Текст книги "Легенда Горы (сборник)"

Автор книги: Яшар Кемаль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

Настоящие саркисовские

Взмахивая веселыми узорчатыми хвостами, удоды взлетают над проселком, куда-то уносятся, а немного погодя возвращаются. Хаджы боком сидит на ишаке. Пекло нестерпимое, но кепка натянута у него по самые уши. Ишачок иноходью трусит – дыг-дыг, дыг-дыг. Под копытцами взлетают облачка пыли – мягкой, горячей, как пепел в очаге. До чего ж славно ишак идет – дыг-дыг, дыг-дыг. Сидишь спокойно, удобно, как на пуховике. А он себе идет не хуже любой лошади. Да и чем хороша лошадь? Елозишь у ней на хребтине, пока задницу не натрешь докрасна. Неплохо ездить и на верблюде. Совсем даже неплохо, слезать не хочется. И все же, если спросить Хаджы, он так прямо и скажет: нет на свете ничего лучше серого ишака. Не нужна никакая постель в шелку да в пуху. Только бы сидеть себе верхом на сереньком да плыть сквозь желтое знойное марево прямо в поле. Плыть, плыть, плыть.

Ослик явно форсит: два-три раза проходит мимо батрака с мотыгой, потом останавливается, задирает голову, хвост торчком, и долго-долго кричит. Потом столь же долго мочится. Ноги у Хаджы длинные. Когда сидит верхом на своем ишаке, ноги волочатся по земле. Приходится подтягивать их вверх, но и так они всегда на два пальца не достигают земли. И сейчас, когда ишак мочится, ноги у Хаджы совсем намокли. Батраки отвлеклись от работы, пересмеиваются. А Хаджы сквозь стиснутые зубы бранится: «Сучьи дети!» Батраки, уже не скрываясь, хохочут. Взгляд Хаджы падает на Чернявую Айше.

– А, этэ ты, мерзавка, натравливаешь на меня народ! Вот погоди, поквитаюсь я с тобой. Завалю на землю – узнаешь что почем! – цедит он, наступая на нее.

Айше мотыгу вскинула:

– Кыш, сукин сын!

Громче прежнего смеются крестьяне. Но уже не над Хаджы. «Хорошая баба, Чернявая Айше, – думает он. – Понимает шутки!»

– Что ты за человек, Айше! – говорит вслух. – Ничего-то не боишься. Самого Аллаха не боишься.

Женщина начинает сердиться:

– Чего это мне, молодой, бояться Аллаха? Ты, старый хрыч, рогоносец, должен его бояться. Видать, совсем не годен стал для мужских дел. Утащит тебя Аллах – жена себе молодого заведет.

Перепалка продолжается с добрых полчаса. Вдруг Хаджы становится серьезным. Теперь уж и крестьянам даже ножом не разомкнешь рта.

Задул пополуденный ветер, все забывают о Хаджы. Кто-то завел песню, остальные ее подхватили. Серый ишак тоже начинает кричать, навострив уши.

Ох, какой это был день! Знойный – сил нет терпеть. Хаджы явился в поле злющий, совсем заездил батраков. За все пятнадцать лет, что он за старшого, не видали его никогда таким. Ясно, получил нагоняй от хозяина.

Чуть поодаль от группы батраков остановился зеленщик со своим навьюченным ишаком. Весь свежий, румяный, сразу видно: из Даренде родом. А как важно держится, сукин сын!

– Недотепы! – разоряется тем временем Хаджы. – Вон сколько травы оставляете! Вместо сорняков хлопчатник тяпаете. А хозяин мной недоволен, чихвостит почем зря. Но вам-то что? Не вы – Хаджы плохой. Вам лишь бы перекуры устраивать!

Старшой кричит, крестьяне, повесив головы, безмолвно слушают. Вдруг ишак Хаджы как заревет, за ним следом – ишак зеленщика. Ослы надрывно вопят, крестьяне хохочут. Хаджы ошалел. Лицо побагровело, честит всех подряд, да только без толку. Туда кинется, сюда, сам не знает, что делать. Не нашел ничего лучше, как злость сорвать на собственном ишаке. Колотит его почем зря, словно и не божья тварь это. А крестьяне вдвое против прежнего развеселились.

Тут уж Хаджы набросился на них:

– Увидите, Аллах покарает всех вас, нечестивцев! И тебя первую, Чернявая, шлюха ты этакая!

Вены у него вздулись на багровой шее.

