Текст книги "Человек, который рисовал миндальные деревца"

Автор книги: Йоханнес Марио Зиммель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

– Ну и?

– Он ответил: "Перенести? И речи быть не может. То, что ваш муж улетает в Париж, следует рассматривать как подарок судьбы. Наконец-то мы останемся одни". – Вы с ума сошли! – сказала я. – Вы же не думаете всерьез, что я приду к вам одна, без мужа? – "Думаю, – отвечал он весело, – именно это я и думаю". – Нет и нет! – воскликнула я. – "Разумеется, нет! – отозвался он – Так что будьте к трем часам на террасе вашего отеля и ждите меня, чтобы сразу же сесть в машину, как только я подъеду. Там очень трудно припарковаться". – Ни за что в жизни, – ответила я, внезапно рассвирепев, – никогда я не стану ждать вас на террасе в три часа, мосье Мондрагон.

Она отхлебнула большой глоток, потом улыбнулась, потом сказала, глядя мне прямо в глаза:

– С половины третьего я уже ждала его на террасе.

Машина у него оказалась старая и помятая. На нем были белые ботинки, белые полотняные брюки и голубая рубашка навыпуск. И они поехали в Сен-Поль-де-Ванс, почти не разговаривая по дороге. В этот день было очень жарко, и когда они приехали, миссис Коллинз увидела все, о чем ей рассказывал Мондрагон: остатки крепостной стены, церковь тринадцатого века с пристроенной позже колокольней, стоянку для машин под большой оливой, где на красной утрамбованной земле двое мужчин развлекались, играя в boul – это такая игра с металлическими шарами. Еще она увидела древние дома вдоль узкой улицы. Мостовая была вымощена булыжником. Миссис Коллинз надела туфли на высоком каблуке. Она еле шла. "Так снимите туфли", – сказал Мондрагон. Она тотчас повиновалась. И шла дальше вверх по улице босиком возле этого рослого мужчины со светлыми глазами. Когда же он наконец распахнул перед ней дверь одного дома, она замерла от удивления. Увидеть такое она не ожидала: огромная выбеленная комната, верных два этажа в высоту, а в комнате каменные статуи мужчин и женщин. У одних не доставало руки, у других ноги, а у одной и вовсе не было головы. Сквозь высоко расположенные окна падал солнечный свет. Немыслимой ширины лестница лепилась к стенам, и с каждой ее площадки открывалась своя дверь. Ступени были серые и стертые. Этому дому, надо полагать, было уже много веков. Пьер Мондрагон водил миссис Коллинз по своему дому, показывал ей жилые комнаты, обставленные античной мебелью, показывал ей свои коллекции. В одной из комнат было множество слонов, крупных и мелких, сделанных из самых разнообразных материалов.

– У слона хобот должен быть задран кверху, не то он не принесет счастья, пояснил Мондрагон.

В другом помещении была коллекция кукол со всего света, потом он показал ей некие диковинные образования из корней, потом шла целая комната, полная великолепных рюмок всех цветов радуги, и еще комната, где на столах лежало бесчисленное множество пестрых стеклянных шариков. А в главной комнате был камин и еще были петухи, так же как и слоны, из всевозможных материалов, так же как и слоны, любых размеров. Они стояли на земле, ибо во всех комнатах были стертые каменные полы, они висели на стенах, они свисали с потолка на шнурах, комната просто кишела петухами.

– Вот и петухи приносят счастье, – сказал Мондрагон, – но, конечно, у них должен быть широко раскрыт клюв. А вы знаете, что кричат петухи?

Миссис Коллинз вдруг ощутила тяжелый приступ скованности. Она опустилась в старое глубокое и мягкое кресло.

– Так что же кричат петухи? – спросила она.

– Вставай, проклятьем заклейменный, – отвечал Мондрагон. – Ведь они будят спящих, не так ли? А большинство людей спит не только ночью, но и всю жизнь. Вот что кричат петухи. Что вы хотели бы выпить? Вы ведь, наверно, изнемогаете от жажды! Извините! – Он потянул красный бархатный шнур, висевший на белой стене. Сразу же после этого раздался стук в дверь, и в комнату вошла невзрачная женщина неопределенного возраста. Она была босая, в черном халате. Ноги у нее были грязные, волосы космами падали на лицо. Она казалась почти уродливой, и однако же миссис Коллинз пришло в голову, что когда-то эта женщина была очень хороша собой.

