Текст книги "стихи"

Автор книги: яшка казанова

яшка казанова
стихи

подготовишки

 
любили, ревновали неустанно:
помадный рот багровей всяких ран.
о детские счастливые романы
в развалинах заброшенных веранд.
о детские постыдные секреты;
песчаны руки, липки, горячи...
но, впрочем, все забудется за лето –
на даче черные ученые грачи,
на даче воздух дерзко пятки режет,
дурманит пятилетние умы.
на даче так легко проснуться нежной
от запотевшей сеновальной тьмы
и целый день с глазами взрослой птицы,
лопатки напрягая за спиной,
запрятывать под черные ресницы
ночной, случайно пойманный разбой...
но, претерпев разлуки и любови,
по осени вернуться в детский сад,
чтоб обсуждать с простой нехитрой олей
достоинства украденных помад.
1999/01/03
 

пиранья

 
а из самых глубин,
из моей груди
теплой рыбкой вспорхнул поцелуй один.
 
 
и трепещет во рту –
серебриста ртуть,
ядовита. одной опасно глотнуть.
 
 
ах, плавник остер –
мой язык истерт.
ну же, выпусти рыбку в твоих рук простор.
 
 
и – о! верх блаженств!
этот царственный жест.
и сладость, и кровь – все равно уже.
 
 
облегченья вскрик –
распугаю рыб(!)……………
на твоем запястье блестит плавник,
 
 
ищет алый грот,
и втекает в рот,
жжет и режет, и – ах! – дохнуть не дает.
 
 
но, суля мне смерть,
новых рыбок сеть
поднимается вверх, чтоб к губам взлететь...
1999/02/08
 

испанья

 
ах, пощечина жарче жести.
от пощечин плавится жесть.
ну, ударь меня, в каждом жесте
кастаньет повторяя жест.
ну, ударь меня – каждым пальцем
в пять багровых полос у рта...
это ты называешь танцем?
эту ты называешь та?
ну, ударь, разбивая губы
в кровь. о, кровь андалузских жил...
помню, – как эти пальцы любят,
так, как бьют. из последних сил.
1999/02/10
 

ракенрол

 
мама – анархия. папа – стакан портвейна.
неважно в кого. главное, чтобы – вера.
в соседнем подъезде девочка вскрыла вены.
впрочем, обыкновенно.
 
 
кто-то кого-то кем-то как-то куда-то.
мир на вкус волокнист, как сладкая вата.
я надеваю шинель погибшего брата –
великовата.
 
 
свобода – не что иное, как свойство плоти,
входящей в плоть. так в дерево входит плотник,
кусая ус, кроша – за ломтиком ломтик –
уставший локоть.
 
 
это спираль. до старости трое суток.
нужно успеть собраться: баулы, сумки,
билеты, белье, ребенок, кастрюли с супом,
течная сука,
красное платье, хлыст, высохший дилдо,
бумажник коришнево-желтый, из крокодильей
кожи. кассета с джиной гершон и дженнифер тилли.
места хватило?
 
 
и все наладится. будут новые крыши,
новые здания – выше, выше и выше.
а если не нравится – встал, извинился, вышел:
мы же «на вы» же.
 
 
и я научусь бг почитать за бога.
кричать с амвона, хотя тепло и не больно.
пора взрослеть, ценить подругу под боком.
искать работу.
 
 
завтра покончу с язычеством, сплюну мантры.
девочка вскрыла вены куском диаманта.
мама – анархия. какое нам дело до мамы?
крови мало.
1999/03/09
 

украшательства

 
ах, настурции, традесканции.
дачный домик цветет неистово.
мы с тобой занимались танцами.
мы цитировали вертинского.
 
 
пруд, уставший от посетителей,
в ярких бабочках, в ясных лилиях.
медальончики с нефертити, и
золотые цепочки длинные.
 
 
«отвернись, я поправлю лямочку...»
и от вспыхнувшей вмиг пощечины
вкус во рту. непременно яблочный.
«я влюбилась. влюбилась? еще чего!»
 
 
наши бабушки в чем-то бежевом.
под столом колено ласкать тебе.
крем-брюле на десерт. под брежневым
белый стол. ришелье на скатерти.
 
 
объяснения – мягче пальчиков.
отношения сплошь на греческом...
две сапфо глядят с фотокарточки:
галя ганская, нина заречная.
1999/04/13
 

женщине с видом на Spritzer

 
болен каждый, кто прикоснется
к вашей руке губами.
медленно, как от бессонницы,
мучительно погибаю.
 
