Текст книги "Чайковский"

Автор книги: Євген Гребінка

V

Что прошло, то будет мило.

А. Пушкин.

Кто из нас не помнит своего детства, чудесного возраста, когда видимый мир впервые раскрывается перед человеком, еще не пресыщенном жизнию, еще не озабоченным прозаическими отношениями быта? Отроку мир божий – прекрасный храм, в котором он пирует, увлеченный ежедневно новыми, разнообразными красотами природы; его радует и первый весенний листок на дереве, и легкое облако, летящее по небу, и голубой цветок, благоухающий в свежей, росистой зелени, и песни жаворонка в чистом поле, и цветная радуга на сизом грунте тучи, и рассказы старухи-няни о Змее Горыныче, чудной королевне-красавнце и злых волшебницах; сердце верует во все чудеса безусловно, не призывая на помощь холодного ума; впечатления живы, неизгладимы. И долго еще после, когда человек, выведенный годами и обстоятельствами на грустное поле жизни, делается тружеником, с каждым днем разрушая свои мечты, разбивая лучшие надежды, он часто оборачивается на прошедшее, и воспоминания детства, тихие, светлые, подобно легким сновидениям, убаюкивают его в дни страданий, в которых он, гордый, действующий по собственному разуму, почти всегда сам бывает причиною!

Помню и теперь рассказы доброго старика баштанника, ни один роман, ни одна повесть наших знаменитостей не производят на меня теперь такого действия. Бывало, учитель рассердится на меня не в шутку за мои вопросы, вроде следующих: как мог дом такой-то пресечься? Или дом такой-то войти в славу?

–  Не рассуждай,– отвечал учитель

– Да ведь домы не движутся: как же дом вошел в славу? Вот здесь написано.

– Будешь много знать, скоро состареешься Учи заданную страничку; вырастешь, сам узнаешь.

Скажет громко, рассердится, позовет двух-трех горничных и идет в рощу ботанизировать – срывать цветочки.

Учитель постоянно занимался ботаникой, когда никого не было дома Тут мне была своя воля: чуть он в рощу, я уже в степи, сижу перед будкой баштанника и слушаю его рассказы

Старику было за сто лет – и чего ни знал он, чего ни рассказывал!. И про шведов, и про татар, и про запорожцев.. И солнце, бывало, зайдет, и яркие звездочки сверкнут кое-где на синем небе, и роса станет садиться на широкие листья арбузов и дынь, а старик все рассказывает… Прибежишь домой – целую ночь снятся рыжие шведы на курчавых лошадях, поляки, закованные в сталь от головы до пяток, татары низенькие, черные, плечистые, узкоглазые стоят в строю, уставили копья, как еж иглы; вот скачут запорожцы красные, будто пламя, веют чубы, шумят бунчуки и значки, перед ними Дорошенко, усы в пол-аршина, на плече тяжелая булава. Ударили: треск, стон проснешься – и рад, и жалко чудесного сна!.

Но более всего остался у меня в памяти рассказ старика об охоте – не о бекасиной охоте, не об охоте на зайцев или волков, нет, это была особенная охота; об ней почти так рассказывал баштанник:

– Невеселые теперь времена, право, невеселые; как-то стало и холоднее, и скучнее; вот с очаковской зимы, как принесли москали с собою снег да морозы, и до сих пор не выведутся знать, полюбилось, да и солнце что-то светит не по-прежнему станет вечереть, хоть шубу надевай. А потехи теперешние, срам сказать, мячи да горелки – бабьи потехи, нет характерства, совсем нет!.. В старину, на моей еще памяти, какие бывали по веснам охоты… Дурни! – скажет кто-нибудь, – охотятся весною, дурни, и я скажу, а мы все-таки охотилясь и не были дурни. Охота охоте рознь.

Как люди, бывало, пообсеются в поле, совсем обсеются, и гречихи посеют, а косить еще рано, тут и пойдет гульня, парубки оденутся хорошенько, выйдут после обеда на выгон, лягут на зеленой травке на спину и, глядя на небо, курят люльки да поют песни; или, оборотясь кверху спиною, курят люльки и что-нибудь рассказывают, глядя на траву; так. до вечера веселятся; вечером, известно, придут девушки, и пойдет другое веселье.