– Это Мария, – представил Мондрагон, – моя домоправительница.

– Здравствуйте, Мария, – сказала миссис Коллинз и улыбнулась ей.

– Здравствуйте, мадам, – ответила Мария, но ее лицо осталось серьезным, почти трагическим в своем уродстве.

– Что вы хотите выпить? – спросил Мондрагон и поглядел на миссис Коллинз. – Не советую виски в такую жару. Может, джин-тоник?

– Да, пожалуйста, – ответила миссис Коллинз.

– Ты слышала, Мария? – спросил Мондрагон.

– Да, мосье.

– Мне тоже.

– Два раза джин-тоник, – повторила Мария.

– Лучше всего принеси бутылки, два стакана и лед.

– Как прикажете, мосье, – и Мария исчезла.

– Добрая женщина, – сказал Мондрагон, – но, к сожалению, очень глупа. Зато очень преданная.

– А сколько времени она у вас работает? – спросила миссис Коллинз, которая все еще не могла справиться с поразившей ее скованностью. Потом она поглядела на свои ноги. Туфли на высоком каблуке она все еще держала в руках. Должно быть, ноги у меня такие же грязные, подумала миссис Коллинз.

– Мария? О, с незапамятных времен. Не меньше двадцати лет. Уж и не помню.

– А больше в этом доме никто не живет?

– Нет, – отвечал Мондрагон, – только Мария и я.

Вернулась домоправительница в своем черном халате и с подносом. На подносе стояли стаканы, бутылки и бокал с кусочками льда. Мондрагон взял поднос у нее из рук.

– Спасибо, Мария. Можешь идти.

– Слушаю, мосье.

Мария шмыгнула в дверь, и дверь захлопнулась. Мондрагон поставил поднос и начал готовить напитки. Между тем миссис Коллинз в сине-зелено-оранжево-белом платье от Леонардо спросила:

– А почему она такая печальная?

– Кто?

– Мария, ваша домоправительница?

Мондрагон засмеялся.

– Печальная? Она вовсе не печальная, у нее просто такой вид. Она вечно погружена в раздумья.

– Какие раздумья?

– Ну, этого вам никто не скажет. Я сам не раз ее спрашивал. Она так ни разу мне и не ответила. У нее добрая душа, у моей Марии. Только уж очень она глупа, к сожалению. Хотя, что значит к сожалению? Может, это счастье. Глупым людям легче живется.

Он протянул миссис Коллинз стакан.

– Cheerio.

– Cheerio, – отвечала миссис Коллинз.

Они так и остались в комнате с множеством петухов. Мондрагон рассказал, что часто путешествует и во время своих путешествий собирает всех этих слонов, петухов и тому подобное. Скованность миссис Коллинз все росла, она провела ладонью по лбу.

– Вам нехорошо?

– Нет-нет, все нормально, только голова немного кружится...

Мондрагон подошел к миссис Коллинз и привлек ее к себе. Взял у нее из рук стакан и отставил его в сторону. Потом зажал ее лицо между ладонями и грубо поцеловал в губы. Губы миссис Коллинз раскрылись навстречу его поцелую. Она застонала. Поцелуй все длился. А потом Мондрагон как ребенка поднял ее на руки и понес к двери возле камина, которую сам и открыл. Он принес миссис Коллинз в беленую спальню, где стояла очень большая кровать.

– Не надо – сказала миссис Коллинз, – ради бога, не надо.

Он бережно положил ее на кровать, опустился рядом на колени и начал раздевать.

– Не надо, – сказала миссис Коллинз, – ради бога, не надо.

Он снял с нее платье, потом комбинацию.

– Не надо, – твердила миссис Коллинз, – ради бога, не надо, – а сама извивалась всем телом, чтобы облегчить ему задачу.

Он расстегнул ее бюстгальтер и снял с нее трусики. Теперь она лежала перед ним совершенно голая. Спустя мгновение он тоже был голый.

– Cherie , – cказал он, – cherie, как ты прекрасна. Божественно прекрасна. Он скользнул на постель и зарыл голову у нее между ногами.

