Текст книги "Стихи"

Автор книги: Ярослав Смеляков

Косоворотка

 
В музейных залах Ленинграда
я оглядел спокойно их —
утехи бала и парада,
изделья тщательных портных.
 
 
Я с безразличием веселым
смотрел на прошлое житье:
полуистлевшие комзолы
и потемневшее шитье.
 
 
Но там же, как свою находку,
среди паркета и зеркал
я русскую косоворотку,
едва не ахнув, увидал.
 
 
Подружка заводского быта,
краса булыжной мостовой,
была ты скроена и сшита
в какой-то малой мастерской.
 
 
Ты, покидая пыльный город,
взаймы у сельской красоты
сама себе взяла на ворот
лужаек праздничных цветы.
 
 
В лесу маевки созывая,
ты стала с этих самых пор
такою же приметой мая,
как соловьиный перебор.
 
 
О русская косоворотка,
рубаха питерской среды,
ты пахнешь песнею и сходкой,
ты знаешь пляску и труды!
 
 
Ты храбро шла путем богатым —
через крамольные кружки,
через трактиры и трактаты,
и самодельные гранаты,
и сквозь конвойные штыки.
 
 
Ты не с прошением, а с боем,
свергая ту, чужую власть,
сюда, в дворцовые покои,
осенней ночью ворвалась.
 
 
Сюда отчаянно пришла ты
под большевистскою звездой
с бушлатом,
   как с матросским братом,
и с гимнастеркою солдата —
своей окопною сестрой.
 

1959

Паровоз 08–7024

Посвящается Я. М. Кондратьеву,

бывшему комиссару паровозных

бригад, машинисту депо станции

Москва-Сортировочная, участнику

первого коммунистического

субботника.

1

 
Смену всю отработав,
в полусумерках мглистых
не пошли в ту субботу
по домам коммунисты.
 
 
Снова, с новою силой
все депо загудело:
так ячейка решила,
обстановка велела.
 
 
Поскорее под небо
выводи из ремонта
паровозы для хлеба,
паровозы для фронта!
 
 
Пусть живительным жаром
топки вновь запылают,
их давно комиссары
на путях ожидают.
 
 
Повезут они вскоре
Красной гвардии части —
колчаковцам на горе,
партизанам на счастье.
 

2

 
Вот он стронул вагоны,
засвистал, заработал,
паровоз, воскрешенный
в ту большую субботу.
 
 
Ну, а те, что свершили
этот подвиг немалый,
из депо уходили,
улыбаясь устало.
 
 
И совсем не гадали —
так уж сроду ведется, —
что в народах и далях
этот день отзовется.
 
 
Что внедолге их дело
станет общею славой…
 

3

 
Сорок лет пролетело,
словно сорок составов.
 
 
На путях леспромхоза,
там, где лес вырубали,
след того паровоза
в наши дни отыскали.
 
 
Все пыхтел он, работник,
все свистел и старался,
словно вечный субботник
у него продолжался.
 

4

 
Был доставлен любовно
он из той лесосеки
и в депо подмосковном
установлен навеки.
 
 
Мы стоим в этом зданье,
слов напрасно не тратя:
я – с газетным заданьем —
и товарищ Кондратьев.
 
 
Все в нем очень приятно,
все мне нравится вроде:
кителек аккуратный
и картуз не по моде.
 
 
В паровозную будку
по ступенькам влезаем:
я сначала, как будто
гость, и старый хозяин.
 
 
Это он в ту субботу,
отощавший, небритый,
возвратил на работу
паровоз знаменитый.
 
 
В этой дружбе старинной
никакого изъяна.
Человек и машина —
наших лет ветераны.
 

5

 
Все узнать по порядку
не хватало тут свету.
Из кармана, с догадкой,
мы достали газету.
 
 
Чтобы все, до детали,
рассмотреть по привычке,
не спеша ее смяли,
засветили от спички.
 
 
Пусть в остынувшей топке,
что открылась пред нами,
из нее неторопко
разгорается пламя.
 

6

 
От Москвы к Ленинграду
доберешься нескоро,
но в сознании – рядом
паровоз и «Аврора».
 
 
Не ушедшие тени,
не седые останки,
та – на вечном храненье,
тот – на вечной стоянке.
 
 
Возле славных и схожих
двух реликвий России
голоса молодежи
и дела молодые…
 

1959

Товарищ комсомол

 
В папахе и обмотках
на съезд на первый шел
решительной походкой
российский комсомол.
 
 
Его не повернули,
истраченные зря,
ни шашки и ни пули
того офицерья.
 
 
О том, как он шагает,
свою винтовку сжав,
доныне вспоминают
четырнадцать держав.
 
