Текст книги "Легенда Горы (сборник)"
Автор книги: Яшар Кемаль
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)
– Ты что это так поздно? – сказал он с улыбкой. – Ночь уже.
Ничего не ответила Гюльбахар, села рядом с братом. Лицо у него – удлиненное, тонкое и такое бледное, будто его никогда не касался луч солнца. Прочитав в его глазах немой вопрос, удивление, девушка бросилась ему на шею, разрыдалась. Лишь после того как она, наконец, выплакалась, Юсуф спросил холодно:
– Что с тобой, сестра?
– Только ты один и можешь помочь моему горю, – уклончиво молвила Гюльбахар.
Юсуф широко открыл глаза.
– Какое же у тебя горе?
С трудом подавляя волнение, Гюльбахар ответила:
– Ты должен спасти меня от смерти.
Еще сильнее удивился Юсуф. И закричал нетерпеливо:
– Да расскажи ты, в чем дело! Толком расскажи!
– Если мы их не спасем… отец отрубит им всем головы, – скороговоркой зачастила Гюльбахар. – Поедем в горы… попросим, чтобы возвратили коня… Я знаю, горцы не откажут… Помоги мне, брат!
– Отец, говоришь, отрубит им головы? Так им и надо, этим негодяям! Тебе-то что? В чем твое горе? – И вдруг Юсуф впился глазами в сестру. – Неужто, Гюльбахар?.. Неужто?..
– Да, – тихо произнесла дочь паши.
Юсуфа будто ветром смахнуло с постели, на ноги вскочил:
– Так за кого же ты хлопочешь? Неужто за Ахмеда?.. Отец тебя убьет!.. Убьет!.. Убьет!..
Как одержимый заметался Юсуф по комнате. Ну точь-в-точь огнепоклонник, исполняющий свой танец на костре. И все повторяет:
– Отец тебя убьет!.. Убьет!.. Убьет!.. Глаза – большие, круглые от страха.
«Уж не рехнулся ли он?» – испугалась Гюльбахар.
– Ты сошел с ума, Юсуф, – закричала она.
– Нет, это ты сошла с ума, – дико захохотал ее брат. – Ты сошла с ума, ты… Отец тебя убьет!
Последнюю попытку сделала Гюльбахар:
– Так не поедешь со мной к горцам? А Юсуф знай одно бормочет:
– Ты сошла с ума, сошла с ума.
– Но ведь если горцы не вернут коня, их всех троих казнят. Я этого не переживу, наложу на себя руки.
– Что ты, что ты, Гюльбахар! – залепетал Юсуф. – Выдумала тоже: «Наложу на себя руки»! Такого и в мыслях не держи!.. Но за конем, ты уж меня прости, я с тобой не поеду. И тебе не советую. Отец тебя убьет.
Увидела Гюльбахар, в каком он смятении, схватила его за руки.
– Зря, видно, я тебе доверилась, – стонет. – Смотри только не проболтайся. Даже матери ничего не говори. А уж сестрам и подавно. Они меня просто со свету сживут.
– Не скажу, не беспокойся. Да и как сказать? Отец, если узнает, велит разрезать тебя на куски, а потом скормит собакам. Сама не проговорись, а уж я буду держать язык за зубами.
Странно вел себя Юсуф – словно его подменили. Испугался, будто маленькая птичка, которая прячет голову под крыло, я, мол, знать ничего не знаю, ведать не ведаю. А ведь на вид настоящий йигит. «Ах, как я в нем обманулась! – думала дочь паши. – Ведь он, того и гляди, выложит все отцу».
Так и ушла она от брата ни с чем.
Приткнулось на юго-западном склоне Агрыдага, чуть не у самой вершины, озерцо – Кюп-гёль называется. Невелико оно, не больше тока молотильного, зато глубокое – что колодец бездонный. Синее-синее, стелется оно около багряных, острогранных, поблескивающих скал. Каждый год, по весне, собираются здесь чобаны со всей Горы. Расстилают свои бурки, украшенные знаком солнца, на медноцветной земле, рассаживаются кругом, достают из-за кушаков кавалы и до самого вечера играют мелодию «Гнев Горы». Молодцы они все как на подбор пригожие, с печальными карими глазами, с длинными тонкими пальцами. Кой у кого – пышная волнистая золотая борода. И пока чобаны играют, вьется над ними крохотная, белая как снег птица. Но вот солнце заходит, чобаны встают и смешиваются с наступившими сумерками. И как раз в этот миг птица молнией падает вниз, окунает одно крыло в озерную синь – и тоже растворяется в полутьме. От прикосновения ее крыла по воде расходятся мелкие волны. А потом над озером проносится тень исполинского коня.
