Текст книги "Химмельстранд"
Автор книги: Йон Линдквист
Жанр:
Ужасы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
Но он преодолел искушение и, загипнотизированный монотонным урчанием мотора, задремал. А может, виной тому сознание, что в этой зеленой пустыне все равно ему ничто не грозит – ни ям, ни ухабов, ни опасности столкновения.
Эротические видения во сне еще ярче: все его женщины, не прекращая танца, по очереди отдаются ему со счастливой улыбкой.
Как русалки, вьются они вокруг него в неисчерпаемой синеве однообразного бессолнечного неба...
Синева... синева...
Он вздрогнул и открыл глаза. Экран навигатора по-прежнему был залит голубым свечением. Петер не знал, сколько он спал: три минуты или час. Потряс головой, посмотрел в зеркало заднего вида – ничего. Пустота.
Надо же быть таким идиотом... Карта навигатора, конечно, показывает несуществующие реки и перелески. Но по ней, по крайней мере, можно найти дорогу в лагерь. А притворяющаяся трехмерной стрелка маркера не говорит ему ровным счетом ничего. Он даже не знает, ехал ли он по прямой или крутил руль во сне. Машина вполне могла отклониться от курса и, если он поедет строго назад, может оказаться черт знает где. Еще дальше от лагеря, чем сейчас.
Волнующие ароматы исчезли. К тому же ему показалось, что стало прохладнее.
У Петера сдавило горло. Он заблудился. Было бы солнце, он мог бы хотя бы приблизительно ориентироваться, куда едет: вперед по отношению к исходному пункту, назад или в сторону. А теперь путь назад потерян. И может быть, навсегда. Он уставился на дисплей навигатора – его погасшей путеводной звезды.
Минуточку...
Он пригнулся почти вплотную к экрану. Там еле-еле что-то просвечивало... настолько слабо, что вполне могло быть игрой фантазии или застрявшим на сетчатке фантомом предыдущего изображения – но нет. Перед ним была карта.
Не та, растворившаяся в синеве.
Перед ним была новая карта.
***
– Малость однообразно, или как?
– Ну.
– Тебя сменить?
– Не стоит... занимайся вешками, Леннарт.
Они успели воткнуть семь вешек. Улоф затормозил, Леннарт уже приготовился вылезти и поставить восьмую, и тут в моторе послышался странный не то жужжащий, не то скребущий звук.
– Не хватало только застрять, – мрачно сказал Улоф. —Двигатель барахлит.
– Дай ей отдохнуть, – посоветовал Леннарт.
Улоф улыбнулся: Леннарт всю машинерию почему-то причислял к женскому роду. Трактор – она, вилочный автопогрузчик – тоже дама. Четырехцилиндровый карбюраторный двигатель – само собой. Улоф даже слышал, как он критиковал доильный робот: Ты, голубушка, неправильно запрограммирована.
Улоф выключил зажигание и с третьей попытки открыл перекошенную водительскую дверь. В моторе что-то по-прежнему поскрипывало. В абсолютной, ничем не нарушаемой тишине звук этот казался особенно тревожным.
– Вентилятор... – Он положил руку на капот – горячий.
– Антифриза мало? – предположил Леннарт. – Может, радиатор прохудился?
Улоф встал на колени и заглянул под машину.
– Не-а. На днях залил. И радиатор целый. Я же говорю – вентилятор. Пусть отдохнет маленько, – и медленно, чтобы не закружилась голова, встал.
Леннарт задумчиво смотрел вдаль, скрестив руки на груди.
– Увидал что-то?
– Что тут увидишь... подумал просто: засеять бы всю эту землю...
– Или коров пасти.
Леннарт присел на корточки и погладил траву. Потом вырвал несколько травинок, растер между пальцами и понюхал.
– Не знаю... насчет коров-то. Бедновата... – Он протянул траву Улофу. – Что скажешь?
Улоф опять опустился на четвереньки, пригнулся, понюхал траву и подумал, что выглядит смешно. Вырвал, как и Леннарт, несколько стебельков, встал, тоже растер, поднес к носу и согласился.
– Да... так себе.
