Текст книги "Ронины из Ако (Свиток 3)"

Автор книги: Yoko Shimada

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

Задним числом можно было только гадать, почему личный вассал сёгуна хатамото Цутия не попытался задержать злодеев, которые ему были уже известны, некоторые даже поименно… Во всяком случае, вероятно, в своих показаниях Цутия старался выражаться сдержанно, сознавая явную двусмысленность ситуации и предвидя нарекания в свой адрес.

Сикибу Абэ и Годзаэмон Сугита со своим эскортом вернулись в замок сёгуна и доложили о результатах расследования. Пока члены Совета Старейшин выслушивали инспекторов и просматривали протоколы следствия, начальник Охранного ведомства Сэнгоку, который, вернувшись домой, внимательно изучил объяснительную записку, принесенную посланцами ронинов Ёсидой и Томиномори, снова поспешил в замок и представил инцидент в интерпретации самих ронинов. Принесли также «Заявление» ронинов, оставленное в усадьбе Киры, и все члены Совета Старейшин прочли эту бумагу, передавая из рук в руки.

При том, что нарушение закона было налицо, на всех произвело глубокое впечатление, как тщательно ронины подготовились к операции, как четко действовали при наступлении и при отступлении, как всячески старались соблюдать порядок, воздерживаясь от любых бесчинств.

Все члены Совета Старейшин испытывали, должно быть, одно чувство, которое укладывалось в краткое слово: «Молодцы!» Давний доброжелатель ронинов Инаба Тангоноками втайне переживал, тревожась о том, какое же наказание теперь постигнет крамольников. Однако дело затягивалось. Совет счел инцидент делом чрезвычайной важности, и никто из старейшин так и не решился выступить по данному вопросу. Инаба озабоченно взглянул на Цутию. Тот, как всегда, сохраняя полнейшую невозмутимость, ответил ему ободряющей улыбкой, которая, вероятно, должна была означать:

«Все будет в порядке. Род Кира повел себя сейчас бестолково, а ронинам в общем, все сочувствуют».

Тем не менее беспокойство Инабы не утихало – теперь он с тревогой следил за поведением главы Совета, Абэ Бунгоноками.

Его светлость Абэ приходился отцом смотрителю храмов и святилищ Масатаке Абэ. Он делал вид, что поглощен своими мыслями, и ни на кого не глядел, но при этом отлично понимал тревогу Инабы, тая под суровой внешностью в глубине души сочувственную улыбку. Когда нынче утром сын, смотритель храмов и святилищ, пришел к нему и рассказал о донесении настоятеля храма Сэнгакудзи, он почувствовал в тоне этого повествования такую же, как и у Инабы, непроизвольную симпатию к ронинам, которая явно не имела прямого отношения к делам службы, так что впору было рассказчика по-отечески пожурить. Его светлость Абэ считал весьма отрадным явлением то, что младшее поколение прониклось таким уважением к вассальной верности ронинов клана Ако. Благотворно было уже то, что их поступок внес очистительную свежую струю в застойную атмосферу этого слишком уж мирного времени.

Взоры всех присутствующих были обращены к главе Совета старейшин, который должен был высказать свое начальственное мнение. Наконец Абэ негромко промолвил:

– Счастлив князь Асано, что у него такие вассалы. Верность их следовало бы превознести как достойную похвал. Что скажете?

Все радостно кивнули.

– Разумеется, по должном размышлении, посовещавшись, следует вынести им и примерное наказание. Однако же, докладывая его высочеству об этом деле, я намерен присовокупить свое особое мнение. А вы что думаете, милостивые государи? Я хочу представить дело в таком свете, что ронинов следует поручить заботам нескольких князей-даймё. К этому делу не следует относиться слишком легко – нам потребуется время для раздумий, дабы второпях принятые меры не оказали сильного отрицательного воздействия на общество.