Беязидская крепость стоит на большом утесе на южном склоне Горы. Утес обрывается круто, а внизу начинается равнина, пересеченная караванными дорогами. К востоку от крепости вздымает свои глинобитные стены сам город Беязид.
Кузня Хюсо примостилась у подножья утеса. По ночам из нее извергается поток искр. Зрелище это очень красивое. Им любуется даже сам Махмуд-хан, когда бывает в духе.
Никто не знает, сколько Хюсо лет, но волосы у него сплошь седые. Работает он вместе с пятерыми своими сыновьями, выковывает необыкновенно прочные и великолепные, с золотой насечкой, мечи. Ни разу в своей жизни не заходил он ни во дворец паши, ни в дома беев. В рамазан Хюсо не постится, намаза не совершает, молитв не творит. Поговаривают, что он поклоняется Огню. По ночам он с такой силой раздувает мехи, что искры заполняют всю кузню, мощным снопом вылетают из двери. И тогда якобы Хюсо опускается на колени и тянет руки к пылающему горну.
Зимой и летом ходит он в одной набедренной повязке из грубого суровья, подпоясываясь алым кушаком.
Весь город спит. Только Гюльбахар, объятая бескрайним отчаянием, смотрит в окно своей спальни. И невольно любуется снопом искр, выплескивающимся из кузни. Где-то вдали Софи играет «Гнев Горы». А с беязидской равнины доносится безумный храп напуганного коня.
– Софи! – крикнула Гюльбахар. Музыка оборвалась.
– Слушаю, моя госпожа.
– Остается так мало дней… Неужто же нет никакого спасения?
– Нет, моя госпожа.
– Я выпущу тебя, а ты приведи коня – вот вас всех и помилуют.
– Никуда я не пойду. Все равно коня не отдадут. Спасибо тебе на добром слове, моя госпожа.
Долго молчала Гюльбахар, а когда заговорила, то каким-то глухим, безжизненным голосом:
– Казнить вас – грех, жестокость великая! Вы не должны умереть. Пусть лучше рухнет этот дворец!
– Пусть рухнет этот дворец, – отозвался мягкий голос старика.
– Неужто конь может стоить жизни четырех людей?
– Конечно, нет, моя госпожа. Но ведь дело не в коне. Это только предлог. Одно могу сказать: этот вообще рухнет. Как и тысячи других.
– Неужто же нет никакого спасенья? Что если я сама поднимусь в горы? Отыщу Ахмедово племя, скажу: Ахмед и Софи просят возвратить коня.
– Не делай этого.
– Тогда я паду в ноги отцу, попрошу вас всех помиловать.
– Не делай этого, моя красавица. Не делай этого, моя повелительница. Не стоят того наши жизни. И все же благодарю тебя. Софи – твой раб, о медоречивая! Раб черненого серебра твоих волос! Раб твоих газельих глаз! Раб твоего стана стройного! Сердца твоего, любви твоей, великой, как любовь Лейлы! Из любой беды есть выход – непоправима только смерть. У любого горя есть конец, лишь у любви нет конца. Софи – раб твоей печали, твоего отчаяния. Но пусть свершится воля судьбы. Не вмешивайся, моя госпожа. Так будет лучше для тебя.
– Знаю, – простонала дочь паши, – так будет лучше для меня. Отец, если узнает, не пощадит ни его, ни меня. Но остается так мало дней. Если вас казнят, я покончу с собой на вашей могиле. Помоги мне, Софи. Умоляю, помоги…
Она все говорит и говорит, сама не понимает что, а Софи не отвечает ни слова. Сидит как изваяние.
Но едва Гюльбахар ушла, он схватился за кавал. Всю ночь, пока утренний свет не просочился в окошко, играл не переставая.
Вернулась во дворец Гюльбахар, села у окна. Смотрит на кузню Хюсо, а потом вверх – на Гору. Тяжко дышит Гора, вздрагивает. Могучий гул доносится из ее недр. И в этот гул вторгаются мерные удары кузнечного молота.
Бьется ум Гюльбахар, ищет какого-нибудь выхода. Неужто же никто не поможет ей? Ни птица летучая, ни змея ползучая? Неужто перед ней стена глухая – стучись не стучись, все попусту?
