Текст книги "Ронины из Ако (Свиток 3)"

Автор книги: Yoko Shimada

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

Затишье было хорошим знаком. То, что звона мечей уже почти нигде не было слышно, а вокруг бродили только ронины из их отряда, свидетельствовало о том, что самые упорные защитники усадьбы пали, а трусы бежали. Кихэй беспокоился, не сбежал ли часом и сам Кира. Бой окончился, и теперь в морозном рассветном воздухе гулко разносились только голоса ронинов да звуки их шагов. Но тут посреди наступившей тишины раздался откуда-то пронзительный свист. Старик встрепенулся, оглядываясь по сторонам, и увидел, что все ронины куда-то бегут. Тут он и сам, подхватив копье, бегом припустился в том же направлении. Все собрались возле угольного амбара, находившегося сбоку от черного хода, пытаясь открыть дверь. Дзюдзиро Хадзама утверждал, что, проходя мимо амбара, слышал внутри какие-то голоса.

Похоже было, что дверь заперта изнутри на ключ. Сколько ни стучали в дверь, сколько ни налегали на створки, она не открывалась, поэтому в конце концов решено было дверь взломать. Она рухнула от первого же мощного удара кувалдой.

Дзиродзаэмон Мимура и Дзюдзиро Хадзама без колебаний ринулись в амбар. Почти тотчас же из глубины темного амбара полетели в нападающих куски угля, поленья дров, чашки. Кто-то стремительно выскочил из темноты, блеснуло лезвие меча.

Дзиродзаэмон преградил дорогу незнакомцу, скрестил с ним клинок и ловким маневром вытеснил из амбара во двор. Когда ронины уже собрались всем скопом навалиться на противника, к нему присоединился еще один, стремительным натиском пробившийся к напарнику из амбара. Надо было отдать должное ратному мастерству обоих: прислонившись спинами к стене амбара, они искусно отбивались от наседавших ронинов, так что те некоторое время ни на шаг не могли приблизиться ко входу. Однако после того как Дзиродзаэмон, изловчившись, в ожесточенной схватке зарубил-таки одного из противников, вскоре и другой повалился в снег, сраженный мечами ронинов.

Дзюдзиро Хадзама первым добрался до дальнего конца амбара. Там был еще один противник, который стоял с коротким мечом наизготовку. Дзюдзиро ткнул его копьем, отчего противник сильно пошатнулся. Тут подоспел Тадасити Такэбаяси. Мощный удар поверг врага наземь. Тадасити не оборачиваясь двинулся дальше и взобрался на кучу угля посмотреть, не прячется ли кто там. Остальные последовали за ним. Из трех поверженных противников один был еще жив и тяжко стонал.

Тюдзаэмон Ёсида, видя это, предложил вынести его наружу. Ронины, спустившись с угольной кучи, вытащили раненого во двор, где к нему устремились все взоры. Это был старик лет шестидесяти, одетый в белое кимоно косодэ. Лицо его было искажено от боли, веки прикрыты, но из приоткрытого рта доносилось стесненное дыхание. Собравшиеся вокруг ронины, пристально рассматривая пленника, многозначительно переглянулись, будто что-то для себя обнаружив.

– Уж не сам ли Кодзукэноскэ Кира? – вымолвил Тюдзаэмон Ёсида, впервые назвав вслух имя их заклятого врага. Все стали протискиваться поближе, чтобы самим посмотреть.

– Что ж, по годам, по обличью, а особенно по дорогому белому косодэ можно судить, что это не рядовой челядинец, – задумчиво добавил Тюдзаэмон. Все увидели, как он взял висевший на шее свисток и дунул.

Раздался пронзительный зов свистка: «Фью-фью!» Свист далеко разносился в рассветной тишине. «Фью-фью!» – снова и снова звучал свисток, и, заслышав его, на зов подходили и подходили ронины. Наконец, деловито неся свое грузное тело, явился сам Кураноскэ.

Когда командор подошел к раненому, все взоры были прикованы к нему. Сам он при этом внимательно разглядывал простертого на грязном снегу старика. Тюдзаэмон чувствовал, что сейчас вдаваться в разъяснение всех обстоятельств ни к чему. Все ронины затаив дыхание следили за действиями своего предводителя. Их окружало мглистое безмолвие холодного зимнего рассвета.