Члены совета, слушая главу Совета старейшин, вспоминали, как разгневан был Цунаёси в день злополучного инцидента в Сосновой галерее, когда было оглашено решение сёгуна, осуждавшее князя Асано на сэппуку… Вслед за тем Инабе и Цутии пришло на ум новое опасение: какие скрытые силы могут быть приведены в движение всесильным верховным советником и фаворитом Янагисавой? – Хотя сейчас, непосредственно после инцидента, всеобщие симпатии как будто бы на стороне ронинов, наверняка среди царедворцев найдутся такие, что готовы будут изменить свое мнение в угоду Янагисаве.

Потому-то предложение высказаться за суровое наказание виновным не встретило ни у кого возражений, но с определением меры наказания торопиться не следовало – над этим надо было хорошенько поразмыслить.

Инаба и Цутия заявили о своем согласии с предложением главы Совета. Вслед за тем все члены Совета отправились на аудиенцию к сёгуну.

Ёсиясу Янагисаве доложили о происшествии рано утром. Прикормленный осведомитель из сыскных, прежде чем доложить по инстанции, первым делом явился с новостями в усадьбу к самому Янагисаве. Делопроизводитель передал о случившемся господину.

Янагисава был ошеломлен. Придя в себя и никак не комментируя события, он только бросил

– Ладно

После чего отпустил самурая. Такой поворот дел Янагисаве определенно не нравился. Как-никак сейчас не прежние года. Не то время, чтобы управлять государством силой оружия. Подобная политика силы и тактика устрашения устарели. А стало быть, класс самураев, шедший впереди прочих по пути обновления, должен естественным образом приспосабливаться к требованиям новой эпохи, меняться вместе с ней. Считавшиеся прежде добродетелями рыцарская отвага и тому подобные ключевые качества самурайства послужили, правда, основой для построения этой конструкции мирного общества, но сейчас сии качества уже ни к чему – для блага Поднебесной потребны другие таланты и способности, из области культуры. Стараниями самого Ёсиясу Янагисавы и его окружения была сформирован новый общественный уклад, и на смену кодексу чести самурая в конце концов пришел кодекс чести чиновника. Самураи более не могут полагаться на одну лишь грубую силу и должны, естественно, стараться вызвать к себе уважение другими способами. Теперь, когда в стране воцарился длительный мир и процветает цивилизованное правление, четыре сословия сосуществуют в довольстве и благополучии. В прежние времена, когда страна была объята беспрестанными войнами, существовали свои правила, свои законы борьбы, основанные на варварском стремлении к господству, которые диктовали свои отношения в обществе и тем самым не допускали никакого прогресса в Поднебесной. Этот акт мести, в котором вопреки всем государственным законам снова была сделана ставка исключительно на силу оружия, пробуждал к жизни с таким трудом укрощенные изначально присущие самурайству свойства, бросал вызов цивилизации, а стало быть, направлен был на то, чтобы воспрепятствовать дальнейшему нормальному развитию общества. Весьма прискорбная реакция… Вследствие подобных инцидентов естественный ход развития государства снова может замедлиться. Именно этого Янагисава и опасался. Потому-то он считал суровое наказание, постигшее князя Асано, вполне заслуженным и стремился помешать планам мести, которые строили его вассалы.

Ситуация, с которой приходится иметь дело сегодня – результат его же ошибок. Он поверил, что подобная дикость в наши дни невозможна и поскупился на суровые предупреждения. Что ж, сам виноват. Впрочем для завзятого идеалиста, как он, жаждущего скорейшего прогресса общества, наверное, трудно было избежать такого развития событий. Возможно, он слишком поверил в себя, переоценил свои силы и возможности. Не в том ли всему причина? После ухода делопроизводителя Янагисава так и сидел, терзаясь тяжкими раздумьями, а на лице его отражались гнев и горькая досада.

В коридоре послышались шаги. Обернувшись, он увидел того же телохранителя, который доложил, что прибыл Дзиродаю Хосои и срочно просит его принять.

– Я занят, – коротко бросил Янагисава.

