Текст книги "Человек, который рисовал миндальные деревца"

Автор книги: Йоханнес Марио Зиммель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Но просьбы его оставались тщетны. Люди подступили еще ближе.

Врач скрылся в темном купе. Несколько минут его не было видно. Снова воцарилась тишина. Потом врач сказал что-то, чего я не понял. Пожарные подняли свой аппарат с маской для носа и рта и тоже скрылись в купе. Немного погодя один из pompiers вышел в коридор и начал поспешно прокладывать себе дорогу сквозь людскую толпу. Я увидел, как он бежит по платформе.

Из купе вышел молодой врач.

– Она что?.. – спросил я.

– Да, – ответил молодой врач. Он был очень хорош собой, южного типа, с черными волосами и черными глазами.

– Merde, – сказал проводник.

– Сердечная недостаточность или инфаркт, – сказал молодой врач, – во сне.

– Но ведь у нее было такое прекрасное настроение, такие надежды, по-идиотски возразил я.

– Любой человек может в любое время умереть от инфаркта. Вы ведь были вечером с этой дамой?

– И долго, – отвечал я, – она рассказывала мне одну историю из своей жизни.

– А куда она ехала?

– В Канн, – сказал проводник.

– Ее ждут в Канне? – молодой врач поглядел на меня.

– Нет, – ответил я, – она хотела остановиться в "Карлтоне". После одиннадцатилетнего перерыва она впервые снова выбралась на Лазурный берег.

На этом я оборвал свою речь. Мне никак не хотелось рассказывать молодому врачу историю миссис Коллинз. Да и он не собирался ее выслушивать. Он лишь холодно сказал:

– Ее надо немедленно вынести из поезда. Необходимо вскрытие. Она ничего не говорила о своих родственниках?

– Она говорила только про своего мужа. Этот умер полгода назад. Других родственников она не поминала. Думаю, их у нее и нет.

– Мы нашли в сумочке ее паспорт, – сказал врач. – А вы куда едете?

– Тоже в Канн. Я собираюсь там работать. А жить я буду в "Мажестик".

– Могут возникнуть еще какие-нибудь вопросы. И тогда полиция попытается разрешить их при вашем содействии, мосье...

– Руайан, – и я протянул ему свою визитную карточку.

– Спасибо, – и он сунул карточку в нагрудный карман. – Вы не сердитесь. Покойница была иностранкой, а на этот счет у нас есть свои предписания и законы.

– Ну само собой, – отвечал я, – предписания и законы.

Пожарный, который первым выбежал из купе, пробился к нам через толпу в коридоре. Он имел при себе сложенное одеяло мерзкого серого цвета, с которым и исчез в купе миссис Коллинз. Его коллега, напротив, вышел из купе с аппаратом искусственного дыхания. Он нес также большой черный чемодан миссис Коллинз и грубо расталкивал публику в коридоре. Я видел, как он поставил на перрон чемодан и аппарат. Потом, обливаясь потом, снова вошел в купе.

Примерно три минуты спустя оба вышли. Они несли покойную миссис Коллинз, завернутую в большое серое одеяло. Ее тела не было видно. Меня очень удивило, до чего она стала маленькая после смерти. Сверток получился очень короткий. А ведь она была большого роста.

Тут все люди юркнули в свои купе. Пожарные быстро и ловко прошли по коридору, один шел в головах, другой – в ногах.

Люди снова повылезли в коридор. Мы видели, как третий пожарный выкатил из здания вокзала носилки на маленьких колесиках и остановил их подле черного чемодана. Коллеги его вышли из вагона со свертком в сером одеяле. Сверток они положили на носилки. Врач вышел, не проронив ни слова, после чего присоединился к мужчинам, стоявшим на перроне. Двое раскурили сигареты. Один плюнул на перрон и растер плевок сапогом. Они все ждали, возможно, ждали санитарный транспорт. Голос из динамика сообщил, что наш поезд отправляется.