Вот так иногда лежат парубки, да и говорят между собою, что довольно уже лежали, набрались силы и не знают, куда ее истратить; а тут, где ни возьмись, какой-нибудь из Запорожья характерник, вырастет перед ними будто из земли да и станет насмехаться: "Вот, говорит, где лежат гречкосеи; видно, ни одной козацкой души нету, а все кабаны кормленые" – и прочее все такое обидное…

– Да что ж это за характерник, дедушка?

– Характерник бывал человек очеиь разумный и знал всякую всячину; его и пуля не брала, и сабля не рубила; у него на все было средствие и способ, на все хорошее слово и польза. Характерники знали все броды, все плавы по Днепру и другим речкам; характерник из воды выводил сухого и из огня мокрого, у них была лыцарская совесть и добродушие; жида и прочую мерзость били, грабили, жгли, а церкви не забывали. Вот что были характерники.

Хлопцы, бывало, рассердятся на характерника за насмешки, встанут и захотят его порядком поколотить.

Тогда характерник скажет: "Ладно, хлопцы; вот так! Не говори казаку худого слова! Только постойте, нам ссориться нечего, а вижу, что вы есте добрые казацкие души, а я из Сечи характерник. Шутка шуткою, я за нее поставлю вам ведро водки, а вы все не правы не пристало вам сидеть сложа руки, когда пора охотиться. Я сейчас от Днепра, он вам кланяется, почти уже в берега вступил… Ждет гостей."

– Вот речь, так речь! Сейчас видно человека! – скажут парубки. – Не трогайте его, хлопцы: он хороший человек; мы и сами думали на охоту, да не было ватажка: тебя сам бог прислал, батьку, веди нас куда знаешь.

– Называйте меня дядьком, для меня и этого довольно.

– Э, нет! Не смотри, что мы оседлые, а все-таки знаем казацкую поведенцию. Ты по летам нам дядько, а теперь если наш начальник, так и батько; вот наши чубы, дери сколько душе угодно; веди, батьку, куда хочешь.

– Ну, добре дети; я вижу, вы народ, знающий службу! Прежде всего я вас поведу в шинок, расплачусь ведром водки за свои прежние речи; у нас и сам кошевой поплатится, когда посмеется над казаком.

Выпив в шинку горелки, хлопцы с характерником едут в другое село, в третье, в четвертое, и – смотри, дня в три наберется сотни две охотников; тогда едут к Днепру, днем прячутся в плавнях и кустарниках, а ночью втихомолку по одному человеку переплывают на конях в разных местах речку, собираются в кучи и глядишь – к свету запылали ляхские села! И там днем кроются в лесах, ночью с криком нападают на деревни и местечки, бьют неприятеля, грабят всякое добро и погреба, разгоняют тысячи народа, а коли почуют, что поляки собирают против них войско, так домой врассыпную, переплывут Днепр – и дома. Тут пойдет гульня!.. И давно ли это было, подумаешь!..

Тут, бывало, старик набожно перекрестится и долго-долго думает, понурив седую голову.

Точно такая ватага охотников расположилась ночевать В лесу у Днепра недалеко от деревни Домантова, чтоб с рассветом въехать в плавни, и там, выкормя целый день лошадей, на следующую ночь отправиться в набег за Днепр. Казаки сидели в кружках и, весело разговаривая, ели походную кашу из деревянных корыт.

– Добрый вечер, паны-молодцы! – сказал молодой человек, подходя к одному кружку.

– Здорово, братику! – отвечали казаки.

– Хлеб да соль!

– Едим, да свой, а ты у порога постой, – прибавил характерник.

– Где тут у дьявола порог! Давайте-ка и мне, братцы, место, – сказал пришедший, вынимая из кармана деревянную ложку.

– Вот казак догадливый. Вечеряй, братику; садись возле меня, – почти вскрикнул характерник, очищая место пришлецу.

За ужином разговорились. Пришлец сказал характернику, что он из Пирятина Алексей-попович, что его застал один важный пан с своею дочкою, и бог знает, чем бы это кончилось, если б он, попович, не бросился в лодку и не уплыл, а что теперь пошел по свету искать счастья.