Он понимал, с чем пришел к нему Дзиродаю Хосои. С раздражением он представил себе лицо своего просвещенного вассала. Зачастую Янагисава завидовал невозмутимости почтенного ученого, которой ему самому так не хватало. Если сейчас они встретятся, то, при диаметральной разнице во взглядах столкновение будет неизбежно, и кто знает, в какие неприятные последствия оно может вылиться. Он побаивался проникающего, казалось, до глубины души взгляда Хосои и не хотел сейчас обнаружить перед вассалом гложущую сердце досаду.

Пробили часы. Янагисава снова вызвал делопроизводителя.

– Все ли готово к выходу? – осведомился он.

Никуда выходить ему не хотелось, но день был особый, и в замок наведаться было необходимо.

«– Да, нынче уж точно надо быть в замке! – с озлоблением сказал он про себя».

Уже собираясь отбыть с подворья, он заметил среди собравшихся проводить его самураев Дзиродаю Хосои, однако сразу же отвернулся, сделав вид, что ничего не видит, и забрался в паланкин.

Дзиродаю был опечален – и по поводу своего господина, который, видимо, тяжело переживает случившееся, и по поводу ронинов, которых ожидает кара после того, что они совершили прошлой ночью. Отчего-то он вдруг остро почувствовал, что близится время неминуемой отставки, которую он давно уже предвидел. Ученый муж с грустью во взоре провожал глазами удаляющийся паланкин. Однако Янагисава не зря слыл умнейшим и хитрейшим царедворцем, какому едва ли можно было найти равных в ту эпоху. Пока паланкин его, покачиваясь на плечах носильщиков, приближался к главным воротам замка, мысль его напряженно работала. Вскоре он пришел к однозначному выводу, что его положение при дворе в результате инцидента может пошатнуться. Что было весьма прискорбно сознавать. Он пока не мог хладнокровно взвесить ситуацию и прикинуть развитие событий. Время было такое, что только устремишься в одном направлении, но рванешься чуть дальше, чем нужно – и, глядь, тебя уже понесло в обратную сторону. Нужно было все время лавировать в бурном потоке. Хороший политик видит все течения и знает, когда надо плыть, а когда – остановиться. Природа отвергает тщетные попытки человека идти ей наперекор. Суровость властей, давление сверху вызывает ответную реакцию протеста. Где-то в глубине души Янагисава подумывал, что, возможно, он и сам был слишком крут. Конечно, сейчас он может, возбудив гнев сёгуна и прикрывшись законом, как щитом, изничтожить дерзких ронинов. Цунаёси ведь более, чем на Совет старейшин и прочих вельмож, полагается на него, своего фаворита, который в кругу приближенных определяет все важнейшие решения. Никто лучше него не разбирается в перепадах настроения Цунаёси. Если только он захочет заставить сёгуна плясать под свою дудку, то всегда сможет это сделать, проведя соответствующую словесную обработку, которая и определит исход дела. Человек упрямый, вздорный и сумасбродный, Цунаёси, если был в дурном расположении духа, мог запросто отвергнуть любое здравое мнение, но, если зайти с противоположной стороны, критикуя это мнение, он тут же менял позицию и устремлялся в противоположном направлении, не ведая того, что попадает в заранее расставленную ловушку.

К тому моменту, когда он вышел из паланкина, Ёсиясу Янагисава был уже абсолютно спокоен. Пред очи сёгуна он предстал с совершенно бесстрастным выражением лица.

Среди тех членов Совета старейшин, что явились к сёгуну с докладом о деле ронинов из Ако, глава Совета Абэ талантами уступал Янагисаве, однако был старше по возрасту, обладал большим политическим опытом и отличался зрелой умудренностью. Про себя он обдумывал, как лучше представить дело Цунаёси. Инаба и Цутия знали, что Янагисава неизбежно встанет у них на пути, но полагали, что Совет должен держаться твердой линии. Представ перед сёгуном, они смотрели не столько на него, сколько на стоявшего пониже, сбоку от повелителя, верховного советника.

Янагисава закончил какие-то деловые хлопоты и, явив членам совета свой бесстрастный профиль, опустился на циновку. Внимание Абэ тем временем было приковано к сёгуну. Он видел и чувствовал, что Цунаёси нынче в отличном расположении духа. Выйдя вперед, глава Совета старейшин простерся в земном поклоне.