– Огня! – тихо приказал Кураноскэ.

Яркий свет фонарей заставил Кодзукэноскэ слегка приподнять веки. Кураноскэ снова пристально воззрился на пленника, будто желая что-то прочитать в его приоткрывшихся на миг глазах. Однако зрение старика, должно быть, ослабело, и он уже не в силах был признать того, чей образ не покидал его ни днем, ни ночью много месяцев. Впрочем, на лице Киры уже не отражалось ни страдания, ни страха. Этими тяжело нависшими веками он скорее напоминал человека, которому смертельно хочется спать, и который говорит всем вокруг: «Я хочу спать! Оставьте меня в покое!»

Кураноскэ искал на лбу старика шрам, оставленный мечом князя Асано, и не мог найти. Но тут Тюдзаэмон оторвал взгляд от лица пленника и сдернул у него с плеча кимоно. На спине вдоль позвоночника явственно темнел рубец от меча. Это была позорная метка, оставленная князем, когда он гнался за убегавшим царедворцем в Сосновой галерее. Ронины смотрели на это неопровержимое доказательство, и перед их мысленным взором, словно тени, представали все их труды и лишения за последние два года. Никто не проронил ни слова. Они стояли, как громом пораженные. Чувства переполняли их сердца и были настолько сильны, что трудно было даже различить, чего в них больше – радости или печали. Многие молча плакали, закусывали губу или делали какие-то непроизвольные движения.

Кураноскэ, натянув спущенное косодэ на тощие плечи, снова повернул старика лицом вверх и громким голосом изрек:

– Мы бывшие вассалы его светлости князя Асано, правителя Такуми. Во исполнение воли его светлости имеем честь истребовать Вашу голову.

С этими словами Кураноскэ, окруженный столпившимися ронинами, выхватил меч. Лезвие, словно вобрав в себя чувства всех собравшихся, с силой опустилось на горло Киры. Руки и ноги старика дернулись, отчего тело лишь слегка переменило положение, оставшись остывать на снегу.

Оглянувшись на Дзюдзиро Хадзаму, Кураноскэ сказал:

– Поднимите голову. Вы его первым сразили копьем – вам и честь.

Двадцатипятилетний Дзюдзиро вышел вперед, слегка поклонившись товарищам. Отделив голову Киры от туловища, он поднял ее и поднес командору для освидетельствования. Кураноскэ кивнул и вдруг зычно крикнул:

– Наша взяла!

– Ура-а! – надрывая глотки грянули ронины.

Лес мечей и копий взметнулся в воздух – словно в стремлении сотрясти зимний небосвод. Ронины обнимали друг друга, невзирая на раны, покрывавшие их тела под рассеченными кольчугами, обменивались радостными возгласами, будто вот-вот готовы были пуститься в пляс, и, словно во хмелю, исступленно кричали троекратное «Ура!». Слезы блестели у многих на щеках. Тем временем утренний холодок крепчал, а небо на востоке все явственней светлело. Весь отряд, больше смахивавший сейчас на компанию буйнопомешанных, отчетливо вырисовывался на снегу, словно единый многофигурный бронзовый монумент, пришедший в движение.

Самурайские старшины рода Кира, Кунай Сайто и Магобэй Соуда в эту ночь, вскочив с постели, должны были дать указания своим подчиненным, как лучше организовать оборону при внезапном нападении, а сами вместо этого в виду атакующего противника первыми трусливо обратились в бегство. Спасая свои шкуры, они опрометью бросились в казарменный барак, заперлись там в одной из комнат и, расковыряв целехонькую заднюю стену, выбрались на улицу. Главным орудием в этом отчаянном предприятии по преодолению стены барака обоим отлично служил меч, именуемый «душой самурая»…

Продавец зонтов, чья лавка находилась неподалеку от задних ворот усадьбы, разбуженный гомоном на заре, приоткрыл дверь и выглянул наружу. Завидев беглецов, он пожалел их и, невольно согрешив, разрешил спрятаться у себя в доме. Там, среди остовов зонтов и горшков с красками, они и сидели в ужасной тревоге, лихорадочно поблескивая глазами, дожидаясь, когда наконец стихнет шум боя в соседней усадьбе и на дворе станет светло.