– И ладно! – заметил характерник. – Ты казак хоть куда с виду, а учен – еще лучше. Поедем теперь на охоту за Днепр, а там я, пожалуй, сведу тебя в Сечь. У нас житье привольное и разумному человеку почет, только не хвастай своим разумом. Года четыре назад к нам пристал в бору под Киевом ваш брат, студент, а теперь, шутка сказать, он кошевым! Ну, да и голова! Фу, голова!.. В Киеве, видишь, поспорил с начальством за бабу, что ли. Начальство посадило его до распдавы в комнату с железными решетками; Грицка бог силою не обидел: хватил молодец решетку – и осталась в руках; он вылез в окно – да в лес и пристал к нам; теперь не кается.

– Грицко? – спросил удивленный попович. – Такой белокурый?..

– Да, это наш теперешний кошевой, Грицко Зборовский. Разве ты его знаешь?

– Нет: я знал в Киеве Грицка Стрижку; он также убежал года четыре назад из карцера, а Зборовского не знаю.

– Эх, ты, молодая голова! Он по-нашему Зборовский; у нас долг велит давать всякому казаку фамилию, а у вас он был стрижка или нестрижка, нам нет дела! Привели молодца из бору, вот он и стал Зборовским… Такой высокий, белобрысый, на правой щеке бородавка.

– Коли так, то я его знаю. Большой был мне приятель Грицко; учивали мы с ним вокабулы вместе, и говорили о святой вирши, и каникулами пели псалмы, ходя по дворам.

– Чего же лучше? Так после охоты едем в Сечь?

– Едем.

VI

Считаю лишним описывать подвиги охотников за Днепром. Они прошли с огнем и мечом лесами до речки Выси, за которою уже начинались вольные степи, принадлежащие теперь к Херсонской губернии, разделили добычу и поехали домой, а характерник с Алексеем-поповичем, переплыв реку, углубились в зеленое море степей.

Порою из-под лошадиных ног, свистя, вылетали степные стрепеты, порою, раздвигая кусты ракиты, проползал перед ними огромный желтобрюхий змей, красиво изгибаясь и сверкая волнистыми линиями, и, подняв голову над травою, злобно шипел вслед за ними, порою трусливый заяц, испуганный лошадиным топотом, срывался из-под широких листьев дикого хрена и, будто мячик, укатывался в зеленую даль; да иногда суслик, взобравшись на высокий курган, свистел, присев на корточки. А наши путники все ехали да ехали на юго-восток, кругом были степь да небо; но характерник ехал как по битой дороге, и через несколько дней они были близко Сечи.

Характерник остановился, слез с лошади, протер ей ноздри, что посоветовал сделать и Алексею, и отпустил ее пастись, привязав конец чумбура [2]2
  – длинного ременного повода


[Закрыть] к своему поясу, потом сел на траву, поджав ноги по-турецки, и сказал Алексею:

– Садись, братику.

Алексей сел.

– Ну, вот мы скоро будем в Сечи, – продолжал характерник, набивая и раскуривая трубку.

– А далеко ли она?

– Отсюда не видно, а подъедешь ближе – и шапкою докинешь.

– Ты уж и рассердился, батьку?

– Я не сержусь. А как можно доброму казаку прямо допрашиваться чего-нибудь?. Будто баба, у которой язык чешется, или жид нечистый!.. Ты еси еще дурень во казачестве, как я вижу. Казак все знает, а чего и не знает, никогда не спрашивает, разве выведывет политично. Ты сказал бы "Должно быть, к вечору доедем", а я отвечал бы. "Разве на птице, дай бог завтра к вечеру" Вот ты и смекнул бы, как оно есть. Это раз. А другое: не зови меня больше ни батьком, ни дядьком, на гетманщине дело иное там я вам всем дядько, и вашему полковнику, да и на гетмана не очень смотреть стану: там я запорожец. Вот что! На охоте я был ваш ватажок, начальник, вы меня и звали батьком А тут мы все равны я казак славного Запорожья, ты пристаешь в наше товариство – мы равны. Называй меня, братику, просто Никита Прихвостень.

– Прихвостень?..

– Что? Не нравится мое прозвище?.. Посмотрим, какое еще тебе дадут! У нас все переменяют прозвища, да не в прозвище дело; не оно тебя скрасит, а ты его скрась Я простой человек, так себе, прихвостень, а на войне Прихвостень впереди всех, а Прихвостню кланяются куренные, и сам кошевой говорит "Прихвостень – настоящий казак". Это да. А третье, как бы ты прежде ни был дружен с нашим кошевым, не признавайся к нему сразу, пока он сам тебе не скажет, что тебя помнит Было время, вы бурсаковали вместе – хорошо, бурсаковали так бурсаковали – и кончено Теперь он великий начальник, ему не покажется, коли всякая дрянь станет к нему лезть в приятели, ты не дрянь сам по себе, да в казачестве еще теленок. Понимаешь?