– Что у вас? – спросил Цунаёси.

Не поднимая головы от пола, Абэ промолвил:

– В Поднебесной объявились мужи, чей подвиг вассальной верности надлежит славить ныне и в грядущих веках. Мы все, члены Совета старейшин, премного тем обрадованы.

Инаба, высоко оценив ту убежденность, с которой Абэ изложил их позицию, не спускал глаз с Янагисавы. У того чуть шевельнулся подбородок. Цунаёси обратил взор к своему фавориту, на бледном лице которого не отражалось никаких эмоций, как бы вопрошая: «Это о ком разговор?»

Глава Совета старейшин перешел к изложению подробностей инцидента. Несмотря на почтенный возраст, говорил он, хотя и негромко, но весьма разумно, твердо и внятно. Ронины совершили славное деянье, которым может гордиться наша эпоха, что следует принять во внимание при определении им меры наказания. Притом, поскольку сие наказание неизбежно окажет сильнейшее влияние на настроение подданных его высочества, а также учитывая беспрецедентный характер происшествия, безусловно, тем паче следует при выборе меры наказания серьезно подумать. Так как мы намерены провести тщательное рассмотрение дела, пока было бы целесообразно поручить ронинов заботам пребывающих в Эдо князей-даймё. Таково единодушное мнение Совета старейшин. Покорнейше просим снизойти к нашему суждению. Речь главы Совета старейшин вызвала живой интерес Цунаёси. Выслушав с напряженным вниманием доклад Абэ, он не

сдержавшись воскликнул:

– Ну и удальцы!

У Инабы дрогнули руки на коленях.

Просьба членов Совета была уважена. Абэ сиял, видя, что его миссия блестяще удалась. Янагисава до самого конца вел себя строго официально, в разговор не вступал и не выказывал на лице никаких симпатий и антипатий.

Глава 43. «Передача под опеку»

Кому именно из даймё отдать на попечение ронинов, было не так-то просто решить. Согласно постановлению Совета Старейшин, дежурный по декабрю месяцу Инаба, правитель Танго, разделил сорок семь ронинов, числившихся в списке, представленном начальником Охранного ведомства Сэнгоку, на группы. Семнадцать человек были вверены заботам князя Хосокава Эттюноками, хозяина замка Кумамото, что в краю Хиго. Десять человек поручены заботам князя Мацудайра Окиноками, хозяина замка Мацуяма, что в краю Иё, еще десять человек достались князю Мори Каиноками, хозяину замка Тёфу, что в краю Нагато, и еще десять человек – князю Кэммоцу Мидзуно, хозяину замка Окадзаки, что в краю Микава. Каждый должен был принять свою партию ронинов, для чего надлежало отправить за ними конвой в храм Сэнгакудзи. Поскольку день был приемный, когда все даймё явились в замок сёгуна на прием, за исключением князя Мацудайра, который отсутствовал по болезни, все они там же выслушали оповещение и приняли к исполнению. Кликнув своих вассалов, они велели им отправляться в усадьбы и немедленно начать готовиться к приему ронинов. Князю Мацудайра было направлено отдельное письмо от имени Совета старейшин. Хотя князь хворал и из дому не выходил, он тоже уже был наслышан о событиях минувшей ночи. Он тут же послал ответ, извещая о своей готовности выполнить поручение Совета старейшин, велел челяди готовиться к приему ронинов и отдал приказ своим офицерам стражи Дзиродаю Окудайре и Кюбэю Цукуде, прихватив с собой младших офицеров Куробэя Окудайру, Тонэри Окосаку, управляющего подворья на период отсутствия князя Ситиробэя Миуру и Сакудзаэмона Сугиуру, с тремястами солдат выступить к храму Сэнгакудзи. Для того чтобы принять каких-то десять человек, отряд казался непомерно велик, но дело в том, что князь Мацудайра и его приближенные опасались нападения со стороны клана Уэсуги, который может попытаться по дороге обрушиться на конвой большими силами, чтобы перехватить арестантов. Паланкинов, чтобы нести в них арестованных ронинов, на всякий случай приготовили тоже больше, чем нужно, – целых тринадцать. За исключением солдат-пехотинцев, все самураи конвоя были верхом. Прохожие на улицах дивились на пышную процессию, гадая, что бы могло означать такое шествие. Когда конвой приблизился к храму Сэнгакудзи, оттуда уже слышалось ржание коней. На площади перед храмом в суровом строю расположился отряд из двухсот человек, посланный с той же целью князем Мидзуно, хозяином замка Окадзаки. Конвой Мидзуно прибыл чуть раньше, и теперь дожидался выдачи своей партии арестантов. Площадь была не слишком велика, так что запоздавшим трем сотням солдат Мацудайры некуда было деваться, и они так и остались стоять поодаль колонной, перекрыв улицу. В обоих отрядах предполагали, что клан Уэсуги может пойти на вооруженное нападение, отчего атмосфера на площади царила зловещая. От клана Мацудайра на переговоры к людям Мидзуно был отправлен самурай по имени Киётаю Хага, и те согласились освободить половину площади. Триста человек конвоя Мацудайры, окружив паланкины, кое-как наконец втиснулись на пространство перед храмом, заполнив его до предела. А ведь еще должны были подойти конвои, посланные князьями Хосокавой и Мори, причем оба эти клана были побольше, чем те два, что уже прислали свои отряды. Стало быть, следовало ожидать, что от каждого тоже будут выделены конвои побольше, чем по двести-триста человек. Самураи толковали между собой, что вновь прибывших разместить будет негде. Солнце понемногу клонилось к закату, день угасал. После полудня небо снова начало хмуриться, и, казалось, стемнело очень рано. В обоих отрядах позаботились о том, чтобы прихватить с собой из усадеб фонари и, хотя было еще довольно светло, все принялись дружно зажигать фитили.