 
натюрмортик музейно-редок
и для вас, меня не любившей:
на сливочном блюде с креветками
пенсне, забытое бывшей.
 
 
ах, чулок с ползущей резинкой
так кокетлив. весело-гадко.
замолчите о минизингерах
и послушайте о вагантах,
 
 
покусайте на пальце жилку
закажите вина. и мяса
непрожаренного, не жирного:
я вам буду читать гюйсманса,
 
 
жарко сглатывать окончанья,
чтоб свело вожделеньем скулы
но, очнусь. замечу нечаянно,
что секьюрити спит на стуле.
 
 
вечер тягостен и обманчив,
переулки греются регги...
 
 
сладко губы глинтвейном смачивать
в буфетике галерейном,
а на входе, раскланявшись с диксом,
завернуться в пальто поглубже.
 
 
в этом сумраке чтят традиции.
и никто никому не нужен.
1999/09/25
 

климт климтом

 
она пьяна, она похожа на черта.
ей восемь лет, несмотря на морщины и седость
климт. золотая рыбка. и облаченный
в облако – двор. и взгляд вороватый соседа.
она резка, она, похоже, устала
ей хочется спать..., и спать... испаряясь спиртом.
климт. квадратные ласки. не по уставу
нежная боль. мое неслышное: спите?
спите.
1999/10/02
 

fin

 
все, чем закончимся, я унесу с собой:
полоска на бедрах, корабль над головой,
цаплей в изгибе неба подъемный кран.
ты не заметишь. четыре часа утра.
и город, чужой и нежный ко всем чужим
беззвучно прольется из синеватых жил.
1999/10/02
 

строберри филдс форева

 
и кто-то в закусочной требовал пудинг...
мы землянику сажали под пулями.
смеялись, нащупав чуть выше кармашка
на синей рубашке кровавое пятнышко.
чуть выше кармашка с билетом трамвайным.
мы пели. мы песнями разговаривали.
соседи с других баррикад возмущались
внезапному, в ягодных брызгах, отчаянью.
отчаянью-счастью. дитя в бескозырке,
серебрянорукое и безъязыкое,
нам приносило воды из под крана
с осадком. сиреневым в желтую крапинку.
война танцевала на старой эстраде
под музыку африки. или австралии?? –
на помню по карте. красивое место,
растоптанное в земляничное месиво.
война улыбалась породисто-хищно
и все норовила до самого личного
добраться ладонью. валютная шлюха.
животных спасали снотворным и шлюпками,
летящими в воду поспешно и нервно.
войну забавляло все это, наверное.
седые матроны и сэры в крылатках
за наши рубахи упрямыми лапками
цеплялись. и мы невоспитанно, дико
от них откупались едой земляниковой.
мы верили в небо, в достоинство сосен,
в то, что непременно порушим отцовское,
в совокупленья, в каминные камни,
в возможность минуту схватить фотокамерой.
война нам кричала: вы – дети, вы – боги,
вы – то, что осталось от мертвых, не более...
 
 
и было так странно, что кто-то, испуганный
в забытой закусочной требовал пудинг.
1999/11/01
 

взросление

 
мы кричали. слова, будто слюни, сглатывая.
торопились закончиться, завершиться на вираже:
вот вам юбочка, еле отжитая, еле салатовая
с мятным пятныщком, выстиранным уже.
 
 
вот вам дряхлых религий застывшие гениталии:
тщетны поиски бога. стираются пальцы в кровь.
и кольцо обручальное, и крупные серьги янтарные
и вчерашняя карточка на метро –
 
 
все останется в памяти газовым сизым облаком,
чтобы проще, как птицам, нащупывать путь назад.
вот вам водка, вот вам полуголодный обморок,
вот рот, вот глаза.
 
 
мы лишались и ненависти, и гордости.
и все слушали, по-младенчески корча рот,
как над нами, подводным металлом бряцая в голосе,
хохотал повзрослевший Нерон.
1999/11/20
 

много синего

 
все было. безнадежней, чем в начале,
отчаянней. солдатски-голодна,
я лоб узорный стерегла ночами,
слезясь на спящий подо мною город, на
 
 
октябрь молодящийся, на стаи
ночной листвы... ресницы теребя,
все было. за плечами вырастало,
как крылья, ощущение тебя.
 