Позже, когда ронины уже покинули территорию, они через тот же лаз вернулись в разгромленную усадьбу. Хозяин лавки впоследствии, подумав хорошенько, устыдился того, что укрыл у себя беглецов. Затем это неприятное чувство усилилось и переросло в гневное презрение к трусам Соуде и Сайто. Все вокруг вскоре узнали правду о том, откуда взялась дыра в задней стене барака. Кто-то – а таких желающих, вероятно, было немало, – решил пошутить и большими неуклюжими иероглифами вывел на стене около пролома: «Вход и выход воспрещен всем, кроме старших самураев клана Кира». Народ потешался от души, увидев эту надпись.

Главный слуга рода Киры, как вор, прокрался, дождавшись ночи, и соскреб эту надпись, но тотчас же появилась новая, с добавлением, написанная уже другим почерком, которая гласила: «Вход и выход воспрещен всем, кроме собак, кошек и старших самураев клана». Эта надпись еще долго красовалась на стене. Обитатели усадьбы вызвали штукатура и велели заделать пролом. Штукатур потом оправдывался тем, что его очень просили, но все его осуждали, говоря, что он зря согласился и надо было оставить дыру как напоминание о позоре.

Кроме тех двух старшин клана, сбежал с поля боя еще один самурай по имени Сэйэмон Маруяма. Он живо смекнул, что бежать надо прямиком на подворье Уэсуги. И впрямь, это было самое разумное, что можно было сделать. Подоткнув полы кимоно, Сэйэмон со всех ног бросился прочь от усадьбы, но тут, заслышав шаги, кто-то окликнул его: «Стой!» Несколько человек пустились за ним вдогонку. Сэйэмон понятия не имел, кто эти люди: может быть, они и не имеют отношения к ронинам, а может быть – их союзники, что притаились за стеной усадьбы. В испуге он сломя голову помчался по переулку. Преследователи, видя такое поведение, тоже прибавили шагу и не отставали.

Сэйэмон, зная, что речь идет о жизни и смерти, мчался, как ветер. Наверное, потому он и добрался до подворья Уэсуги в Сото Сакураде раньше, чем ожидал, еще затемно. С криками он принялся колотить в ворота, будя стражу. Его преследователи, как видно, рассудив, что опоздали, судя по всему, ретировались.

Если бы сейчас удалось поднять по тревоге самураев на подворье и вышел бы приказ от самого Цунанори, то, пусть даже спасти положение и не удалось бы, но по крайней мере можно было догнать дерзких ронинов и отомстить. Запыхавшийся Сэйэмон рассказал все явившимся стражникам. Опешившие от таких вестей стражники побежали во внутренние покои докладывать господину. Споря и переругиваясь выбежали старшины клана. Мирно дремавшая под снежным пологом усадьба мгновенно преобразилась, наполнилась топотом ног. Отблески факелов заплясали на снегу. В их ярком свете из казарменного барака сбегались самураи, прихватив мечи.

Глава 42. «Утро»

О вылазке ронинов сообщили и Матасиро Иробэ, преемнику Хёбу Тисаки на посту предводителя эдоской дружины клана и начальника службы безопасности. Заслышав тревожную весть, Матасиро созвал своих людей и приказал срочно готовиться к выступлению. Одеваясь, он явственно различал поблизости взволнованные голоса, доносящиеся из покоев господина, а открыв дверь в коридор, услышал топот множества бегущих ног. «Могут ведь и меня прикончить!» – мелькнуло в голове у Матасиро, когда он, выскочив из комнаты, устремился бегом по темному коридору к прихожей. Впрочем, он был полон решимости отдать жизнь, если вдруг в том возникнет необходимость. Выйдя в прихожую, Матасиро увидел в тусклом свете утра собравшихся на площади перед домом самураев в боевом вооружении. Слышалось ржание коней.

– Командор! – прокатилось по рядам, когда Матасиро показался в дверях.

Решительно шагнув вперед, Матасиро крикнул:

– Не поднимайте паники. Каковы бы ни были причины, негоже нам открывать военные действия без ведома и соизволения верховной власти, его светлости сёгуна. Все отставить! Пока не будет от меня особого распоряжения, всем разойтись по домам и спокойно ждать!