– Не надо, – сказала миссис Коллинз, – ради бога...

Слезы бежали у нее по щекам, а дыхание стало прерывистым и бурным.

Колеса громыхали.

Миссис Коллинз прервала свое повествование и сидела теперь неподвижно. Потом, после долгой паузы, подняла жалюзи. За окном бежали по стеклу водяные струи. Изредка среди тьмы мелькали огни. В стекле отражалось купе. Прижавшись лбом к стеклу, миссис Коллинз продолжила свой рассказ.

– Я позабуду своего мужа, я позабуду отца и мать, я позабуду все. Но никогда – этот день. Лишь в этот день я стала женщиной. Лишь в сорок пять лет я узнала, что может испытывать женщина наедине с мужчиной. Никогда прежде я не могла и представить себе нечто подобное, даже в самых фантастических мечтах. Никогда прежде я не знала таких чувств – ни с одним из своих друзей, ни с мужем, ни разу, никогда. Пьер был потрясающий любовник, нежный и грубый, ласковый и неистовый. Именно он пробудил меня к настоящей жизни – в мои сорок пять лет...

Она повернулась и поглядела на меня, в глазах у нее стояли слезы – как в тот пополуденный час одиннадцать лет назад. Она вытерла слезы тыльной стороной ладони и улыбнулась.

– Я кажусь вам бесстыдной, верно?

– Нет-нет, мадам, прошу вас...

– Я бесстыдна, потому что рассказываю все это вам, чужому человеку. Но в тот раз, с ним, я была еще бесстыдней. И мне было все равно. Пожалуйста, дайте мне еще чего-нибудь выпить...

Я наполнил ее бокал, и она залпом его осушила. После чего сказала:

– У меня нет чувства вины, тогда не было, потом не было, сейчас нет. Вы писатель. Вы поймете меня.

Я ничего не ответил.

Несколько часов спустя Пьер Мондрагон показал ей свое ателье и свои работы. Возбуждение уже схлынуло. Сейчас оба были серьезны и почти не разговаривали друг с другом. Ателье тоже оказалось немыслимых размеров. Одна стена целиком стеклянная. Очень многие картины стояли на мольбертах, либо прислоненные к стенам, либо висели на них же, либо лежали на столе.

Миссис Коллинз медленно двигалась по комнате, останавливалась, шла дальше. Она внимательно рассматривала картины. Они были написаны в разной манере. Миссис Коллинз сочла, что все они достаточно плохи, ни следа дарования, почти дилетантские.

– Ну, cherie, как они тебе нравятся?

– Очень!

– Значит, вообще нет.

– Что ты, darling , – возразила миссис Коллинз.

Он промолчал.

– Прости, – сказала она и поцеловала его в щеку.

– Большинству людей мои картины не нравятся.

– Нет, не то чтобы не нравятся, просто я нахожу... Я хочу сказать...

– Ну ладно, – перебил ее Мондрагон, – все в порядке... К счастью, встречаются исключения, им мои картины нравятся, и они их покупают... Рисовать я могу только так, как рисую... понимаешь, cherie...

Он умолк на полуслове, потому что она неожиданно вскрикнула.

Теперь она сама указала ему на кусок картона размером с почтовую открытку, что лежал на столе.

– И это тоже ты нарисовал?

– Что "это"? – Он провел рукой по волосам. – Миндальное деревце? Конечно я. – Он подошел к ней и обнял ее за плечи. – Тебе нравится?

Зеленые глаза миссис Коллинз засверкали от восторга. Она неотрывно глядела на маленькое деревце, написанное сияющими красками. Черным – тонкие ветки, красно-коричневым – листочки, множество цветов – светло-розовым. Чуть намеченное светло-голубое небо плыло над деревцем. Еще никогда, подумала про себя миссис Коллинз, я не видела ничего столь милого, освобождающего, осчастливливающего.

– Это... это великолепно, Пьер, – сказал она, чуть задыхаясь. Великолепно, просто трудно поверить... Она не договорила и лишь произнесла еще раз: – Великолепно.

Он поцеловал ее, потом взял широкое перо для туши, перевернул маленькую картинку и начал что-то писать на обратной стороне.