Трава превратилась в сухой порошок. От нее исходил еле заметный сухой запах пыли, и она не оставляла следов на пальцах, словно ей не хватало ни воды, ни питательных веществ. Как она вообще растет без солнца? – подумал Леннарт, но вслух не сказал. А сказал вот что:
– А дожди-то здесь идут?
– Должны... куда им деться. Как-то она ведь растет.
– Если растет.
– Да... если растет. – Леннарт опять посмотрел на странную траву – точно вчера пострижена, все травинки одинаковой высоты, – но ведь живая, по крайней мере.
Улоф еще раз понюхал оставшийся в руке порошок.
– Не уверен...
***
Дональд поручил Майвор следить за радио. Слушать все подряд и записывать лоты – надо понять, идут ли они по кругу или все время новые.
Пока ни одна песня не повторилась, все время шли новые. Если их можно так назвать – новыми они были лет тридцать—сорок назад. Старые замечательные песни. Майвор всю жизнь была преданной поклонницей шведской эстрады, так что вряд ли кто-то справился бы с заданием лучше. Ей не нужно никакого диктора – она и так знает все эти лоты.
Вот, к примеру. Достаточно басовой секвенции во вступлении, и она пишет, даже не дожидаясь голоса певца.
Клес-Йоран Хедерстрём. «Теперь, черт ее подери, это похоже на любовь».
Клес-Йоран не ее фаворит, вовсе нет, но все равно она знает все его песни.
Покачала ногой в такт музыке, налила чашку кофе из термоса и отсалютовала пустому стулу напротив. Впрочем, не совсем пустому – там сидит Джеймс Стюарт10.
– Привет, Джимми! И чем все это кончится, как ты думаешь?
Джеймс Стюарт не ответил. Смотрит на нее дружелюбно и улыбается своей меланхолической детской улыбкой.
Собственно, она и не ждала ответа. Только в исключительных случаях Майвор придумывала, что бы он мог ей ответить. Обычно ей хватало его молчаливого присутствия.
Может быть, в один из сумасшедших дней вроде этого она выбрала Джимми и закрепила в образе одного из его фильмов: Элвуд Дауд из фильма «Харви», человек, трогательно заботящийся о двухметровом кролике. Патентованная добрая и наивная улыбка Джимми Стюарта, улыбка не то блаженного, не то святого... Майвор знала этот фильм наизусть.
Вместе они послушали Клеса-Йорана. Джимми улыбнулся фразе:
«И мы пошли смотреть сопливую мелодраму, хотя я бы охотнее посмотрел панг-панг».
Вспомнил, наверное, свои многочисленные ковбойские роли. Никто не обращался с револьвером с такой непринужденной и даже рассеянной элегантностью, как Джимми Стюарт. Оружие для него – необходимое зло, он охотнее всего выбросил бы его в озеро, но творить добро без оружия не получается – руки коротки. Совсем другая история, чем Дональд и его винтовки.
Джеймс Стюарт отвернулся и стал внимательно изучать вышитые ею коврики на стенах палатки. Ее мысли обратились к Дональду. Пусть у него все будет хорошо. Она желает ему добра. И всегда желала.
Как можно не желать добра человеку, пережившему такое? Цель ее жизни – обеспечить Дональду нормальное существование.
А вот на вопрос: «Любила ли ты его когда-нибудь? » – Майвор вряд ли смогла бы ответить. Скорее всего, нет. Но и сравнивать было не с чем – разве что с персонажами книг и фильмов. Но из тех же фильмов и книг, а иногда и от подруг она знала, что бывает на свете страстная, безумная любовь, которую ей уже не суждено пережить.
И ничего с этим не сделаешь. Иногда, правда, нападает тоска – вся жизнь прошла в хлопотах и заботах о ком-то, а для себя не успела выкроить даже лоскутка счастья. И тогда на помощь приходит Джеймс Стюарт. Ее тайный друг, ее двухметровый кролик Харви.
***
Дональд гнал машину довольно быстро и через пятнадцать минут был уже примерно в двадцати километрах от лагеря. Осторожничать никакой необходимости – везде одно и то же: плоская зеленая равнина. И впереди, и позади, и по сторонам.
