Текст книги "Легенда Горы (сборник)"
Автор книги: Яшар Кемаль
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)
Белые брюки
Ну и жарища! Мустафа взмок от пота. Рваный башмак, с которым он возился, так и остался недошитым. Бог весть о чем размечтался парнишка. А снаружи солнце во всю мочь палит разбитую мостовую уездного городишка. В густой тени старого инжирного дерева с мясистой листвой, у грязного дувала, вывалив длиннющий язык, дремлет собака. Мустафа безучастно, из-под отяжелевших век, уставился на дрыхнущего пса. И до того парню плевать на все, что вот-вот башмак из рук выпадет. Но краешком глаза Мустафа нет-нет да и покосится на мастера: не заметил бы, что он бездельничает. Но тот, как всегда, погружен в работу.
Мустафа кладет башмак на сложную лапу, кое-как вколачивает гвоздь и принимается за рваный задник. Но на душе так тошно, что все валится из рук.
С тех пор как он начал сапожничать, впервые приходится ему возиться с этакой рванью. Живого места нет, сплошные дыры. Ума не приложит парень, с какой стороны приняться за дело. Наконец он не выдерживает:
– Не справиться мне, хозяин, с этими башмаками.
Мастер поднял голову и смотрит на ученика так, словно видит его впервые.
– Как это не справиться? – говорит. – Ты мне эти разговорчики брось!
– Не получается у меня, хозяин. Расползается все.
– А ты постарайся. Должно получиться.
До самого вечера провозился парень с парой стоптанных башмаков. Шил, порол, опять шил, опять порол. Так ничего и не вышло. Только весь вспотел.
Густая тень инжирного дерева протянулась прямо на восток. Солнце с ленцой ползло по склону западного холма. В этот час в мастерскую заглянул приятель сапожника – богатый Хасан-бей. Сапожник обменялся с ним шутливыми приветствиями. Хасан-бей деловито ощупал взглядом парнишку, занятого работой. Потом обратился к мастеру:
– Не уступишь ли мне его на три дня? Пусть поработает на обжиге кирпича.
– Будешь работать, Мустафа? – спросил хозяин. – Хасан-амджа [6]6
Дядюшка, почтительное обращение.
[Закрыть]печь для кирпича сложил.
– На трое суток, – уточнил Хасан-бей. – Плачу поденно – полторы лиры в день. Старшим будет Джумали из махалле Саврун. Человек он хороший, не обидит тебя.
Мустафа рад-радехонек.
– Хорошо, Хасан-амджа. Только вот у мамы отпрошусь.
– Отпросись, отпросись, – снисходительно роняет Хасан-бей. – А завтра приходи в наш сад. После полудня приступишь к работе. Меня там не будет. Сам обо всем договоришься с Джумали.
Сапожник платит Мустафе двадцать пять курушей в неделю. За месяц работы – одна лира. А летние туфли стоят две лиры. Белые брюки – три лиры. Всего пять лир. Сейчас уже июль. Значит, за июль, август, сентябрь наберется всего три лиры. Не обзавестись ему летними туфлями и белыми брюками!
Спасибо Хасан-бею! Второго такого замечательного человека нет во всем городе. Шутка ли – полторы лиры в день! За три дня – четыре с половиной.
И вот как оно все будет. Сначала он вымоет руки. Хорошенечко, с мылом. Потом тихо-о-онечко развернет бумагу и вытащит белоснежные парусиновые туфли. Потом вымоет ноги, тоже с мылом. Носки белые аккуратненько натянет, сунет ноги в белые, хрустящие, новехонькие туфли. А вот брюк даже нельзя касаться руками. Каждый дурак знает, что белую жвачку нельзя хватать – сразу запачкается. Точно так же и белые брюки.
А у самого моста гуляют девушки. Ветер раздувает им юбки, прилепил к ногам белые шароварчики. Мустафа к матери кинулся.