– Эй ты, – огрызнулась Айше, – над тобой даже ишаки смеются.

– Это ты, гадина, батраков накручиваешь. Подговариваешь раньше положенного перекур устраивать.

Чернявая Айше выпрямилась:

– У надсмотрщика часы должны быть!

– Должны быть!

– А нам откуда время знать?

– Да, откуда?

Оказалось, что Хаджы сам же и виноват.

Дарендеец слушает перепалку из-за часов, а у самого вдруг глазки так и засверкали. Рука сама собою потянулась в карман, где лежали огромные часы. Они, пожалуй, уж добрых три года как не работали. Три года дарендеец искал простофилю, которому можно было бы сбыть это барахло. Если их как следует тряхнуть, они заработают, минут пять походят, потом опять замрут, как мельница без воды. Встряхнув часы рукой в кармане, он вытащил их и на ладони протянул ближайшему батраку.

– Вот, пожалуйста, – говорит, – есть у меня часы на продажу. Еще моего отца подарок.

– Эй, поглядите! У дарендейца часы на продажу!

– Часы на продажу!

– Часы!

Хаджы тотчас унюхал, в чем дело, подкатился к торговцу, потянулся за диковиной. Ишь ты, тяжеленные. А Хаджы уже давно слышал, будто часы, чем тяжелей, тем ценнее. Присмотрелся. Лежат себе на ладони, величиной с небольшую черепашку. К уху приложил. Внутри громко тикает. У Хаджы в голове пронеслось: «Понимать время по часам научусь у деревенского писаря. Невелика премудрость, дня за два осилю. Писарь в этом деле дока».

Дарендеец вдруг выхватил у него из рук часы, изо всех сил потряс в воздухе, вернул.

– Видишь, как работают? Не часы – мотор! Ну-ка приложи к уху. Как следует приложи. Думаешь, есть вторые такие во всей Турции? Хай, хозяин, хай! Удивляюсь на тебя. Это память об отце. В мыслях не держал продавать такие часы, если бы не нужда в деньгах. Где их тут раздобудешь, в чужой стороне-то. И за миллион не продал бы. Вот.

Он снова потряс часы. Изо всех сил трясет, а сам приговаривает:

– Смотрите, народ! Видели где-нибудь такие часы? Работают как мотор. Совсем как «Оливер Килитрак». Послушайте только, как стучат. А на вес какие тяжелые!

По очереди каждому из поденщиков дал послушать часы.

– Ей-богу, – в один голос сказали крестьяне, – не видели таких часов.

– Не часы – мотор.

– Настоящий мотор.

– Настоящий.

– А громко-то как!

Дарендеец изо всех сил потряс часы, протянул Хаджы.

– Часы что надо, – степенно сказал Хаджы. – Сколько за них просишь?

Дарендеец:

– Не часы – мотор. Хаджы:

– Какая цена? Дарендеец:

– Подарок отца. Хаджы:

– И все-таки не лошадь же, не верблюд. Дарендеец:

– Серый ишак – подходящая цена. Хаджы:

– Нет, по мне, так ишак дороже лошади и верблюда. Чернявая Айше:

– И дороже жены. Для этого нечестивца главное – деньги. Дарендеец выхватил часы у Хаджы, с силой потряс:

– Подарок отца.

Мгновенно созрело решение у Хаджы. Взял обратно часы у дарендейца.

– Ну, по рукам! Будем считать, серый ишак – твой, часы – мои.

Дарендеец:

– Да принесет тебе удачу эта покупка! – Схватил часы, потряс. – Совсем как мотор.

Вскочил верхом на ишака, в мгновенье ока скрылся за ближайшим холмом. А Хаджы вне себя от радости. Вертит в руках свое приобретение, и так и этак разглядывает, к уху подносит. Потом вспомнил присказку: «От радости, что ребенок родился, не оторви ему ноги». Спрятал часы в карман и важно так поденщикам:

– Это что! Бывали у меня и получше. Тоже работали как мотор. Украли их только. М-да…

– Пусть покупка принесет тебе удачу, – сказали батраки, – носи на здоровье. Теперь мы сможем вовремя перерыв устраивать, вовремя к работе приступать.

– То-то же, – отозвался Хаджы.

Вдруг он ощутил, что ему не хватает чего-то привычного. Обшарил карманы, все вроде на месте, потом вспомнил: нет больше серого ишака. Сердце оборвалось в груди. Ушел серый красавец! Не воротишь. Руку в карман сунул, утешил себя: «Зато часы, как мотор». Поборол искушение вытащить часы, полюбоваться ими. «От радости, что ребенок родился…»

Он подошел к батракам.