И вдруг ее осенило: Хюсо поклоняется Огню. Он, слышно, кудесник. И душа у него добрая. Может быть, он мое горе размыкает?
Вышла Гюльбахар из дворца и припустилась бежать к кузне. Нырнула в тучу искр, вынырнула – и видит перед собой кузнеца в набедренной повязке. Он продолжает раздувать мехи, а сам на нее посматривает. И лицо у него спокойное, будто он давно уже ее поджидает.
Швырнул Хюсо кусок раскаленного железа на наковальню, принялся молотом орудовать, только искры летят. И так ласково улыбается, что у девушки сразу отлегло от сердца.
– Добро пожаловать, Гюльбахар-ханым. Дочь паши сначала рассказала ему о коне.
– Знаю, – молвил кузнец.
Рассказала об Ахмеде, Софи и Муса-бее. Выложила все как было, без утайки.
– Знаю, – снова обронил Хюсо.
А вот когда Гюльбахар поведала ему и о своей любви к Ахмеду, он ничего не сказал, ни «знаю», ни «не знаю». Задумался глубоко и молчит.
– Отец назначил казнь на следующую субботу, – продолжала дочь паши. – Их должны обезглавить в крепости. Неужто никак нельзя их спасти?
И на это ничего не ответил Хюсо. Долго длилось его раздумье. Угли в горне погасли, железо остыло. А Хюсо все стоит думает, думает.
Только когда заголосили петухи, поднял он опущенную голову.
– Приходи ко мне завтра вечером, – говорит, – может, и придумаем что-нибудь…
Его слова заронили надежду в сердце Гюльбахар.
Вот уж и солнышко – багровое, стылое – выкатилось из-за Горы. Зашумел, зашуршал ветер, студью повеял.
Сидит Гюльбахар у окна и все ждет, не случится ли чудо какое. Стаями белых птиц вылетают искры из кузни. Белым-бело небо над дворцом. А Гюльбахар все ждет и ждет, сгорая от нетерпения. И чудится ей будто отворяются все двери дворца. Распахивается и тяжелая тюремная дверь. Ее Ахмед на свободе. Обнявшись, сидят они на берегу Кюп-гёля, среди скал, где вьют себе гнезда орлы. С улыбкой смотрят друг другу в глаза, радостные, счастливые Каких только чудес не рисуется воображению девушки. Мнит она себя героиней сказа о гневе Горы – и не описать, что в душе у нее творится.
Еле-еле дождалась Гюльбахар вечера. Извелась, измытарилась, подняться не может. Лишь с полночными петухами кое-как встала и, опираясь о стены, побрела по коридору. Сердце билось, как у пойманной птицы.
«Эйвах, – вздохнул Хюсо, когда ее увидел. – Я и думать не думал, что ее любовь так сильна. И всего-то один день прошел, а уж, бедная, еле жива!»
Сколько ни ломал он голову, ничего не мог придумать. Однако Гюльбахар глядела на него с такой надеждой, что у него просто язык не повернулся сказать ей правду.
– Ладно, не горюй, – утешил он дочь паши. – Уж как-нибудь спасем их от казни. Ты только сходи потолкуй с Караванным Шейхом. Он живет в той деревне, что прямо внизу.
– Я знаю, где он живет, – сказала Гюльбахар. – Но ведь он ни с кем не разговаривает.
Караванный Шейх был уже дряхлым стариком. Маленький, кругленький, словно ком теста. А вид – величавый. Длинная борода сверкает, словно снег, под лучами солнца.
Перед домом, где обитает Шейх, высится огромный священный дуб, который почитают чуть ли не больше самого Шейха. По всей стране ходит молва о чудесах, совершенных ими обоими.
В этом месте сходятся караванные пути из Аравии, Трабзона, со всей Анатолии. Отсюда отправляются в Иран-Туран, Хиндистан, Китай. Все караванщики, откуда бы ни были родом, всегда оставляют немного денег под дубом. Никто к этим доброхотным даяниям не притрагивается – так и лежат там высокой кучей. Лишь по праздникам Шейх раздает их всем беднякам. О тех, кто не хотел или просто забыл оставить здесь пожертвование, рассказывают ужасные истории.
В предутреннюю пору над этим дубом покачивается Звезда Караванщиков. Всем заплутавшим, всем, кто в беде, указует она верную дорогу.
Сюда-то и явилась Гюльбахар. Постояла у дуба, потом заглянула в дом Шейха, попросила передать ему, что ее послал Хюсо. Шейх тут же пригласил ее в свои покои.