 
тогда казалось – жизнь тугой улиткой
чуть пискнет и замрет под языком.
ладошка, штык сжимая, стала липкой.
соседи наблюдали из окон –
 
 
как в зеркале, в лазурных пятнах гжели,
оранжевой луной обнажена
спала, обнявшись, пара отражений,
издалека похожая на нас.
1999/11/26
 

корабельное

 
твой зрачок ядовит и капризен, как ртуть.
я напьюсь его сочно и кротко.
поймаю в далеком кубинском порту
с окарминенным ртом полукровку.
 
 
и коленями сжав набухающий жар,
руку вымыв в прохладном соитьи,
воскликну: «во имя стареющих жанн
залюбите меня, залюбите!
 
 
зарубите ладонью чуть выше виска
рост и бросьте доверчивым юнгам!»
она не поймет. нам придется искать
посвободнее на ночь каюту...
 
 
рвать на ревность и страх синеватую ночь,
воя песню измены под утро.
семь демонов будут шутить надо мной,
кричать попугайски: «полундра!»
 
 
я вплетусь в увядающий стебель спины,
в грудь, в отметины прежних владельцев.
я стану собакой припадочной ныть,
извиваться, кусаться, вертеться,
 
 
чтоб, корежа клыки, замочалить во рту
вкус любви, заболевшей проказой.
зрачок ядовит и капризен. как ртуть
у самого краешка глаза.
1999/11/29
 

урок французского

 
кромсая мысли на шаткой парте,
он постоянно мечтал о том:
«кто этот юноша в длинном пальто,
с жаркой улыбкой Буонннапппарте?» –
зашелестит толпа. и к нему
бросится девушка в ярко-страстном.
«мадемуазель, – он скажет, – напрасно
вы так спешили сквозь ночь и тьму.
вот ваши письма», – тугой конверт
протянет. плавным аккордом сзади:
красная мельница, угол пизанский,
чуть поодаль рябь на неве.
он, не сутулясь, пойдет пешком
до кабака. обожжет абсентом
взгляд фиолетовый дезессента,
пухлые губы вдовы клико,
сибиллу уэйн в обносках дель-арте,
полуголодного короля...»
шатеновый мальчик резал на парте
крошечным ножичком: «здесь был я».
1999/12/05
 

спб

 
невские пальцы перебираю.
целую ладони ковш.
гладь мостовых бередят трамваи.
рвусь, отрываюсь, отогреваюсь
от сотен бетонных кож.
 
 
лакаю воду каналов стылых,
ласкаю решетки сон.
сзади, закрытым заводом в спину,
моей индустриальной пустыни
скошенное лицо.
 
 
навзничь кидаюсь. на небо. на земь.
рубашку шпилями в кровь.
пунктиром линий васильевской вязи
молюсь на юных, больных, безобразных,
на эрмитажных богов.
 
 
я – плоть от плоти. я – камень от камня
гранит на себе таскать...
хватает обугленными руками,
крюковым держит нельзя дышать мне
предпитерская тоска.
1999/12/15
 

для лизы

 
каждая знала – здесь раньше была вода,
зеленые пастбища, диких собак стада.
а по утрам две птицы летели сюда:
птица с крыльями «нет», птица с крыльями «да».
 
 
каждая верила в реинкарнацию слов,
в то, что любое имя переродится в число,
и если ты знаешь счет, то тебе повезло,
но, сколько ни умножай, от добра остается зло.
 
 
каждая помнила сотни мужей и жен.
помнила, кто горбат, кто отлично сложен,
кого колесовали, кто был сожжен,
кто губы кусал, кто твердил, что все хорошо.
 
 
каждая дергала небо за рукава,
чтобы проверить – мертва она или жива.
в жертву астарте девичья голова
и гладкие плечи в разливе солнечных ванн.
 
 
каждая думала: «я не такая, как все.
вечность сплела уздечку в моей косе.»
темные теплые кельи. портреты со стен:
самойлова, параджанов, святой себастьен.
 
 
каждая злилась: «нам нужен новый господь!»
любовь превращалась в боль, истерика – в спорт,
слегка подгнившая нежность струилась из пор.
и орфею кричали с олимпа: «братишка, спой!»
 
 
каждая ела и библию, и коран,
читала на ощупь карты покойных стран,
левую бровь приподняв, вопрошала: «сестра,
ты догадалась, что нас уничтожил страх?»
 