– Это не я, это По, – объяснил он, – просто мне сейчас пришло это в голову. – Он поднял картонку с миндальным деревцем и протянул ей. – Для меня ты и есть Аннабел Ли.

– Ни ангелы в небе, ни демоны в глубинах морских никогда не разлучат мою душу с душой прекрасной Аннабел Ли, – повторила миссис Коллинз мой перевод английских слов на французский. Маленькая картинка, которую она перед этим мне показывала и которая лежала тогда на палисандровом умывальном столике в углу ее спального купе, теперь снова была у нее в руках.

– Это то самое миндальное деревце, которое я тогда увидела у него, сказала она, – в тот день, тогда он и написал эти слова. С тех пор я стала для него Аннабел Ли. Вот уже одиннадцать лет. Я всегда держу эту картинку поблизости, если возможно – просто при себе. Это талисман нашей любви. – Она нежно погладила розовые цветы. И сказала медленно: – Я до сих пор не могу поверить, что это нарисовал он. Он нарисовал. Если бы вы видели его другие картины... Эта картинка просто чудо... Но тогда и вся наша любовь просто чудо. – И она снова положила открытку на палисандровую столешницу.

– А на другой день вернулся из Парижа ваш муж? – спросил я.

– Да, как он и предполагал. Первым же рейсом. Я взяла такси, поехала в Ниццу и встретила его в аэропорту. Он был в отменном расположении духа, он заключил очень крупную сделку. По дороге в Канн он то и дело обнимал и целовал меня.

– А вы?

– Что я? Ах да... Я ведь вам уже говорила, что не испытывала ни малейшего чувства вины... Никогда. Даже в тот день не испытывала. Я держалась вполне естественно, я питала к Эрскину те же самые чувства, что и всегда... Не ждите никакой трагедии мосье Руайан! Этот вторник пришелся на восемнадцатое апреля, значит, это была двадцать пятая годовщина нашей свадьбы. И мы решили провести его вдвоем, без посторонних. Когда мы прибыли в "Карлтон", в салоне наших апартаментов стояла ваза, а в ней двадцать пять красных роз. Эрскин позвонил из Парижа портье и попросил принести эти розы, когда меня не будет в номере. Он целовал мои руки, он целовал меня в губы, он сказал, что благодарит меня за двадцать пять лет счастья, – а возле роз стояла моя сумочка с этим миндальным деревцем. Я и сама поцеловала Эрскина и сказала, что он всегда был мне хорошим мужем, лучшим, какого только можно себе пожелать.

Они взяли напрокат машину с шофером и после обеда поехали вдоль берега, через Бас Корниш, в Монте-Карло. Эрскину пришла в голову идея провести одну ночь там, в "Hotel de Paris". Они взяли с собой два чемодана, где лежали их вечерние туалеты. Переодевшись вечером, перед ужином в "Salle Empire", миссис Коллинз пошла в ванную комнату, чтобы проверить свою прическу. Русые волосы падали на плечи крупными мягкими волнами. Она надела сегодня зеленое шелковое платье, тесно облегающее фигуру, как и большинство ее вечерних нарядов. И прическа оказалась в полном порядке.

В салоне, уже надев смокинг, стоял ее муж. А перед ним на столе лежал большой футляр мышино-серого цвета.

– Мой подарок лучшей женщине в мире.

Она открыла футляр, и у нее захватило дух. Она увидела большое кольцо с бриллиантом, ограненным, как изумруд, пару бриллиантовых же серег, бриллиантовый браслет и широкое бриллиантовое колье. На столе перед ней лежало целое состояние.

– О Эрскин, Эрскин, ты с ума сошел! – Она хватала отдельные предметы из гарнитура, и камни сверкали под лучами света. – Нет, ты совершенно сошел с ума!

Он издал горловой смешок.

– Тебе понравилось, darling? – и он начал надевать на нее одно украшение за другим. Он надел кольцо ей на палец. – Перед отлетом я утащил твое кольцо с рубином, признайся, что ты этого даже не заметила. Мне ведь надо было показать мосье Аласяну, какой у тебя размер.

– Кому-кому?

– Мосье Аласяну! Господи, ну до чего ж ты рассеянна! Ну, тому ювелиру из Ниццы, да вспомни же, тот приветливый старый господин...

– И... все это ты купил у Аласяна?