– Эх, вот раньше у меня были часы! – сказал. – Ну да ничего, эти тоже сойдут. Как мотор работают.

Вдруг его осенило: неспешно извлек часы из кармана, долго всматривался в них, потом как гаркнет:

– Ну-ка живей! Давно пора за работу. Уже час прошел. Живо, живо!

Поденщики хорошо отдохнули, поэтому с охотой откликнулись:

– Вот это другое дело, по часам-то. Пусть этот дарендеец не ведает горя!

Хаджы поднес часы к правому уху. Сердце вмиг биться перестало, кровь в жилах застыла. Помертвел. К левому уху поднес. Опять к правому. Некоторое время часы, словно челнок, от одного уха к другому сновали, Хаджы обессиленно уронил руки. Батраки видят, что-то не то со старшим, участливо спрашивают:

– Что приключилось, Хаджы?

Пришлось взять себя в руки. Попробуй только скажи – засмеют!

– Ничего, – выдавил из себя.

А в голове одна мысль стучит: «Ишак-то мой стоил серебряной цепочки». Вскоре, однако, Хаджы успокоил себя: «Когда он мне продал часы, они, как мотор, стучали. Но я, темный человек, никогда часов в руках не держал, вот и испортил тонкую вещь. Стыд-то какой! Взял и испортил часы, которые работали, как трактор. Завтра, не откладывая, поеду в касаба, починю».

Всю ночь глаз не сомкнул. Ел себя поедом: «Разве такую прекрасную вещь можно доверять неучу? Э-э-э-эх, какие часы были, какие часы! Тарахтели, как «Оливер Килитрак» в пятьдесят лошадиных сил. А я, только в руки взял, сразу испортил».

Часовой мастер оказался немолодым, суровым, глаза недобро смотрят из-под нависших бахромчатых бровей.

– Вот, – выдавил из себя Хаджы. – Только вчера отдал ишака. И какого ишака! Лучше любого коня! Когда купил, работали, как мотор. Только в руки взял – испортились.

Часовщик надел на глаз лупу. Открыл крышку. Заглянул внутрь – и вдруг накинулся на Хаджы:

– Ты что, смеешься надо мной, прохвост?! Здесь половины деталей не хватает! Отдал, говоришь, доброго ишака?

Хаджы чуть не плачет:

– Да, серого своего отдал, чудесного ишака – что твоя лошадь. О-о-о-отдал!

Часовщик швырнул часы на стойку:

– Некогда мне с тобой язык чесать. Иди, откуда пришел!

Хаджы собственным ушам не верит. Потопал к другому часовому мастеру. Тот был полюбезней, но слово в слово подтвердил: часы ремонту не подлежат. По пути домой, окончательно потеряв надежду, Хаджы не переставал себя грызть: «Когда этот парень из Даренде продавал мне часы, они стучали не тише, чем «Оливер» в пятьдесят лошадиных сил. Если бы и впрямь не хватало половины деталей, разве работали бы они так? Никогда. Оба часовщика ничего не смыслят в своем деле. Я тоже хорош! Такую вещь взял в руки – и поломал. Ну, ничего, мы еще посмотрим…»

Одноглазый фотограф Мемед Али тоже кое-что смыслил в часах, порой брался за мелкий ремонт. Хаджы вспомнил о нем уже в пути. Пришлось вернуться. Весь в пыли, в поту ввалился к фотографу, ни слова не говоря, протянул ему свое сокровище. Мемед Али вниматёльно осмотрел часы.

– Я отдал за них ишака. Как может быть, чтобы они не работали?

Мемед Али ушел с часами в глубь мастерской, потряс их хорошенько. Часы громко затикали.

– Почему, говоришь, не работают? Прекрасно работают! Совсем новенькие часы.

Хаджы поднес их к уху, возликовал.

– Вот именно! Как они могут не работать, если я отдал за них своего серого ишака?

Мемед Али:

– Настоящие саркисовские. Хоть об камень хвати, ничего не будет. Вот какие крепкие!

