Текст книги "Они пришли с юга"

Автор книги: Йенс Йенсен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

Глава девятая

Весной Гудрун разрешилась сыном.

– Знаешь, Мартин, Гудрун и Лаусу нынче ночью подбросили сынка! – сообщила Карен.

– А-а, – сказал Мартин.

До этой минуты в его присутствии никто и не заикался о том, что Гудрун беременна, но Мартин, слава богу, не слепой. Гудрун сильно раздалась в талии, стала неповоротливой, а Карен в последние месяцы все вязала маленькие белые кофточки и ползунки. В общем, если взрослые думали, что Мартин ничего не соображает, то они сильно ошибались. Мальчишки на улице очень часто болтали обо всяких таких вещах, но Карен по-прежнему считала сына невинным младенцем. Карен и Якоб не торопились его просвещать, и Мартин делал вид, будто принял слова матери за чистую монету. Ему неловко было сказать, что он уже давно не верит в сказку об аистах и капусте.

Вся семья отправилась в гости к Гудрун поглядеть на новорожденного. Он был весь спеленут, наружу торчали только маленькие ручонки. От него пахло парным молоком, и был он такой тщедушный, что боязно было даже погладить его по щеке. Мартину предложили взять племянника на руки, но он не решился.

А Карен сразу стала нянчить внука.

– Ах, ты! – приговаривала она. – Такой крохотный, беспомощный, но какой красавчик!

Лаус по-прежнему не подавал о себе вестей.

– Странно это все-таки, правда? – говорила Карен мужу.

Дни шли. Мартин вытянулся и окреп.

– Ну и растешь ты, сынок, – говорила Карен. – Гляди, какой верзила вымахал!

Ночью Мартин иногда просыпался от боли во всем теле, такой сильной, точно его пытали.

– Не беда, – говорила мать, когда он ее будил. – Это ты растешь.

В классе Мартин самый рослый и самый сильный. Не многие из его одноклассников решаются ввязываться с ним в драку, а осилить его не удается почти никому. Он скор на всякие выдумки. Товарищи считают его заводилой. «Мартин лодырь», – негодуют учителя, и они правы. Мартина наказывают чаще других, но толку мало, скорее наоборот. Мартин уродился упрямцем, должно быть, в отца, потому-то он так легко вспыхивает. Там, где другие благоразумно отступают, он лезет напролом. Не исключено, что в один прекрасный день он свернет себе шею.

Якоб часто читает Мартину нравоучения.

– Старайся быть прилежным, – говорит он. – Теперь в ученье берут только тех, у кого есть аттестат зрелости. Такие теперь порядки. А без аттестата на всю жизнь останешься рассыльным. Никто тебя в грош не будет ставить, будешь перебиваться случайными заработками, придется хватать любую работу. Еще поторчишь с шапкой в руке у фабричных ворот или в порту. Никогда не будешь знать, получишь ли работу, а получишь – не будешь знать, надолго ли. Не сладкая эта жизнь. А станешь выказывать недовольство – на твое место найдут сотни других желающих. Поэтому лучше подтянись сейчас!

Мартин все это и сам прекрасно знает, ему это говорили сотни раз, но впереди времени много – успеется.

– Зато если у тебя есть специальность, – говорит Якоб, – чуть что не по тебе – собрал свои пожитки и пошел работать в другое место.

Но Мартину этого мало. Что из того, что он сможет перейти с работы на работу. Он хочет, чтобы его уважали, и хочет зарабатывать много денег. Он хочет ездить по разным странам и строить мосты. Он хочет лечить людей. Он хочет управлять громадными машинами. Командовать армиями. Создавать для людей справедливые законы.

Побеждать в битвах и пожинать славу. У него громадный аппетит к жизни, и он готов уписывать ее за обе щеки.