Он на это не рассчитывал. А что он рассчитывал увидеть, и сам не мог бы определить. Что-то вроде горы, на которую можно забраться и осмотреть окрестности. Но не эту непрерывную, словно проведенную по еле-еле скругленной линейке, линию горизонта, которая ничего не предлагала, кроме себя самой.
Смотреть не на что.
Когда дисплей навигатора посинел, Дональд не стал сбавлять скорость, ему даже в голову не пришло останавливаться и втыкать какие-то палочки, как баба в огороде.
Ну да, дураку ясно, что он не может ехать так без конца, отклонение от прямой может увеличиться до непоправимого, но несколько-то километров можно проехать.
Странные картины возникают в голове... Вовсе не по зеленой, невесть откуда взявшейся равнине гонит он свой «чероки», а по Лас-Вегасу. И Джон Фицджеральд Кеннеди, и Элвис – оба выступают сегодня перед публикой и только и ждут, когда же прибудет он, Дональд.
Мрачно усмехнулся – черт его знает, может, в деменции есть свои преимущества. Фантазии становятся яркими и реальными... Не надо делать никаких усилий, чтобы оказаться в ином, желанном и недоступном, мире. С другой стороны, людей, обладающих такими способностями, называют не особенно лестно: чокнутые, сдвинутые, психи... – и при этом крутят пальцем у виска. Дональд заставил себя отказаться от соблазна остаться в Лас-Вегасе и нажал на педаль газа.
И тут же похвалил себя за проявленную силу воли. На пустом дисплее навигатора опять начала проявляться карта – очень постепенно, как фотоотпечаток в медленном метоловом проявителе в годы его молодости, потом все четче и четче. Дональд довольно кивнул и выбрал дорогу, по которой он будет возвращаться.
Карта на экране стала совсем четкой, как будто навигатор и не отключался. Пожалел, что не взял очки. Пришлось чуть не упереться носом в экран – он плохо видел вблизи. Вспомнил старый анекдот.
Ты плохо видишь? – спрашивают человека, который держит книгу в вытянутой руке. – Вижу я лучше некуда, только руки коротковаты.
У него все наоборот – ювенильная близорукость.
Вот так-то. И... что за чертовщина? Без очков не обойтись. Достал из бардачка очки для чтения и вгляделся. Пока прочитал надписи и пока до него дошел смысл прочитанного, успел проехать еще две-три сотни метров. Резко затормозил и поставил машину на нейтраль. Куда он денется, его джип? Эта равнина сделана строго по уровню.
Окерё, Йилберга, Лилторп.
Выезжая из лагеря, он специально посмотрел на дисплей: навигатор утверждал, что они находятся на том самом месте, что и накануне вечером. Лагерь разбит на десять километров южнее Трусы. Дальше маркер оставался на месте, а карта поехала на восток. Значит, «чероки» движется на запад. А теперь навигатор утверждает, что он находится в местах, где прошло его детство. Сто пятьдесят километров на север. Никакой физической возможности, что он преодолел эти сто пятьдесят километров за двадцать минут, не было.
Дональд включил первую скорость и медленно двинулся вперед. Спутник в космосе исправно сообщил, что в настоящий момент он пересекает шоссе на Норртелье и движется через рощу по направлению к Окерё и... Риддерхольму.
По спине побежали мурашки. Он сдвинул очки на лоб и поехал в сторону выдуманного джи-пи-эс Риддерхольма. Пейзаж не изменился ни на йоту, но странно: показалось, что воздух здесь разреженный, как на вершинах. Не хватает кислорода. Стало трудно дышать, сдавило голову.
Дональд опять остановил машину, несколько раз глубоко вдохнул. Голову немного отпустило, и он вгляделся в экран.
Что-то не так с шоссе на Норртелье. Трасса Е-18 выглядит странно.
В начале семидесятых проложили новый маршрут, дорога стала на пять километров короче и прямее. А здесь, на навигаторе, она вьется от деревни к деревне и вообще не похожа на магистральное шоссе.
Он прокрутил маршрут вверх, потом вниз, потом снова вверх. Сомнений нет: навигатор показывал старую, давно заросшую и забытую дорогу на Норртелье.
Но что за хренотень с воздухом?
Дональд снял очки и попытался раздышаться. Потом вышел из машины.