Я шагнул вперед и заглянул в купе, где умерла миссис Коллинз. Разумеется, они подняли жалюзи, и все купе было залито резким солнечным светом. Пахло духами, сигаретами, но едва заметно. Пожарные явно уложили платья, туфли и пальто миссис Коллинз в большой черный чемодан, потому что перед собой я увидел лишь пустую смятую постель. Потом мой взгляд перебежал на палисандровый верх умывального столика. Я взял картинку, которая все еще там лежала и спрятал ее. Видно, никто больше ее не обнаружил. Поезд дернулся и пришел в движение. Я вернулся в коридор и поглядел из окна. Мужчины все еще стояли вокруг носилок, на которых, закутанная в безобразное серое одеяло, покоилась миссис Коллинз, и ждали. Теперь все они курили. Еще какое-то мгновение я мог их видеть, но потом наш поезд выехал за пределы станции. И прибавил ходу. Коридор опустел. Я тоже прошел к себе в купе и опустился на постель. Вдруг я почувствовал страшную усталость. Миссис Роберта Коллинз умерла.

Я умылся и сменил одежду на более легкую, потому что жара тем временем стала невыносимой. Поезд ехал теперь с огромной скоростью. Мы опаздывали больше чем на час. Я вынул картинку из кармана пиджака и уложил теплый костюм и умывальные принадлежности в чемодан. Потом я снова сел, поглядел на миндальное деревце и прочел то, что Пьер Мондрагон написал на обороте. Вот как она кончилась, эта история, подумал я. Глупый конец. Такова жизнь. Но такова ли она на самом деле, задумался я, продолжая разглядывать миндальное деревце. И можно ли это считать концом истории?

В дверь постучали, и вошел проводник, тот, что постарше. С подносом.

– Извините, мосье, – сказал проводник по имени Эмиль. – Вы слишком поздно получаете свой завтрак. Но ведь нам пришлось в Сен-Рафаэле улаживать эту маленькую проблему.

На клумбе перед въездом в отель "Мажестик" яркими красками сияли цветы. Слева, на большой террасе, стояло множество круглых столиков и стульев. Широкие маркизы были приспущены. Перед террасой располагался бассейн из белого мрамора. Его окружали старые пальмы и цветущие кусты. Некоторые из гостей плавали в бассейне, остальные лежали вокруг него в шезлонгах. На редкость красивая белокурая девушка в черном, тесно облегающем купальнике воздвиглась перед столиком, за которым сидел я с Сержем. Эта очень красивая девушка в тесном купальнике ходила колесом, садилась на шпагат, делала мостик. Она была покрыта коричневым загаром.

До отеля я добрался с час назад. И вот уже полчаса как сидел возле Сержа Гамма. Продюсеру фильма, который мне предстояло "начистить до блеска", как это называется на профессиональном жаргоне, уже перевалило за шестьдесят, он был маленький, толстый и седой. На нем были уморительные шорты, уморительная пестрая рубашка, на которой можно было увидеть множество попугаев и райских птиц. Рубашку он расстегнул. Кожа, покрывавшая его тучное тело, была белой, как мрамор бассейна.

– У вас большие шансы, – заметил я.

Он досадливо отхлебнул глоток ромашкового отвара. Он всегда пил ромашковый отвар и ничего больше. У него была язва желудка. Он уже более сорока лет занимался кино.

– Сука чертова, – хрюкнул Серж.

– На редкость красивая девушка, – сказал я.

На редкость красивая девушка попыталась встать на голову. При этом груди у нее вывалились из купальника. Груди у нее тоже были на редкость. Снова встав на ноги, она с дразнящей медлительностью начала укладывать свои груди на место. И улыбнулась нам.

– Хочет роль, – сказал Гамма, – вчера, когда я тут сидел, их ошивалось передо мной сразу три штуки. Рыжая, блондинка и брюнетка. Нет у меня никаких ролей. Если вы мне не поможете, я банкрот. Чертова профессия. Почему бы мне не cодержать бордель? Тогда хватило бы ролей для всех сучек. И забот бы я не ведал. И был бы счастлив, будь у меня бордель. Но нет, извольте делать фильмы. С гениями вроде Торрини, чтоб ему провалиться, этому гению!

– С той самой минуты, как я прибыл, вы не устаете проклинать Торрини, сказал ему я. – Знаете, Серж, это уже начинает надоедать. А лишнего времени, как мне кажется, у нас нет. Словом, выкладывайте лучше, что тут у вас стряслось.