– Ну что ж, – смеется Якоб и рассказывает сыну о механиках, которых знавал в молодости, о том, как привольно и весело им жилось. Пожалуй, так привольно и весело живется разве что трактирщикам, этих Якоб тоже немало повидал на своем веку.

Якоб знавал людей, которые достигли благополучия и жили себе припеваючи. Он знал и таких, которые потерпели крушение, голодали, не имели крова и никому не были нужны. Мартин начинал понимать, что люди бывают разные – у одних всего вдоволь, у других ничего. Несправедливо это, но так уж повелось.

Когда Мартин начинал над всем этим раздумывать, ему уже не хотелось становиться взрослым. Не такая простая штука жизнь. Что ни шаг – подвохи да каверзы.

Но Якоб не для того расписывал сыну трудности, чтобы его запугать.

– Ты должен добиться большего, чем добились мы, – говорил он сыну. – Не прозябать, а жить по-человечески.

Якоб был прав, Мартин понимал это, но никак не мог взять в толк, почему же все-таки так трудно жить на свете.

Обитатели заднего двора мыкались всю жизнь, да и в других домах была та же картина. Порою людям жилось легче, порою труднее, но в общем они думали только о том, как дотянуть до завтрашнего дня.

Все это были честные работяги, бережливые и скромные, и все-таки их существование представляло собой непрерывную борьбу ради денег на квартирную плату и налоги, на еду, одежду и детей. Вечная погоня за работой и заработком, вечная неуверенность в завтрашнем дне.

У них не было в жизни никакой цели. Никуда не стремясь, они барахтались в стоячей воде. В лучшем случае держались на поверхности, в худшем – шли ко дну, такова была их участь.

Случались, конечно, и просветы: праздники, свадьбы, конфирмации. Праздники были как бы вехами, они скрашивали бесцветное существование. Каждый цеплялся за одну-единственную надежду: а вдруг ему достанется самый крупный выигрыш в лотерее, тогда все пойдет по-другому.

При всем этом люди не приходили в отчаяние, они тянули свою лямку и порой даже радовались жизни. Им не приходило в голову, что можно жить по-другому. Мир спокон веку устроен так: в нем есть богатые и бедные, безработица и нищета. Кому что на роду написано…

* * *

Однажды вечером, когда Карен убирала со стола остатки ужина, в дверь тихо постучали. Стук был такой осторожный, что Карлсены его еле расслышали.

– Кто бы это мог быть? – удивилась Карен и пошла открывать. На лестнице было темно, а на пороге стоял человек в фуражке и куртке.

– Добрый вечер, – сказал он, чуть-чуть улыбнувшись.

– Господи, – ахнула Карен, – это вы! – Она отступила, чтобы пропустить гостя в комнату, и закрыла за ним дверь. – Я вас и не узнала, – сказала она тихо, почти шепотом.

– Наверно, я малость похудел, – сказал Фойгт. Это был он.

Якоб отложил газету, встал и протянул Фойгту руку. Вообще он подавал руку только в тех случаях, когда надолго уезжал из дома или когда в гости приходили родственники, которых он не видел много лет.

– Добро пожаловать, дружище, – радостно сказал Якоб.

– Спасибо! – отозвался Фойгт.

– Вы, наверно, голодны, – сказала Карен после минутного молчания, пока все собирались с мыслями. Карен всегда была практична.

– Спасибо, да, – помедлив, ответил Фойгт.

– Садитесь же, у меня тут кое-что есть, я вам сейчас согрею, – сказала она и поспешила в кухню.

Фойгт и Якоб сидели молча. О чем говорить, с чего начать? Фойгт сильно отощал, одна кожа да кости остались; наверно, мысли о жене не давали покоя, да и сам должен был остерегаться полиции и гестапо. Якоб решил, что лучше ни о чем его не спрашивать, и просто сказал, что гестаповцы схватили торговца. Фойгт кивнул – он об этом знал.

Потом заговорили о Сталинграде, о Курске, где неприступные немецкие укрепления были прорваны Красной Армией.