– Так я ж тебе говорю. Сперва я не знал, что мне выбрать, тогда мы спросили у этого художника...

– У Пьера Мондрагона? – она задохнулась.

– Ну да, у твоего друга, с которым ты так хорошо поладила.

– А когда это вы у него спрашивали?

– Как раз перед моим отлетом. Да вспомни же, я еще сказал тебе, что должен встретиться в Ницце с одним фронтовым другом... А ты осталась в отеле. И в магазине у Аласяна мы провели небольшую конференцию, он, я, ну и этот Мондрагон. Аласян позвонил ему и попросил приехать в Ниццу. Именно Мондрагон и сказал, что больше всего тебе пойдет этот бриллиантовый гарнитур. И он оказался прав, господи, как же он оказался прав. Вот для чего хорошо иметь дело с художником.

Она побежала в ванную комнату, чтобы еще раз поглядеть на себя в зеркало. Она сказала придушенным голосом:

– Но ведь бриллианты с изумрудной огранкой стоят так дорого... Мондрагон наверняка выбрал самое дорогое, что только было в лавке у Аласяна.

Он подошел сзади и снова засмеялся своим горловым смехом.

– Очень может быть, darling. Ну и что с того? Раз тебе все так идет, серьги, колье, браслет... Он наклонился к ней и поцеловал ее в обнаженное плечо. – Happy anniversary, – сказал он, – happy anniversary, darling .

После ужина они пошли в казино, где все мужчины оборачивались на миссис Коллинз, и она этому радовалась. В этот особый вечер ей даже было дозволено сидеть рядом с мужем, когда он играет, и он выиграл крупную сумму.

– Ты приносишь мне счастье.

– А ты разве не знал?

– Ну конечно знал, но чтобы за игрой... Ты чудесная женщина. Недаром твой друг, художник Мондрагон, сразу это понял.

– Он что, так и сказал?

– Да.

– А какими словами он это сказал?

– Да так и сказал, ты самая чудесная женщина из всех, какие ему когда-нибудь встречались, – отвечал Эрскин Коллинз. – Я бы еще немного поиграл в баккара. Ты не против?

Он долго играл и выпил в казино много виски. Когда они пересекали большую площадь перед "Hotel de Paris", было уже четыре часа. Очутившись в постели, мистер Коллинз тотчас уснул, а она еще долго лежала неподвижно, с широко открытыми глазами. Во второй половине того же дня они вернулись в Канн, в "Карлтон".

Все последующие дни они не раз видели то одну, то другую пару из тех, кого генеральный консул приглашал к себе на тот прием в "Палм-Бич", когда она познакомилась с художником Мондрагоном, они пили с этими людьми на террасе отеля, иногда ужинали, два раза с ними ужинал и Мондрагон. Он держал себя самым естественным образом, как, впрочем, и миссис Коллинз. И разумеется, они каждый раз заканчивали вечер в казино, с Мондрагоном, без Мондрагона, потому что Эрскин обожал игру.

А Мондрагон и миссис Коллинз снова сидели в баре. Пили и украдкой ласкали друг друга.

– Он никуда больше не собирается. Когда мы увидимся? Где? И как? Я просто не могу больше выдержать.

– Предоставь это мне, Аннабел Ли, дай мне поговорить с ним, – отвечал Мондрагон.

Когда Эрскин Коллинз оторвался от своей рулетки и пришел к ним в бар, чтобы чего-нибудь выпить, художник сказал:

– А мы с вашей супругой как раз говорили про фонд Магт. Мистер Коллинз, ваша жена очень хотела бы поглядеть на все эти знаменитые картины, которые там есть. И мои картины она хочет поглядеть и еще много чего. В Антибе – музей Пикассо с картинами, рисунками, керамикой. Потом Валлорис, там по старым методам делают провансальский горшочный товар – примерно с пятидесятого года, благодаря Пикассо, Пиньону и Приннеру Валлорис наверняка стал знаменитейшим центром керамики во всем мире. Да, и еще бывший замок монахов из Леринса. Часовня шестнадцатого века, ее оформлял Пикассо...

Мистер Коллинз тяжело вздохнул.

– Перестаньте, Пьер. Вы ведь позволите мне называть вас Пьер?

– Ну конечно, Эрскин.

