сидели с расширенными глазами, подперев кулаком подбородки, и слышался шелест липы.
Не уверен, что все читатели знают еврейские мелодии Восточной Европы, и попробую рассказать в двух словах, что это за музыка. Точнее всего будет, наверно, назвать ее смесью России и Иерусалима, фольклорной песни и псалма. Она торжественна, как синагогальное действо, и простодушна, как народный напев. Текст, если просто пробежать его глазами, требует, казалось бы, веселой бравурной мелодии. Но на слух, в музыкальном исполнении, песня оказывается щемящей, с «улыбкой сквозь слезы». Один раз услышишь – и она потом неделями звучит у тебя в ушах, а чувство несовпадения быстро стирается; на самом деле эти слова не ложатся ни на какую другую мелодию. Вот как они звучат:
Под зеленым деревцем у реки
Мойшеле и Шлеймеле сидят, голубки,
Их глаза что жаркие угольки…
Слышите: сидят! Не резвятся под зеленым деревцем. Скажешь «резвятся» – и строчки приобретают тот бойкий ритм, какой может послышаться поначалу. Но они не резвятся, эти еврейские мальчики.
И раздалась старинная песня о том, как поет Иерусалим – поет с такой тоской, что боль отзывается через всю Европу, далеко на восток, через Испанию, Германию, Францию, Голландию, по всему пути, который прошли евреи. Иерусалим поет:
Всем торговцам был понятен этот напев. Маленькие люди отставили кружки с пивом и забыли про недоеденные сосиски. Так они готовились слушать серьезную, трудную, а порой и абстрактную поэзию великого еврейского поэта Хаима-Нахмана Бялика, чьи песни переведены едва ли не на все культурные языки мира и с которого, как полагают, началось возрождение еврейского письменного языка, его возвращение к полнокровной жизни. В голосе этого поэта слышен священный гнев древних пророков и сладкий лепет ликующего младенца.
Париж
1
Евреи Восточной Европы не сразу проторили дорогу в Париж. Намного быстрей они оказались в Брюсселе и Амстердаме. Все пути ювелирной торговли ведут в Амстердам. Некоторые еврейские ювелиры, разорившись или, наоборот, наживая состояние, задерживаются в стране французского языка по необходимости.
Маленького восточноевропейского еврея терзает преувеличеннный страх перед совсем чужим языком. Немецкий для него – язык почти родной. Еврей предпочтет поехать в Германию, а не во Францию. Еврейский выходец из Восточной Европы быстро учится понимать иностранную речь, но его выговор никогда не очистится от акцента. Еврея всегда узнают. Здоровый природный инстинкт заставляет его держаться подальше от романских стран.
Но и здоровые инстинкты порой обманывают. В Париже восточноевропейские евреи живут припеваючи. Здесь никто не мешает им открывать магазины и даже основывать гетто. В Париже несколько еврейских кварталов – в районе Монмартра и неподалеку от площади Бастилии. Это старейшие районы Парижа. Здесь старейшие в Париже дома, с самым дешевым жильем. Евреи, пока не разбогатеют, не любят тратиться на «ненужный» комфорт.
В Париже им легче уже хотя бы по внешним причинам. Своим видом они не особенно выделяются из толпы. Их живость не бьет в глаза. Их юмор в чем-то сродни французскому. Париж – это подлинный город-космополит. Вена когда-то была такой, а Берлин еще только когда-нибудь станет. Город-космополит всегда беспристрастен. У него есть свои предрассудки, но ему некогда применять их в реальной жизни. В венском Пратере антисемитизм почти незаметен, хотя отнюдь не все здесь любят евреев, и рядом, затесавшись в толпе, расхаживают самые что ни на есть типичные восточные евреи. Почему незаметен? Потому что в Пратере весело. На Таборштрассе, выйдя из Пратера, антисемит становится антисемитом. На Таборштрассе веселье кончается.
В Берлине тоже невесело. А в Париже веселье разлито в воздухе. К грубым проявлениям юдофобства склонны лишь угрюмые французы – роялисты, группирующиеся вокруг «Аксьон франсез»[26]26
«Аксьон франсез» – монархическая политическая организация, возникшая во Франции в 1899 г. и организационно оформившаяся к 1905 г. Опиралась на националистически настроенные круги армии и аристократии. В 30-е гг. приобрела профашистский характер. В 1944 г. была ликвидирована; к 1947 г. фактически восстановлена.
[Закрыть]. Неудивительно, что они не имеют и никогда не будут иметь во Франции никакого влияния. В них слишком мало французского. Явный избыток патетики и недостаток иронии.