– Может, и так

– Так оно и есть. Теперь у меня к тебе есть просьба. Любишь ли ты хмельное?

– Употребляю из политики, как следует человеку, а не то, чтоб великий был охотник.

– Так после чарки, другой, десятой, не порывает ли тебя прогулять все, дочиста, до нитки, не тянет ли даже душу заложить?..

– Такой оказии не бывало.

– Ну, ладно! Спрячь, пожалуйста, вот эти пять дукатов и не отдавай мне, как бы я ни просил, как бы ни приказывал, что бы ни делал – не отдавай до Сечи, а с остальными я управлюсь.

– Пожалуй А те все прокутишь?

– Прокучу!. Да и на беса ли они мне? В Сечи все общее, что твое, то мое, такое уже братство, все общее, кроме коня и оружия, это уже связано с душою, как чубук с трубкою – его не разрознишь. Я бы и пяти дукатов не оставил, да знаешь, нужно поклониться куренному и кошевому, не будь этого, все пустил бы на волю. После чарки у меня так вот и загорится в глазах, хочется музыки, песней, грому, распахнется казацкая душа, гуляй!.. А тут, верно, за грехи мои, явится чертенок и сядет на носу… ей-богу, вот так-таки и сядет верхом, как на кобылу, и вижу, да не могу снять, так и ездит, так и вертится и шепчет: "Давай, Никита, денег на водку". Чуть замешкаешь или второпях не отыщешь скоро кармана, так ущипнет, проклятый, за кончик носа, что слезы градом побегут, а сам оборотится ко мне и язык показывает. Вот какая оказия! Порой не вытерпишь, дашь ему щелчка, кажись пропал, только на носу затуманится; прошел туман – опять сидит проклятая тварь и щиплет за нос!..

– Где же будешь кутить, брате Никита?

– Опять спрашиваешь по-бабьи! Ох, мне эти белоручки-гетманцы!.. Казак не без доли. Садись, поедем.

Казаки поехали крупною рысью. Скоро Никита начал оглядываться по сторонам, приложил кулак к правому глазу, долго всматривался вдаль и закричал;

– Так и есть, вот близко. Берег, Алексею!

– Где?

– Разве ты не видишь впереди ничего?

– Ничего, кроме птицы.

– Вот эта птица, что летает, и есть берег.

– Мало ли мы видели птиц!

– Птица птице рознь: это ворона, вот что хорошо…

– Ворона – птица так себе.

– Оттого и хорошо, что так себе; ворона – дурак; вольный Кречет, словно казак, быстро летает по дикой степи, а ворона мужиком дело, трется около жилья; увидел ворону – и жилье близко… Скачи за мной…

Через полчаса казаки прискакали на край крутого оврага, подле его глубоко, чуть приметною тесемкою вился по песчаному дну маленький ручеек; по сторонам громоздились, торчали огромные серые скалы; в расселинах лепился терновник, шиповник и выбегал прямыми зелеными побегами гордовый кустарник, очень известный на юге по своим крепким, бархатистым чубукам Внизу молодая девушка, сидя на камне у берега ручья, мыла ноги.

– Вот и Варкина балка (Варварин овраг), – сказал Никита, – тут ее и зимовник.

Девушка быстро запрокинула назад голову, взглянула вверх, вскрикнула и исчезла.

– Экая проворная Татьяна! – проворчал Никита. – Это племянница Варки, веселая девушка!

– А Варка кто?

– Варка вдова нашего казака, по смерти мужа держит шинок тут неподалеку от Сечи. Духу мужского нет здесь, все бабы – она да ее племянницы; а живет хорошо, все деньги наши сиромы [3]3
  – безродные, холостяки


[Закрыть] тут оставляют. Тут пьют, тут гуляют, тут… А вот она сама.

В это время шагах в двадцати из-за скалы показалась женщина лет сорока; волосы ее были убраны под казацкую шапочку-кабардинку; лицо и шея смуглые, загорелые, над темными сверкавшими глазами черною скобкою лежали густые сросшиеся брови; за поясом у нее была пара пистолетов и татарский нож, в руках турецкая винтовка. Уставя дуло винтовки против казаков, она грозно спросила: "По воле или по неволе?"