Восседал он на большой пушистой медвежьей шкуре. Его голубые глаза лучились звездами. И весь он походил на хрустально-светлый и прозрачный ручей. Гюльбахар опустилась перед ним на колени, трижды поцеловала его в плечо.
– И я тоже караванщица, – молвила, – бедная караванщи-ца, сбилась с пути в горах, пришла к тебе за помощью. Помоги же, не то мы все погибнем. Буря бушует, мгла все кругом застилает. Я, птица беззащитная, сижу на дубу перед домом твоим, а вокруг вьются орлы да коршуны. Клювы у них острые, сердце мне выклюют.
Тронуло ее горе старого Шейха. Поразила его красота ее дивная.
– Расскажи мне, в чем беда твоя, доченька.
Все рассказала ему Гюльбахар, ничего не утаила. Запустил Шейх руки в бороду свою пышную, задумался. А сам смотрит в окно на звезду, полыхающую голубым огнем. Ждала-ждала Гюльбахар, пока он что-нибудь скажет, – все тело онемело, а он все молчит, размышляет. Наконец вымолвил:
– Иди с миром, дочь моя! Небо не допустит гибели невинных. С одной стороны звезды – тьма, с другой – свет… Иди, дочь моя. А я помолюсь за твое счастье и благополучие… Передай кузнецу: надо позаботиться, чтобы конь был возвращен паше. И еще скажи ему: пусть заглянет ко мне.
Гюльбахар ушла от него радостная, даже голова кружилась. Стало быть, есть еще надежда…
Вернулась она во дворец, ждет, что дальше будет. А в душе – смятение сильное. Хоть и верит кузнецу, Шейху, дубу, Звезде Караванщиков, да уж больно зол отец. И чем ближе день казни, тем злее. И не подступись. А сам он ни с кем не заговаривает. Все время один и все время так и пышет яростью. Побледнел, осунулся, спина ссутулилась. Что-то его гнетет, что-то честь его задевает – но что, он и сам сказать не может.
Гюльбахар не решалась теперь ходить в тюрьму. Мемо каждый раз встречает ее, будто тяжело больную, падшую, отчаявшуюся женщину. Этого унижения она не может стерпеть. И такой он участливый, такой великодушный, бескорыстный – ну просто святой! А в глазах – боль нечеловеческая. Взглянет – кажется, железо растопится, не то что слабое человеческое сердце.
В эти дни дочь паши частенько думала о Мемо. Каждую ее просьбу он безотказно выполняет. Головой рискует, а выполняет. И даже не просто с охотой, а с какой-то беспредельной радостью. Скажи она: «Пожертвуй за меня жизнью, Мемо!» – ни на миг не задумается, счастлив будет. Видно, любит ее без памяти. Жарко пылает, видно, его сердце. Он радуется и грустит, устраивая ей свидания с Ахмедом. И не поймешь, что сильнее – радость или грусть.
– Ах, Мемо, Мемо, – вздыхала аюльбахар, – пока душа теплится в теле, не забуду твоей доброты. До последнего своего дня не забуду!
Она все время держалась возле тюрьмы, но старалась не попадаться на глаза Мемо.
Холодное ночное небо усыпано было мириадами крупных и мелких звезд. Все затихло, замерло. Ни малейшего дуновения ветерка.
Не в силах уснуть, Гюльбахар сидела на обычном своем месте – у окна. И когда замерцал рассвет, вдруг увидела коня возле кузни. Чуть погодя появился кузнец. Вскочил в седло и поскакал в сторону Горы. У Гюльбахар зашлось сердце. Она сразу смекнула, куда и зачем он путь держит.
По всей округе разнеслась весть, что Хюсо отправился к горцам. И будто бы с собой у него печать самого Шейха. Народ ликовал. Не может быть, чтобы кузнец вернулся с пустыми руками. Повеление Шейха – тем более скрепленное его печатью – священно для всех. В этих краях ни один человек не осмелится ему противоречить.
Услышав эту весть, съехались курдские беи. Прискакал и отец Муса-бея, а с ним и его люди в широких, из козьего меха, бурках и высоченных войлочных шапках. И все они тоже радовались. Никто только не мог понять, почему всемогущий Шейх вмешивается в это сугубо мирское дело. Откуда услышал он о предстоящей казни? Ведь он живет в полном уединении, отрешенный от этого мира.
До казни оставалось всего три дня. Одно только опасение, что Хюсо не успеет обернуться за такой короткий срок, и умеряло общее ликование.