На редкость красивая девушка просто легла перед нами на траву и раздвинула ноги. Купальник был ей явно маловат. Короче, блондинка она оказалась не натуральная. Ну, а Гамма рассказал мне, что стряслось. Он принадлежал к той породе старых добросовестных продюсеров, которая уже почти вымерла. Он был порядочный и умный. Он любил свою профессию. Он хотел снимать высокохудожественные фильмы. Поэтому, собственно, у него и была язва желудка.

Фильм, который он снимал сейчас, представлял собой совместную франко-итальянскую продукцию. В чем не было ничего необычного: итальянцы и французы любят выпускать совместную продукцию. А Луиджи Торрини был одним из самых знаменитых режиссеров в Европе. Он создал уже не меньше дюжины общепризнанных шедевров. Он был гениален и злобен. Уже давным-давно не осталось никого, кто посмел бы ему перечить, когда он занимается любимым делом. А любимое дело у него выглядело следующим образом: взять безупречный сценарий, созданный выдающимся автором, зачастую по выдающемуся роману, и переделать его в ходе съемок, когда больше, когда меньше. На сей раз он настолько изменил сценарий, что артисты – а среди них были истинно великие отказались у него сниматься, потому что Торрини блестяще удалось лишить действие какой бы то ни было логики, а женщина, сидевшая на монтаже, со своей стороны угодила в расположенный неподалеку санаторий с нервным кризом, потому что не могла больше разобраться в этой мешанине. И все это при том, что безупречная логика считалась основным требованием, которое можно предъявить к социально-критическому детективному фильму, носящему название "Амок".

– Старый говнюк влюбился в эту... – и Серж Гамма назвал имя, известное во всем мире, – придурочный импотент... Вдруг, ни с того ни с сего. Ему постоянно приходили в голову все новые и новые сцены с ее участием. Поначалу дело еще худо-бедно шло, руководитель производства по моему распоряжению каждый вечер звонил в Париж и все мне докладывал. Потом Торрини потерял последние остатки разума и начал перекраивать сценарий до того нелепо, что эта... – и он снова повторил известное имя, – превратилась в садомазохисткую карикатуру женщины-убийцы. А по сценарию она должна быть великой любовницей. Говорю вам, Роже, если вы мне не поможете, я банкрот. Вы единственный, кто, может быть, с этим справится. Я разу это понял, когда четыре дня назад приехал сюда и просмотрел rushes.

Rushes – это фрагменты сцен при определенной установке камеры. Из достаточного количества rushes и монтируют фильм. Торрини снял "Амок" так, что он вообще не поддавался монтажу. Я хорошо знал монтажера, ее зовут Лилиан Ланг, во Франции она считается лучшей. А тут она лежит в санатории, напичканная транквилизаторами, и спит.

На редкость красивая девушка перед нами перевернулась теперь на живот. Продемонстрировав при этом на редкость красивый зад. Ей-богу, роскошный зад.

– Ну как? – спросил я.

– Перестаньте, Роже, черт побери! – сказал Гамма и снова отхлебнул свой ромашковый чай.

– А где сам маэстро? – спросил я.

– Улетел в Рим, смертельно оскорбившись. И отказывается продолжать работу, если ему не предоставят полную свободу творчества.

– Красиво, – сказал я.

– Ну, это просто колебание воздуха. Он не хуже моего знает, что написано в контракте. И если вы с благосклонной божьей помощью приведете сценарий в приличный вид... – Хотя что значит "привести"? Вы должны придумать новый сюжет, Роже, совершенно новый сюжет, половина которого уже снята. И если вам это удастся, Торрини снимет все с точностью до последней запятой, не то ему придется платить неустойку, которая его разорит. Хотя в данный момент я куда ближе к разорению, чем Торрини. И все зависит от вас, Роже.

Он взглянул на меня влажным взором своих собачьих глаз.

– Не надо зря голосить, а надо у Роже узнать, – отвечал я. – Ведь пять лет назад, когда Жак Кутон снимал для вас в окрестностях Сен-Рафаэля фильм "Эта проклятая жизнь", у вас получилась такая же петрушка. Ну, и кто помог вам выбраться из дерьма? Сегодня, пока я ехал сюда через Сен-Рафаэль, мне это припомнилось.

На редкость красивая девушка встала и, покачивая бедрами, подошла к нам.