Снег, еще лежавший на крышах, заискрился в отблесках огней.

– Могут ведь и вечером, и ночью нагрянуть, – тревожно переговаривались между собой солдаты, ожидая нападения сил Уэсуги.

Может быть, оттого, что все пребывали в таком напряжении, никто особо не мерз. Тем временем стал накрапывать холодный дождь.

– Поздно уже… Что же это? Отрядов Хосокава и Мори все нет и нет! – удивлялись самураи.

Дождь полил сильнее. Нахлестывая коня, подскакал верховой. Он сообщил об изменении диспозиции: передача арестованных состоится на подворье начальника Охранного ведомства Сэнгоку, так что всем конвоям приказано немедля направиться туда. Оба отряда безропотно подчинились и мужественно двинулись в указанном направлении. Они маршировали в сумраке по раскисшей дороге под проливным дождем, а когда добрались до усадьбы омэцукэ Сэнгоку, то застали перед воротами отряд ни много ни мало в восемьсот семьдесят пять человек, высланный князем Хосокавой. Самураи стояли рядами, высоко подняв на шестах фонари. Снова не обошлось без сумятицы.

Всю операцию с передачей арестованных организовал начальник Охранного ведомства Сэнгоку, которому вручили свою челобитную с повинной Ёсида и Томиномори, с помощью двух офицеров-мэцукэ, Гэнгоэмона Судзуки и Кодзаэмона Мидзуно. Им помогали младшие офицеры окати-мэцукэ и рядовые стражники числом десять человек. Сам Сэнгоку уже удалился, сдав командование Гэнгоэмону и Кодзаэмону. Оба хорошо понимали, что их сегодняшнее задание – дело чрезвычайной важности. Предполагали они и возможность нападения карательного отряда Уэсуги. Собрав всех окати-мэцукэ и рядовых стражников, они приказали быть начеку и не зевать. В случае, если бы вдруг нагрянули силы Уэсуги, следует сначала постараться убедить их добром, ну а уж если не послушают, ничего не поделаешь… Хоть бы даже численный перевес был на стороне противника, надо осознать, что биться придется не на живот, а на смерть, дабы не посрамить его высочество сёгуна, давшего сие задание. Напряжение нарастало. Наконец все было готово к выступлению.