Хаджы на радостях всучил одноглазому пятерку. Уже вечерело, чуть не бегом кинулся домой. Приближаясь к деревенской околице, Хаджы вытащил часы, погладил. Укрепил их на серебряной цепочке на груди. Красиво получилось. Пусть лопнут враги от зависти. Пусть лопнет Молла Вели. Пусть лопнет, рогоносец! Работают, как мотор в пятьдесят лошадиных сил. Хаджы сладострастно ласкал часы, потом нежно поднес к уху. Ноги к земле приросли. Часы челноком засновали от уха к уху. Снова не работают! Выдавил из себя сквозь зубы:

– Что я за человек! Только в руки беру вещь – тотчас ломаю.

Крестьяне в селе приговаривали:

– Счастливый человек наш Хаджы. Выменял часы на ишака. И какие часы! Настоящие саркисовские!

Хаджы отвечал:

– Работают, как мотор в пятьдесят лошадиных сил. Такие часы не одного – десяти ишаков стоят. Бедняге деньги нужны были позарез, поэтому и уступил за бесценок. Ведь память об отце. Разве с такими часами расстаются? Надо бы доплатить ему десяточку. А то неудобно как-то получается.

– Ничего, – утешали крестьяне. – Появится опять, тогда и доплатишь. Не знал он, наверное, что продешевил. Разве настоящие саркисовские отдают за ишака?

Хаджы кипятился:

– Еще бы не продешевил! Память об отце продал. Совсем обнищал, видать, бедняга.

Часы все время показывали одиннадцать. Единственным обладателем часов в деревне был Хаджы. Имам справлялся у него, который час. Батраки, пахари, благочестивые люди, творящие намаз, – у него. Всякий раз, прежде чем ответить, Хаджы горделиво вытаскивает часы, сперва подносит к уху, вслушивается. Потом близко-близко к глазам подносит и, если пополудни, говорит: «Три часа», если вечер: «Шесть», в полдень: «Одиннадцать». Иногда уточняет: «Без десяти двенадцать». При этом пристально заглядывает в глаза тому, кто о времени спрашивает, и бог весть в который раз повторяет:

– Какие часы, брат! Какие часы! Пусть радуются на том свете отец и мать дарендейца. Настоящие саркисовские. Ни на минуту не отстают. Работают, как мотор в пятьдесят лошадиных сил. Единственные часы на всю деревню. Доведется повстречать дарендейца, непременно дам ему десятку. Человек в нужде был, потому и продал. Грех, стало быть, не добавить ему.

Поденщики тоже были весьма довольны часами. Приближается, допустим, полдень, они спрашивают:

– Долго еще до двенадцати, Хаджы?

Хаджы покрутит-повертит часы, как черепашку. Поднесет к уху, правой рукой погладит и сначала, как привык, вознесет хвалу Аллаху и дарендейцу, потом отвечает, бросив косой взгляд на солнце: «Пять минут осталось». В другой раз скажет: «Десять» или: «Пятнадцать». Случается, «Двадцать» говорит. И, не дожидаясь положенного срока, в свисток свистит: пора, мол, на перекур.

В один из дней случилось так, что Хаджы по рассеянности поднял поденщиков раньше положенного времени, ни много ни мало – на три четверти часа урезал обеденный перерыв. Не рассчитал время, видать. Из-за этого целый скандал вышел. Поденщики встали на дыбы, не желают начинать работу, и все там. Хаджы вопит:

– Я ваших прав не ущемляю. Что ваше, то ваше. Вот часы. Не какие-нибудь вшивые-паршивые – настоящие саркисовские! – А сам размахивает своим будильником, к уху подносит. – Как мотор работают. Без пяти двенадцать отпустил вас на перерыв, а сейчас пять минут второго. Десять лишних минут отсидели. Пора и честь знать!

Кричит Хаджы, все часами размахивает. Тут он их к уху подносит. О, Аллах, часы стучат! Беднягу едва удар не хватил. Не своим голосом закричал:

– Подойдите, подойдите! Послушайте, как стучат. Совсем как «Килитрак».

Сколько было в поле поденщиков, каждому дал послушать.

– Ну, что теперь скажете? Поденщики:

– Испорченные у тебя часы. Мы тоже не дураки, знаем, сколько времени отдыхали.

– Да-да, испорченные.

Что стало тут с Хаджы! Орал и на людей кидался, как бесноватый. Никто никогда еще не видал его в таком гневе. Удивились крестьяне, решили – спятил Хаджы. А тот размахивает, трясет часами над головой:

– Кто говорит, что они испорченные?! Не смыслите ни бельмеса в настоящих саркисовских часах! Как мотор работают. На ваших глазах, олухи, ишака отдал за них. Ради вас купил, чтобы ваши интересы блюсти!

Поденщики притихли.