– Вот так лучше! – отвечал захохотав Никита. – Известно, по воле! И своих не узнала. Варка Ивановна.

– Тьфу вас к черту! – сказала Варка, опуская винтовку.– Напугали меня. Думала нивесть кто, так принарядился Никита Прихвостень! Откуда, коли по воле?

– Пшеницу пололи.

– Доброе дело! А куколя много?

– Есть, небого! – отвечал Никита, побрякивая в кармане дукатами. – Пока с собою носим.

– Милости просим! Отваливайте же камень.. А это новитний (новичок)?

– Еще теленок, а будет волком.

Казаки отвалили камень, и им представилась узкая тропинка, по которой с трудом сошли они и свели лошадей. Лошадей спрятали под навес скалы, а сами отправились в шинок.

Шинок был вроде грота или землянки; он состоял из большой комнаты и двух маленьких по сторонам; маленькие были спальни хозяйки и трех ее племянниц, а большая служила сборным местом для казачьих оргий. Вокруг, под стенами, стояли лавки и столы, в углу бочка пенника, на которой часто, сидя верхом, засыпал какой-нибудь характерник; над нею, в нише, стояли бутылки с разными настойками, ковши, стаканы, на стенах висели сабли, ружья и пистолеты.

Угрюмый Никита вовсе переменился, войдя в этот чудный шинок, где уже ожидала их Варка с бутылкою и чаркою в руках; три девушки, очень недурные, сидя у окна, что-то шили.

 
Сонце низенько, вечiр близенько,
Прийди до мене, моє серденько!
 

– весело пропел Никита, принимая чарку; выпил, разгладил усы и, обратись к девушкам, сказал:

– Здравствуйте, мои перепелочки! Живи, здоровы? Ждали в гости доброго казака?

– Куда как ждали! – закричали девушки в один голос. – Много вас таких поганых!

– Та-та-та, го-го-го, затрещали, сороки! А покажет поганый польское золото, не так запоете… Ба! Что это за новый крест у вас на том берегу?

– То так, – отвечала шинкарка, – третьего дня подгуляли хлопцы, немного поспорили, да один и остался на месте.

– Все по-прежнему, горячие головы! Кто ж остался?

– Старый хрен, войсковый писарь, – сказала смеясь Татьяна, – стал меня целовать, дурень, при всех; я закричала: казаки заступились за меня, да Максим Шапка так как-то нечаянно хватил его саблею, что он уже и не встал с места.

– А попробую я поцеловать тебя; посмотрю, убьет ли кто меня, – сказал Никита, обвивая рукою шею Татьяны.

– Отвяжись! Еще не выросли руки обнимать меня! Право, закричу, сейчас закричу! Вот, вот, вот закричу!

– А я тебе вот этим рот зажму, – говорил Никита, – держи покрепче зубами! – И, дав ей в рот червонец, начал целовать, приговаривая: "Экая королевна!" – Что ты сидишь, братику Алексею, как ополудни сова на березе? Пей, гуляй – я плачу! Видишь, как весело! Пой песню, подтягивай за мной:

 
Давай, Варко,
Еще чарку,
И поповичу под варку.
Выпьем – небу станет жарко!
Ox, моя Татьяна,
Чернобрива кохана!
 
 
У красавицы шинкарки,
У казацкой тетки Варки,
Много водки, меду, пива,
И племянницы на диво!
Ox, моя Татьяна,
Черноброва кохана!
 
 
Белогруда и красива
Татьяночка чернобрива,
И блестит меж казаками,
Как дукат меж пятаками!
Ох, моя Татьяна,
Чернобрива кохана!
 

Вот вам и песня, сейчас сразу сложил, такая моя натура казацкая – хмель в голову, песня из головы, а ничему не учился… Эх, братику Алексею! Что-то было б из меня, если б учили, как вашего брата!

К вечеру приехали еще человека четыре казаков поминать, как они говорили, покойного писаря, и поднялась страшная кутерьма. Никита бросал злотые и червонцы и, беспрестанно щелкая себя по носу, ворчал:

"Уж тут! Уж уселся, проклятый! Вот божее наказание!"

– Если б музыку, – сказали казаки, – то-то была бы потеха!..

– Истинная была бы потеха, – прибавил Никита.