Тут вдруг прибыло новое распоряжение от сёгуна: перевести ронинов на сей раз в усадьбу начальника Охранного ведомства и уже там распределить между четырьмя кланами. В храм Сэнгакудзи был послан окати-мэцукэ с приказанием всем отправляться к подворью Сэнгоку.

Гэнгоэмону и Кодзаэмону ничего иного не оставалось, как подчиниться приказу, хотя для них это было неприятной неожиданностью. Ведь если бы при транспортировке ронинов на подворье Сэнгоку действительно нагрянули самураи Уэсуги, разбираться с ними пришлось бы исключительно своими силами. Дело было опасное. «– Что они еще там надумали?» – переглянулись офицеры.

Им представлялось, что последнее распоряжение просто ломает всю осмысленную схему действий, которой они до сих пор придерживались. Тем не менее всем чинам стражи было сообщено о распоряжении властей, и трое окати-мэцукэ – Яитиэмон Исикава, Симпатиро Итино, Кохатиро Мацунага – были командированы в Сэнгакудзи. Сами же Гэнгоэмон и Кодзаэмон в паланкинах направились к усадьбе Сэнгоку.

Час был уже поздний. Когда они вышли на веранду в ожидании паланкинов, небо было затянуто черными тучами, которые, казалось, вот-вот разразятся ливнем. Полный забот и тревог день завершался дождливым вечером.

– Еще немного, и настанет ночь, – переговарива лись Гэнгоэмон и Кодзаэмон.

Речь, конечно, шла о том, что в столь неподходящее время придется переводить ронинов из Сэнгакудзи в усадьбу Сэнгоку.

Гэнгоэмон мрачно улыбнулся:

– Не знаю уж, отчего его высочество в своих решениях так переменчив – прямо как нынешняя погодка…

Оба в какой-то момент вдруг почувствовали, что проникаются к ронинам симпатией и готовы их поддержать. Кодзаэмону вспомнилось наставление о том, что самураям «в трудный час свойственно сочувствовать и помогать друг другу», и он долго обдумывал смысл этих слов. Гэнгоэмон ломал голову над вопросом, по какой причине сёгун приказал транспортировать ронинов ночью почти без конвоя. Уж не по наущению ли верховных чинов, которые опасаются осложнений, не хотят привлекать внимание толпы? Но если так, то тут замешана злая воля… Тревога его все росла.

По крыше паланкина забарабанил дождь.

Храм Сэнгакудзи тоже был скрыт темной завесой дождя. Однако толпа зевак не собиралась расходиться. Их любопытствующие взоры сверкали отовсюду – из-под ветвей деревьев и из-под навесов крыш окрестных чайных, где они теснились, как воробьи на жердочке. Помимо обычного любопытства в связи с интересным зрелищем, всех занимала одна мысль: что же все-таки будет дальше с ронинами?

Во дворе храма раздавался только шум ливня. С развесистых ветвей декоративных сосен со стуком падали тяжелые капли. Лишь изредка деловито пробегали монахи-насельники. Было несколько странно сознавать, что ронины, которых сегодня столько тормошили, посылая от имени властей то туда, то сюда, могут все еще находиться в храме. Между тем они мирно вкушали поздний обед в гостевом зале. Охватившее их было поначалу легкое волнение улеглось. Молодые особенно остро чувствовали, как этот шум ливня, сопровождающий их разговоры, наполняет сердце грустью. Их отнюдь не прельщало сидеть привалившись к стенке и клевать носом, как престарелый Яхэй Хорибэ, который осуществил свои заветные чаяния и теперь хотел одного – дать усталому телу роздых.

Все ждали и надеялись, что клан Уэсуги все же вышлет за ними карательный отряд. Когда монах прибежал днем сообщить, что силы Уэсуги подходят к храму, он просто ошибся – принял за противника конвой, присланный князем Мидзуно, так что все вылилось в забавное недоразумение. До сих пор еще многие над этим происшествием посмеивались. Кадзуэмон Фува, попросив у монахов точильный камень, устроился в прихожей на земляном полу и принялся точить свой меч, сводя многочисленные зазубрины на клинке, образовавшиеся прошлой ночью. Бонза принес ему фонарь и поставил рядом.