Узнал обо всем этом, конечное дело, и Махмуд-хан. Ну и взбесился же он! Почем зря честил Шейха – зачем-де суется туда, куда его не просят! Успокаивала его лишь надежда, что Хюсо не успеет управиться. Эти горцы – такие строптивцы, они и на печать самого Шейха не посмотрят. Его слово для них не указ. Но что, если они все же возвратят коня?
Размашисто шагая по мраморному залу, паша громко ворчал:
– Даже если приведут коня, не отменю казни. Ни за что не отменю. В субботу им всем троим отсекут головы и кинут останки собакам. Такова моя воля! Эти ослушники посмели бросить вызов мне, османцу! Их кровь прольется на алой заре. Я не пощажу даже этого тысячелетнего смутьяна Софи.
Кузнец вернулся в четверг вечером. И привязал беглого коня паши у ворот крепости.
В городе воцарилось праздничное оживление. Все надели самые красивые свои наряды. Женщины повязали яркие цветные шарфы – альвала.
Как безумная, ринулась к тюрьме Гюльбахар. В диком волнении даже не заметила, как переменился Мемо. Его прекрасные черные глаза утонули в глазницах. И таилась в них тоска неизъяснимая, боль полного одиночества – будто нет у него никого на всем свете. С большим трудом вытащил он ключ из-за пояса и не отдал его – уронил в подставленные ладони девушки.
Спотыкаясь, еле волоча ноги, побрел Мемо к воротам крепости. Опомнился он лишь при виде коня, который стоял подняв морду и принюхиваясь. В сумраке тускло поблескивало серебро его сбруи. Никто из обступивших его людей не решался притронуться к нему – такой грозный был у него вид.
С ненавистью смотрел на коня Мемо. Эх, взмахнуть бы мечом да отрубить ему голову! Стиснув рукоять меча, Мемо бродил вокруг да около, пытаясь побороть это желание. Тяжело давалась ему эта борьба, весь вспотел.
Меж тем в пустой караульной башенке на краю пропасти Гюльбахар и Ахмед сливаются в жарких объятиях. Золотым облаком любви окутывает их ночь. И они – в забытьи. Будто над ними уже нависла смерть, и они тщатся вместить любовь, которой могло бы хватить на всю жизнь, в несколько коротких часов. Только на пороге смерти возможно подобное единение, сгорание в огне любви.
Там-то, в караульной башенке, и нашел их Мемо на рассвете. Они лежали, укрывшись большой аба из оленьей шкуры. Так неразрывно было слияние их тел и душ, как будто они превратились в одно живое существо.
Замер Мемо. Стоит с обнаженным мечом в руке и кусает губы. Вся кровь прихлынула к лицу.
Глядит он на безмятежное, младенчески счастливое лицо Гюльбахар и мало-помалу успокаивается. Наконец убрал меч, зашагал прочь. Только увидел коня у ворот крепости, опять разъярился. Снова выхватил меч, кинулся обратно. Взбегает на башню и видит, что Гюльбахар с Ахмедом спят крепким сном. Еще светлее лицо девушки. Еще ярче жемчужины зубов. Еще прелестнее, чем всегда, ямочки на щеках. Рассыпались, разметались длинные волосы, заслонили лицо Ахмеда. Никак не может насмотреться Мемо. Так бы и стоял тысячу лет, красотой ее любовался. Да уж совсем рассвело. «Сейчас они проснутся», – подумал Мемо. Стыдно ему стало своего безумства. Но что делать – не может он отвести от Гюльбахар взгляда. Будто на веки вечные хочет облик ее запечатлеть. В самом сердце.
Проснулась Гюльбахар, увидела Мемо с мечом наголо, догадалась, что у него на уме, и покрепче прижалась к возлюбленному. Только пронеслось в голове: «Вот и хорошо, что он нас прикончит». Приоткрыл глаза и Ахмед. Понял, что им грозит, подумал: «Вот и хорошо» – и крепче обнял девушку.
Затаили дыхание оба, ждут, когда на них обрушится сверкающий, будто роса в солнечных лучах, меч. Три раза поднимал руку Мемо – и три раза бессильно опускал, видя, как тесно прижимаются возлюбленные друг к дружке, не отводя от него взглядов, полных ожидания смерти. Так и не убил их тюремщик – снова бросился к воротам крепости, где в эту пору сменялись часовые. И снова с мечом наголо принялся как одержимый метаться между воротами и тюрьмой. А потом взмахнул мечом да как саданет по голубому граниту тюрьмы! На весь дворец, на весь город пошел звон. А клинок, будто ледяной, разбился на мелкие кусочки-ледышки.