Стало намного холоднее. После климатической колыбели джипа по рукам побежали мурашки – ровный, несильный, знобкий осенний ветерок.
С воздухом и в самом деле что-то странное. Он вытаращил глаза, зажмурился, потом еще раз и еще. Наваждение не проходило.
Такое бывает, когда долго сидишь на корточках, а потом резко встаешь – кажется, что воздух полон мелкими черными мошками. Да, примерно так... только мошек этих намного больше. Воздух мерцает, словно ему самому вздумалось притворяться источником света.
Дональд, потирая зябнущие плечи, посмотрел на горизонт, и его передернуло, как от удара током, – и на этот раз не от ледяного ветра. Ему показалось, что он видит что-то... какую-то фигуру.
Показалось или не показалось? Он напряг зрение как мог, но так и не определил. Постарался унять дрожь, достал с заднего сиденья винтовку, упер приклад в плечо и медленно повел оптический прицел по горизонту.
Указательный палец привычно лежал на спусковом крючке, и он еле удержался, чтобы не нажать курок, когда понял, что видит человека.
Нет, конечно, нет... еще чего. Он же не убийца. Им руководило не спонтанное желание выстрелить в незнакомца, потому что это был не просто незнакомец. Залитое кровью лицо, обрубки рук, из которых хлещет кровь... у Дональда сердце провалилось в низ живота. Винтовка упала на траву, непроизвольно задрожала нижняя губа. Испугался, что потеряет сознание, и ухватился за машину.
Машина...
У него есть машина.
Зубы выбивали дробь.
Он всхлипнул, рывком поднял винтовку, бросил на заднее сиденье и вскочил на водительское место. Сильно ударился голенью.
Дональд повернул ключ в замке, и на какую-то долю секунды его окатила никогда ранее не испытанная волна ужаса: показалось, что мотор не заводится. И он должен остаться с этим...
...кровавым призраком...
...но мотор взревел как тигр – он выжал педаль газа до конца. Заставил себя отпустить немного газ, включил первую скорость. Опять прижал педаль, развернулся и поехал в обратном направлении. Так и ехал на первой, с ревущим двигателем. Не решался переключить скорость – а вдруг что-нибудь с коробкой?
Надо скорее убираться отсюда. Подальше от кровавого.
***
Бенни выжидал довольно долго. Дверь в кошачий кемпер открыта, и там никого из людей нет. Хозяева Кошки уехали. И Хозяин Бенни тоже уехал. Заманчиво... Кошки в окне нет. Интересно, куда она делась?
Надо ждать. Хозяйке не до него – сидит, закрыв глаза, в палатке и подпевает музыке из коробочки. На его вкус, фальшиво. Он даже отвернулся и посмотрел в поле – решил пощадить уши.
Он вспомнил запах Внуков и странное чувство – в поле плохо и опасно. Здесь, между кемперами, все хорошо. Его место. И ничье больше. Именно это он и собирался внушить Кошке, если у него появится такая возможность. Раз и навсегда.
И надо же – на крыльце кемпера, словно подслушав его мысли, появилась Кошка.
Появилась... Странные существа. Она не появилась, а протекла сквозь щель в слегка приоткрытой двери и начала умываться. На Бенни даже не поглядела. Собака никогда бы так не поступила. Собака первым делом изучает обстановку. Бенни тявкнул. Кошка подняла голову, равнодушно глянула зелеными, с неприятными вертикальными зрачками глазами, отвернулась и продолжила туалет. Как будто Бенни никакого интереса для нее не представляет.
Бенни с негромким ворчаньем начал приближаться. Ворчанье придало Бенни мужества: сейчас он ей покажет, этой нахальной Кошке.
Кошка, насторожилась, повернулась к нему и начала расти. Бенни остановился. Кошка за несколько секунд сделалась почти такой же большой, как он сам. Бенни и раньше наблюдал такое явление, но от этого оно не стало менее тревожным. Подумать только – на что способны кошки!
Но пути назад нет. Бенни сделал еще несколько шагов, ворчанье перешло в грозный рык, перемежаемый хриплым лаем. Он по-настоящему разозлился.