– Не серчай, Хаджы.

С того дня Хаджы не давал повода усомниться в исправности своих часов. Ежели на перерыв положен час, так он полтора часа отпускал. Крестьяне блаженствовали:

– Вот это часы! Вторых таких во всей Чукурове нет! Ни на минуту не отстают. Раньше мы вместо часа и половину не отдыхали, а теперь… пожалуйста. Пусть этот дарендеец, который продал часы нашему Хаджы, век горя не знает. Иншаллах!

Сам Хаджы важничает:

– Доведется мне встретить дарендейца, непременно десятку ему добавлю. Нечестно это – за ишака такие часы получить. Видать, в большой нужде был человек.

Поденщики:

– Твоя правда, Хаджы, надо добавить. Не бери грех на душу.

Короче говоря, до самого последнего дня сверкала серебряная цепочка с часами на груди у Хаджы. До самого последнего дня любому, кто справлялся о времени, Хаджы охотно отвечал.

Но как только отошел бедняга, уж где только не искали эти самые настоящие саркисовские: и в карманах, и под кушаком, и в сундуке, – нигде не нашли. Как в воду канули.

Чакыр [8]8
  Чакыр – прозвище (дословно серо-голубой).


[Закрыть]

Не первый год мы с ним приятели. Здесь у нас в Менекше, в районе Флорьи, все его знают и любят. Не было случая, чтоб он кого-нибудь обидел. Как его настоящее имя, откуда он родом – никто этого не знает. У него не совсем в порядке с речью – глотает букву «р», как маленький, и фразы складывает незатейливые, короткие. Только взглянешь на него, и сразу ясно: такой и муравья не обидит. Для всех он просто Чакыр. Вот я, к примеру, давно с ним дружу, но тоже имени настоящего не знаю. Чакыр да Чакыр… И как-то так получалось, что я ни разу не мог спросить его, из каких мест он родом. Что-то есть в нем такое, что мешает задавать лишние вопросы.

Чакыр не из болтунов. Все наши ребята-рыбаки – зубоскалы, задиры, драчуны, но только не в его присутствии. Не то чтобы боялись его или недолюбливали. Напротив. А вот поди ж ты, не удаются шуточки да подначки, когда Чакыр рядом. Чистюля он какой-то, святоша.

Вот я с чего начал? С того, что мы с ним давние приятели. А ведь, коли призадуматься, неточно я выразился. У меня, если хотите знать, во всем мире едва человек пять найдется, к которым я был бы по-настоящему привязан. Один из них – Чакыр. А почему? Бог знает. Уж во всяком случае, не потому, что мы часто с ним встречаемся и болтаем о том о сем. Может, характерами сходимся? Или общие мысли имеем? Эх, кабы я мог с уверенностью сказать, о чем думает Чакыр! Да и кто об этом знает? Так отчего ж я так сильно привязался к этому человеку? Спросите об этом у Чакыра, так он тоже не сможет ответить. Наверняка начнет бормотать что-то вроде: «А, это вы о нем спрашиваете?.. Да-а-а, мы с ним друзья». И поспешит отойти в сторонку.

Не упомню случая, чтобы он попросил меня о чем-нибудь. А вздумай я сделать ему подарок – не возьмет. Хоть расшибись, не возьмет. «Я, – говорит, – ни в подарок, ни в долг брать у тебя ничего не могу. И не хочу. Ты мне друг. Может, я чудак, но не хочу, чтобы на нашу дружбу пала тень». Вот так-то… Бывало, я из кожи вон лезу, чтобы уломать его. «У врага стыдно брать, – говорю, – но друга нельзя обижать отказом». А он знай лишь посмеивается. Красивый у него смех. Он словно бы молодеет, когда смеется. Кстати, сколько ему лет? Понятия не имею. Даже приблизительно сказать трудно. То он выглядит за сорок, то и тридцати не дашь. День на день не приходится. А спросишь напрямую, так он замолчит, призадумается, а то и вовсе отойдет в сторону и долго слоняется по берегу моря, погруженный в невеселые думы.

Как-то раз он пришел ко мне, веселый, сияющий, словно отыскал давно потерянную вещь. Покосился на меня с лукавством и гордостью. Никогда прежде не видел я такого выражения у него на лице. «Свершилось!» – вдруг выпалил он. Но в тот же миг, очевидно, раскаялся, поник, слинял как-то. Потом торопливо добавил: «Разве на земле нет людей, кроме друзей и врагов? И я веду с ними дела…»

Нет, он неисправим! Мучается, ищет, страдает и наконец вроде бы прозревает: есть на земле не только друзья и враги. Мог ли я после этого еще настаивать на чем-то?