Опять – уже в какой раз – вбежал Мемо на сторожевую башенку. Смягчилось, наконец, его сердце, вернулось к нему обычное благородство.
– Утро уже. Вставайте, – говорит. А возлюбленные прильнули друг к дружке, всё смерти ожидают. – Да вставайте же вы! А то еще, неровен час, кого-нибудь нелегкая принесет.
Рассеялось золотое облако любви. Встали возлюбленные. И дочь паши побежала к крепостным воротам: очень ей хотелось взглянуть на коня. А тот стоит себе спокойно, не рвется. Вспыхивает, так и слепит глаза, в первых лучах солнца серебряная и золотая отделка его упряжи.
Простерла Гюльбахар руки навстречу встающему дню. Радостно стало у нее на душе.
Чему быть, того не миновать, думает. Ахмед уйдет. Отныне она никогда больше его не увидит. В этот миг вместилось все счастье ее жизни. Все, что ей остается – это воспоминания об одной прекрасной ночи. Но ведь и это совсем не так уж мало.
– Спасибо тебе, солнце нарождающееся! Спасибо тебе, Гора сверкающая! Спасибо тебе, творец! – громко восклицала она.
Солнце стояло уже на высоте минарета. К воротам крепости поодиночке, по двое потянулись курдские беи с длинными тяжелыми мечами. Не спеша обходили коня, внимательно осматривали и только потом степенно направлялись во дворец.
Мраморный зал оглашали гневные крики Махмуд-хана.
– Не мой конь, – вопил он. – Со всем достодолжным почтением к Шейху заявляю, однако, что конь не мой. Посему назначенная на субботу казнь не отменяется.
Попробовал было Мустафа-бей, из зилянцев, возразить: «Да нет же, конь твой», – как паша набросился на него:
– Ты что, держишь сторону бунтовщиков? Говори прямо!
– Он не то хотел сказать, – поспешили вмешаться другие беи. – Ты его не так понял.
– Не так понял? Это я-то не так понял? Беи сразу на попятную:
– Извини, паша. Обмолвились мы. А ты все верно понял. Замолчали беи. Ни слова больше. Радость как рукой сняло.
– Вот вам моя воля! – громко объявил Махмуд-хан. – В субботу утром воры, укравшие моего коня, будут обезглавлены перед всеми османскими подданными. Сегодня же глашатаи возвестят об этой моей воле на рынке.
Откланялись курдские беи, ушли. Возмущены были так, что едва сдерживались. Битый час толклись вокруг коня, снова его осматривали, а затем все в один голос заявили:
– Его конь. Валлахи-билляхи, его конь. И знак на чепраке – его.
– Почему паша так взъелся на этих троих? – молвил кто-то. – Только и думает, как бы им головы отрубить.
– Пусть попробует, – дружно сказали остальные. – Возмездье не будет ждать судного дня.
– Не будет, не будет! – раздались крики.
В тот же день глашатаи объявили о предстоящей казни – кого казнят и за какое преступление.
Народ негодовал. И пуще всех – кузнец Хюсо. С молотом в руке подбежал он к крепостным воротам и ну кричать-обличать:
– Это произвол, паша! Неслыханный произвол! И ему будет положен конец!.. Конь – твой, паша. Хоть и недостоин ты владеть им, но он твой. Это святая правда. Я сам привел его.
Отвязал он повод от железного кольца, отпустил коня. А сам все кричал-обличал:
– Недостоин ты быть его владельцем. Недостоин называться человеком. Недостоин!
Все дома, все лавки в Беязиде обежал конь. Остановился на главной площади, задрал морду, шумно втянул воздух и заржал. Застонали небо и земля, услышав это ржание. Гора содрогнулась. Взвился конь на дыбы – вот-вот взлетит – и понесся стрелою к Горе. Будто падучая звезда чиркнула по своду небесному, миг один – и пропала, растворилась бесследно.
Все, кто слышал ржание коня, говорили:
– Несдобровать паше. Несдобровать.
Тем временем палачи уже точили свои широкие тяжелые тесаки – готовились к заутренней казни.
Гюльбахар была в полном отчаянии. Весь день не находила себе места, как неживая блуждала по дворцовым покоям. А когда смерклось, торопливо направилась к кузне.