– Еще бы, – сказал Якоб, – русские всех огорошили.

Никто и не подозревал, что они так сильны, но теперь-то уж никто не станет отрицать, что они взяли еа себя самое трудное, а без них все пошло бы к чертям. Фойгт кивнул.

– Что правда, то правда, – сказал он. – Но все-таки горько думать, что войны этой могло бы и не быть, если б западные державы вовремя прислушались к голосу Советского Союза. Кабы Англия и Франция согласились заключить коллективный оборонительный союз против Гитлера, никогда бы этот гнусный палач не осмелился развязать войну. Но ослепленные ненавистью к коммунизму, они мечтали только об одном: столкнуть нацистскую Германию с Советским Союзом, чтобы задушить социализм, а потом договориться с Гитлером. Только почувствовав, что они терпят поражение и что их приперли к стенке, западные державы образумились и повернулись против фашистов. Теперь Красная Армия в одиночку сражается против ста пятидесяти немецких, финских и венгерских дивизий, а американцы и англичане, как видно, еле справляются с десятком дивизий в Африке. Когда все это взвесишь, когда видишь, как Советский Союз колошматит немцев, тогда только по-настоящему начинаешь понимать, какой гигантской силой становится народ в условиях социализма.

Карен принесла дымящуюся кастрюлю и поставила на стол свое самое лучшее варенье – клубничное. Его подавали только по праздникам.

– Ешьте на здоровье, – сказала она. – У меня есть еще.

Она предложила всем снова сесть к столу, чтобы составить компанию Фойгту, а так как за скудным ужином мужчины смогли только заморить червячка, все охотно откликнулись на приглашение хозяйки.

Во время ужина на лестнице вдруг щелкнул выключатель – кто-то зажег свет и стал подниматься наверх. Карлсены заметили все это лишь тогда, когда увидели, как настороженно прислушивается Фойгт. По лестнице подымалось не меньше двух человек, но голосов слышно не было.

Все перестали есть и стали напряженно вслушиваться. Через несколько мгновений раздался звонок в соседнюю дверь, которая открылась и захлопнулась.

– Наверно, кто-то подслушивал, – сказала Карен.

– Я теперь понял, каково приходится диким зверям, – сказал, усмехнувшись Фойгт. И он снова принялся за еду, похваливая хозяйку; видно было, что он сильно изголодался.

– Знаете ли вы что-нибудь о жене? – спросила Карен, стиснув пальцами спинку стула. Она долго не решалась задать этот вопрос, боясь разбередить рану гостя неуместным любопытством. Но и промолчать, будто ничего не случилось, Карен тоже не могла. Она часто с болью в сердце думала о госпоже Фойгт.

– Ничего, – сказал Фойгт, помрачнев. – Они держат ее как заложницу, чтобы заполучить меня.

– О господи! – вздохнула Карен.

Наступило молчание. Карен начала убирать со стола, а Мартин устроился в уголке, чтобы копаться потихоньку в разобранном будильнике и слышать все, что говорят взрослые.

– Подлые скоты, – буркнул Якоб. Он вынул карманные часы и сверил их с часами на стене.

– Не пропустить бы известия, – сказал Якоб. Он слушал их каждый вечер.

– Скажите, могу я у вас переночевать? – спросил Фойгт.

– Конечно, – ответил Якоб.

– Мы постелим вам в комнате, – добавила Карен.

– Не беспокойтесь, – сказал Фойгт. – Я могу спать на стуле или на полу.

– Какое же это беспокойство, – возразила Карен. – Что стоит поставить раскладушку.

– Спасибо… гм… но вы понимаете, такого гостя, как я, принимать опасно, – напомнил Фойгт.

Якоб и Карен переглянулись.

– Чепуха! – решительно заявил Якоб.

– Когда же это кончится наконец! – сказала, помолчав, Карен. – Сколько несчастных людей погибло, сколько страдает. Чем все это кончится?