Мистер Коллинз явно застеснялся.

– Понимаете, я крестьянин, я просто крестьянин, который умеет обращаться с деньгами, которого интересуют только деньги, чтобы уж быть совсем честным. Вот послушайте: я вас всех старше. Я приехал сюда, чтобы показать моей жене Лазурный берег. Как бы из окна машины. Поймите меня, Пьер. Я слишком стар, чтобы много бегать и разглядывать картины и скульптуры. Не сердись на меня, darling, пожалуйста, не сердись. Твой старенький Эрскин слегка устал. А картины и все такое прочее его и в самом деле не интересуют. Счастливый случай распорядился так, что нам повстречался мосье Мондрагон...

– Пьер.

– Что нам повстречался Пьер, вы уж извините. Я хочу сделать вам такое предложение: после обеда, если к тому есть хоть малейшая возможность, я всегда ложусь на часок. И тогда к вечеру я чувствую себя вполне отдохнувшим. Но здесь другой воздух, здесь я, может, просплю два часа, а то и три. Тогда уже день клонится к вечеру. Будь на то моя воля, darling, я бы немножко поиграл перед обедом. И после обеда тоже. Почему бы вам не пройтись вдвоем, чтобы Пьер показал тебе все местные достопримечательности, а я тем временем буду спать, ну и поигрывать. А часов около девяти мы встретимся в этом зале, у них тоже есть ресторан, мы могли бы там поужинать... Ну, что скажете?

Миссис Коллинз поцеловала мужа в щеку.

– Как ты захочешь, радость моя. Тебе незачем скучать, делай лучше то, что тебе нравится. Мне так хотелось бы поглядеть на все эти картины, и церкви, и музеи. И если только у мистера Мондрагона найдется время...

– Ради бога, для вас я тоже Пьер...

– ...и если у Пьера найдется время, сделаем так, как предложил ты, Эрскин, darling.

Миссис Коллинз достала из сумочки пачку сигарет. Пальцы ее скользнули при этом по картинке с миндальным деревцем.

Как они уговорились, так и сделали, и были при этом очень-очень счастливы.

Мистер Коллинз спал после обеда иногда три, а иногда и четыре часа, потом шел играть, а Мондрагон с миссис Коллинз действительно ездил на своей старой помятой машине в Валлорис, в Антиб и к другим достопримечательностям, но всякий раз они вскоре сворачивали на Сен-Поль-де-Ванс. Здесь они любили друг друга на широкой постели в прохладной спальне Мондрагона. Часто Марии, домоправительницы, не было, и тогда они оказывались одни во всем доме. Порой же миссис Коллинз видела эту серьезную, неизбежно одетую в черное женщину, которая была такой уродливой и такой печальной. Но тебе это только кажется, сказал однажды Пьер, ничего она не печальная, а просто глупа до невозможности.

Позже, когда они встречались за ужином в "Палм-Бич" с мистером Коллинзом, все трое были в отменном настроении. Они шутили и смеялись, и мистер Коллинз не уставал благодарить Мондрагона за то, что он так трогательно печется о его жене. Кстати, мистер Коллинз все время выигрывал.

– Эх, мог бы я остаться здесь подольше, я бы у здешних ребят отобрал все, во что мне обошлись эти украшения у Аласяна, – обронил как-то раз мистер Коллинз. Он был здорово пьян, когда говорил это, и двое других посмеялись над его невинной бестактностью.

Поезд мчался сквозь ночь.

Миссис Коллинз допила свой бокал и протянула его мне. Я снова его наполнил. Просто невероятно, сколько эта женщина может выпить, подумалось мне. Во второй бутылке тоже ничего не осталось, сам же я пил очень мало. Близилась полночь.