И тут Кошка сделала то, что Бенни никак от нее не ожидал. Она двинулась навстречу! Показала зубы и издала звук, похожий на шипение закипающего чайника.
Бенни остановился: это еще что такое? Котам полагается удирать со всех ног!
Не успел он сообразить, что к чему, как Кошка бросилась к нему и ударила по носу лапой с выпущенными острыми когтями. Бенни взвыл. Способность рассуждать и планировать предстоящую погоню как ветром сдуло – ноги сами понесли его в палатку и прямой дорогой в корзинку.
Он немного пришел в себя и выглянул. Кошка прохаживалась по поляне как ни в чем не бывало. Даже не покосилась на Бенни.
Нос болел. Бенни сунул его в одеяльце и закрыл глаза.
***
У Стефана и Карины много фотоальбомов. В этот цифровой век они, не боясь упреков в старомодности, упрямо заказывают отпечатки фотографий и потом сидят рядом за кухонным столом, обрезают макетным ножом и вклеивают в альбомы – находят удовольствие в самой возне. Возродить и оживить память, вновь пережить запечатленное на фотографии мгновение, а потом поместить в нужный альбом. Они создают архив своей жизни, реальные документы, их можно взвесить в руке и убедиться: да, это было. Я помню. С фотографиями в компьютере, даже отменного качества, совсем другое дело: они не имеют веса. Файл не весит ровным счетом ничего.
А среди этих альбомов есть, так сказать, альбомы альбомов, квинтэссенция их жизни. Лучшие из лучших фотографии собраны в суперальбомы, с которыми они никогда не расстаются, берут с собой во все путешествия. Резервная копия жизни.
И сейчас Карина сидит и перелистывает такой альбом.
Вот они со Стефаном в Норвегии, у водопада. За год до рождения Эмиля. Эмиль в роддоме, Эмилю полгода, первые шаги Эмиля. Стефан в неуклюжем и замысловатом костюме Санта-Клауса: не меньше получаса разбирались, как его надеть, и хохотали до упаду. Карина с огромным боровиком – нашла прямо за сараем. Вот они, все трое, на маленьком прелестном пляжике на Готланде. Вот Стефан обучает Эмиля пользоваться специальным биноклем для наблюдения за птицами. Стефан и Карина на фоне новой вывески магазина.
Она на секунду закрывает глаза и легко представляет запахи, погоду... а главное, чувства, которые в тот момент испытывала, – всё, чего не увидишь на фотографии. Подробный и мастерский эскиз последних шести лет ее жизни.
Залаяла, потом заскулила собака. Она подняла глаза, прислушалась, а когда вновь опустила глаза, ей пришла в голову пугающая мысль.
А ведь меня могло бы и не быть.
Если бы она умерла в подростковом возрасте, к чему, если быть честной, была очень близка. Или если бы вообще не родилась... и кто бы тогда стоял со Стефаном у водопада, кто бы рожал Эмиля? Кто бы нашел этот циклопический боровик размером с суповую тарелку?
Попыталась представить рядом со Стефаном другую женщину, другую мать Эмиля, другого совладельца магазина. Или другую... совладелицу. Попыталась – и не сумела. Правда, ей удалось мысленно стереть себя с фотографий и поместить на свое место некую фигуру – но ни лица, ни характера у этой фигуры не было. Женщина-невидимка. Абстрактный образ по имени Не-Карина.
Она еще полистала альбом. А почему, собственно, она так испугалась этой мысли? Девочкой она играла в игру под названием «меня нет».
Последние годы были настолько напряженными и хлопотливыми, что для таких игр просто-напросто не оставалось времени. К тому же почему надо пугаться? Такая возможность – «меня нет» – вовсе не страшна, скорее утешительна. Тот, кого нет, ни в чем не виноват.
Карина хмыкнула и закрыла альбом. Хватит. Пора выпить кофе.
Достала банку с растворимым кофе, налила воды в кастрюлю, поставила на газовую плиту и зажгла конфорку. Вернее, хотела зажечь. Сухие щелчки запала, крошечные голубые искорки – и все. Никакого огня. Попробовала другую конфорку – то же самое.