– Прошу прощения, огонька у вас не найдется?

– Сгинь! – грубо ответил Гамма. – Ну, долго мне еще ждать?

Красотка исчезла с оскорбленным видом.

– А разве "Эта проклятая жизнь" не имела успеха во всем мире? – спросил я.

– А разве вы за два дня работы не озолотились? – спросил он.

– И готов озолотиться еще раз. Вы это понимаете, Серж?

Он закряхтел.

– Я понимаю только, что я у вас в руках. Сколько вы хотите?

– Смогу ответить, когда просмотрю rushes. Но одно должно быть ясно с самого начала: мое имя как автора или соавтора не будет упомянуто ни в роликах, ни в рекламе. И вы будете помалкивать насчет того, что я здесь делаю. И не только вы, но и все остальные. OК?

– Ну, пусть OК, – пробурчал он. – А что вы, собственно, имеете против упоминания? Если вспомнить то, что вы пишите обычно...

– В том-то и суть, – отвечал я, – кто-нибудь проболтается, расскажет, что я для вас делаю, а это может навредить моим брошюркам. Мои читатели испытывают священный трепет перед высоким искусством. Когда я смогу просмотреть rushes?

– Да когда хотите.

– А где?

– В Ницце, в студиях Викторин.

– Ну тогда прямиком туда, – откликнулся я и встал.

Гамма с трудом выбрался из своего кресла.

– Вы, Роже, то единственно хорошее, что вообще есть в нашем поганом ремесле, – сказал он.

Во второй половине этого дня я пять часов кряду просматривал вместе с Сержем все, что Торрини до сих пор снял и что было откопировано. По счастью, демонстрационный зал студий Викторин, где мы с ним сидели, был оснащен кондиционером.

Просматривая фрагменты, я уже делал кой-какие заметки, ибо очень скоро у меня возникла идея. Хорошая идея. Так бывало всякий раз. Вот почему я и владел этой странной профессией. Вся бредятина, которую наснимал Торрини, да вдобавок со множеством статистов и в преступно дорогих декорациях, – это уже само по себе было нечто. Бедная Лилиан Ланг! Будь я монтажером, у меня бы у самого произошел нервный срыв.

После того как промелькнули последние rushes и в просмотровом зале вновь стало светло, Гамма жалобным голоском спросил:

– Ну, как вы думаете, вы сможете это привести в порядок?

– Да, – ответил я, – я очень внимательно смотрел. К счастью, при two-shots , которые так любит Торрини, очень часто второй актер виден только со спины. И я могу по собственному усмотрению вложить ему в уста новые диалоги. А реплики партнера, который стоит лицом к камере, можно потом подогнать. Не менее часто оба актера стоят так далеко от камеры, что им вообще можно подсунуть любой новый диалог, и этого никто не заметит.

– Да, да, да. А как будет выглядеть сама история, приукрашенная история? Это вам уже известно?

– Это мне уже известно. Но еще не точно, а в общих чертах.

И я изложил ему свою новую идею.

После чего он заплакал. И встал, и схватил меня за уши, и осыпал мокрыми поцелуями мои щеки, лоб и губы.

Я отер губы и сказал, сколько ему придется заплатить за эту работу.

Он снова сел и принялся беспрерывно шаркать ногами.

– Я у вас в руках, – наконец сказал он, – я у вас в руках, и вы это знаете.

– Половину сразу, половину – когда закончу.

– А когда вы закончите? Каждый день простоя обходится мне в...

– Пять дней. Начиная с завтрашнего дня. Сегодня я слишком устал. И мне надо еще разок все хорошенько продумать.

– Ладно, значит, пять дней, начиная с завтрашнего. – Он встал и направился к выходу.

– Вы кое-что забыли, – остановил его я.

– Что я забыл?

– Чек с первым взносом.

Проклиная меня, он снова сел и выписал чек. Я еще раз заработаю здесь кучу денег. Это был хороший кусок.

– Вот, пожалуйста, – сказал он.

– Спасибо, Серж, – ответил я – и спрятал чек в маленькую кожаную сумочку, которую всегда носил с собой. У всех мужчин здесь, на юге, были такие сумочки.