Волосы у Чакыра рыжие, густые, блестящие, плечи – широченные, сильные. Поступь у него тяжелая, могучая, будто не человек, а каменный монумент шагает. Частенько у его губ пролегает горестная складка, даже когда он смеется. А в выпуклых карих глазах то и дело вспыхивает ярко-зеленая искорка. Брюки, рубашка, пиджак болтаются на нем, как на вешалке. Но как ни странно, это лишь красит его.

Чакыр излучает аромат чистого, безбрежного, сверкающего моря. Так пахнут водоросли – солью, йодом, свежей рыбой, южным ветром. Пройдет он рядом с вами в жару, и сразу пахнет на вас морской прохладой, свежим туманом. Над ним вроде бы всегда стоят белопенистые облака. Ручищи у него тяжелые, натруженные, кулаки как кувалды.

Сидим мы с ним, бывало, на прибрежных скалах и часами молчим. Над морем вьются легкие чайки, стремительные бакланы. Порой море причудливо меняет свой цвет. То вдруг часть его заискрится, вспыхнет яростным светом, а поодаль – вода стоячая и черная, как в омуте. А потом вскипит, вздыбится черная вода и залучится красновато-сиреневым цветом. Голубые, бирюзовые полосы постепенно переливаются в зеленые и оранжевые. А то вдруг солнечный столб, как гигантским кинжалом, рассечет морскую ширь надвое. В такие минуты Чакыр не может сдержать себя, восторженно вскрикивает: «Вот сейчас море похоже на себя!» И при этом глаза его улыбаются.

Потом мы поднимаемся и уходим. Что мы говорим друг другу прощаясь? Ей-богу, не помню. Скорее всего, ничего. Днем ли, вечером ли расставались? Тоже не помню.

Как-то раз я повстречал его, когда он только-только вернулся с рыбной ловли. Руки его по самый локоть были в рыбьей чешуе. Увидев меня, улыбнулся. Еще издали протянул огромную живую рыбину. «На, это на твое счастье! Как только вытащил ее из воды, так сразу решил, что она – твоя». Он был беспечен, как ребенок. Сияющим взглядом смотрел то на меня, то на пойманную рыбу, то на море. В какой-то миг мне показалось, что его рука с зажатой рыбой и лицо, и плечи стали голубыми. Заходило солнце. А Чакыр продолжал на глазах покрываться голубизной. «Ну что, увидел?» Я мотнул головой. «То-то же! – засмеялся он. – Лови!» И, не доходя несколько шагов до меня, кинул рыбу. Я поймал ее. «Ешь на здоровье». «Спасибо», – смущенно пробормотал я.

Рыбаки, что сидели в лодках у него за спиной, тихонько посмеивались. За весь день ему удалось выловить одну-единственную рыбу, и он долго мучился, как отдать мне ее.

Они ведь великие хитрецы, наши рыбаки. И прозорливы как джинны. Лишь взглянут на человека и тут же прочтут, что у него на сердце. Спустя пару дней они мне сказали: «Видел бы ты, братец, в тот день Чакыра. Видел бы, как дрожали его руки, как радовался. Чуть с ума не сошел».

Ежедневно Чакыр раскладывал свой улов на расписном деревянном лотке. Он любовался рыбой, как дитя, и не выкрикивал, а пел: «Рыба! Свежая рыба! По-о-о-окупай!» Он торговал во Флорье, Басынкёйе, Ешилькёйе [9]9
  Предместья Стамбула.


[Закрыть]. Деньги, не считая, клал в правый карман брюк. Распродав улов, пристально оглянется по сторонам, притопнет, бывало, ногой по мостовой и, запустив руку в карман с деньгами и позвякивая мелочью, торопится домой.

Мы опять сидели на скалах. Чайки с пронзительным криком носились над морем. Я впервые видел Чакыра таким злым.

– Ну чего разорались, подлые твари?! Заткните свои поганые глотки! – ругался он.

Несколько раз он поворачивался в мою сторону, явно намереваясь что-то сказать. У него даже растягивались губы и вроде бы удлинялся нос. Но так и не решался ничего произнести, лишь опять обрушивал брань на ни в чем не повинных чаек, так, словно это были не птицы, а оскорбившие его люди. Его окончательно выводило из себя, что чайки никак не замечали его выпадов.