Самураи некоторое время ошеломленно безмолвст вовали, потом по рядам прошел возмущенный ропот: «Мы ведь союзники его светлости Киры. Как же так?! Теперь на него напали, а мы оставляем разбойников безнаказанными! Где же наша самурайская честь?!»

– Так ведь было уже на то высочайшее повеление! – кричали некоторые.

– Любое высочайшее повеление получить должен лично я, предводитель дружины! – крикнул в ответ Матасиро. – Сейчас решается судьба нашего клана – быть ему или не быть. Вы что, не понимаете, что любой опрометчивый шаг с нашей стороны может погубить репутацию всего клана, по крайней мере всей его кантоской ветви?! Опомнитесь, говорю вам!

Матасиро будто припечатал последние слова, уже поднимаясь обратно по ступеням в дом и повернувшись к собравшимся из прихожей. С тем он и зашел в дом. Он знал, что Цунанори в своих покоях тоже слышал его приказ.

Направившись прямо туда, он негромко назвал себя у входа:

– Матасиро, ваш начальник службы безопасности.

Согнувшись в поклоне, он прошел в глубину комнаты, к алькову, где располагалось ложе господина.

Цунанори заболел еще летом и с тех пор все время хворал. Страдания, которые причинял тяжкий недуг, усугубляла постоянная тревога об отце, отчего Цунанори вечно пребывал в дурном расположении духа. Матасиро все это было хорошо известно. Даже такой человек как Хёбу вынужден был уйти со своего поста из-за обуревавших их сюзерена эмоций… Но он, Матасиро, не уступит, не имеет права уступить. Ради интересов клана… Он до последнего момента не хотел ничего ни видеть, ни слышать, ни предпринимать… Выпрямившись, Матасиро поднял голову и смело встретил взор Цунанори, который с самого начала неласково смотрел на него исподлобья. Перед этим Цунанори поднялся с ложа и давал указания офицерам стражи, собираясь послать большой отряд в Хондзё, в усадьбу Киры. При появлении Иробэ он вернулся на футон и теперь с вызовом хмуро уставился на своего командора.

– Ваша светлость! – решительно промолвил Матасиро. Они оба не отводя глаз смотрели друг на друга. Но постепенно гневный взор Цунанори потускнел и угас, словно догоревшая свеча.

– Ради клана! – сказал Матасиро, и голос его дрогнул.

Но командор, заглушивший в своем сердце все сантименты, продолжал, вкладывая особый смысл в каждое слово:

– Ради многих поколений ваших предков.

У Цунанори затряслись губы – он будто бы пытался что-то выкрикнуть, но, как подкошенный, осел. Казалось, он вот-вот упадет.

– Уходи! Убирайся! – сдавленно крикнул наконец Цунанори.

– Э-эх! – выдохнул в ответ Матасиро на какой-то особой низкой ноте, идущей из глубины.

Ему казалось, что грудь его сейчас разорвется. Чем выносить такое, легче было бы умереть от руки господина. Эта мысль явственно отразилась на лице Матасиро. Он не говорил этого, но как бы давал понять: «Если только вы положитесь на меня, поручите все мне…» Своенравный командор проявил свои качества в полной мере. Трясясь от гнева, Цунанори взмахнул рукой, приказывая ему встать.

Когда Матасиро вышел, Цунанори, будто не в силах вынести приступа головокружения, пал на свое ложе, закрыв обеими руками лицо.

Пришло время отхода, которому такое значение придавал Кураноскэ. После двух лет тяжких испытаний и душевных мук ронины были опьянены триумфом, но понимали при этом, что наставления командора забывать нельзя. Кураноскэ же знал, что люди ждут от него указаний, но его грызла тайная тревога. Об этом он нарочно не упомянул в своей памятке, предпочтя один томиться сомнениями: а что, если клан Уэсуги пошлет за ними в погоню большой отряд?