 
каждая знала: 2.50 – предел,
будучи здесь, не получится быть нигде.
и непременно кто-то завяжет свой день
в крепкий лайкровый узел. 70 den.
1999/12/10
 

один из двух

 
астория вся в снегу, как в плевочках,
а чего вам хотелось? это – питер.
я бреду по городу винно-водочному
в нежном, с хитрецой, подпитии.
у меня круглое личико.
звать меня лиличка.
а он гордый, чертяка.
он, даже здороваясь,
руки из кармана штанов широченных не вынет.
мне же хочется, чтоб плакал, тявкал,
чтоб любую ладонь целовал навылет,
но мою лобызал,
как христову или как шлюхину.
чтоб катался в глазах
истерически. чтоб вынюхивал
запахи на мне не его, чужие.
чтоб мы вместе до угла не дожили,
до поворота, не дотерпели чтоб
ни за что.
астория близится. сережка есенин
там размазан по стенам.
бреду на свидание... далее... далее...
люблю ночные скитания.
а он, желвачок напрягает, как металлический шар
с постоянством безумного. нарциссизма
черви в каждом жесте его кишат,
в дыме трубочном сизом.
желвачок-ромашка: женишься? не женишься?
опасливы движеньица.
ох, как опасливы. но не трусливы.
он не плачет, давится слизью,
когда мне тычется в личико,
в имя мое лиля лиличка.
он ревностью умывается, как мылом.
мой милый. большой и милый.
а потом пуля плющит висок в кашу.
я-то, дура, боялась: мол, много кашляет.
а он жолудями холодными измесил себе всю душу,
ревностью бледной, словоблудным своим «не струшу».
ну, не выдержал, спекся, сник.
вероника
тоже из тех, кто мог бы быть ведьмой.
но ты ведь мой?
только мой?
вот такой громадой себя сам сломавший...
хотя сейчас неважно.
висок – в кашу.
слюна – в соль.
трусцой
к нему. хрупкому гулливеру.
пойдите вон! я вам не верю!
где он? пустите к нему, к мёртвому.
прорываюсь увёртками.
пуль давленые виноградины
околдовали меня, его обрадовали.
лицо совсем не узнаю. что вы мне тут подсунули?
сыр сулугуни
на столе
и бутылка сухого.
и не слова.
впоследок.
и на репетицию торопится девочка дикая
вероника.
2001/02/06
 

одинокий из двух

 
а у лилички рвется коса до пояса
роза красная в волосах.
мне даже глянуть на лиличку боязно,
не то, чтоб ладони лобзать.
она шагает по каждой площади,
как по красной. каблук трещит.
была бы иная, жилось бы проще мне:
семечки, сырники, щи...
а у лилички нежность руки проклятая –
пол-луны таращусь в окно
и вою. трахея забита кляпами –
глубочайшая из всех нор.
тосковать, в каждой рюмке спиртово плавиться:
кто ласкает ее – гадать.
а она – и умница, и красавица,
строптива не по годам.
стоп, машина! я – под колеса бревенчато,
но великоват для авто.
не лечится эта зараза, не лечится.
ни в этой жизни, ни в той.
а у лилички брови вразлет по-летнему,
и арбат истоптан до дыр.
в кистях грабастаю два билетика,
глотать мешает кадык.
я бросался здороваться с незнакомками,
драться с мальчиками в «пежо» –
она не пришла. циферблатик комкался.
револьвер эрекцией жег.
и потом, коробок черепной разламывая,
пуля видела наперед:
не пришла на садовое? это не главное.
на похороны-то придет.
вот и памятник. двух штанин бессилие,
в мерополитене – бюст.
а у лилички платье синее-синее.
до сих пор ослепнуть боюсь.
2001/02/06
 

Reinкарнация

 
запирает крылатку на десять висячих замков,
и выходит в каналы с намерением утопиться
он болезненно стар, что спасает от злых языков,
но отнюдь не способствует смелости броситься с пирса.
 