Хоть деловитость и считается добродетелью немцев, но Парижу в ней не откажешь. Париж деловит и демократичен. Немцы, возможно, не лишены человеколюбия, но только в Париже давние, прочные корни пустила практическая гуманность. Только в Париже восточноевропейские евреи превращаются мало-помалу в западных европейцев. Превращаются во французов. Во французских патриотов.
2
Суровая борьба за существование, «борьба с бумагами», в Париже протекает мягче. Здешнюю полицию отличает гуманная безалаберность. Она отзывчивей ко всему субъективному, личному. Немецкая полиция мыслит параграфами. С парижской проще договориться. В Париже можно получить прописной штемпель без того, чтоб тебя четыре раза подряд отсылали обратно.
В Париже восточноевропейские евреи могут жить, как им хочется. Они могут отдавать детей в еврейские или же во французские школы. Дети восточноевропейских евреев, родившиеся в Париже, вправе претендовать на французское гражданство. Франция нуждается в людях. Это нечто вроде особой миссии: быть слабонаселенной страной и постоянно нуждаться в людях, офранцузивать чужаков. В этом и сила, и слабость Франции.
Антисемитизм встречается, конечно, не только среди роялистов. Но не настолько гремучий. Евреи Восточной Европы привычны к гораздо более грубым, жестким, свирепым формам антисемитизма, так что французским вариантом они довольны.
Да и с чего им быть недовольными. Их наделили свободой – религиозной, культурной, национальной. Им разрешили изъясняться на идише – сколько угодно и в полный голос. Разрешили даже плохо владеть французским, не навлекая на себя ничьих подозрений. В результате такой терпимости евреи овладевают французским, а их дети забывают идиш. Разве что понимают, но не говорят. Забавно слышать, как на улицах парижского еврейского квартала родители говорят на идише, а их дети отзываются по-французски. За вопросом, заданным на идише, следует ответ по-французски. Это талантливые дети. Они, если Бог захочет, еще кое-чего добьются во Франции. И мне кажется, что Бог захочет.
В берлинских еврейских трактирах на Хиртенштрассе грустно, промозгло и тихо. В парижских еврейских ресторанчиках весело, жарко и шумно. У всех дела идут в гору. Помню, я одно время столовался у господина Вайнгрода. Он кормит отменной гусятиной. Поит отличной, крепкой водкой. Смешит гостей. Просит жену: «Дай-ка мне, силь-ву-пле, наш дебет и кредит!» А жена в ответ: «Си-ву-вуле – возьмите с буфета!» Такая у них в ходу веселая тарабарщина.
Однажды я спросил господина Вайнгрода: «Как вы решились поехать в Париж?» А господин Вайнгрод мне на это: «Экскюзе, мосье, а пуркуа не в Париж? Из России меня гонят, в Польше сажают в кутузку, в Германию не дают визы. Пуркуа же мне было не поехать в Париж?»
Господин Вайнгрод – храбрец, у него нет ноги, он ковыляет на протезе, но не теряет бодрости духа. Оказавшись во Франции, он добровольцем пошел на войну. Во французской армии добровольно, из благодарности служило множество евреев Восточной Европы. Но ногу Вайнгрод оставил не на войне. Он вернулся здоровым, все кости были целехоньки. Но каких только ловушек не расставляет человеку капризница-судьба! Однажды Вайнгрод выходит из ресторана, хочет перейти на другую сторону. Автомобили по этому переулку почти не ездят, самое частое – раз в неделю. В тот день это случается как раз тогда, когда Вайнгрод переходит улицу. Машина сбивает его. У него отрезают ногу.
3
Однажды я побывал в Париже в еврейском театре. Детские коляски оставляли здесь в гардеробе. Зонтики брали в зал. В партере сидели мамаши с грудными младенцами. Стулья не были закреплены, их можно было переставлять куда угодно. Зрители расхаживали по проходам вдоль стен. Пересаживались с места на место. Чистили апельсины. Брызгал сок, в зале пахло. Публика громко болтала, подпевала актерам, посреди действия разражалась аплодисментами. Молодые еврейки щебетали по-французски. Они казались по-парижски изящными. Были хороши собой. Напоминали марселек. Эти женщины по-парижски одарены. Кокетливы и холодны. Легки и деловиты. Умеют быть верными, как истинные парижанки. Ассимиляция народа всегда начинается с женщин. На сцене в тот вечер шел водевиль в трех действиях. В первом еврейское семейство собирается уезжать из российской глубинки. Во втором – получает паспорта. В третьем семейство уже в Америке: разбогатевшие, чванливые, они вот-вот забудут свою бывшую родину и приезжающих с родины бывших друзей. По ходу действия щедрой рукой рассыпаны американские шлягеры и старинные песни на смеси идиша с русским. Когда дело дошло до этих русских песен и танцев, у актеров и зрителей увлажнились глаза. Если бы плакали только актеры, это отдавало бы пошлостью. Но когда заплакали зрители, у меня сжалось сердце. Евреев легко растрогать – это я знал. Но для меня было внове, что они способны плакать от ностальгии.