– Это кончится тем, что мы выиграем войну и разгромим нацизм, – сказал Фойгт. – Американцы, англичане и русские отдают все силы борьбе, и чем больше помощников у них будет в оккупированных странах, тем скорее придет победа.

– Что же мы должны делать? – спросил Якоб.

– Бороться, – ответил Фойгт. – Устраивать диверсии – и чем чаще, тем лучше. Организовывать забастовки – всеобщие забастовки. Мы боремся не одни – скоро весь народ пойдет за нами.

– Знаешь, Фойгт, ты, по-моему, переоцениваешь народ. Народ! Господи, да ведь народ-это мы все, а мы заняты мыслями о хлебе насущном, тянем свою лямку, и большинство из нас трусы. Неужто ты всерьез думаешь, что народ пойдет против немцев?

– Я не только думаю, я знаю, – сказал Фойгт. – Да ты разве сам не видишь, как все изменилось со времен девятого апреля. По всей стране на воздух взлетают фабрики. Немцы больше не получают датских поставок. Они уже не называют нас образцовым протекторатом. Только политические дельцы, коллаборационисты и наши местные нацисты еще продолжают сотрудничать с оккупантами, Но народ ненавидит немцев. Народ не хочет никаких сделок с нацистами. А когда народ поднимается на борьбу, победить его невозможно.

– Откуда у вас, коммунистов, такая несокрушимая вера? – с изумлением сказал Якоб. – Сколько раз вас предавали, наносили вам удар в спину! Неужто вы еще не изверились?

Фойгт пожал плечами.

– На эту тему можно говорить часами, Якоб, но я отвечу тебе в двух словах: нет, не изверились, мы не перестанем бороться, потому что мы коммунисты. Мы знаем, в чем правда, и под конец победа все равно будет за нами.

* * *

К десяти часам пришел домой Вагн. Увидев Фойгта, он удивился и обрадовался. Карен подала кофе.

Снова заговорили о войне, потому что Вагн хотел услышать, что думает Фойгт о последних событиях – о бомбардировках немецких городов, о Восточном фронте, который с каждым днем все приближается к Дании, о предателях, получивших миллионные прибыли с аэродромов.

Вагн сказал, что он чувствует по настроению окружающих, как люди ненавидят немцев. Довольно маленькой искры, чтобы пороховая бочка взорвалась.

Вагн всегда немного преувеличивал, но парень он был что надо. Он рассказал о том, как он распространяет нелегальные газеты. Люди прямо из рук их рвут и просят побольше экземпляров, чтобы самим распространять дальше. Карен встревожилась, когда сын заговорил о газетах, но теперь она уже не протестовала, как в былые времена.

Фойгту поставили раскладушку. Карен постелила ему лучшее белье – с кружевами. Фойгта смущало, что он причиняет хозяевам столько хлопот.

– Да что вы в самом деле, – сказала Карен. – В нынешние времена все должны помогать друг другу.

На другой день Фойгт ушел – никто не спрашивал куда.

– Приходи, когда захочешь, – только и сказал Якоб. – А если кому из товарищей нужен ночлег, присылай его к нам.

Они хотели заставить Фойгта взять немного денег – полсотни крон, но он отказался. Тогда Карен вложила деньги в сверток с бутербродами, который она потихоньку сунула ему в карман.

Когда в это утро Мартин собрался в школу, Якоб отвел его в сторону.

– Держи язык за зубами, понял? – тихо сказал он.

Глава десятая

Настало лето. У Мартина были каникулы, и он мог с утра до вечера слоняться по городу. Чаще всего он гулял у пристани. В погожие дни он прыгал с берега в воду, подплывал к лодке Вагна, там всегда находились какие-нибудь поделки, и Мартин охотно возился с лодкой.

В благодарность Вагн брал младшего брата с собой на прогулку по фьорду, и тогда Мартину разрешалось сидеть за рулем, а Вагн нежился, растянувшись на дне лодки.