 
а в прохладных каютах матросов терзают цинга
и тоска по невестиным рюшам под тяжестью юбок.
он стоит на мосту, ароматом заморских сигар
подкрепляя решимость. но где-то в прохладных каютах
 
 
юнга тихо лелеет в губах капитанскую плоть.
слишком молод, чтоб спать в одиночку. на палубе жарко.
он становится сумрачен. солнце устало стекло
по Венеции сонной, на торсе его задержалось
 
 
и коротким лучом подтолкнуло. красавицы взгляд
стал последней наградой за нежность к цветущим глубинам.
он едва улыбается. в темных каютах царят
бездыханность и ласка. но солнце, что плавно убило
 
 
казанову, уходит на мягкое дно вместе с ним,
вспоминая любовниц, любовников, их ароматы,
их оргазмы, их стоны. «усни, мой любимый, усни» –
юнга шепчет. он солон. он – непобедимый романтик.
2001/02/06
 

1994

 
я погряз в тишине, я по-черному запил,
ты умчалась к кому-то чужому на запад:
в дюссельдорф, амстердам, черт возьми, копенгаген –
пыль дорожную в пену месила ногами.
а москва принимала измученным чревом
все мои истерии, и, в целях лечебных,
наливала мне водки. тверская жалела
поворотом направо... поворотом налево...
я слонялся по городу, как сифилитик,
слушал каждое утро: болит, не болит ли
место в теле, где каждый твой локон запомнен.
я срывал занавески с окошек, запоры
с трех дверей нашей маленькой спальни. напрасно.
я анализы крови лизал от запястья
выше...выше... давился, и привкус металла
оставался на небе. густой, как сметана.
(плюс) друзья, приходившие ежевечерне,
помогали мне встать, но тугие качели
поддавались неловко. я падал, я плакал,
я твоих фотографий заплаты залапал,
заласкал, залюбил. заболел скарлатиной.
и анализы крови, и привкус противный,
и на небе московском созвездие овна:
все мне виделось только тобой, поголовно.
я примерно учился искусству тебя забывать.
2001/02/07
 

яблокам

 
въезжай в близлежащий город.
входи в безымянный дом.
она боится щекотки
и в душ убегает до.
а после лежит, как самка,
и дышит порванным дном...
въезжай в близлежащий замок,
забудь безымянный дом:
прости хозяйке халатность,
просроченный счет за газ,
протри ей ладони лапой,
с ключицы слижи загар
наплюй на ее протесты,
по-женски-слабые «don't»
и горько тебе, и тесно,
забудь безымянный дом.
меняй, как монеты, кудри
и цвет прокушенных ртов
проплакан, прожжен, прокурен
и пропит. коньяк картон
оставит на стенках глотки.
забудь безымянный дом...
она снимает колготки
и в душ убегает до.
а после в борделе теплом
ты ляжешь в постель со мной
в надрезы, кровоподтеки
рубашку мою сомнешь.
и всласть пропитавшись телом,
поймешь непреклонный знак
я очень давно хотела,
чтоб ты ко мне приползла.
2001/02/08
 

уроки гибкости

 
танцуй, танцуй на моей могиле:
Ave Maria – течет латынь.
послушай же, вряд ли меня любили
так, как любила ты.
танцуй, мне приятны удары пяток
о злую землю и нервный грунт.
все еще помнятся свежие пятна,
когда встревожена грудь.
змеиной кожей посмертно таю
под каблуками. танцуй, танцуй!
оставлю для многих, но эту тайну
я с собой унесу.
твой танец бережно-подвенечен,
вдова-невеста, моя жена.
расслабься, ладони забрось на плечи –
ты слишком напряжена.
ты слишком траурна, но напрасно,
смотри, как яростно-пестр венок!
бродяг и кошек зови на праздник,
меня вспоминай вином.
я здесь, с тобой, я в воздухе пьяном:
надгробная нежность, ласковый труп.
как сладостно было бы слиться с ядом
твоих побелевших рук.
2001/02/09
 

песенка в голос

 
в картонных домах, начиненных чужими страстями, как нежной взрывчаткой,
я тебя дожидаюсь. я съедена этим упрямством.
влюбленность томительна и горяча чрезвычайно.
не спасет даже пьянство.
 
 
одурев от любовниц, слепой казанова бредет по каналам, на трость опираясь.
я тебя дожидаюсь. я режу ладонь о секунды.
как томатная кровь, эта псевдомедовая радость,
сок тягучей цикуты.
 
 
забываю тепло и других, превращаясь в съедобного кая под сахарной пудрой.
я тебя дожидаюсь. я льдом провожу по морщинам,
мне 75, как когда-то и где-то кому-то,
и глаза очень щиплет.
 