Между сценой и публикой установилась сердечная, почти домашняя близость. Перед этим народом хорошо лицедействовать. После спектакля к зрителям вышел режиссер и объявил о ближайших событиях. Объявил без всяких газет и афиш. Из уст в уста. От человека к человеку. «В среду к нам приедет NN из Америки», – сказал режиссер. Он обращался к залу, как вождь к соратникам. Не подбирая слов, остроумно. Зал отзывался на его шутки. Заранее предвкушал их. С нетерпением ждал пуанты.
4
Однажды я разговорился во Франции с одним еврейским артистом из города Радзивилова, старинного местечка близ российско-австрийской границы. Мой собеседник оказался музыкантом и клоуном, причем с хорошим доходом. Клоуном не по факту рождения, а по зову души. Он родился в семье музыкантов. Его прадед, дед, отец, братья – все играли на еврейских свадьбах. Он единственный смог уехать из родных мест на Запад и получить музыкальное образование. Один богатый еврей оказал мальчику содействие. Он попал в Венскую консерваторию. Писал музыку. Концертировал. «Но зачем, – сказал он мне, – зачем еврею играть серьезную музыку? Все равно я всегда буду клоуном, даже если на меня печатают серьезные отзывы и в первом ряду сидят в очках газетные репортеры. Зачем мне играть Бетховена? Зачем мне играть Кол нидрей?[27]27
Кол нидрей (ивр. «все обеты») – молитва, читаемая в начале вечерней службы Йом-Кипура. Провозглашение отказа от обетов, зароков и клятв.
[Закрыть] Стою однажды вечером на сцене – и такой вдруг на меня смех напал. Чего я людей морочу? Я, радзивиловский музыкант? А может, думаю, вернуться домой в Радзивилов, играть на свадьбах? Только не окажусь ли я там еще большим посмешищем?
И в тот вечер я понял, что мне ничего другого не остается, как поступить в цирк. Но не наездником и не канатаходцем. Это не для еврея. Я – клоун. И с первого же выхода на арену мне стало ясно, что я не предал традиций отцов, что я выбрал дело, которое пришлось бы им по душе. Правда, они бы здорово перепугались, если б меня увидели. Я играю на аккордеоне, на губной гармошке, на саксофоне, и мне хорошо оттого, что в зале никто знать не знает, что я мог бы, если нужно, сыграть и Бетховена.
Я – радзивиловский жид.
Я люблю Францию. Говорят, артисту все равно, где обретаться. Мне – нет. Я в любом большом городе первым делом иду искать евреев из Радзивилова. И двух-трех земляков, бывает, всегда нахожу. Мы беседуем. В Париже тоже есть наши. Не радзивиловские, так дубновские. Не дубновские, так кишиневские. В Париже у них славная жизнь. Очень славная. Но всех евреев в цирк не возьмут. А если ты не работаешь в цирке, то изволь угождать чужим равнодушным людям, и ни с кем не вздумай поссориться. От меня же единственное, что требуется, это состоять в союзе артистов. Это большой плюс. В Париже у евреев привольная жизнь. Я патриот, у меня еврейское сердце».
5
В большом марсельском порту ежегодно скапливается некоторое количество восточноевропейских евреев. Они желают попасть на корабль. Или только что с борта. Они все куда-то ехали или плыли. У них кончились деньги. Пришлось им сойти на берег. Они бредут со всеми своими пожитками на почтамт, дают телеграмму и ждут ответа. Но на телеграммы так быстро не отвечают, тем более на просьбы о деньгах. Целые семьи ночуют под открытым небом.
Некоторые – считанные единицы – остаются в Марселе и становятся толмачами. Толмачество – очень еврейское ремесло. Ведь твоя задача не просто переводить на французский – с английского, русского или с немецкого. Твоя задача – переводить, даже когда иностранец молчит. Клиенту не нужно и рот открывать. Толмачи-христиане, возможно, и переводят. Евреи – угадывают.
Толмачи зарабатывают. Отводят иностранцев в приличные заведения – а бывает, и в самые затрапезные. Толмачам платят проценты. Да, они зарабатывают. А потом идут в порт, садятся на пароход и плывут в Южную Америку. В Соединенные Штаты восточному еврею попасть нелегко. Процентная норма давно превышена.
6
Некоторые еврейские студенты из Восточной Европы подались в Италию. Итальянское правительство – ему есть что заглаживать – выделяет евреям стипендии.