– Время неслось с неумолимой быстротой, – сказала миссис Коллинз, – месяц подошел к концу. Мужу надо было возвращаться в Нью-Йорк. Я последний раз была наедине с Пьером. Мы сидели в комнате, где камин и множество петухов, держась за руки на прощанье. Пьер говорил, что никогда меня не забудет. Я с ужасом представляла себе свою жизнь без него. "Приезжай снова, Аннабел Ли, – говорил Пьер, – прошу тебя, приезжай снова. Каждый год! Каждый год по два раза! Пожалуйста! И пиши мне! Можно, я тебе тоже буду писать?" Я дала ему адрес своей подруги, которой вполне могла доверять. – Теперь миссис Коллинз заговорила очень серьезно: – У нас оставалось мало времени, так мало времени. Мы сидели и глядели друг на друга, а потом надо было возвращаться в "Палм-Бич", к мужу, поэтому нам следовало выглядеть веселыми и довольными, чтобы у него не возникло подозрений. Мы с Пьером уговорились, что он уедет до нашего отъезда и что так будет лучше для нас обоих. На прощанье он поцеловал меня в обе щеки, потом быстрыми шагами вышел из зала, ни разу не оглянувшись.

Она умолкла, глядя прямо перед собой в стенку купе. И лишь после долгого молчания продолжила:

– На другой день мы вылетели через Париж в Нью-Йорк. Муж мой пришел в полный восторг от идеи ежегодно ездить на Лазурный берег. Ему там очень понравилось. Но больше мы так и не поехали.

– Почему? – тихо спросил я.

– Сразу после возвращения у мужа возникли трудности при ходьбе. Сперва он прихрамывал на правую ногу, потом начались боли. Он побывал у врача, он побывал у дюжины врачей, и они наконец выяснили, что у него.

– И что же у него было?

– Боковой амиотрофический склероз, – отвечала миссис Коллинз, – то самое, что было у Онассиса. Атрофия мышечной ткани. В ее наиболее злокачественной и неизлечимой форме. – Она допила свой бокал и протянула мне. Я снова его наполнил. – Мышцы отмирают одна за другой, – продолжала миссис Коллинз, – в развитии болезни наступают паузы, но они становятся все короче и короче. Болезнь может тянуться очень долго, прежде чем приведет к смерти. У Эрскина она затянулась на одиннадцать лет, – миссис Коллинз снова умолкла, теперь надолго. Потом сказала: – Первые годы болезни муж еще мог работать, он только ходить не мог. Пришлось ему пересесть в кресло на колесиках. У нас были, разумеется, сиделки, и санитары, и первоклассные специалисты. И сам Эрскин держался очень мужественно. И добросердечно. И вел себя самоотверженно. Несколько раз он даже предлагал мне слетать на Лазурный берег без него, но я не пожелала. Я просто не могла так поступить.

– А Мондрагон?

Должно быть, она унеслась мыслями куда-то далеко, потому что бросила на меня удивленный взгляд.

– Кто, простите?

– Ну, этот художник. Пьер Мондрагон. Он знал, почему вы больше не приезжаете?

– Ах, вы про Пьера? Ну конечно же знал. Он ведь с самого моего возвращения начал мне писать. Едва мы прибыли в Нью-Йорк, от него на адрес моей подруги уже пришло первое письмо. В письме лежала открытка, на которой он снова изобразил миндальное деревце. И к открытке – длинное любовное письмо, изумительное, первое из множества. Ему бы лучше стать не художником, а писателем. Мы переписывались регулярно, хотя и с длительными интервалами, поскольку, конечно же, болезнь мужа отнимала у меня очень много сил, душевных тоже. Пьер вполне понял меня, когда я объяснила ему причину долгого молчания между письмами, – миссис Коллинз снова отпила из своего бокала. – Время шло. Месяцы... Годы... Состояние Эрскина становилось все хуже. Теперь переписка с Пьером стала моим единственным утешением. Раз в год он посылал мне новое деревце... по одному в год. Я была в таком отчаянии, что не сразу и заметила, как Пьер силится скрыть свое собственное.

– А он-то почему был в отчаянии?

– Этот вопрос я и задала ему в одном из писем. Шампанское еще есть?

– Немножко, – и я наполнил ее бокал.

– Благодарю, мосье Руайан. Пьер был в отчаянии – я с большим трудом добилась от него ответа, – потому что картины его никому не нравились. Он писал их, писал, а покупать никто не хотел. У него были долги. Он проиграл один процесс, и долгов стало еще больше... Тогда я и отправила ему первый чек.

– Вы посылали ему деньги?

– А почему ж нет? Это был человек, которого я люблю. Это был человек, который любит меня. Он не принял мой чек, он переслал его обратно. Я подписала новый чек и отправила его Пьеру. И на сей раз он его принял. С тех пор он больше не отказывался брать у меня деньги, если попадал в затруднительные обстоятельства.