– У меня есть бандура; Супоня на прошлой неделе заложил за бутылку водки, – говорила шинкарка. – Играйте, коли умеете.

– Хорошо! Хорошо! – закричал Никита. – Давай ее сюда!

– Давай ее сюда! – закричали казаки. Принесли бандуру.

– Хорошо! – говорили казаки, посматривая друг на друга, – Да кто ж сыграет?

– Кто сыграет? Эка штука! Мало я видел играющих! Кто хочет, пусть и играет, только не я.

– И не я! И не я! И не я! – отозвалось со всех сторон.

– Это б то вышло: есть в кувшине молоко, да голова не влазит! – сказал Никита. – Не умеешь ли ты, Алексей? Ты человек грамотный.

– На гуслях то я немного маракую, а на бандуре никогда не пробовал, – отвечал Алексей.

– Пустое! Гусли, бандура, балалайка, свистелка – все одно, все играет, все веселит! Ей-богу, оно все родня между собою! Играй!

Алексей положил бандуру на колени, как гусли, взял два-три аккорда, и вышла какая-то музыкальная чепуха вроде казачка. Казаки пришли в восторг и пустились вприсядку.

Никита с приятелями гуляли нараспашку, съели годовалого поросенка, выпили неимоверное количество всякой всячины, и за полночь у Никиты не осталось ни гроша в кармане. Шинкарка перестала давать водки и не хотела брать под залог ни оружия, ни коня.

– Да отчего же ты не берешь моего добра? Моя сабля добрая и конь добрый; отдам дешево. Бери, глупая баба!..

– Ты сам глуп, Никита; нельзя, так и не беру: кошевой не приказал.

– Правда, правда, – говорили казаки, – только позволь пропивать оружие, через неделю на всю Сечь останется один пистолет.

– И одним пистолетом всех переколочу!.. Такие-то вы добрые товарищи, бог с вами, тянете руку за бабою!.. Верно, моя такая нечистая доля, – жалобно говорил Никита. – Еще бы чарку-другую, и довольно… А! Постойте, постойте! Я и забыл! У тебя, Алексей, есть мой деньги?

– Есть пять дукатов.

– И хорошо; давай их сюда!

– Не дам.

– Как ты смеешь не давать ему его денег? – спросили казаки.

– Он сам не велел: нужно, говорит, оставить на гостинец куренному.

– Да, да, правда, Алексей! Нужно поклониться начальству, нужно… Вот приятель, поди сюда, я тебя поцелую.

– Вот еще, великая птица куренной! – сказали казаки.

– И то правда, как подумаешь, – продолжал Никита, – не велика птица, ей-богу! Был простой казак, а теперь куренной казак, как и я, и все мы. Поживу – и меня выберут в куренные. Выберете, хлопцы?

– Выберем, выберем! – закричали казаки.

– Выберите его сейчас, – сказала шинкарка.

– Хорошо, хорошо! Сейчас. Да здравствует наш куренной Никита Прихвостень! Ура!..

Казаки бросили шапки кверху; Никита важно раскланялся, поблагодарил за честь, сел на лавку и, под-боченясь, сказал:

– Ну, теперь, Алексей, отдавай гроши своему начальству; оно тебе приказывает.

– Не отдам, хоть бы ты и вправду был начальник; проспись, тогда отдам.

– Эге! Твердо сказано, характерно. Хлопцы, из него путь будет! А вы что там смеетесь, бабы? Думаете не отдаст? Посмотрим. Хлопцы, станьте подле этого изменника; так, сабли вон!..

– Ну, что? теперь отдашь, братику? а?

– Не отдам.

– Не отдашь? – протяжно сказал Никита.

– Чужие, чужие! – закричала Татьяна, вбегая в комнату. – Слышь, скачут по степи!..

Один казак прильнул ухом к стене и значительно сказал:

– Сильно скачут: верно, за кем погоня.

– Я разведаю, – быстро проюворила шинкарка, схватив со стены ружье, – а вы топчите, гасите огонь.

Огонь погашен; в темноте защелкали курки ружей и пистолетов и прошептал один казак:

– Скачут; сильно скачут; уж не крымцы ли? Говорят, они сбираются на гетманщину. – И все стало тихо, как в гробу. Чья-то мягкая рука сильно схватила за руку Алексея, и кто-то прошептал ему на ухо:

– Ступай за мной, я спасу тебя.