 
в картонных домах, начиненных чужими страстями, как мальчик-тореро,
я тебя дожидаюсь. я мулету обгрызла по краю.
остается пластинка. подвластное возрасту ретро.
до тебя догораю.
2001/02/13
 

уснув щекой в воде

 
поцелуем молочным соединяться в скверике:
дотянуться губами и яблочным соком склеить их.
небо цвета бетона не первой свежести
с бледноватым крюком для люстры: хочется – вешайся.
 
 
ах уж мне эти все твои марочкимаечкилямочки...
как кстати по шее шарфик неутомимо-ярмарочный,
до одури красный, в глазах маячит брусничным.
в моде теперь зажигалки zippo, я всерьез опасаюсь за спички.
 
 
детство скачет по лужам и тонет бумажной лодкой.
движения стали размеренны и (оттого) неловки.
народ, привыкший daily двигаться по спирали,
вовсе не замечает, как смертельно он ранен.
в замызганном такси меня до тебя доносит радио.
о-ля-ля.
2001/02/13
 

как все

 
мы называли дни недели
любимых женщин именами.
и связывали нас не деньги,
хотя на деньги нас меняли.
меня, тебя... но то, что между,
что так высокопарно прочим,
цепялось даже за одежду,
бесперебойно кровоточа.
 
 
мы жили порознь и вскоре
на пальцах отмечали встречи,
и что-то нежно-воровское
прослеживалось в каждой. резче
был дым для глаз, и сок для тела
был все тягучей, ядовитей.
я снова в прагу улетела,
когда ты уезжала в питер.
 
 
и только дворикам московским,
нас не предавшим ни на йоту,
казалось: в небе слишком скользко
и слишком тесно самолету.
внезапность сумрачных посланий
сменялась выдохами трудно.
мы двигались, пожалуй, к славе
и снова встретились друг с другом.
и жизнь, смешно, как алкоголик,
стараясь избежать агоний,
качнулась влево. бродский вздрогнул
и передвинул стрелки строго
по часовой.
2001/02/15
 

николас доули

 
напалмом нежности выжег себе клеймо,
слюну глотал язвительно, как лимон,
не морщась, хотя ее желтоватый яд
был неизбежно губителен для меня.
и я подыхал, откровенно и горячо.
она, если честно, в общем-то, ни при чем:
всему свое время, а если времени нет,
хотя бы деньги: сортир, сутенер, минет.
сплетенье пальцев было для нас с тобой
родным гамаком… ну, было, и что с того?
я память рвал на тысячи мелких дат,
чтоб стать иным, чтоб в небо стихи кидать.
а вечером улицы тонут в обильи лиц…
и я шагаю, пропойца и беллетрист,
и бывший любимый, что тоже – почти погон.
какое хамство – жаловаться на погоду.
2001/02/15
 

арбалетик из стекла

 
похмельный синдром равносилен взгляду
уже не любящему. уже.
стели мне жестче. приду и лягу,
ладони буду на свечке жечь,
 
 
чтоб ты парафиновым откровеньем
на пальцы мне трогательно сползла.
столетний дворник – стоглавый веник,
а в прошлом тоже почти что злак.
 
 
как я с тобой. бесполезный, бывший,
но так и не сбывшийся. тишина.
ты спишь, ты не ждешь меня, ты не дышишь,
ты смысла дыхания лишена.
 
 
и в дряблых ладонях седую ласку
я вынесу прочь. мне пора, пора.
запомню: твой рот широко-атласный,
чрезмерно вывернутый от ран
 
 
в нежнейшем «спасибо». портрет настенный
меня осудит десятком дул.
последний визит. самострел. спасенье.
стели мне жестче. я не приду.
2001/02/15
 

кукallки

 
марионеток хрупкие суставы
трещат в борьбе за место на подмостках.
мы так надежно безнадежно сбиты в стадо,
что даже самым потаенным мозгом
вообразить себе способны только
самих себя, ютящихся по норам.
что третий глаз, полынная настойка,
что карты таро, тертый вид которых
нам открывает слабо-воспаленный
гадалок разум. как смешно и пусто:
ложимся спать, храня в уставших легких
дышать взахлеб забытое искусство.
и пробуждаясь в теплом чреве лета,
натягиваем джинсы из вельвета,
кроссовки, майки – строго по погоде,
я голоден. и никуда не годен.
я не в строю.
2001/03/05