В сущности, Кураноскэ всем сердцем желал, чтобы клан Уэсуги именно так и поступил. Ведь они добыли голову Кодзукэноскэ Киры, нарушив законы государства, то есть совершив преступление, и теперь их так или иначе ожидала верная смерть. А если так, то сойтись в бою с войском клана, который славится самурайской доблестью со времен Кэнсина Уэсуги, означало бы встретить достойную смерть, которая возвеличит их имена. К тому же, если бы все пошло так, как он загадал, может быть, заговорщикам-ронинам удалось бы прихватить с собой в последний путь и весь громадный клан Уэсуги с его ста пятьюдесятью тысячами коку дохода – ведь и они нарушат закон, самовольно расправившись с ронинами.

Кураноскэ действовал, как всегда, неторопливо – на сей раз даже нарочито медлительно. Он настороженно вслушивался в тишину, ожидая, не появится ли новый противник. Небо над заснеженными крышами уже совсем посветлело, но никакие подозрительные звуки так и не нарушили благостного покоя зимнего утра. В разгромленной усадьбе еще царил полумрак. Людей в доме больше не осталось. Проломленные двери и поваленные сёдзи зияли провалами в стенах, являя собою безрадостную картину. Казалось, в этом заброшенном доме давно уже никто не живет.

Наконец Кураноскэ подал знак глазами, и ронин, подойдя к задним воротам, звучно ударил в гонг: Это был сигнал к общему сбору и отступлению.

Вскоре все собрались у ворот, и Ясубэй Хорибэ, как всегда, полный бодрости, начал поверку. Он зачитывал вслух список, проверяя, на месте ли боец. По счастью, все оказались на месте – убитых в отряде не было. Каждого из раненых Ясубэй участливо спросил, может ли он сам идти. Все мужественно отвечали: «– Вполне!»

Вслед за тем, по приказу Тюдзаэмона Ёсиды, несколько человек еще раз прошлись по дому, внимательно осмотрели помещение, задули все свечи, забросали снегом и залили водой угли в жаровнях, чтобы не случилось пожара. Тем временем Соэмон Хара, Дзюнай Онодэра, Гэнгоэмон Катаока – все самураи почтенного возраста – снова направились к стене, отделявшей усадьбу Киры от соседнего подворья, чтобы засвидетельствовать почтение Тикаре Цутия, который, несмотря на то что они нарушили его покой, с явной благосклонностью отнесся к мстителям, дав им довести дело до конца и не вмешиваясь в сражение. Они снова представились честь по чести, после чего учтиво промолвили:

– Мы добыли голову Кодзукэноскэ Киры и теперь готовы удалиться. Приносим извинения за

беспокойство, причиненное вашей усадьбе.

Из-за ограды, как и в прошлый раз, не отвечали, но слышно было, как кто-то – скорее всего, сам хозяин подворья – подошел к стене и, ни к кому не обращаясь, с чувством пробормотал:

– Молодцы, право!

Для троих ронинов эти слова стоили больше, чем чья бы то ни было похвала. С тем они и вернулись к задним воротам, старательно обходя садовые насаждения, прикрытые снегозащитными рогожками.

Ожидавшим у задних ворот ронинам было невтерпеж – всем хотелось новых подвигов. Хотя главная цель была достигнута, Кураноскэ, с чувством не до конца исполненного долга, сказал Тюдзаэмону Ёсиде:

– Жаль все-таки, что упустили Сахёэ!

Его слова были услышаны, и молодые ронины тут же решили, разделившись на группы, еще раз обшарить усадьбу, чтобы не пропустить ни единого уголка.

С улыбкой провожая их глазами, Кураноскэ снова обратился к Тюдзаэмону.

– Что ж, верно, Уэсуги решили нас сейчас не трогать и отпустить подобру-поздорову, а? Если бы они выслали против нас своих карателей, те, вероятно, уже должны были быть здесь. Очевидно, мы их не дождемся.

Хорошо понимая, что имеет в виду командор,

Тюдзаэмон, как всегда с серьезным и суровым выражением лица, заметил, что, по его соображениям, противника можно ожидать и позже – их могут настигнуть и во время отступления, по дороге к храму Сэнгакудзи. Со стороны казарменного барака послышались веселые голоса и смех. Освещенные лучами утреннего солнца, ронины группами по трое, по пятеро подтягивались к воротам.