– Кто ходит? – спросил Никита.

– Это я, – сказала Татьяна, – сидите смирно; пойду проведаю, что делается.

Она вышла и вывела за собой Алексея. Ночь была тихая, безлунная; звезды ярко горели на чистом небе; чуть слышно роптал ручей, разбиваясь о встречные камешки, да порою шелестела земля, сыпавшаяся из под ног шинкарки, которая осторожно пробиралась между скалами вверх по тропинке. Вдали на степи слышался глухой топот. С полверсты шел Алексей за Татьяною вниз по ручью; потом она быстро вскочила на скалу и почти втащила туда за руку Алексея, раздвинула терновик, села на камень, посадила возле себя изумленного поповича и сказала:

– Не бойся, ничего не бойся; мне жалко стало тебя, они б тебя убили ни за что, вот я и выпустила в степь казацких коней; кони побегают да и прибегут сюда, а нашим гулякам страху задала: они забыли о тебе с перепугу. Сиди здесь; как уснут наши, мы убежим; твоего коня и еще другого я нарочно оставила: я украду у Варвары мешок дукатов, и мы славно заживем. Хочешь?

– Пожалуй, убежим, я тебе за это заплачу, а золота не крадь у тетки; грех красть.

– Какая она мне тетка!.. Твоей платы я не возьму: не век же мне все делать за плату!.. Сиди смирно; послезавтра будем далеко, у вас, на гетманщине.

– Нет, я хочу в Сечь.

– Зачем тебе в Сечь?

– Видишь, Татьяна: я люблю девушку богатую, знатную, люблю и не могу назвать ее своею; так пусть же пропадет моя голова, коли позволила сердцу полюбить неровню. Поеду в Сечь, авось в схватке сложу голову под ножом татарина.

– И ты ее любишь?

– Очень люблю.

– И она хороша?

– Лучше всех на свете! Я ее люблю больше всего, больше своей жизни. Если мне доведется умереть за нее, я поблагодарю бога; мне будет весело и умирать.

– Я бы убила ее.

– За что?

– Так. Отчего она счастлива, отчего меня никогда никто не любил так? Ласкали меня, как собаку, и, как собаку, отталкивали ногою, когда я наскучала им. Алексей, поцелуй меня как сестру; хоть из милости… Я полюбила тебя с первого взгляда; я смеялась, шутила, пела перед тобою – а ты был грустен, даже не улыбался, от чего хохотали другие; даже не смотрел на меня, и мне стало совестно самой себя; я была сердита; мне казалось, я ненавижу тебя, казалось, готова была убить тебя, и не знаю, чего бы ни дала, чтоб спасти тебя от пьяных казаков… Бог с тобою, люби другую! Не думай обо мне, только поцелуй меня… Мне ночью приснится твой образ, твои стыдливые очи, кроткие речи, твой поцелуй, и мне станет весело, весело… Поцелуй же меня! Посмотри, я плачу, ей-богу, плачу!. Ну, вот так, спасибо! Сиди смирно, спи на здоровье; казаки проспятся – все забудут; они люди добрые… вы поедете вместе…

И, жарко, судорожно обняв и поцеловав Алексея, Татьяна изчезла в кустах терновника.

Несколько времени был слышен топот около балки, потом громкие голоса казаков, ловивших лошадей, потом восклицание: "Агов, Алексей! Где ты? агов!.." Затем какая-то песня, звон разбитого стекла, еще какие-то отголоски все тише и тише.. и Алексей заснул.

Было уже около полудня, когда проснулся он; перед ним стояла Татьяна.

– Я пришла будить тебя, – говорила она, – и жалко было будить, так хорошо спал ты. Вставай скорее; Никита и казаки готовы ехать на Сечь.

– Ехать, так и ехать, – отвечал Алексей. Никита, увидев Алексея, очень обрадовался; казаки удивлялись, как он мог пропасть из шинка, будто сквозь землю провалился, и предрекали из него в будущем великого характерника; но и Никита и все вообще не могли представить, как мог человек вытерпеть, не отдать на попойку чужих денег и даже чуть не попал через это в весьма неприятную ссору.

– Странное дело для меня бабы, – говорил Никита, выезжая из балки, – никто их не поймет. Хочешь поцеловать Татьяну – бьет по рукам, царапается, как кошка, а выезжаешь – не вытерпит, в слезы ударится!