Хюсо встретил ее такими словами:
– Что поделаешь, дочь моя. Все наши старания оказались тщетными. Даже сам Шейх не может предотвратить их казнь. А уж я и подавно. Такова, видно, воля судьбы.
Молча, беззвучно заплакала Гюльбахар и пошла обратно во дворец.
Отравлю отца, думает. Дам ему яду змеиного. Такого яду, что человек и несколько шагов не успевает сделать, падает замертво.
Попробовала она обратиться к Юсуфу. Но брат и разговаривать с нею не захотел. Окинул суровым, даже враждебным взглядом и отвернулся.
Тогда она пошла к управителю, Исмаилу-ага. Знала, что отец очень любит его, считается с ним. Но Исмаил-ага был в таком удрученном состоянии духа, что она просто не решилась к нему подойти. И с матерью говорить не стала, поняла, что зряшное это дело. Казалось, все во дворце – стены, мраморные колонны, курдские ковры – смотрит на нее с неприязнью. Даже ее любимицы, пушистые, разноглазые – один глаз голубой, другой – золотой, белые ванские кошки, казалось, избегают хозяйку.
Села Гюльбахар, взяла на колени свою любимую кошку и заговорила с ней сквозь слезы:
– Милая моя кошечка! Синеглазка-золотоглазка моя! Только тебе и могу я излить свое горе. Убьют они ненаглядного моего, орла моего горного. Недолго длилось мое счастье – вот уже и конец ему.
Кошка свернулась в клубочек, мурлычет. Чувствует Гюль-бахар: мгла вокруг нее сгущается, тяжким камнем давит отчаяние. И все жалуется, плачется:
– Заутро, моя кошечка, казнят Ахмеда. Убьют его злодеи жестокие. Не переживу я такого несчастья – наложу на себя руки.
Взяла свою любимицу на руки и поспешила к тюрьме. А кошка пригрелась, размурлыкалась сладко.
Коснулась Гюльбахар холодной двери тюрьмы, только тогда приходить в себя стала. Не сразу заметила, что около нее стоит, опираясь на свой огромный меч, Мемо. На нем длинная, до колен, аба из оленьего меха. Печаль облегла его прекрасное продолговатое лицо, в глазах затаилась. Эбеново-черная борода подрагивает.
– Завтра ему отрубят голову, а туловище сбросят в пропасть. И я туда кинусь, – продолжала говорить девушка, не сознавая, что Мемо слышит каждое ее слово.
И вдруг стала молить его:
– Ты уже сделал мне столько добра. Позволь же еще раз свидеться с ним. – Голос ее прерывался, она сама плохо понимала, что говорит. – А еще лучше – отпусти его. Отпусти его на свободу. Ради меня.
Выронила кошку Гюльбахар, схватила Мемо за руки. Он остолбенел от неожиданности, стоял как зачарованный.
– Мемо, Мемо! Смертоносен твой меч. Черным пламенем горят твои глаза. Сильны, искусны руки твои. Для чего же тебе дано все это, брат Мемо? Неужто лишь для того, чтобы стеречь тюрьму? Угождать господину твоему – паше? Рубить головы узникам? Мемо, Мемо! Отпусти Ахмеда. А я выполню любое твое желание.
– Любое желание?
– Любое, Мемо. Любое, мой брат, йигит Мемо.
– Любое?
– Да. И жизни не пожалею – все тебе отдам. – В голосе Гюльбахар просквозили не только испуг, но и невольное женское любопытство: хотелось ей знать, чего же все-таки потребует Мемо.
А Мемо молчит. Стоит размышляет. И чем больше размышляет, тем радостнее его лицо. Вдруг улыбнулся он – счастливая такая улыбка – и легонько погладил волосы Гюльбахар. Та вся напряглась, поджалась, ждет, что дальше будет.
Мемо по-прежнему ничего не говорит, но весь сияет с видом человека, который добился всего, чего хотел.
– Значит, любое мое желание исполнишь? – наконец спокойно проговорил он.
– Любое, – уверенно подтвердила Гюльбахар. – Проси чего желаешь.
– Тогда подари мне прядь своих волос. Гюльбахар не раздумывая протянула ему косичку.
– На. Отрежь своим мечом. Я твоя вечная должница.
Отрезал Мемо самый кончик косички и убрал волосы в медальон, что висел у него на груди.
– Есть у меня и еще одно желание.
– Какое же? Скажи. Я твоя вечная должница.
– Хочу, чтобы Гюльбахар всегда помнила эту ночь и меня, брата своего названого.