Сигналом к отходу прозвучал новый удар гонга. Тюдзаэмон Ёсида, выйдя вперед, в последний раз возгласил:

– Мы разделались с Кодзукэноскэ Кирой и теперь уходим. Если кто сожалеет, что господин убит, и хочет поквитаться, выходи!

Двери в обоих казарменных бараках у главных и задних ворот остались крепко заперты – оттуда не донеслось ни звука.

Тюдзаэмон глянул на Кураноскэ, спрашивая разрешения на отход. Тот кивнул в ответ, и ронины, построившись колонной, строем пошли через задние ворота.

В это время Тодзаэмон Хаями, шедший с луком в руках, оглянувшись, заметил на открытой створке двери в секции казарменного барака, похожей на жилище самурайского старшины, отсвет свечи, и решил ее погасить, оставив от себя подарок на память. Все обернулись на звон тетивы и увидели, что пущенная Тодзаэмоном стрела глубоко вонзилась в дверь. Он меж тем уже проворно накладывал на тетиву еще одну стрелу, которая, с воинственным свистом рассекая воздух, понеслась к цели и вонзилась сунах в пяти от первой. Отсвет на двери исчез.

Отрадой полнились души у всех, кто смотрел, как в кристально чистом, прозрачном воздухе морозного зимнего утра проносятся пущенные рукой мастера стрелы. Некоторые, приостановившись и вонзив в землю окровавленные копья, громко зааплодировали. Однако, видя, что основная колонна ушла вперед, они поспешно пустились следом, наверстывая образовавшуюся дистанцию.

Сампэй Оиси, Кудзюро Хорибэ и Дзёуэмон Сато, дежурившие снаружи у ограды усадьбы с прошлого вечера, увидев, что победоносный отряд ронинов отходит, подбежали с приветствиями и поздравлениями. И у тех, кто поздравлял, и у тех, кто принимал поздравления, лица так и светились радостью. Даже Яхэй Хорибэ смягчился, когда оба племянника подскочили к нему с двух сторон, и его обычно суровое лицо расплылось в улыбке, казалось, еще больше покрывшись морщинами.

– Притомились, наверное? – спросил Кудзюро, на что старик, всем своим видом показывая, что ему все нипочем, браво ответил:

– Вот еще! Правда, мне уж очень сильно радоваться или огорчаться не разрешается… – вдруг с досадой вспомнил он о давешнем запрете врача.

Слуга Канроку Тикамацу заметил:

– У вас ведь, милостивый государь, небось, в горле-то пересохло? – и с этими словами преподнес ему захваченные из дому мандарины.

– Благодарствую за угощение! – сказал Канроку.

Очистив кожицу, он лакомился сочными дольками, с удовольствием наблюдая за Кудзюро и Дзёуэмоном, которые как раз подошли с поздравлениями к Ясубэю.

Отряд остановился на привал, и молодые ронины, углядев корчму, тотчас же устремились туда отпраздновать победу.

Кураноскэ, провожая их взглядом, с горькой улыбкой вежливо поблагодарил Сампэя Оиси за добрые намерения и велел, как вернется домой, передать привет Мунину.

– Будет исполнено! – отвечал Сампэй, представляя, как обрадуется отец новостям. Сам он был в полном восторге и не уставал повторять, завидев в толпе знакомые лица:

«– Поздравляю! Поздравляю!»

Хозяин корчмы, завидев буйную толпу вооруженных ронинов, затрясся от страха и, подперев дверь изнутри, ни за что не хотел открывать.

– Эй, ты меня-то узнаешь? – крикнул корчмарю Ёгоро Кандзаки, еще недавно галантерейщик Дзэмбэй.

– Ну, и кто ж ты такой?!

– Да вот, до вчерашнего дня торговал тут рядом с

тобой. Мы ж с тобой сколько раз в бане встречались!

– Ха! Вот радость-то! Вот удача! – воскликнул Гэнго Отака. – Да мы ж тут все свои, соседи, можно сказать! Ты уж нас напои, сделай милость! Заплатим за все честь по чести.

– Нет уж, – отвечал корчмарь, – деньги деньгами, а мне не с руки: корчма-то – заведение подзаконное, в ведении городской управы состоит…

– Ну, заладил свое! – и Гэнго с Ёгоро крепко налегли на дверь. Поскольку они были сильнее, дверь поддалась и распахнулась, а хозяин от толчка так и сел на глиняный пол в прихожей.