Вернувшись в отель, я снова переоделся. Полотняные брюки и рубашка навыпуск. Весь этот день меня преследовала одна мысль, преследовала, даже когда я отсматривал фрагменты. И поэтому я сказал:

– Знаете что, Серж, поезжайте-ка вы без меня обратно в Канн. А я приеду попозже.

– А чем вы намерены здесь заняться? У вас тут есть подружка?

– Нет, – отвечал я, – просто мне хотелось бы побольше узнать об этой истории.

Но подразумевал я отнюдь не шедевр Торрини. Я подразумевал совершенно другую историю.

– Мне надо теперь побыть одному. "Мажестик" кишит киношниками. Я их больше не могу видеть. Оставьте меня одного, Серж! Я вернусь на такси. Часа через два-три. OК?

– OК. – Покидая зал, Серж еще добавил: – Если бы я вовремя приобрел какую-нибудь приличную специальность, я б никогда не застрял в этом паскудном ремесле.

Его "кадиллак" стоял перед студией. Я помог ему влезть и помахал, когда он отъехал. А потом я вышел на улицу и направился к ближайшей стоянке. Шоферы стояли группкой и разговаривали.

– Чья сейчас очередь? – спросил я.

– Моя. – И худой, обгоревший на солнце человек вышел вперед. Лицо у него было морщинистое и задубелое, как лицо рыбака от соленой воды.

– В Сен-Поль-де-Ванс, – сказал я. – А там вам придется меня подождать. Час, от силы два. А может, я уложусь и в полчаса. После чего мы поедем в Канн. Вы согласны ждать?

– Сколько пожелаете, – отвечал шофер, – ведь это ваши деньги, мосье.

Все выглядело точно как в описании миссис Коллинз.

И оливковые рощи, и множество пальм, и сохранившаяся крепостная стена, и площадь с большой оливой.

Мужчины в беретах играли на красном песке в боулинг. Дальше дорога становилась для машин слишком узкой.

– Мне туда не проехать, – сказал шофер.

– Я знаю. Останьтесь здесь. И, как я уже говорил, вам, может, придется ждать. Если хотите, я заплачу то, что вам уже должен.

– Не надо, – отвечал он, – вы не похожи на жулика.

Я пошел по дороге, вымощенной булыжником, оскальзываясь снова и снова. Здесь было трудно не упасть. И лучше всего было бы и в самом деле идти босиком.

Потом я оказался перед домом, который так наглядно описала мне миссис Коллинз. Уже начало смеркаться. Двери стояли нараспашку, я вошел и оказался в огромном беленом помещении. Здесь стояли каменные статуи мужчин и женщин, у которых недоставало то рук, то ног, а то и вовсе головы. И отсюда же начиналась непривычно широкая лестница, ведущая на различные уровни, и на каждой лестничной площадке была дверь. Словом, все до сих пор, оставалось точно таким же, как это видела миссис Коллинз одиннадцать лет назад.

Я поднялся по серым стертым ступеням, громко крича при этом:

– Алло, есть тут кто живой?

На третьем уровне лестницы отворилась дверь, и из нее вышла босая женщина в черном халате. Она была неопределенного возраста и поражала своим уродством. Я вспомнил миссис Коллинз, которая утверждала, будто в этой женщине есть что-то трагическое и будто по ней сразу видно, что когда-то она была очень хороша собой. Интересно, когда? Миссис Коллинз видела ее одиннадцать лет назад.

– Добрый вечер, мадам, – сказал я. Это, значит, и была домоправительница Мария.

– Добрый вечер, мосье, – отвечала она. – Что вам угодно?

– Меня звать Руайан, Роже Руайан. Я понимаю, что должен был предупредить о своем приходе, но не могу ли я поговорить с мосье Мондрагоном?

Не ответив на мой вопрос, она шире распахнула дверь и вошла. Я последовал за ней. Это оказалось помещение со старинной мебелью и множеством слонов из всевозможного материала. Потом помещение с коллекцией кукол. Домоправительница Мария шагала передо мной по древним каменным полам, и здесь тоже все выглядело точно так, как во времена миссис Коллинз, которая, возможно, лежала теперь в морозильнике морга, на станции Сен-Рафаэль, если только ее до сих пор не вскрыли, после чего зашили и переложили в цинковый гроб. Теперь передо мной было помещение с камином и множеством петухов.