Многие восточноевропейские евреи двинулись после распада монархии во вновь созданную Югославию.
Из Венгрии восточноевропейских евреев принципиально высылают. Ни один венгерский еврей не станет о них заботиться. Большинство венгерских евреев исповедуют – невзирая на Хорти[28]28
Миклош Хорти (1868–1957) – регент Венгрии с 1920 по 1944 г. Участвовал в подавления Венгерской Советской республики, провозглашенной в марте 1919 г., и в формировании контрреволюционной армии. Устроенный этой армией «белый террор» сопровождался беспорядками и погромами. После окончания террора акты прямого насилия прекратились, но антисемитский курс правительства был продолжен: в 1920 г. была введена процентная норма (5 %) приема евреев в высшие учебные заведения; в стране пропагандировался образ иудео-большевистского врага.
[Закрыть] – мадьярский национализм. Среди раввинов встречаются венгерские националисты.
7
Куда еще можно податься еврею из Восточной Европы?
В Испанию ему путь заказан. После того как евреям пришлось покинуть эту страну, раввины предали испанскую землю проклятию. Даже неблагочестивые, «просвещенные», и то не рискуют ехать в Испанию. Срок проклятия истекает только в этом году.
От некоторых еврейских студентов я слышал, что они бы не отказались поехать в Испанию. И хорошо бы сделали, если бы покинули свои университеты – польские, где царит процентная норма; Венский, где к процентной норме добавляется тупоумие; и немецкие, где царствует пивная кружка[29]29
Еще в начале 1890-х гг. студенческими корпорациями австрийских университетов была принята «Вайдхофенская резолюция», запрещавшая членам корпораций принимать вызовы на дуэль от еврейских студентов, ибо «еврейская раса лишена понятий чести». После войны «вайдхофенский» принцип утвердился в университетах Германии. За то недолгое время (1913–1914 гг.), что Рот учился в Лембергском, а затем Венском университетах, ему не раз приходилось бывать свидетелем стычек на антисемитской почве.
[Закрыть].
8
Пройдет еще несколько лет – и восточноевропейские евреи поедут в Испанию. Старинные легенды, которые рассказывает народ в Восточной Европе, хранят память о долгой жизни евреев на испанской земле. И какой-то тихой тоской, тайным томлением по этому краю, столь живо напоминающему прародину Палестину, веет от этих рассказов.
Правда, трудно себе представить более резкий контраст, чем между восточноевропейскими и сефардскими евреями. Сефарды относятся к ашкеназам, особенно к евреям Восточной Европы, с большим презрением. Они гордятся своей древней благородной породой. Смешанные браки между сефардами и ашкеназами редки; между сефардами и восточноевропейскими евреями – практически невозможны.
9
Как гласит старинная легенда, отправились однажды два восточных еврея странствовать по белу свету, собирать деньги на строительство синагоги. Вот прошли они пешком всю Германию, вышли на Рейн и, перейдя французскую границу, двинулись в старейшую еврейскую общину, что в Монпелье. Отсюда они взяли курс на восток, но без карты, не зная дороги, сбились с пути. Темной ночью оказались они во враждебной Испании, где их ждала бы верная гибель, если б их не приютили в своей обители благочестивые испанские монахи. Братья пригласили еврейских путников к участию в диспуте, после чего, восхищенные их ученостью, безопасным путем доставили до границы, вручив на прощание слиток золота – для строительства синагоги. И взяли с евреев клятву, что золото пойдет не на что иное, как на строительство синагоги.
Евреи поклялись. Но если не закон, то обычай запрещает использовать для нужд святыни золото из собственности монастыря, пусть даже дружественного. Думали они думали и, наконец, решили слепить из золотого слитка шар и водрузить его на крышу новой синагоги в качестве символа.
Золотой шар и поныне сияет на крыше возведенной тогда синагоги. Пожалуй, это единственное, что еще как-то связывает евреев Восточной Европы с их былой родиной.
Эту историю поведал мне один старый еврей. По роду занятий он был переписчиком Торы, одним из тех, кого называют «софрим»[30]30
Софрим (ивр. «писцы») – переписчики священных текстов.
[Закрыть]; человеком благочестивым, мудрым и бедным. Противником сионистов.
«Скоро, – сказал он, – закончится срок херема (проклятия), наложенного на Испанию. Я не против, если мои внуки туда поедут. Евреям не всегда жилось там худо. В Испании были и благочестивые люди, а где есть благочестивые христиане, там и еврею жить можно. Страх Божий все же верней, чем этот ваш модный гуманизм».
И не знал он, старик, того, что гуманизм давно уже вышел из моды. Он был всего-навсего бедным переписчиком Торы.