Каждую субботу Вагн с друзьями совершал далекие лодочные прогулки; вырвавшись из-под присмотра старших, они вволю распивали пиво, уплетали бутерброды и до упаду танцевали под патефон.

Карен очень не нравились эти вылазки.

– Если один из вас свалится в воду, другие, уж верно, спохватятся о нем, когда поздно будет, – ворчала она.

– Ну и что ж, – зубоскалил Вагн, – каждый должен уметь сам постоять за себя.

– Завел бы ты себе лучше милую, – говорила Карен. Она считала, что девушка может оказать на Вагна хорошее влияние: он станет бережливее и будет откладывать деньги в банк.

– Всему свое время, мамочка с ямочкой, – отвечал Вагн.

Никто, кроме Вагна, не осмеливался так обращаться к матери. А осмелился бы – так тотчас пожалел бы о своем нахальстве. Но Вагну все сходило с рук. Он был любимец и баловень матери и мог вить из нее веревки. Но зато он был очень внимателен к Карен, приносил ей цветы.

– Будет тебе, Вагн, ведь это очень дорого, – возражала мать. Но в глубине души была очень довольна. Ни Якобу, да и никому другому и в голову не приходило когда-нибудь преподнести ей цветы.

У Вагна вообще была широкая натура. Он часто совал Мартину крону-другую.

– Держи, пригодится, – говорил он.

Ему необыкновенно везло, и Карен начала осторожно поговаривать о том, что судьба наконец смилостивилась над Вагном, как бы желая вознаградить его за парализованную руку.

Вагн и сам склонен был в это поверить.

* * *

Однажды в воскресный день, когда Вагн по обыкновению уехал со своими приятелями кататься на лодке, пришло наконец письмо от Лауса. Его принесла заплаканная Гудрун. Собственно говоря, письмо было не от Лауса, а от немецкого коменданта. Конверт был украшен орлом и свастикой, а в письме кратко сообщалось, что Лаус арестован за попытку незаконно перейти границу и за нарушение контракта о найме, который он заключил с немецким рейхом. Его судили и приговорили к полутора годам тюрьмы за то, что он покинул свое рабочее место.

Все было ясно: Лаус попытался приехать домой на крестины сына. По контракту, который он подписал, он имел право, проработав три месяца, навестить семью на родине. Но теперь ему в этом отказали. Немцы ни в грош не ставили договоры и соглашения – ни большие, ни малые. Тогда Лаус решил уехать самовольно, но был пойман.

– Я так и чувствовала, – сказала Карен беззвучно.

Она побледнела как мел, и руки у нее тряслись, когда она складывала письмо. Она столько наслушалась о голоде, истязаниях и убийствах в немецких тюрьмах, теперь все это всплыло в ее памяти. И вот ее Лаус попал в самую гущу этого ужаса. Но она ничем не выдала своих мыслей.

Перед ней сидела заплаканная Гудрун – она, как видно, даже не понимала, как плохо обстоят дела. Ей, бедняжке, хуже всех – что будет с нею и малышом?

– Теперь он, наверно, никогда не вернется, – сказала Гудрун, глотая слезы.

– Что ты, конечно, вернется, – утешала ее Карен. Но никто в это не верил.

– Разве мы не можем обратиться к правительству за помощью? – спросила Гудрун.

– Они не принимают жалоб на немцев, – ответил Якоб.

– Ох, если бы он остался дома! Уж лучше бы мы потеряли нашу комнату со всей обстановкой, – сказала Гудрун и горько разрыдалась.

При этих ее словах Якоб отвел взгляд.

– Погоди, – сказал он, помолчав. – Лаус еще вернется. Война ведь не на веки вечные.

– Я согрею кофе, – сказала Карея и вышла на кухню Гудрун стала отказываться; у нее кусок не идет в горло, сказала она. Но все-таки Карен уговорила ее выпить чашечку.