Домоправительница зажгла торшер.

– Садитесь, пожалуйста, – сказала она.

– Благодарю, мадам, – ответил я и опустился в кресло. К моему великому удивлению, она уселась в другое кресло, как раз напротив моего.

– Итак, что вам угодно?

– Извините, мадам, но я хотел бы поговорить с мосье Мондрагоном... Я ведь уже сказал вам об этом... – тут я запнулся. – Вы, может быть, меня не поняли?

– Я прекрасно вас поняла, мосье Руайан, – ответила женщина в черном. – Но поговорить с мосье Мондрагоном, к сожалению, нельзя.

– Почему нельзя? Его сейчас нет?

– Да, – отвечала женщина в черном, – его сейчас нет.

– А подождать его можно?

– Боюсь, это не имеет смысла.

– Как не имеет? Он что, совершает длительное путешествие?

– Пожалуй, это можно и так сформулировать.

Я начал нервничать.

– Но ведь должен он когда-нибудь вернуться домой? Разве он вам не пишет? Разве вы не имеете с ним никакой связи?

– Больше не имею, мосье Руайан, – отвечала женщина в черном и пошевелила грязными босыми ногами. – Он больше никогда не вернется домой.

– Не понимаю, мадам... Как вы можете это говорить?

Вместо того чтобы ответить, она задала мне встречный вопрос.

– А кто вы, мосье Руайан? Я хочу сказать: кто вы по профессии?

– Писатель.

– Вы пишете всякие истории?

– Да, мадам.

– Правдивые тоже?

– Правдивые тоже. Как выйдет.

– Понимаю.

Она серьезно на меня поглядела.

– Мадам, где сейчас мосье Мондрагон?

– На кладбище, – тихо ответила она, – на кладбище Сен-Поль-де-Ванс.

Я сглотнул.

– Он умер два года назад, – сказала она. – В марте восемьдесят первого. Перед этим он долго лежал в одной клинике, в Ницце. А потом я перевезла его сюда и похоронила на местном кладбище.

– Это невозможно, – воскликнул я, перестав что-либо понимать.

– Это почему же невозможно?

– Миссис Коллинз... одна дама из Америки... Она всего два месяца назад получила от него письмо! – Воскликнул я.

– И тем не менее это вполне возможно, – сказала эта женщина в черном.

– Полноте! Покойник не может писать письма.

– Ну конечно же нет! Но у него есть и другие возможности. Порой.

Я встал с места и спросил:

– А кто вы собственно такая?

На что она спокойно ответила:

– Я его жена, мосье Руайан. Я тридцать лет была за ним замужем. И навсегда останусь его женой, даже если он умер.

Я снова сел.

За окном тем временем совсем стемнело.

– Я вижу, вы удивлены, мосье Руайан. И многие люди, знавшие моего мужа, тоже были бы удивлены, услышав, что он так долго был на мне женат. Об этом знают только местные. Но с чужими они об этом не разговаривают. И никогда не разговаривали. Чтобы не вызвать у нас затруднений.

– Каких еще затруднений?

– Или чтобы не помешать нашему бизнесу, – она улыбнулась, и я увидел ее испорченные зубы. – Знаете, в свое время я была очень хороша собой, мосье. Вы, конечно, не поверите...

– Ну почему же!

– О, вы очень любезны... Но все-таки вы не верите мне. И тем не менее это правда. Когда Пьер на мне женился, я была красивая молодая девушка, мне едва сравнялось восемнадцать. Все люди у нас в деревне об этом знают. А в Ницце об этом знает мосье Рубен Аласян.

– Рубен Аласян?

– Ну да, этот ювелир.

– Он еще жив?

– Разумеется. Ему, правда, много за восемьдесят, но он все еще вполне бойкий старик. А вы разве знаете мосье Аласяна?

– Да, миссис Коллинз рассказывала мне об этом армянском ювелире.

– Понятно. Это мосье Аласян сделал предложение Пьеру. Вот и с тех пор уже минуло двадцать два года...

– Предложение? Какое предложение?

– Одну минуточку, мосье Руайан, одну минуточку. Сперва я бы все-таки хотела узнать, зачем вы сюда приехали и почему хотели поговорить с моим мужем. Вы помянули имя одной дамы...