– Мамулечка! Родненькая! Я с Джумали буду кирпичи обжигать для Хасан-бея.
– Нет! Мустафа опешил.
– Почему это нет?
– Ты когда-нибудь кирпич обжигал? Знаешь, что это такое? Три дня, три ночи не спать – выдержишь?
– Выдержу!
– Одна я только и знаю, чего стоит добудиться тебя по утрам. Выдержишь, как же!
– По утрам – это другое дело. Мам, ну пожалуйста.
– И не проси.
– Увидишь, я совсем спать не захочу.
– Уснешь как миленький. Не выдержишь.
– Ма-а-ам! Хорошая моя! Вот ведь Сами, сын Тевфик-бея…
– Э-э-э, – тянет раздраженно мать. Мустафа отлично знает слабую сторону матери.
– Так вот, Сами носит брюки белые-белые. Как молоко. И туфли на резине…
– Э-э-э…
– Ой, до чего же красивые! Белые-белые. Как молоко. Нет, как снег. А у меня есть шелковый жилет. Думаешь, не подойдет он к белым брюкам? Еще как подойдет!
Мать склонила голову, побледнела.
– Что ж не отвечаешь? – настаивает сын. – Не пойдет мне такой наряд? И ты не бойся, не испачкаю его… Три дня и три ночи всего придется попотеть! Зато как только деньги получу, пойду к Вайысу-уста, портному. А у Хаджи Мехмеда куплю белые туфли на резине. Шелковый жилет – в сундуке.
Мать подняла голову. В глазах – непролитые слезы. Медленно приблизилась к сыну.
– Мальчик мой дорогой. Разве я говорю, что не к лицу тебе такая одежда?
– Вайыс-уста – замечательный портной. Шьет прочно и хорошо. Мамочка, родненькая, так можно я пойду?
Мать невольно улыбнулась.
– Делай что хочешь, сынок. Мое дело – сторона.
Едва она произнесла эти слова, как Мустафа высоко подпрыгнул, кубарем из одного угла в другой прошелся. Бросился к матери, расцеловал ее.
– Мамочка, когда я вырасту…
– Когда ты вырастешь, будешь много, много работать.
– Ну да, а еще?
– Еще разобьешь сад на участке возле речки. Закажешь темно-синий костюм в Адане. Заведешь лошадь. Сядешь верхом…
– А потом?
– Покроешь крышу черепицей, чтобы больше не протекала.
– А потом?
– Станешь как отец.
– А если бы отец был жив?
– Ты пошел бы в высшую школу. Учился бы и стал большим, большим человеком.
– А теперь?..
– Если бы твой отец был жив…
– Послушай, – перебил ее Мустафа. – У меня будут золотые часы, когда я вырасту. Правда ведь?
Мустафа проснулся еще до рассвета. Печь для обжига кирпича находилась в саду зубного врача. Отправился в путь. Из-под его башмаков маленькими фонтанчиками взметывалась пыль.
Из-за холма на востоке неудержимо нарастающим селем хлынул влажный солнечный свет. Пока мальчишка добирался до печи, солнце уже, ярко пылая, расселось на вершине холма. Роса высохла.
Мустафа пригнулся, заглянул в распахнутую пасть печи. Там, внутри, темным-темно. Рядом с печью – гора сушняка. До полудня бродил мальчик вокруг. Предвкушение великого счастья – обладания белыми брюками – омрачал только страх перед тремя бессонными ночами.
Ровно в полдень, весь в пыли и потный, заявился Джумали. Здоровенный детина, он всякий раз, прежде чем сделать шаг, словно бы выбирал место, куда поставить ножищу. Невдалеке от печи остановился. При виде этакого великана мальчик вовсе оторопел. Джумали, все так же грузно ступая, приблизился к печному зеву, с трудом согнулся. Лицо у него злобное, на своего напарника он даже и не посмотрел. Долго стоял, согнувшись в три погибели, сунув голову в печь. Потом выпрямился, сделал в сторону мальчика пару шагов и, не глядя ему в лицо, спросил:
– Чего это ты здесь околачиваешься?