Позднее, когда Гудрун ушла домой, Карен сказала:

– Что же теперь будет? Ох, горе, горе!

– Горе не у нас одних, – сказал Якоб. – Теперь в каждой семье какое-нибудь несчастье.

– А ты еще говорил, что Дания дешево отделалась.

– Это так и есть, – сказал Якоб. – В Польше, Франции и других оккупированных странах гораздо хуже. Куда немцы ни придут, всюду они сеют смерть, разрушение, за ними, как кровавый след, муки и зверства. Добра от них не жди.

– Я помню, дед мой говаривал: на немца можно положиться, когда он в гробу, – сказала Карен.

Потянулись грустные дни. Карен без конца думала о Лаусе, теперь она никогда не улыбалась. Ночью она лежала без сна и с ужасом рисовала себе судьбу сына. Она была уверена, что он голодает, что он болен, что его бьют.

От этих ночных дум она изменилась – похудела и поседела.

– Не мучай ты себя, – посоветовал ей как-то Якоб.

Но Карен бросила на него гневный взгляд.

– По-твоему, мы должны забыть?

– Забывать никто ничего не должен, – ответил Якоб.

Настало лето, но какое лето! Каждую ночь взрывались бомбы – то на фабрике, то на стрелке железной дороги. Немцы всюду понаставили солдат вместе с датскими полицейскими и специальной охраной; но патриотов ничто не могло удержать. Каждый день по улицам в желтовато-коричневой машине мчатся гестаповцы, хватая людей: то рабочего, то подмастерья, то врача или студента. Арестованных бросают в и без того переполненные тюрьмы, где их допрашивают немецкие палачи. Вырванные ногти, побои, крики, увечья там в порядке вещей.

По всей стране скрываются люди, которых травят и преследуют. Беглецы ночуют у друзей, а то в сараях и летних пристройках. Это те, кому удалось ускользнуть от нацистских палачей и полиции.

Почти каждый вечер на улицах и в ресторанах происходят стычки между немцами и молодыми датчанами. По немцам даже на улице видно, что они нервничают. Они больше не прогуливаются поодиночке, они держатся группами – чувствуют опасность.

Между датчанами и немцами – зона полярного холода. Куда бы немцы и их пособники ни сунулись, их встречают ненавидящие взгляды, провожают молчаливые проклятья. Из всех газет наибольший спрос на нелегальные, только им верят, только к ним прислушиваются.

Казалось, в это лето вдруг поднялся ураган ненависти и гнева. Ураган пронесся по всей стране, охватил все большие города, проник в самые глухие уголки и становился все сильнее и яростнее. Никто не знал, когда он начался и когда кончится.

* * *

Мартин жадно впитывал все происходящее. Он считал, что ему повезло: он живет в удивительно интересное время – чего только не увидишь, чего только не узнаешь.

Идет он вдоль пристани, а там ремонтируются немецкие военные корабли – многие сильно повреждены после столкновений с англичанами в океане. А иногда там стоят на рельсах воинские эшелоны. Если они пусты, Мартин осматривает по очереди каждый вагон – не позабыли ли там случайно револьвер или ручную гранату? Все эти игрушки могут в один прекрасный день сослужить службу.

В этом был уверен каждый датчанин: в один прекрасный день настанет час расплаты и зеленых гадов вышвырнут из Дании; но как взяться за это дело – было еще не ясна Мартин страстно мечтал, чтобы это произошло как можно скорее. Будь дело только за ним, он бы в первую же ночь предложил очистить страну от немцев. Он не видел причин, зачем откладывать в долгий ящик такое замечательное дело. Разговоры о том, что немцы-де еще слишком сильны и трудно застать их врасплох, он считал чуть ли не предательством; он беззаветно верил в подпольное движение Сопротивления, и вера его крепла день ото дня. Но тут произошло событие, которое омрачило его радостное ожидание. В город пришел санитарный поезд. Он останов вился в порту, куда прибыл ночью, битком набитый ранеными с Восточного фронта.