– Миссис Коллинз.

– Ах да, Коллинз, – и она снова улыбнулась.

– Вы ее помните?

– Ну конечно помню. У меня отличная память. Я помню всех дам, которые здесь бывали. А уж миссис Коллинз я помню лучше всех. Ведь мой муж не далее как два месяца назад отправил ей письмо, не так ли? Ну, отправила его, разумеется, лично я, само собой. Покойник ведь не может отправлять письма. А вы-то откуда знаете миссис Коллинз, мосье Руайан? Вы тоже живете в Нью-Йорке?

– Нет, в Париже.

– А где же вы познакомились с миссис Коллинз?

– В Train bleu, – отвечал я. – Этой ночью.

Она подняла голову:

– Миссис Коллинз была сегодня ночью в Train bleu?

– Я ведь вам уже сказал, мадам... мадам Мондрагон.

– А что она там делала? Как она вообще оказалась в Голубом поезде?

– Она хотела приехать сюда, чтобы уже навсегда соединиться с вашим мужем.

После чего я рассказал ей о своем ночном разговоре. Мадам Мондрагон выслушала меня без какого бы то ни было выражения на лице. Закончив свое повествование, я открыл маленькую кожаную сумку и вынул из нее открытку с картинкой и с письмом от Пьера Мондрагона, словно бы желая этим доказать, что я говорю чистую правду.

– А-а-а, – промолвила госпожа Мондрагон, – одно из его миндальных деревец.

Она взяла открытку у меня из рук и перевернула ее оборотной стороной кверху.

И разумеется, Аннабел Ли, прекрасная Аннабел Ли.

– Что вы имеете в виду, когда говорите: одно из миндальных деревец? спросил я. – Сколько он их всего нарисовал?

Женщина в черном халате встала с места, подошла к шкафу и открыла его. Множество бутылочек и горшочков с краской стояли на его полках. Слева я углядел две стопки открыток размером с ту, которая была у меня. Они были сложены вполне аккуратно, одна поверх другой, и было их здесь, по меньшей мере, сотни две.

– Вот, – заговорила женщина в черном халате, – можете сами увидеть, сколько таких открыток нарисовал Пьер! – Она закашлялась и засмеялась одновременно. – Много, – продолжала она, – очень даже много, – и она снова засмеялась. – Всевозможные деревца. Всего пять вариантов, мосье Руайан. Существуют шаблоны. Их кладут поверх открытки и раскрашивают. Один шаблон для веток... Один для листьев, один для цветочков... Он ведь совершенно не умел рисовать, мой бедный Пьер... Просто он как-то раз увидел в Ницце такое вот деревце, нарисованное с помощью шаблонов. В магазине детских игрушек. Любой ребенок с помощью этих шаблонов сумеет нарисовать миндальное деревце. В тот день я была с ним, и у меня возникла эта идея...

– Какая "эта"?

– Ну, к тому времени он уже принял предложение мосье Аласяна, вот я и сказала ему, что у меня возникла отличная идея насчет этих шаблонов. Деревца получаются и в самом деле прелестные, каждый сразу хочет такое заполучить. Я еще припоминаю, как мы вместе покупали эти шаблоны и акварельные краски.

Она умерила бурный прилив веселости и спросила вполне серьезным тоном:

– Но если миссис Коллинз ничего не знала о смерти моего мужа и хотела соединиться с ним навек, почему ж ее до сих пор здесь нет?

– А это, мадам, я еще не успел вам рассказать. Сегодня ночью миссис Коллинз умерла во сне в Train bleu. Сердце. В Сен-Рафаэле они вынесли ее тело из поезда.

Мадам Мондрагон кивнула глубокомысленно.

– Значит, он все-таки есть.

– Кто "он"?

– Бог, – отвечала мадам Мондрагон, – он уберег миссис Коллинз от большого горя, он дал ей возможность быть счастливой до последнего вздоха.

Она закрыла шкаф и снова села.