– Ничего, – пролепетал в ответ Мустафа.
А внутри так все и зашлось от ужаса: беги, беги, пока не поздно!.. Но он совладал с собой, поднял лицо.
– Нечего тебе тут делать. Катись отсюда.
– Мне Хасан-бей велел прийти. Вам в помощь, дяденька.
Джумали с неожиданной при его медлительности прытью крутанулся на месте и, стоя спиной к мальчику, раздраженно бросил:
– Да он совсем рехнулся, этот твой Хасан-бей! Доверить обжиг кирпичей этакому заморышу ростом с мою руку! – И, повернувшись к Мустафе. – Эй ты, недоносок, кирпичи-то знаешь, как обжигают?
– Знаю.
– Три дня и три ночи, сукин сын…
– Знаю.
– Где ж ты этому научился? У матери в утробе, что ли? Выдержишь три ночи без сна?
Мустафа молчит.
– Вот что я тебе скажу, парень, эта работенка не про тебя. И меня под беду не подводи. Видишь эту топку? Трое суток огонь должен пылать не угасая. А тебе придется трое суток, глаз не смыкая, хворост таскать. Два часа я, два часа ты… Иди лучше к мамаше своей, а Хасан-бею скажи, что не сможешь работать на обжиге. Пусть вместо тебя кого другого пришлет.
Мустафа потоптался на месте, против воли сделал несколько шагов в сторону касаба [7]7
Административный центр уезда.
[Закрыть]. Ноги не слушались его. И тут перед его мысленным взором возникли белоснежные брюки – а, будь, что будет, лишь бы иметь это чудо! Облака – белые, белье после стирки – белое, хлопковые кипы – белые. Белизна обступила мальчишку, заполнила все пространство. Горло жгутом перехватили слезы. Если б не удержался, так хлынули бы неудержимым потоком. Мягким, заискивающим тоном он принялся увещевать своего напарника:
– Дяденька Джумали, я буду не хуже любого взрослого работать. И спать не буду. – И пошел на отчаянную хитрость – Хасан-бей все равно отошлет меня обратно, он ведь мне уже отдал деньги. Я купил себе туфли на резине и белые брюки. Дяденька Джумали…
Здоровяк свирепеет:
– У-у-уходи, сопляк! Не навлекай беду на мою голову!
Но и Мустафа начинает сердиться.
– Ты почему не даешь мне на хлеб заработать? Ребенок, говоришь? Я что, меньше других работаю? И деньги я уже получил вперед. Если я сейчас приду к Хасан-бею, он меня все равно обратно пошлет.
– Вот как?
– Да. Наличными расплатился он со мной.
– Тогда начнем. Но если уснешь, я тебе покажу!
Мустафа подбежал к Джумали, весь светится от радости, ухватил его за правую ручищу.
– Я так буду стараться. Так, так стараться. Увидите. Я уже заказал себе белые штаны у Вайыса-уста. Он мне обещал красиво пошить… И вы тоже получили наличными? Увидите, увидите, как я буду работать.
Вкрадчиво, почти ласковым тоном Джумали отозвался:
– Ну, это мы посмотрим. Ей-богу, ты, парень, какой-то ненормальный.
Джумали с помощью Мустафы притащил кусок соснового корневища, запалил его и бросил в топку. Немного погодя сушняк внутри стал потрескивать. Неожиданно занялось сильное пламя. Из распахнутой печной пасти, величиной с обычное окно, полезли наружу длинные светло-морковного цвета языки. Джумали ругнулся:
– Педик несчастный! Кто же столько хвороста запихивает в топку поначалу!