* * *

Портовая площадь была оцеплена немецкими солдатами, с винтовками наперевес, они не подпускали толпу слишком близко. Немногочисленные раненые, опираясь на костыли и палки, вылезли из вагонов, они кое-как держались на ногах, прислонившись к стенке. Их повязки были пропитаны кровью и грязью, от них разило карболкой. Из глубины вагонов неслись стоны и пение псалмов. Страшная картина!

Проходившие мимо женщины жалели раненых.

– Бедняги, – говорили они. – Конечно, это немцы, но в конце концов они ведь тоже люди.

– Им, наверно, тоже опротивела война, – вторили другие. – Может, их гнали на фронт, угрожая расстрелом и лагерями.

Мужчины, стоя маленькими группами, переговаривались вполголоса:

– Так им и надо – жнут, что сами посеяли…

– Раньше надо было думать, когда орали «хайль Гитлер». Теперь им придется расхлебывать кашу. Может, впредь будут умнее.

В полдень женщины принесли раненым еду, пиво и содовую воду. Охрана их пропустила, за ними потянулись другие, оцепление распалось, и теперь кто угодно мог подойти к поезду – охрана никому не мешала. Мартин протиснулся вперед – поглядеть, и что же он увидел? Пустые рукава, пустые штанины, пустые глазницы, заросших бородой, обезображенных калек – людей, раздавленных колесницей бога войны. Неизбежные последствия войны.

Большинство раненых, выползших на свежий воздух из вонючих вагонов, охотно показывали свои раны, словно гордясь ими, и клянчили сигареты – они предпочитали их хлебу.

У молодого солдата были ампутированы обе руки. «Курск», – объяснял он, протягивая вперед обрубки с багровыми следами швов. Люди понимали, что его ранило в кровопролитных боях под Курском. Женщины жалели его, угощали. Солдат жадно ел, орудуя своими обрубками, а потом потребовал «бир» – пива.

Мартин подумал, что предпочел бы умереть, чем остаться без обеих рук, но солдат, как видно, умирать не собирался.

– Бедняжка, он совсем беспомощный, – говорили женщины.

Наевшись и напившись, солдат помотал головой и довольно грубо отпихнул женщин в сторону. Потом поднял кверху правый обрубок и крикнул: «Хайль Гитлер!»

Вокруг него немедленно образовалось пустое пространство.

– Вот негодяй! – воскликнула женщина, которая угощала солдата. – Не стоило его кормить.

Мартин побрел дальше вдоль санитарного состава.

«Бандит проклятый! – думал он. – Потерял обе руки, и все ему мало. Не успокоится, пока не свернет себе шею». Мартину очень хотелось крикнуть: «Ступайте домой, глупые бабы, не видите, что ли, что над вами издеваются!»

Внутри одного из вагонов Мартин заметил вдруг солдата с головой, настолько замотанной бинтами, что он был похож на мумию. Сидя на койке, солдат судорожно скреб шею там, где кончались бинты, и страшно стонал. Рот Мартина наполнился слюной, его чуть не вырвало. Он бросился прочь. Так вот в каком виде возвращались, солдаты с фронта! Мартин подозревал об этом, и все-таки то, что он увидел в санитарном составе, его потрясло. Так вот что такое война! За несколько секунд она превращает здоровых людей в калек. Якоб не раз рассказывал сыну о тех, кто в муках корчился на санитарных носилках, и тех, кого даже нельзя было унести с поля боя, потому что их кровавые внутренности лежали рядом с ними на земле.

* * *

Вернувшись домой, Мартин забрался на чердак. Он и сам не знал, зачем его сюда принесло, – неуютно, пахнет кошками, воздух спертый. У каждой семьи здесь был маленький чуланчик для топлива. На чуланчик Карлсенов Якоб повесил большой замок, хотя в это время года топлива почти не держали. Над решетчатой дверью оставалось небольшое отверстие, и Мартин протиснулся в него.