Открыла дверь работающего на бутане холодильника – температура успела подняться почти до комнатной. Захлопнула поскорее дверцу, чтобы не тратить остатки холода.
В чем дело? Стефан проверял баллон с газом перед самым отъездом – он был полон на треть. На неделю – больше чем достаточно. Значит, газ не должен был кончиться. Что-то еще. Забился шланг? Или, не дай бог, утечка, и газ и в самом деле кончился?
Карина обошла кемпер и сразу увидела, что крышка контейнера с баллоном сдвинута. Если Стефан и был в чем-то сверхтщательным и сверхосторожным, так это в обращении с газом. Он никогда не позволил бы себе оставить контейнер незакрытым.
Карина сняла крышку – и ее прошиб холодный пот. Шланг оборван. Кусочек, с дециметр, не больше, остался на мундштуке.
Непостижимо. Совсем недавно, в прошлом году, они поставили совершенно новый шланг – именно для того, чтобы обезопасить себя от подобной неприятности. Резина, как известно, стареет, становится порозной и теряет прочность.
Карина пощупала культю шланга – не крошится ли под пальцами. Ничего подобного. Резина эластичная, мягкая, какой ей и положено быть. А когда подтянула оборванный шланг, обнаружила, что он коротковат и свести концы не удастся. Не хватает большого куска. Оборван... она посмотрела на идеально ровную поверхность. Не оборван, а обрезан.
***
Петер взял несколько вешек и вышел из машины. Он более или менее расшифровал смутную карту на экране навигатора и сразу понял жизненную необходимость этих вешек. По крайней мере будешь знать направление, откуда приехал.
Он огляделся – наверное, в десятый раз. То же зеленое футбольное поле, во всех направлениях, куда ни смотри. Никаких указаний, что он находится там, где упрямо утверждает его джи-пи-эс: Веллингбю. Западный пригород Стокгольма. Ничто... кроме разве что странного чувства, что он и в самом деле в Веллингбю.
Можем ли мы вернуться в наши воспоминания? Кто знает... почему бы нет – если какое-то жуткое событие врезалось в память на всю жизнь, как раскаленное тавро. Или, наоборот, момент ничем не замутненного пронзительного счастья – такие эпизоды остаются в душе, окукливаются, годами и десятилетиями лежат в своем коконе – но они живы. И это значит, что существует возможность к ним вернуться.
Вполне может быть. А может, и нет. Мы, сами того не осознавая, храним не только важные воспоминания. Мы храним каждый миг нашей жизни в виде таких крошечных куколок. Никто не знает, какие гормоны или ферменты они выделяют, никто не знает, каким образом эти куколки воспоминаний рождают озарения и догадки, дурные и хорошие предчувствия, непонятные не только для окружающих, но и для нас самих. Мы испытываем сильные и драматические чувства: Любовь, Ненависть, Восторг, Отчаяние... и даже не понимаем, что чувства эти рождаются и пылают не сами по себе. Топливо и запальные свечи давным-давно заложены в нашей душе.
Как бы ни стучал Петер по капоту своего солидного, взрослого джипа, купленного на деньги, заработанные игрой в солидный, взрослый футбол, как бы ни щелкал пальцем по экрану навигатора – глобальная система не врала. Это и вправду Веллингбю. Петеру семь лет, и именно в тот день он поверил в Бога.
Еще в пять лет мать научила его вечерней молитве, а на ночь вместо сказок рассказывала Библию. Рассказывала мама замечательно. И даже несмотря на то что содержание этих рассказов казалось ему странным, события маловероятными и даже вообще немыслимыми, Петер охотно бы поверил в Бога, если бы отец так яростно не ненавидел все связанное с религией.
Но вовсе не ненависть отца к церкви мешала ему поверить. Отец был зол и жесток, особенно когда пьян. Часто поднимал руку на мать. Петеру вовсе не хотелось стать таким же, он с радостью разделил бы веру матери – но никак не мог заставить себя поверить во все чудеса, о которых она рассказывала.
Бог и Иисус, вся эта мистика с крестом, рыба и хлеб... и невозможно, совершенно невозможно поверить, что кто-то гуляет по воде как посуху.