Он поставил мальчишку перед собой. Долго и обстоятельно растолковывал, как, когда и сколько хвороста надо класть в печь. Объяснения перемежал отборной бранью. Постепенно огненные языки стали укорачиваться. Они уже не обдавали жаром все вокруг, а как бы втянулись в печную пасть. Внутри стало темно, как в пещере. Мустафа, не спрашивая Джумали, приволок охапку сушняка и сунул внутрь. И еще одну охапку приволок. А полдень плескал потоки зноя на пыльный проселок, на большие смоковницы с мясистой листвой, с узорной тяжелой тенью, реку, отливающую плавким золотом, на небо цвета холодного пепла, на привязанный невидимой бечевкой к холму огрызок белесого облака, на птиц, иногда пролетавших в жидком мареве, на припудренные пылью травы, на поникшие головками желтые цветы среди выгоревшего выгона, на белую кашку, на груду сушняка. Липучий жар выдавливал пот из всего живого и неживого. А когда подступаешь близко-близко к горнилу печи, чтобы швырнуть туда ворох веток, – это сущая смерть. Сверху – солнце, сбоку – пламя. Черные угольки глаз Мустафы. Оскаленные в улыбке белоснежные зубы. Лоб, скулы, подбородок мальчика опаляет пламя, окрашивает в свой цвет. А рубаха мокра, хоть выжимай.
На юге, там, где плещется в дальней дали Средиземное море, стали кучиться облака. Значит, вскоре повеет влажный, прохладный морской ветерок. Скоро он оботрет влажным полотенцем пропеченные на солнце человеческие тела.
Первый порыв колыхнул пыль на проселке. Мустафа дрожал от усталости и холода. А Джумали развалился в тени смоковницы, знай себе цигаркой попыхивает. Наконец он с ленцой приподнялся. Вроде бы нехотя бросил:
– Поди отдохни.
Мустафа бросил в топку последнее корневище.
День, примостившийся на вершинах тополей, неспешно слез оттуда. Лесок стоял как сплошная темная завеса.
– Иди, парень, поедим, – пригласил Джумали.
Они развязали узелок, который прислал им Хасан-бей. Сыр, зеленый лук, тонкие пласты чурека. Ели молча. Мустафа спустился к реке, зачерпнул полный кувшин теплой, как кровь, воды. Поев, долго, долго пили. Джумали тыльной стороной ладони прошелся по вислым усам. Мустафа тотчас встал, принялся за работу, а Джумали враскачку потопал к реке. Вернулся, едва передвигая ноги.
– Мустафа, – сказал, – я вздремну чуток. Устанешь – разбуди меня.
– Хорошо, дяденька.
Было уже за полночь. Месяц повалился за тополя и оттуда тускло-золоченым хлебным ломтем светится.
Жар от печи озаряет лицо Мустафы – тощие скулы, обтянутые обожженной кожей. На ней – светлые капельки пота. В печной утробе беленятся, враждуют, сцепляются не на жизнь, а на смерть пламена. Справа набегает огромная огненная волна, от задней стенки ей навстречу другая такая же огромная волна катится. В середине они сталкиваются, сцепляются, сплавляются. И, слившись, обе выбрасываются в ночь. Ночь их безжалостно кромсает, коверкает, и они, отчаянно сверкнув, угасают.
У Мустафы гудит в ушах, он устал от свиста, воя, стона, треска, плача, крика, вопля. Там, в печной утробе, рыдают истязаемые дети.
– Вот! – шепчет мальчик. – И ветки плачут. Послышался голос Джумали. Он что-то сонно пробормотал.
– Что вы сказали, дяденька Джумали? – спросил мальчик. Джумали повторил:
– Устал, малец? Может, подсобить?
Словно ледяной волной страха окатило с головы до ног Мустафу. Задрожал, бедный. Схватил чуть не вдвое больше обычного охапку хвороста, разом сунул ее в печь.
– Что вы, дяденька! Разве я могу устать? Вы спите, спите.
Джумали не отвечал ни слова.