– Все еще только начинается! – приговаривал Кадзуэмон, с шелестом и скрежетом без устали водя лезвием по камню.

От входа ветром заносило брызги, которые того и гляди могли захлестнуть фонарь. Кадзуэмон встал, закрыл дверь поплотнее и, сев на приступку, снова задумчиво принялся точить и шлифовать клинок. Закончив, он поднес лезвие вплотную к фонарю, внимательно посмотрел на свет и слегка ухмыльнулся.

По коридору торопливо пробежал монах, выкрикивая на ходу:

– Посланцы из замка! Посланцы из замка! Кадзуэмон слегка приоткрыл дверь, всмотрелся во двор, полускрытый под пеленой дождя. Видно было, как открыли ворота и во двор проследовало несколько паланкинов. Дождь лил как из ведра. Огорчившись, что карательный отряд Уэсуги так и не появился, Кадзуэмон вернулся на свое место.

Дремавшие в зале ронины тем временем проснулись и чинно расселись по местам. Кураноскэ стоял неподвижно, слушая, что скажет прибежавший с вестью монах. Когда бонза ушел, он поднял голову, оглядел зал и промолвил:

– Что ж, прошу всех следовать за мной.

Впереди монах-провожатый, за ним Кураноскэ, а следом и все остальные ронины тихо вышли в коридор. Дождь барабанил по стрехам, ветер тряс и раскачивал ставни. Во флигеле, через который они проходили, горела одинокая свеча. По серебристой поверхности бумажной перегородки-фусума с изображением лотосового пруда бесшумно проплыли силуэты Кураноскэ и шедших за ним ронинов. Наконец в дальнем конце галереи показались дрожащие отблески фонарей, мелькнули темные силуэты, и вошли одетые в хлопчатые куртки и шаровары посланцы из замка.

То были окати-мэцукэ Яитиэмон Исикава, Симпатиро Итино и Кохатиро Мацунага. Ронины приветствовали их опустившись на колени и склонив головы к полу. К ним обратился старший по званию Яитиэмон Исикава:

– Вам надлежит проследовать в усадьбу его светлости начальника Охранного ведомства омэцукэ Сэнгоку Хокиноками, где вы перейдете в ведение господ офицеров Гэнгоэмона Судзуки и Кодзаэмона Мидзуно. Просим всех собраться и следовать к усадьбе его светлости.

Яитиэмон говорил негромко, и шум дождя заглушал его голос, но Кураноскэ и остальные всё слышали. Кураноскэ поднял голову, посмотрел посланнику в глаза. Было не вполне понятно, что имеют в виду власти. Из слов Яитиэмона следовало, что им надлежит самим отправиться к усадьбе Сэнгоку. Можно ли было трактовать такое отношение, когда государственным преступникам предоставлена свобода передвижения, как знак особой милости со стороны сёгуна? А оружие – можно ли его взять с собой? На дворе ночь, путь до усадьбы Сэнгоку не близкий – что, если их перехватит карательный отряд Уэсуги? Для сёгуна было бы вполне естественно потребовать, чтобы они разоружились, но посланцы об этом ни словом ни упомянули.

Пламя от свечей качнулось в сторону, и листья лотосов на фусума заиграли бликами.

Коленопреклоненный, Кураноскэ смотрел снизу вверх на Яитиэмона – лицо офицера было непроницаемо, как маска, но вероятно, он ожидал формального документа – заявления о принятии приказа к исполнению.

– Как насчет нашего оружия? – хотел было спросить Кураноскэ, но слова застряли в горле, и он снова безмолвно простерся ниц.

Сомнения рассеялись, на смену им в груди всколыхнулось чувство удовлетворения. Значит, сёгун негласно признает, что они могут остаться при оружии? Похоже на то. Кураноскэ открыл принесенный монахом письменный прибор, налил воды для ополаскивания, обмакнул кончик кисти в тушь. От волнения рука не слушалась, пальцы дрожали. Он глубоко вздохнул, призвал на помощь все свое самообладание и ровным, плавным почерком начал писать. От туши исходил тонкий аромат.