– Ладно, коли корчмарь боится городских властей, мы и на улице выпьем! – крикнул Гэндзо Акахани.

Ронины выкатили на улицу бочку сакэ, а Гэнго тем временем вынул из кошелька деньги и положил монеты перед хозяином.

– Тут два рё. Я, вишь, их припас – хотел, чтобы достались тому, кто бы тело мое прибрал после боя…

Корчмарь только подивился, но ничего не ответил. Расхохотавшись, Гэндзо вышел на улицу, захлопнув за собой дверь. Там все уже в нетерпении собрались вокруг бочки, постелили рогожи и теперь рукоятями копий доламывали дощатую крышку. Аромат доброго вина плыл по округе.

– А из чего пить-то будем? – напомнил кто-то.

– Сейчас поищем! – сказал один из ронинов и, снова повергнув в трепет хозяина, принес из корчмы черпак на длинной ручке. Черпак пустили по кругу, но несколько человек, устав ждать своей очереди, сбегали еще раз в корчму и притащили оттуда мерку для жидкости. Черпаков, впрочем, тоже прибавилось.

Пили, опрокидывая в глотку один черпак за другим, и приговаривали:

– Нектар! Нектар!

Приятное тепло разливалось по озябшим телам.

Сампэй Оиси тоже смеялся и пил со всеми.

– Ну, идем, что ли! – взмахнул рукой Тюдзаэмон Ёсида с вымученной ухмылкой.

– Сейчас! Сейчас! – крикнул в ответ Гэндзо, заглянув в бочку, и по интонации его можно было понять, что осталось еще достаточно.

Все расхохотались.

– Солнце пригрело – скоро треснет под ярким лучом толстая льдина… – продекламировал нараспев Отака, известный под поэтическим псевдонимом Сиё, Листок.

Сидевший рядом Томиномори, известный под псевдонимом Сюмпан, Весенний парус, продолжил:

– На ладонь упала, но в руке ведь ей не жить —льдинке-градине…

***

Обессилено

На ветвях сосны пластами

Оседает снег…

***

Зимний грозный прилив

в волнах закружил – и терзает,

и влечет меня вдаль…

Поочередно звучали слова стихов из уст двух поэтов – словно в несравненной чистой красе распускались прохладными цветами короткие, исполненные силы трехстишия, столь соответствовавшие духу этих славных самураев блестящей эпохи Гэнроку. Товарищи слушали их с величайшим вниманием, каждый раз встречая возгласами одобрения очередное стихотворение.

Издали донесся удар гонга. Опорожненная бочка сакэ покатилась в снег – и бражники пустились бегом догонять своих. Предводитель колонны тем временем уже достиг храма Эко-ин и теперь стучался в ворота. Ронины собирались в этом храме дождаться погони и в бою против превосходящих сил Уэсуги принять славную смерть.

К воротам вышел настоятель храма Муэн-дзи, иначе именуемого Эко-ин, посмотрел на весь этот подозрительный отряд – на эти копья, на раненых – и велел стражникам ворот не открывать и никого не впускать. Кураноскэ обратился к настоятелю с учтивой просьбой, пояснив, что они бывшие самураи клана Ако, которые только что отомстили за поруганную честь господина, а теперь отходят и просят лишь разрешения ненадолго остановиться в храме передохнуть. Однако все было напрасно. Вот тебе и раз! Оказывается, монахи вовсе не собирались встречать гостей с распростертыми объятиями. Рассуждали они с позиций филистерской психологии, которая так часто бывает свойственна людям: главное – не связываться ни с чем, от чего в дальнейшем могут быть какие-то неприятности. Ворота так и остались накрепко заперты, а из-за них последовал ответ: «Впустить никого не можем».

Некоторые горячие головы среди ронинов уже начали закипать от такого обращения. Пожилые их утихомирили и в конце концов решили, что ничего не попишешь – придется устроить привал снаружи, прямо перед воротами.

– Не расходиться, держаться вместе! – предупре дил Кураноскэ.

Все были полны решимости дождаться здесь погони, которую должен отрядить за ними клан Уэсуги, и принять бой. По приказу Тюдзаэмона Ёсиды трое ронинов выдвинулись в разные стороны дальше по улицам квартала и заняли посты в карауле, охраняя отдых товарищей.