– А часто он попадал в эти самые обстоятельства?

– Несчастья словно преследовали его. С ним то и дело случалось что-нибудь ужасное. Дела у него шли все хуже и хуже... как и у бедного Эрскина, который к этому времени уже едва мог поднимать веки.

– Миссис Коллинз, так сколько же денег вы переслали Мондрагону?

– Ну, примерно несколько тысяч долларов, то ли пять, то ли шесть, то ли семь, я уж и не помню. Понимаете, ведь прошло целых одиннадцать лет... Последние четыре года Эрскин провел в специализированной клинике, домашний уход уже был для него недостаточным. Я сидела у него каждый день, сидела часами, до самой его смерти.

– А когда он умер?

– В прошлом году четырнадцатого ноября. Не стану описывать вам последние дни его жизни, – она опустила жалюзи и смолкла. – Мне самой требовался санаторий, – сказала она после молчания. Потом своенравно вскинула голову. – А теперь я еду к Пьеру. Он даже и не знает, что я к нему еду. Это будет для него сюрприз. А Эрскин... Я уже так много успела позабыть из того ужасного, что со мной случилось. А рядом с Пьером я забуду все остальное. Я ведь уже говорила вам, что начинаю новую жизнь.

– Ну да, а я пожелал вам счастья в этой новой жизни, – сказал я, – а теперь желаю его вторично.

– Благодарю вас, мосье Руайан, – и она серьезным видом протянула мне руку. Потом снова улыбнулась. – Я уже заказала себе номер в "Карлтоне". И оттуда позвоню Пьеру и скажу ему, что я вернулась. Навсегда.

– И вы хотите навсегда оставить Нью-Йорк?

– Да. Банком будут теперь управлять люди, пользующиеся моим абсолютным доверием. Нашу большую квартиру я уже ликвидировала, едва Эрскина положили в больницу. Теперь у меня есть только небольшие апартаменты в пентхаусе. Я думаю, что останусь в Сен-Поль-де-Вансе... или там, где пожелает Пьер. Он ведь так много путешествовал на своем веку... Я буду ездить с ним, – она зевнула.

Я встал и позвонил.

Тотчас появился лысый проводник.

– Уберите, пожалуйста, бутылки и бокалы, – сказал я и отступил в коридор, чтобы дать ему место. Он вышел из купе миссис Коллинз с подносом.

– Сколько там всего? – тихо спросил я. Он назвал сумму. Я сунул ему в руку несколько бумажек. Больше, чем полагалось за шампанское, и он поблагодарил меня.

Миссис Коллинз сидела на постели и по-прежнему глядела на стенку купе. У нее был теперь совершенно отсутствующий вид. Но улыбка так и осталась у нее на лице.

Я подошел к ней.

– Доброй вам ночи, миссис Коллинз. Пусть хороший сон унесет вас в вашу новую жизнь.

– О да, – отвечала она, – так оно и будет. Вы только представьте себе: еще несколько часов – и я снова с ним.

Коридор спального вагона заполнялся людьми, которые вышли из своих купе большинство, не успев даже толком одеться. Все они наблюдали за действиями слесаря, который сквозь щель приоткрытой двери пытался распилить предохранительную защелку в купе миссис Коллинз. Слесарь был толстый, в синей спецовке. Он стоял перед дверью на коленях, а рядом с ним стоял молодой врач в белом халате, позади ждали двое пожарных. Прошло не менее четверти часа, прежде чем все они собрались.

И все молчали. Слышен был только омерзительный визг пилы по металлу. Некоторые из женщин были еще в пеньюарах, некоторые мужчины в пижамах или хоть и в брюках, но в нижних сорочках. Молодой врач держал большую черную сумку. Между пожарными на ковровой дорожке коридора стоял красный аппарат искусственного дыхания. В узком коридоре стало тем временем очень жарко.

Вжик.

Слесарь перепилил защелку. И распахнул дверь. Любопытствующие пассажиры ринулись к ней.

– Отойдите! – взывал Эмиль, лысый проводник. – Дамы и господа, прошу вас, отойдите. Освободите проход. Пожалуйста, вернитесь к себе.