Мустафа устал, изжарился, употел! Хорошо, догадался, что можно к топке не приближаться вплотную, а хворост забрасывать в огненную пасть длинной рогатиной – иначе б стал совсем как пьяный. Приволочет охапку хвороста и сбросит на землю у самого горнила. Затем рогатиной зашвыривает внутрь. Стоит приблизиться к печи хоть на шаг, его обдает таким жаром, что нет мочи терпеть. Тогда он бежит на бугорок, подставляет обожженную грудь прохладному ветру.
Потоки воздуха тяжелые, как вода, удушающие.
Вдали за холмом широкой сверкающей лентой тянется лунный свет. Мальчишка почти в беспамятстве, нет у него уже сил бежать на Сугорок. Лохмотьями повисли старенькие штанишки, рубашку сам не помнит, когда сорвал с себя.
На рассвете запела какая-то птица. Сама махонькая, а голос протяжный и резкий. Джумали опять проснулся.
– Устал, парень? – спрашивает.
– Нет, дяденька, ни капельки не устал.
Едва выговорил эти слова, дыхание прервалось. Вот-вот задохнется. В голосе – невыплаканные слезы. И тогда Джумали, потягиваясь, встал, глаза протер. Потом долго мочился за кустом.
Мустафа стиснул зубы. Его качало из стороны в сторону. Обхватил дрожащими руками очередную охапку хвороста, дотащил до печи, бросил.
– Иди ложись, – сказал Джумали.
Мустафа еще спал, когда пришел Хасан-бей. Спросил:
– Ну как мальчишка работает?
– Спит вот, – поджав губы, процедил Джумали. – Что с такого возьмешь – молоко на губах не обсохло.
– Ну, ну, ты уж заправляй делом как надо. Потом рассчитаемся, – сказал хозяин и удалился.
В полдень проснулся мальчик. Зной опять залил округу. Упершись руками в землю, с трудом поднялся. Как раскаленное железо – земля. Хотел потянуться – ничего не вышло, так ломило все кости. Каждая частица тела была пропитана болью. Зверски устал. Но заставил себя собрать все силы, бодро вскочил на ноги.
– Джумали-амджа, не сердитесь, я проспал.
Чуть ли не с яростью набросился на кучу хвороста, стал охапками зашвыривать в топку. Ветки корчились в пламени, пели, как птицы. Горький, влажный, удушливый запах заполнял все вокруг.
– Я ведь предупреждал тебя, что не сможешь без сна, – бросил Джумали.
Мальчик сделал вид, что не слышит. Окончательно пришел в себя, лишь немного поработав.
– Ну вот, – сказал. – Первый день и миновал.
Представил себе два огромных, жарких, липких, адских два дня впереди. Представил душные ночи. И испугался. Целых два дня! И две ночи в придачу. Хлопковое волокно не так уж и бело. Не иначе как отбеливают его химикатами. Не может быть, чтобы без них. Под вечер – проселок у холма Сулей-ман, поблизости речка Саврун. На мосту веселые, пухлые девушки со смуглыми ногами. Воды в Саврун-реке светлые-светлые. Видно рыб, плывущих вверх по течению. Камешки на дне в солнечных бликах. Хочешь, можешь их пересчитать.
А Мустафа все работает и работает. Смертельно устал – сжал зубы. Вкалывает. Джумали развалился неуклюже в тени, дрыхнет, свинья. Глаза приоткрыл.
– Устал, парень?
Мальчик, обугленный немилосердным зноем, голову пригнул, едва губами шевелит в ответ.
Нынешний вечер – последний. Месяц серебрится над тополями. Ноги подламываются. Осталась всего одна ночь. Одна-единственная.
Джумали обычным своим суровым тоном:
– Что ты там мельтешишь? Иди сюда.
– Пришел, дяденька, вот я пришел.
– Разбудишь меня, когда устанешь.
Нельзя огню затихать. Тогда кирпич не испечется. Вся работа насмарку пойдет. Ни на миг нельзя печь без хвороста оставлять. Такое сильное должно быть пламя, чтобы языки огня наружу из топки выбивались и ночь озаряли багряным светом.