Хотя было уже совсем светло, солнце пока не вышло на небосклон. Холод пробирал до костей. У ронинов даже не было огня, чтобы согреться, а просто стоять на морозе было холодно и тягостно. Соломенные сандалии размокли в мокром снегу, отчего у всех ощущение было такое, будто ноги обложены холодными щепками. Они дышали на руки, стараясь их согреть, и белый пар от дыхания клубился в морозном воздухе.

Старый Кихэй Хадзама, устав стоять, опираясь на свое копье, присел на каменную ступеньку и беспрерывно кашлял. От этого, при всей радости победы, у ронинов омрачалось настроение. Они вглядывались в рассветный туман, ожидая появления погони. Блеклое белесое зимнее небо постепенно наполнялось синевой, но город еще спал или, по крайней мере, казался спящим.

Снег тяжелыми пластами нависал на застрехах. Деревянные внешние щиты-амадо во всех домах были наглухо задвинуты. Созерцая в молчании холодный, равнодушный ко всему городской квартал, ронины чувствовали себя как бы заброшенными на необитаемый остров, и тоска одиночества глодала сердца. Но это чувство заброшенности только подогревало их воинственный пыл в ожидании врага. Будь что будет! Пусть хоть сам сёгун вышлет карательный отряд – сразимся и с ним! Такие дерзкие планы вынашивали они, исполнившись бешеного ожесточения.

Наблюдая за своими соратниками, Кураноскэ понимал, что творится в их душах.

– Надо идти, – шепнул он Тюдзаэмону. Огласили несложные разъяснения, каким образом строиться для марша. В голове колонны пойдут двое самураев с копьями. За ними будут следовать двое ронинов, которым поручено будет нести голову Киры, завернув ее в белый рукав, отрезанный от его же кимоно, и привязав к древку копья. За ними пойдет сам Кураноскэ, а за ним все остальные, построившись рядами, поместив раненых и стариков в середину.

Дисциплина была восстановлена.

Кураноскэ считал необходимым довести до конца их «великую акцию протеста» в наиболее подобающей форме. Только появление отряда самураев Уэсуги, высланного за ними в погоню, могло служить оправданием для изменения этой тактики. В любом ином случае все должно было быть обставлено согласно «кодексу чести самурая», установленному сёгуном. Теперь, когда до финала смертельной драмы оставалось уже совсем немного, надо было соблюдать особую осторожность и осмотрительность.

Колонна тронулась с места.

Котаку Хосои жил в квартале Хатиман-тё в Фукагаве. Накануне вечером, навестив дом Яхэя Хорибэ, когда он неожиданно приглашен был принять участие в прощальном пиру ронинов, Котаку заполночь вернулся домой, но еще долго не мог успокоиться, да и не подобало спать в такую ночь. Казалось, ныло и ломило все его тело, необычайно крепкое для ученого-конфуцианца, закаленное многолетними упражнениями в фехтовании. Перед глазами все еще стояли образы тех, с кем он только что расстался: улыбающееся лицо Кураноскэ Оиси, мужественные фигуры отца и сына Хорибэ… Постепенно мысли прояснялись. Он не мог думать об этих благородных людях без слез. Он желал им победы, желал, чтобы они выполнили свой обет. Не смыкая глаз, он лежал на своем ложе уставившись в потолок, погруженный в раздумья. Ему как ученому-конфуцианцу претило переустройство устоев общественного порядка, которое он наблюдал вокруг. Он втайне стал союзником бывших вассалов клана Ако, надеясь, что осуществление их плана мести подобно очистительной грозе освежит атмосферу в обществе и приведет к его обновлению, а нынешней ночью окончательно уверился в том, что ронины радеют за правое дело, и теперь всей душой жаждал, чтобы они достигли своей цели.

Много раз Котаку вставал с постели, порываясь пойти посмотреть, что происходит. Взглянув на песочные часы, он увидел, что до начала часа Тигра, на который назначен штурм, то есть до четырех утра, остается совсем немного. Вот сейчас, наверное, ронины, ступая по снегу, приближаются к усадьбе своего заклятого врага…