– Эй вы, подлые твари! Злюки с мерзкими голосами! Ослы, свиньи! Песьи морды! Попадите только мне в руки! Уж я поквитаюсь с вами! Схвачу за грязные клювы и потихоньку сверну вам шеи!

Неспроста все, это было, неспроста. Я чувствовал, что ему невтерпеж поделиться со мной. Наконец не выдержал.

– Чего ты прицепился к несчастным птицам! – рассердился я. – Чем они виноваты! Мучает тебя что-то – скажи.

Он затих, потупился. А когда поднял лицо, я увидел, что щеки его порозовели, а в глазах появился неестественный блеск.

– Не обращай на меня внимания, – попросил он.

Миновало несколько дней. Чакыр как будто избегал встреч со мной. Тогда я решил выследить его. Конечно, так, чтобы он меня не заметил. Оказывается, он перестал выходить в море с рыбаками. Он часами крутился у моста, под которым на берегу валялась старая лодка, узкая, длинная, какая-то несуразная. Краска на ней давно облупилась, доски рассохлись и почернели, фальшборт был поломан.

Стараясь не привлекать ничьего внимания, Чакыр то и дело подбегал к лодке, заглядывал под днище, ощупывал. Поймав на себе чей-нибудь взгляд, торопливо отходил в сторону, отворачивался, но вскоре опять крадучись подбирался к ней и опять ощупывал, разглядывал, что-то прикидывал. Порой он вздрагивал, бросал по сторонам испуганные взгляды, но, убедившись, что никому нет до него дела, продолжал осмотр. Самые противоречивые чувства отражались на его лице: огорчение и надежда, радость и досада.

Я наблюдал за ним из окна угловой кофейни. Он не мог видеть меня за стеклом.

Примерно с неделю Чакыр крутился вокруг старой посудины. Нежно поглаживал потрескавшиеся борта, любовался. А потом вдруг сам отыскал меня на морском берегу, у той самой скалы, где мы прежде любили с ним сидеть. Он уже не сердился на чаек, не злобствовал и не ругался. С детски озорным простодушием неожиданно попросил:

– Можешь передать Нусрет-бею, что лодку, которую он бросил на берегу, я хочу покрасить?

– Пожалуйста, передам. Ты ведь знаешь, Чакыр, что Нусрет-бей мой старый приятель.

– Знаю, знаю, – все так же простодушно сказал Чакыр.

– И это все? – спросил я.

– А что еще? – Он призадумался. Похоже, собирался еще о чем-то попросить, но так и не решился. – Да, все, – обронил он. – Просто хочу покрасить лодку. – Он облизнул губы. – Я хорошо покрашу.

Еще солнце не взошло, как Чакыр принялся за дело, а к полудню закончил. Он покрасил лодку в небесно-голубой цвет. Отполировал нос и корму. Два дня потратил на то, чтобы по обе стороны от носа вывести белой краской слово «Голубь». Странная надпись. Ее видно было издалека. А под словом «голубь» нарисовал голубку. Что это был за рисунок, я вам передать не могу. Ничего подобного не выходило из-под кисти ни одного художника во всем мире, от древних времен до наших дней. Описать его невозможно. Это надо видеть. Видеть лодку с голубкой, распростершей крыла в луче света, стремящейся в неведомую даль неведомого океана.

С тех пор Чакыр забросил и работу и дом. Он сутки напролет проводил возле красавицы лодки, не сводил с нее влюбленного взора. Порой отступал на шаг и, причмокнув, восхищенно восклицал: «Хороша! Эх, до чего ж хороша!»

Он приобрел нейлоновый парус, голубой с желтым. Примостил тонкую сеть, тросы. Где-то раздобыл старинный якорь. Нусрет-бей не узнал свою развалюху.

Дело было сделано, и Чакыр опять стал искать встреч со мной. Он больше не сердился на чаек, но видно было, что его что-то гложет, что он места себе найти не может. И вдруг сказал нечто совсем неожиданное:

– Хоть бы единый разок выйти в море на этой лодке половить рыбу.

Слова у него вырвались непроизвольно, и, очевидно, он в тот же миг пожалел о них, прикусил губы.

– Нет, нет, не надо! Еще, чего доброго, хозяин подумает черт знает что. Я и так ему благодарен, что позволил покрасить лодку. Мне и этого достаточно.