– Ну конечно же, она любила моего мужа. И все эти женщины любили моего мужа. Что правда, то правда, рисовать он не умел. Он и вообще был глуп, мосье Руайан, немыслимо глуп. Он ровным счетом ничего не умел. Он умел только одно: осчастливить женщину. И вот, когда мосье Аласян случайно узнал, как счастлива с Пьером я, это произвело на него огромное впечатление. А человек он очень умный. Вот потому что он такой умный, он и сделал моему мужу то самое предложение.

– Какое предложение, черт побери?! Прошу прощения.

Движением руки мадам Мондрагон дала мне понять, что я прощен.

– Все очень просто. "Вы явно женский кумир, – сказал Аласян Пьеру. Женщины летят на вас, как бабочки на огонь. Я куплю вам смокинг, можно не один, а два, куплю ботинки, носки и сорочки, словом все, что вам понадобится, чтобы одеться для званого приема. Я знаю на Лазурном берегу множество людей, меня часто приглашают на всевозможные приемы. Я позабочусь о том, чтобы и вас часто приглашали туда, где бывают очень богатые люди".

– Уж не хотите ли вы сказать...

– Пожалуйста, не перебивайте меня, мосье Руайан. Я ведь и так рассказываю вам все как есть. "Я, – говорил ему мосье Аласян, – буду всякий раз обращать ваше внимание на какую-нибудь определенную даму. Вы начнете за ней ухаживать. Вы будете флиртовать с ней, танцевать с ней, говорить ей, как она очаровательна, говорить, что вы влюбились в нее, что это прямо как coup de foudre, ну и так далее и тому подобное. Не мне вас учить. И уговоритесь с ней о свиданье. Причем дама должна быть непременно замужем. Вы переспите с ней, вы подарите ей счастье, вы проделаете с ней все то, что так ценит в вас ваша маленькая женушка. Потом с этой замужней дамой или с ее супругом вы поглядите на драгоценные украшения в моем магазине, и как художник вы лучше других поймете, что особенно к лицу этой даме". Надо ли мне продолжать, мосье Руайан?

– Нет, – сказал я, – этого более чем достаточно. – Остальное доделывали мосье Аласян и супруг этой дамы. Он покупал ей то, чего она пожелает. Или устраивал ей сюрприз в день какого-нибудь семейного торжества. Я прав, мадам?

– Совешенно правы, мосье.

– Ну, а вы?

– Что я?

– Вы сами-то были согласны с этим предложением мосье Аласяна? В конце концов, вы были супругой мосье Мондрагона. Вы любили его...

– Я и сейчас его люблю и всегда буду любить.

– О том и речь. Даже просто мысль о том, что ваш муж примет предложение Аласяна – как вы ее вытерпели?

– Не понимаю.

– Господи боже ты мой! Ваш муж обязался спать с другими женщинами. Неужели вы не сходили с ума от ревности?

– Мы были очень бедны, мосье Руайан, – серьезно отвечала она, – а Пьер, он ведь ровным счетом ничего не умел, кроме как любить. Я поняла, что обязанность любить всех этих женщин отныне и станет его профессией. А к нашей любви это не имело ни малейшего отношения. Зато мы наконец-то получили деньги на жизнь. Ну поймите же, мосье Руайан...

Но я думал о том, что за странный человек, эта мадам Мондрагон. Думал о том, что когда-то она якобы была очень хороша собой, а теперь так уродлива. Я думал о флере трагизма, который ее постоянно окружал, даже и сейчас, даже когда она улыбалась. Нет-нет, – думал я, эта женщина вовсе не была согласна с предложением мосье Аласяна. И однако же приняла его. Ужели так огромна была ее любовь к мужу? В общем, престранная женщина.

И я грубо спросил ее:

– А ваш муж, он как работал, за твердое жалованье или за процент от прибыли?

Она ничуть не оскорбилась.

– Ну само собой, за процент! Ему, конечно же, всякий раз нравились самые дорогие украшения в лавке у мосье Аласяна. А уж бриллиантовый гарнитур для миссис Коллинз! – И она радостно, словно дитя, захлопала в ладоши. – Какая редкостная удача для нас! Такое больше не повторялось!

– Выходит, ваш муж двадцать два года подряд выполнял эту работу для мосье Аласяна из Ниццы? – спросил я.

– Нет, мосье, всего двадцать. Два последних года он уже не работал. А все эти многочисленные дамы, которых он осчастливил! Он был такой старательный, такой добросовестный...