Руки не слушаются. Как он ненавидел эти длинные хищные языки огня, что высовываются из злобной пасти! Совсем не оставалось сил, чтобы отойти подальше от печи, где воздух не так сух и зноен, чтобы добежать до бугорка. Теперь он вот что делает. Притащит охапку хвороста, покидает ее в печь и валится прямо на землю, тут же, у самой топки. Ночная земля – мягкая. Стоит лечь, уже не встанешь. Голова свешивается на грудь. Дремота наваливается. И тогда Мустафа собирает остаток сил, опять кидается на печь. Языки пламени обнимают его, колышутся, переливаются от алого к желтому, бледнеют. Огненные языки над головой мальчика лижут темноту, скользят, невесомые, летят. Еще одно усилие, еще одно. Скосил глаза на восток. Не видать еще светлой кромки над горизонтом. Обернулся к Джумали.
– Вай, – слабо позвал, – вай, Джумали, чтоб тебе!.. Джумали!..
Швырнул охапку в пламя. Грудь, руки – в ссадинах, глубоких царапинах, горят, болят. Кровь только выступит – и сразу же засыхает. А светлой кромки на востоке все нет и нет. Черным пологом колышутся тополя, бугорок, языки огня, хворост, печь, по эту сторону зари – холм, храпящий Джумали. Все перемешалось. Кружится земля. Укачало парня, мутит его.
– Джумали-и-и! Джумали-и-и-амджа!
Вскоре мастер проснулся, потянулся со смаком. Не поворачиваясь к мальчику, привычно кричит:
– Устал, Мустафа?
Ответа не последовало. Повторил вопрос. Тишина. Тогда сердито поднялся. Глянул, а печь зияет черной пастью. Побелел весь, затрясся. На бегу что есть мочи пнул мальчишку ногой:
– Ах ты паршивец, недоносок окаянный! Загубил меня, нечестивец! Теперь мне платить придется за все.
Заглянул в печную утробу – немного от сердца отлегло: не совсем огонь погас, хилые язычки пламени еще лижут стенки.
Мустафа очнулся лишь на заре. Вытаращенными со страху глазами огляделся. Видит: Джумали, в распахнутой на волосатой груди рубашке, взмокший от пота, безостановочно швыряет одну за другой охапки хвороста в печь. Испуг взял мальчика. Робко позвал с места:
– Джумали-амджа! Джумали-амджа!
Мастер бросил злобный взгляд на Мустафу.
– Катись отсюда, чтоб тебя наказал Аллах! Дрыхнуть иди куда хочешь, хоть в адово пекло.
– Дя-я-я-яденька! – Не выкрик – скорее стон.
Пока солнце не вкатилось на привычное место – на вершину дальнего холма, Мустафа все сидел и сидел, выставив голову вперед, словно его за шею привязали. Не шелохнулся ни разу. Но вот солнце оторвалось от вершины холма, стало медленно взбираться выше по небосклону. Разморило паренька, голову уронил на грудь, уснул.
Печь для обжига кирпича широкая, большая. Почти все печи похожи на вывернутый наружу колодец. Верхушка сделана куполом и землей сверху присыпана. Когда печь горит, кирпичи сперва свинцового цвета становятся. На второй день делаются черными и до утра третьего дня такими остаются. И вдруг пунцоветь начинают.
Только что за полдень перевалило, когда Мустафа в страхе проснулся. Хотел вскочить на ноги – не смог. С трудом приподняв тяжелые веки, глянул на печь. Хасан-бей уже пришел. С трудом поплелся к нему. Обогнув печь, заглянул внутрь. Кирпичи были как хрусталь. Как алый хрусталь. Мальчик будто зачарованный смотрел на это чудо, не до Хасан-бея ему было.
Хозяин приблизился к мальчику, перехватил его восторженный взгляд и улыбнулся:
– Мустафа, разве мы тебя сюда послали, чтобы ты спал?