Он поспешил прочь от меня, я кинулся следом:

– Погоди, Чакыр! Я скажу Нусрет-бею. Право же, ничего плохого в том нет, если ты разок половишь рыбу в этой лодке.

– Нет! – отрезал он. – Не говори. Он может подумать, будто я только ради этого возился с лодкой. С меня и так довольно.

Я все-таки поговорил с Нусрет-беем. Он лишь удивленно бросил:

– Чудак какой, ей-богу.

Чакыр снаряжал лодку с такой нежностью, с таким нескрываемым счастьем, будто священнодействовал. Все жители рыбацкого квартала высыпали на берег, чтобы полюбоваться таким невиданным зрелищем. Чакыр птицей метнулся в своего «Голубя» и в мгновение ока оказался в открытом море. Лодка стремглав уносилась вдаль и вскоре растаяла в морском сиянье. Вернулся он после захода солнца. С головы до пят был мокрым. В голубой сети билась живая рыба. Там же, на берегу, на глазах у собравшихся он разделил рыбу на две части, одну отдал мне, другую опять завернул в сеть и опрометью бросился куда-то. Вечером Нусрет-бей пришел ко мне.

– Отменная была рыба, – сказал он.

И опять лодка стояла на берегу, а Чакыр кругами ходил вокруг нее.

Не знаю почему, но Чакыр никогда не приходил ко мне домой. Я едва язык не проглотил от удивления, когда в один из дней, открыв дверь на чей-то робкий стук, я вдруг узрел перед собой Чакыра. Он стоял понурившись. Я пригласил его войти. Он согласился, но глаз так и не поднял. До самого вечера просидел на диване, упорно не желая оторвать взгляд от собственных башмаков. Вдруг резко поднялся.

– Тут вот какое дело… – выдавил он из себя. – Я хочу эту лодку… Передай Нусрет-бею, что я готов ее купить. Все равно же гниет. Два года провалялась на берегу, ни разу Нусрет-бей не выходил на ней в море. Какую цену назначит – такую отдам. Все деньги от продажи рыбы буду отдавать ему. Ты знаешь, я не из тех, что могут не вернуть долг.

Рыбацкий квартал переживал великое событие. Голубая лодка, нарядная, разукрашенная, кокетливо спускалась в море. Чакыр оделся во все новенькое: вся одежда с иголочки, обувь сверкает, даже галстук повязал. Кто ж надевает белоснежную рубашку, выходя на ловлю в море? Какие-то болваны стали отпускать шуточки вслед Чакыру. Где им было понять, что в этот великий миг осуществлялась заветнейшая его мечта, многолетняя неутолимая страсть. Может быть, он с раннего детства мечтал именно о лодке… Иначе ни за что на свете не решился бы явиться ко мне с унизительной просьбой.

Раз в три дня Чакыр проходил мимо нашего дома с меч-рыбой, дорадами, луфарями, камбалой, барабульками, султанками. Рыба еще трепыхалась и сверкала.

С год продолжалось так. Чакыр был счастлив. Улыбка почти не сходила с его лица, временами он даже шутил.

И вдруг все переменилось. Лодка очутилась на старом месте под мостом, а Чакыр стал избегать встреч со мной. И одежда его стала неряшлива. С удивлением я узнал, что он перестал наведываться и к Нусрет-бею. В последний свой приход он так сказал ему: «Не смог я с тобой расплатиться, Нусрет-бей. Не идет почему-то рыба в сети. Не удалось мне поймать удачу за хвост. Прости, Нусрет-бей, если можешь…»

А спустя несколько дней Чакыр бесследно пропал. Я заходил к нему домой. На двери висел огромный замок. Ни его самого, ни жены, ни детей – никого не было видно.

Нусрет-бей как-то сказал мне:

– Ночью, когда шел дождь, в темноте меня кто-то два раза хватал за горло и пытался душить. Слава богу, удалось отбиться. И, знаешь, мне показалось, что руки его похожи на руки Чакыра.

– Этого не может быть! Должно быть, ты обознался, Нусрет-бей. Он оставил свой дом и уехал из наших мест потому только, что стыдился в глаза тебе посмотреть. Если б он мог долг вернуть, разве уехал бы?

– Это точно, не уехал бы… – согласился Нусрет-бей.

Прошло еще какое-то время. Нусрет-бей и думать забыл об истории с лодкой, а если и вспоминал, то со смехом.

– До чего ж славной рыбой кормил нас Чакыр! – приговаривал он. – Ах, какая была рыба!.. Лодку он давно уже отработал, да будет она ему во благо.