Гюльбахар взяла его за руки, но он высвободился и открыл дверь тюрьмы.
– Ахмед! Муса-бей! Софи! Вставайте.
Узники не спали, тотчас же вскочили на ноги. Мемо снял замки с их цепей.
– Выходите, все выходите. До рассвета остается еще несколько часов. Надеюсь, вам хватит.
Увидел Ахмед свою возлюбленную, крепко сжал ее в объятиях.
– Беги, беги, – поторопила его Гюльбахар. – Скоро вас хватятся, бросятся в погоню.
После того как освобожденные узники скрылись во тьме, Гюльбахар стала искать тюремщика, но так и не смогла его найти.
Вот уж и первые утренние лучи упали на город и на дворец. Заря – поначалу бледная, сумеречная – разгорается все ярче и ярче.
Стучатся в тюрьму палачи:
– Открывай, Мемо. Пора выводить осужденных.
А Мемо спокойно, со смешком, отвечает из-за двери:
– Сегодня ночью я их всех отпустил.
Не поверили палачи, подумали: шутит тюремщик. Но когда вошли в темницу и убедились, что там и впрямь никого нет, со всех ног кинулись к паше, доложили ему о случившемся.
Паша – руку на меч и бегом к тюрьме. А следом за ним – Исмаил-ага, тысячники, простые воины и стражники. Путь им преградил Мемо.
– Я их отпустил сегодня ночью, – говорит он паше. – Не правда ли, я хорошо поступил? Думал порадовать тебя.
– Ах ты пес паршивый! – завопил паша. – Чтоб тебе подавиться моим хлебом!
И накинулся на Мемо. А за ним и все остальные. Лютый бой завязался. Но никто не может близко подступить к тюремщику. Отбивается он от нападающих, а сам пятится назад, шаг за шагом поднимается по лестничке, ведущей на верх башни, где должны были в то утро казнить Ахмеда и его товарищей. А когда, наконец, добрался до верхней площадки, громко сказал:
– Паша! Тут бы я мог биться с вами хоть три дня и три ночи. Только для чего? Никакого смысла нет. Взял я от жизни свое, пора и честь знать. Убил я, паша, не одного твоего раба. Мог бы убить и еще несколько. Только для чего? Оставайтесь все целыми и невредимыми. Прощайте же – и те, кто меня любит, и те, кто ненавидит. Прощайте.
Сказал – и бросился вниз, в пропасть. Упал, разбился. Так и лежал там, похожий сверху на птицу с откинутым крылом.
Чуть погодя прибежал туда Хюсо со своими сыновьями. Пришли женщины, дети. И все плачут, убиваются. И не только они – весь Беязид оплакивал смерть Мемо.
Склонился Хюсо над умершим, поцеловал его в лоб. И видит: в левой руке Мемо – эта рука прижата была к сердцу – лежит прядь волос, так и горит черным огнем в лучах солнца. С трудом разогнули пальцы – и волосы развеялись по зеленеющей земле.
В сердце Юсуфа разрастался страх. Видел он лужу крови на нежной весенней зелени. Видел коня, бродившего по улицам города. Конь-то и впрямь отцов. Почему же отец не признает его? Он уже, должно статься, обо всем знает. И о безумствах Гюльбахар – тоже. От него ничего не укроется. Его взгляд и сквозь стены каменные проникает, любой разговор издали он слышит. А уж о дочери родной ему все известно – все доподлинно. Почему Мемо кинулся в пропасть? От страха, видно. Да и что ему оставалось? Убеги он в горы, укройся в хошаб-ской крепости, люди паши все равно его отыщут, кожу с живого спустят.
Как-то раз, еще малолетком, видел Юсуф, как наказывают преступников. Сидит он задом наперед на ишаке, весь голый, только что срам прикрыт. А ведет ишака человек с заплывшими глазами, с содранными бровями – одно мясо живое кровенеет. А по бокам – два палача огромного роста – настоящие великаны. Один с окровавленным палашом, другой – с кинжалом. Тот, что с кинжалом, схватил вдруг преступника за ухо и отсек под самый корень. Потом взглянул на собравшуюся толпу, ухмыльнулся. Закричал, задергался преступник – веревки так и врезались ему в руки. Из того места, где было ухо, кровь хлещет. А палач как швырнет отрезанное ухо! Пролетело оно над толпой, в окно лавки упало. Лавочник был широкоплечий, могучего склада мужчина с густой окладистой бородой. А увидел ухо – оробел. Пошевельнуться не может, стоит будто заколдованный.