С годами отец становился все хуже и хуже. Потерял работу, потерял друзей – они, как он говорил, его предали, – бутылок в шкафу становилось все больше. Петер не раз спрашивал мать, почему они так живут, и мать неизменно отвечала: «На все Божья воля, потерпи, станет лучше».
Так и продолжалось до того вечера. Петеру было семь лет. Он уже отбарабанил без особой охоты вечернюю молитву, лег и услышал, как открылась дверь. По особому дыханию, по откашливанию и отплевыванию, по спотыкающимся шагам, по неразборчивым ругательствам Петер понял, что отец очень зол и очень пьян, пьянее обычного. Он зажал руками уши – знал, что сейчас начнется.
Удар, звук падения, полузадушенный крик. Закрыл глаза. И тут же в воображении нарисовалось несметное количество оружия, целый арсенал – пулеметы, винтовки, пистолеты, гранаты, топоры. Он обвешивается этим оружием, как Шварценеггер, и бежит спасать мать...
Обычно все кончалось довольно быстро. И если мама начинала плакать, он затыкал уши, чтобы не слышать.
Но не в тот вечер. Все продолжалось. И мама кричала. Обычно она не кричала. Из головы Петера вылетела атомная бомба, упала на отца и покончила с ним навсегда.
Мама продолжала кричать.
В таких случаях Петера начинало тошнить, и почему-то было стыдно. На этот раз ему было не стыдно, а...
...страшно... а если он убьет маму?
Его била крупная дрожь. Он набросил толстый махровый халатик с Микки-Маусом – все-таки какая-то защита – и открыл дверь.
Отец кричал что-то насчет бредней, которыми она дурит голову своему сучонку. Потом заорал: «Даже Иисус побрезговал бы твоей вонючей дыркой»... но самое страшное в паузах – мамино дыхание, частое, клокочущее, будто полощет горло. Отец зарычал и, покачиваясь, двинулся в кухню и загремел там чем-то. Петер влетел в гостиную в ту же секунду, что и вернулся отец, – с молотком в руке. Мать полулежала на полу, лицо в крови, глаз заплыл. Одной рукой прикрывала живот, а в другой судорожно сжимала небольшое деревянное распятие.
Отец подошел и замахнулся молотком.
– А в-вот этого, сука, не хочешь попробовать?
Петер открыл рот, чтобы закричать, а мать подняла распятие и рывком ткнула его чуть не в физиономию отцу. Последний шанс.
И вот именно тогда это произошло. Петер так и не закричал – не успел. Его поразила немота. Отец отпрянул, будто исходившая от распятия волна гнева и сострадания ударила его в грудь. Молоток упал. Отец пробормотал что-то невнятное, повалился навзничь, ударился головой о край журнального столика и так и остался лежать, мотая головой, будто отрицая то, что только что произошло. Мать с трудом переползла пару метров по полу и схватила молоток.
– Убей его, убей его, мама... – лихорадочно и почти беззвучно шептал Петер. Но сил у матери хватило только на то, чтобы зашвырнуть молоток под диван. Она потеряла сознание и лежала неподвижно, прижимая к груди простенькое деревянное распятие. Петер бросился к матери и обнял. Кто знает, показалось или нет, но он ясно почувствовал исходящее от распятия странное тепло.
Отец встал, молча поглядел на Петера, на распятие, проглотил слюну и ушел, хлопнув дверью так, что в шкафу зазвенела посуда.
В ту же ночь Петер и мама поехали на такси в полицию, в отдел семейного насилия. Им выделили засекреченную от родни квартиру, и началась другая жизнь. Но в ту ночь Петер поверил в Бога.
Он обошел машину, воткнул вешку и вдруг почувствовал запах крови. Его мать в ту ночь пахла кровью. Кровь текла из носа, текла и не хотела остановиться. Лицо и руки тоже были в крови, уже свернувшейся. В такси он прижимался к матери, и запах ее крови врезался в память на всю жизнь.
Мама...
Он раздраженно смахнул навернувшуюся слезу, посмотрел на машину и напружинил грудные мышцы.
Попробуй только. Только попробуй.
Он поверил в Бога, когда ему было семь, а перестал верить в одиннадцать. Никаких иллюзий не осталось.