Наконец бумага была готова. Передавая ее из рук в руки, Кураноскэ, посмотрев Яитиэмону в глаза, спокойным голосом сказал:

– Не обессудьте, ваша милость. Как видите, мы в неподобающем облачении. Надо бы переодеться, да не во что – даже неловко перед людьми.

Действительно, замечание было существенное. Яитиэмон молча кивнул и поднялся. Кураноскэ в знак повиновения низко склонил голову. Все отчетливо ощущали, что не только враждебные им силы оказывают влияние на сёгуна.

Шаги мэцукэ затихли в конце коридора. Кураноскэ поднялся с колен, посмотрел им вслед и, поколебавшись, пошел проводить их во двор, а когда посланцы наконец покинули храм, от всей души поблагодарил оказавшегося тут же настоятеля.

– Пора собираться на выход, господа, – вернувшись в зал, бросил он застывшим в ожидании ронинам и добавил с веселой усмешкой: – Всяко может быть: не ровен час, по дороге что-нибудь интересное с нами приключится…

Не теряя времени, все принялись готовиться к выходу. Надели снова промокшие головные накидки пожарной дружины, затянув шнурки под подбородком. На копья опирались, как на посохи. Кадзуэмон Фува с довольным видом похлопывал по рукояти меча, который он только что так любовно обихаживал. Если бы только по дороге напал на них карательный отряд Уэсуги! Лучшего и желать было бы нечего. Но, если даже этого и не случилось бы, ронины все равно настроены были радостно. Кто мог предположить, что они, пусть хоть и под дождем, будут сами по себе, без охраны, вольготно шагать через весь Эдо?! Что ж, надо было жить сегодняшним днем – довольствоваться тем, что дано. Это было самое пышное и торжественное шествие в их жизни – кровь так и бурлила в жилах. Старикам и раненым были любезно предоставлены паланкины. Яхэй Хорибэ бодрился и все твердил, что пойдет сам, но случившийся рядом Ясубэй все же убедил его воспользоваться паланкином. И впрямь, лучше было попусту не рисковать, поберечь силы. Однако те, кто уселся в паланкины, держали створки раздвинутыми, чтобы в любой момент можно было выпрыгнуть наружу, и только крыши велели натереть тунговым маслом, чтобы не протекали под дождем.

Голову Киры поручили настоятелю храма.

Завидев Тикару, Кураноскэ сказал:

– Пойдешь рядом со мной. Вдвоем они встали во главе отряда. Никто не усмотрел в словах командора нарушения субординации или вызова. Наоборот, все с радостью приняли его выбор, считая, что для такой великолепной процессии лучшего построения и не придумаешь. Все молчаливо предполагали, что по завершении их шествия неизбежно настанет пора разлучаться и друзьям, и недругам, и отцу с сыном, и сводным братьям. Даже к тем, кого они в обычной жизни терпеть не могли, каждый из ронинов сейчас испытывал теплое товарищеское чувство. Зажгли принесенные специально для того фонари, и ронины построились в маршевую колонну, пропустив в середину паланкины с ранеными и стариками.

Монахи-насельники Сэнгакудзи, выйдя из храма и из келий, провожали их, стоя двумя рядами до самых ворот. Хотя ронины провели в храме всего день, между ними и монахами уже образовались прочные связующие узы.

Кураноскэ посмотрел туда, где находилась могила князя Асано. Кладбище было затянуто мглой. Мокрые ветки деревьев тяжко раскачивались на ветру, разбрызгивая капли. Стоявший рядом настоятель храма понимал, что должен сейчас испытывать командор. Опочивший в Обители Хладного Сияния князь Асано мог быть доволен теперь в мире ином. Настоятель не высказал этого вслух. Ничего не сказал и Кураноскэ. Лишь по радостной улыбке, блуждавшей на его округлом лице, можно было лучше, чем по словам, догадаться о том, что у Кураноскэ на сердце.