Вот стоит керосинка, которой они пользуются зимой, но в последние годы керосина не достанешь. Вот обеденный стол с двумя поломанными ножками. Карен часто говорит, что надо бы его починить. Когда приходит хоть один гость, за столом, который стоит в комнате, тесно. Усевшись на санки, Мартин перелистывает старые семейные журналы, но мысли его все время возвращаются к тому, что он видел в порту. Вот к чему приводит война. Когда писались эти старые журналы, времена были спокойные и люди жили мирно, а теперь они убивают друг друга. Правда, Якоб говорил, что войны бывали всегда, потому что те, кто затевает войны, наживаются на них. Якоб так и сказал: они дерутся из-за денег.

За полчаса Мартин пересмотрел все журналы и стал искать еще – он ищет их в самом дальнем углу чулана, где в полу сделан люк.

Мартин смотрит в глубину люка, но там нет ничего интересного; изоляционные материалы, мусор, обломки досок и мешки из-под цемента, которым замазывают дыры, чтобы вода не протекала в нижние этажи, – да только это мало помогает. Приглядевшись внимательнее ко всему этому хламу, Мартин ложится на живот и извлекает один мешок. Мешок всегда пригодится в мальчишеском хозяйстве. Но мешок, оказывается, не пустой, в нем что-то лежит. Что бы это могло быть?

Сердце Мартина бешено колотится. Он озирается – никого. В мешке ружье, новехонькое ружье, обильно смазанное маслом. Оно легкое и короткое. «США. Дженерал моторе», – написано на затворе. В голове Мартина вихрь – от восторга у него захватывает дух. В мешке лежит что-то еще… Так и есть, это патроны.

Значит, Якоб участвует в Сопротивлении! Конечно, участвует. Мартин осторожно заворачивает ружье в мешок и кладет на место. Когда ему исполнится четырнадцать лет, он попросит Якоба, чтобы его приняли в Сопротивление. Пусть отец сделает ему такой подарок – вместо щенка, которого Мартин просит уже давно.

Теперь он понимает, почему Фойгт так часто наведывается к ним и почему у Якоба вдруг время от времени появляется какая-то странная сверхурочная работа.

– Надо приглядеть за печью, – говорит он. – А то нынешнее топливо никуда не годится. – Кто-то должен позаботиться о том, чтобы пламя не гасло.

* * *

Когда Якоб возвращается домой, Мартин испытующе вглядывается в лицо отца, его распирает гордость, у них теперь общая тайна. Его отец – один из тех, за кем охотятся, кого ненавидят немцы. Он прячет на чердаке ружье. Но Якоб не замечает восхищения Мартина. Он занят другим: в Оденсе забастовка, ему рассказали об этом железнодорожники, а те узнали это от своих товарищей с Фюна. Говорят, там разыгрались настоящие уличные бои, обе стороны потеряли много убитыми. Все началось с того, что немецкий офицер застрелил пятилетнюю девочку, а толпа растерзала убийцу. В Ольборге произошли драки в ресторанах, рабочие аэродрома, верфи и других крупных предприятий бросили работу – возможно, все это выльется во всеобщую забастовку.

– Сами понимаете, что наши политики волосы на себе рвут, – сказал Якоб. – Они тут сотрудничали с нацистами, расстилались перед ними, лизали им зад, а мы вдруг начали борьбу. Выходит, они сами себя в дураках оставили – народ их больше не слушает, а немцам они теперь ни к чему. Умнее всего на их месте было бы добровольно уйти от дел, пока их не выгнали. Больше им ничего не осталось. Вот только не знаю, когда они на это решатся.

– А когда мы решимся устроить забастовку в нашем городе? – спросил Мартин.

– Пока не знаю, но бастовать мы будем, – сказал Якоб.