Петер решительно подошел к машине, завел мотор и ехал, пока вешка была еще заметна в зеркале заднего вида. Когда она почти исчезла, он остановился , воткнул новую вешку и поехал дальше.
***
Еще семь вешек, еще километр. Леннарту и Улофу пришлось в очередной раз ждать, когда остынет мотор.
– Попрохладнее стало. Или как?
– Да... ты сказал, и я вроде заметил. Попрохладнее.
Вешки... Отсюда видны четыре штуки. Можно было бы ставить пореже. Но, как говорится, береженого Бог бережет. Леннарт встал на одно колено, пригляделся и довольно кивнул – идеально прямая линия. Уж делать – так делать.
– Человек сам создает свое пространство, – задумчиво сказал он.
– Вот как, – удивился Улоф. – Хорошо бы, ты еще и объяснил.
Леннарт кивнул на ряд вешек.
– Мы как забор ставим. Есть у человека земля... ну и что? Поверхность. И больше про нее ничего не скажешь. А поставил забор – совсем другое дело. Теперь это его земля.
– Это да... что да, то да. Но тут вот какой вопрос – зачем он ставит забор? Отгораживается или загораживается? Что ему охота закрыть – вход или выход? Кстати, и заборы разные...
– Правильно... точно ты сказал: отгораживается или загораживается. А это-то... – он опять кивнул на вешки, – Это и забором не назовешь.
– Что да, то да... не назовешь.
Они довольно долго молчали, погруженные в собственные размышления. Улоф долго смотрел на пустое небо, а Леннарт опустил голову и разглядывал стриженую траву под ногами.
– Когда Ингела-то сбежала... – сказал Улоф, – я за скотиной ходил, и все такое... думаю, три дня ничего не жрал.
– И я... Агнета исчезла, и я тоже... А потом жрач напал. Ем, ем, наесться не могу. А вкуса никакого.
– А я пиво пил. Так и держался...
– На пиве долго не продержишься.
– Не... на пиве долго не продержишься.
– Скверная привычка.
– Еще бы не скверная... а что делать? Я вроде как потерялся. Все так же, и все по-другому. Потерял ориентацию.
– Да... чужое все.
– Именно. Чужое. Кошку погладишь, и кошка как чужая.
– Ну да... Все не так. Из рук валится.
Оба замолчали. Улоф еще раз посмотрел на вешки и помигал от напряжения глаз.
– Странный разговор мы затеяли.
– Чем это странный?
– Кто его знает. Может, и не странный. Необычный.
– Хорошо, что поговорили.
– Что ж плохого? Я тоже думаю – хорошо.
Леннарт присел на корточки и погладил траву рукой, потом поковырялся в земле, растер щепотку между пальцами и печально покачал головой.
– Не подарок землица, или как? – спросил Улоф.
– Да уж... не подарок. Но влажная, как ни странно. – Леннарт поднял руку, понюхал, сморщился и растерянно глянул на Улофа. – Понюхай.
Улоф наклонился, потянул носом воздух и поднял голову. Вид у него был не менее смущенный. Понюхал еще раз. Видно было, что запах ему знаком.
– Ты же работал на бойне когда-то, – Леннарт пристально посмотрел на друга. —Тебе лучше знать.
– Ты прав, – кивнул Улоф.
– Кровь?
– Кровь.
Леннарт высыпал землю на траву. Долго и брезгливо оттирал руки от прилипших комочков.
– Что ж... вот, значит, чем питается травка... Теперь хоть это ясно.
***
Молли продолжала рисовать. Изабелла села напротив со старым, но не потерявшим глянец номером «Смотри и слушай». Почти весь выпуск состоит из снимков папарацци, посвященных задницам известных женщин. С разной степенью увеличения, под разными углами. Без ретуши – целлюлит и ананасная кожа во всей своей неприглядности. Конечно, у нее с этим все в порядке. Хотя тургор с годами немного уменьшился, но до этих павианьих жоп еще далеко.
И что? Какой смысл? Кто-то поднимается по купальным лесенкам на борт стометровых прогулочных яхт и загорает у берегов Флориды, а кто-то сидит в сарае на колесах, где нет даже вонючего печенья «Балерина», чтобы утолить голод? Почему так получается?