– Ой, да я ведь каждую ночь!.. Джумали грозно поглядел на мальчика.
Было жарко. В печной утробе клокотало удесятеренное полуденное пекло. Специальной заслонкой прикрыли зияющую пасть.
Мустафа побежал к речке. От воды шел нежный, ласкающий свет. Мальчик неспешно вошел в воду, провел руками по избитому, в глубоких ссадинах телу. Вышел на берег освеженный, легкий. Домой бежал, как на крыльях несся. Еще издали закричал:
– Мама! Мама-а-а-а!
Мать выскочила ему навстречу. При виде своего мальчика не смогла удержаться, запричитала. Хлопает себя по коленям и все твердит:
– О-о-ой, мой малыш! Мой маленький! На кого ты стал похож!
Мустафа замер. Шагу не мог больше сделать, словно кровь в нем застыла. Лицо высохшее, ободранное. Глаза ввалились.
– Мой малыш! Что они с тобой сделали?!
Обняла и увела в дом.
Наутро сын, еще теплый со сна, прильнул к матери.
– Белые брюки, мам.
– Пропади они пропадом, – отозвалась она.
– Разве мне не к лицу будет такая одежда? Молча обняла сына мать, поцеловала.
Потом Мустафа отправился к Хаджи Мехмеду, присмотрел белые туфли на резине, белые носки. Потом – к Вайысу-уста.
– Мустафа, – сказал мастер, – я сошью тебе самые красивые брюки.
Лишь после этого Мустафа пошел в сапожную мастерскую. Хозяин, видимо, рано принялся за дело, шил, порол, стучал молотком. Брови у сапожника бахромой нависают над темными глазницами, длинноволосый он, сутулый. Мастерская – пыльная, полуразвалившаяся, вся затянута мохнатой паутиной, пропитана запахом кожи и сыромяти.
– Хозяин, – сказал мальчик, – Вайыс-уста обещал мне пошить самые красивые брюки…
– Раз обещал, значит, сделает. Он хороший человек.
Прошло три дня, четыре, неделя. Хасан-бей не дает о себе знать. Вроде бы и не помнит о Мустафе. Однажды Хасан-бей проходил мимо мастерской.
– Когда ж ты расплатишься с нашим мальчиком, а? – окликнул его сапожник.
Хасан-бей приостановился, задумался. Покачал головой и говорит:
– Расплачусь.
Вытащил из кармана бумажную лиру, две монеты по двадцать пять курушей и положил на стол.
Сапожник посмотрел, посмотрел на деньги и говорит:
– Это, Хасан-бей, за один день работы, а мальчик работал три дня.
– Он все время спал, каждую ночь спал. Я отдал его долю Джумали. А то, что сейчас даю, так это только ради нашей с тобой дружбы. Вот так.
Сказал и ушел.
– Неправда, я каждую ночь… – недоговорил Мустафа, слезы помешали. Уронил голову на грудь.
Долго, долго молчали мастер и подмастерье. Наконец старший нарушил тишину:
– Послушай, Мустафа, ты хорошо преуспел в нашем деле. Замечательно подошвы тачаешь. Отныне я буду тебе платить лиру в неделю.
Мальчик с недоверием поднял голову. В мокрых глазах появилось сияние. Он широко улыбнулся. И сапожник ответил улыбкой.
«Сегодня десятое июля, – подумал Мустафа. – Одна неделя, две недели, три недели – и все».
– Вот, возьми, отнеси Вайысу-уста, – сказал мастер. – И передай от меня поклон. Пусть выберет тебе лучшую материю. Сдачу пусть тебе отдаст, купишь на нее ботинки. А эти полторы лиры я забираю себе. Значит, мы мне остаешься должен три с половиной лиры – три с половиной недели работы. Понял?
По голубому полю, высунув язык, несется волк. Такой рисунок был в те времена на пятилировых бумажках…