Алексей оглянулся: стоит Татьяна над балкою, смотрит им вслед и отирает глаза белым платком.

VII

Обычаи запорожские чудны!

Поступки хитры! И речи, и вымыслы остры и больше на критику похожи.

Никита Корж

Начало вечереть, когда перед нашими путешественниками открылась крепость, обнесенная высоким земляным валом, с глубоким рвом вокруг и палисадом;вал был уставлен пушками; за валом раздавался говор, дымились трубы, блестел золотой крест церкви и торчала высокая колокольня; из ее окон глядели пушки на все четыре стороны.

– Вот и Сечь-мати! – сказал Никита.

– И святая Покрова, – прибавили казаки, сняли шапки, перекрестились и въехали в городские ворота. Казаки поехали по своим куреням, а Никита прямо к кошевому представлять новобранца.

– А что, узнал ты Зборовского? – спрашивал Никита, идя от кошевого к куреню.

– Как не узнать! Он тот самый Стрижка, с которым не раз мы гуляли в Киевской бурсе. Я уже хотел признаться, да такая в нем важность!..

– Важная фигура, настоящий кошевой! Всем говорит: "Здорово, братику", будто простой казак, да как скажет: "братику", словно тумака даст, только кланяешься – настоящий начальник.

– Я думал, он узнает меня.

– Молчи, братику, он узнал тебя, я это сейчас заметил; да себе на уме, верно, так надобно. Правду говорит песня:

Только бог святой знает,

Что кошевой думает, гадает!..

А вот мы уже близко нашего Поповичевского куреня. Есть ли у тебя в кармане копейка?

– Больше есть.

– Я не спрашиваю больше; а есть ли копейка?

– Найдется.

– Ну, так войдем в курень; скоро станут вечерять.

Курень была одна огромная комната вроде большого рубленного сарая, без перегородок, без отделений, могущая вместить в себе более пяти– или шестисот человек; кругом под стенами куреня до самых дверей были поставлены чистые деревянные столы, вокруг их – скамьи; передний угол был уставлен иконами в богатых золотых и серебряных окладах, украшенных дорогими каменьями; перед иконами теплились лампады и висело большое серебряное церковное паникадило; несколько десятков восковых свеч ярко горели в нем и, отражаясь на блестящих окладах образов, освещали весь курень. Под образами, за столом, на первом месте сидел куренной атаман.

Когда Никита с Алексеем вошли в курень, казаки уже собрались к ужину и толпою стояли среди комнаты, громко разговаривая кто о чем попало. Всилу протолкались они к атаману между казаками, которые, неохотно подаваясь в стороны от щедрых толчков Никиты, продолжали разговаривать, даже не обращая внимания на то, кто их толкает.

– Здорово, батьку! – сказал Никита, кланяясь в пояс атаману; Алексей сделал то же.

– Здоровы, паны-молодцы. Чем бог обрадовал?

– Вот кошевой прислал в твой курень нового казака.

– Рад… Ты, братику, веруешь во Христа?

– Верую.

– А что тебе говорил кошевой?

– Поважать старших, бить католиков и бусурманов.

– Добре!

– Говорил стоять до смерти за общину и святую веру, ничего не иметь своего, кроме оружия; не жениться.

– Добре, добре! И ты согласен?

– Согласен, батьку.

– А еще что?

– А после сказали: ты еси попович, так и ступай в Поповичевский курень; там же и казаков теперь недостает.

– Правда, пет у меня теперь и четырех сотен полных: много осталось в Крыму, царство им небесное!.. А что был за курень с месяц назад, словно улей!.. Ну, перекрестись же перед образами и оставайся в нашем товаристве.

Между тем куренные кухари (повара) уставили столы деревянными корытами с горячею кашей и такими же чанами с вином и медом, на которых висели деревянные ковши с крючкообразными ручками – эти ковши назывались в Сечи "михайликами", – разносили хлеб и рыбу, норовя, чтоб она была обращена головою к атаману; принесли на чистой, длинной доске исполинского осетра, поставили его на стябло [4]4
  – возвышение


[Закрыть] перед атаманом и, сложив на груди руки, низко поклонились, говоря: «Батьку, вечеря на столе!»

– Спасибо, молодцы, – сказал атаман, встал, расправил седые усы, выпрямился, вырос и громко начал: "Во имя отца и сына и святого духа".