 
Лобастый и плечистый,
от съезда к съезду шел
дорогой коммунистов
рабочий комсомол.
 
 
Он только правду резал,
одну ее он знал.
Ночной кулак обрезом
его не задержал.
 
 
Он шел не на потеху
в победном кумаче,
и нэпман не объехал
его на лихаче.
 
 
С нелегкой той дороги,
с любимой той земли
в сторонку лжепророки
его не увели.
 
 
Ему бывало плохо,
но он, упрям и зол,
не ахал и не охал,
товарищ комсомол.
 
 
Ему бывало трудно —
он воевал со злом
не тихо, не подспудно,
а именно трудом.
 
 
Тогда еще бездомный,
с потрескавшимся ртом,
сперва он ставил домны,
а домики – потом.
 
 
По правилам науки
крестьянско-заводской
его пропахли руки
железом и землей.
 
 
Веселый и безусый,
по самой сути свой,
пришелся он по вкусу
отчизне трудовой.
 

1959

«Рожденный в далекие годы…»

 
Рожденный в далекие годы
под смутною сельской звездой,
я русскую нашу природу
не хуже люблю, чем другой.
 
 
Крестьянскому внуку и сыну
нельзя позабыть погодя
скопленья берез и осинок
сквозь мелкую сетку дождя.
 
 
Нельзя даже в шутку отречься,
нельзя отказаться от них —
от малых родительских речек,
от милых цветов полевых.
 
 
Но, видно, уж так воспитала
меня городская среда,
что ближе мне воздух металла
и гул коллективный труда.
 
 
И я, в настроенье рабочем,
входя в наступательный раж,
люблю, когда он разворочен,
тот самый прелестный пейзаж.
 
 
Рабочие смены и сутки,
земли темно-серой валы,
дощатые – наскоро – будки
и сбитые с ходу столы!
 
 
Колес и взрывчатки усилья,
рабочая хватка и стать!
Не то чтобы дымом и пылью
мне нравилось больше дышать.
 
 
Но я полюбил без оглядки
всей сущностью самой своей
строительный воздух площадки —
предтечи больших площадей.
 

1959

Машинисты

 
В этой чистенькой чайной,
где плафоны зажглись,
за столом не случайно
машинисты сошлись.
 
 
Занялись разговором,
отойдя от работ,
пред отправкою скорой
в Узловую на слет.
 
 
Веселы и плечисты,
хороши на лицо,
говорят машинисты,
попивая пивцо.
 
 
Рук неспешных движенье
в подтверждение слов —
словно бы продолженье
тех стальных рычагов.
 
 
Словно бы отраженье
за столом небольшим
своего уваженья
к содеповцам своим.
 
 
Кружки пенятся пеной,
а они за столом
продолжают степенно
разговор вчетвером.
 
 
Первый – храбрым фальцетом,
добрым басом – другой:
не о том да об этом —
о работе самой.
 
 
И, понятно, мы сами
возле кружек своих
за другими столами
молча слушаем их.
 
 
И вздыхаем согласно
там, где надо как раз,
будто тоже причастны
к их работе сейчас.
 
 
За столами другими
наблюдаем сполна,
как сидит вместе с ними
молодая жена.
 
 
Скрыла плечи и шею
под пуховым платком,
и гордясь и робея
в окруженье таком.
 
 
Раскраснелась не слишком.
Рот задумчиво сжат,
и нетронуты «мишки»
на тарелке лежат.
 
 
С удивлением чистым
каждый слушать готов
четырех машинистов,
четырех мастеров.
 
 
Громыхают составы
на недальних путях…
Машинисты державы
говорят о делах.
 

1959

Кетмень

 
Я отрицать того не стану,
что у калитки глупо стал,
когда сады Узбекистана
впервые в жизни увидал.
 
 
Глядел я с детским изумленьем,
не находя сначала слов,
на то роскошное скопленье
растений, ягод и плодов.
 
 
А вы, прекрасные базары,
где под людской нестройный гуд
со всех сторон, почти задаром,
урюк и дыни продают!
 
 
Толкался я в торговой лавке,
шалел от красок золотых
вблизи киосков и прилавков
и ос над сладостями их.
 
 
Но под конец – хочу признаться,
к чему таиться и скрывать? —
устал я шумно восхищаться
и потихоньку стал вздыхать.
 
 
Моя душа не утихала,
я и грустил и ликовал,
как Золушка, что вдруг попала
из бедной кухоньки на бал.
 
 
Мне было больно и обидно
средь изобилия всего
за свой район, такой невидный,
и земли скудные его.
 
 
За тот подзол и супесчаник,
за край подлесков и болот,
что у своих отцов и нянек
так много сил себе берет.
 
 
И где не только в день вчерашний,
а и сейчас, чтоб лучше жить,
за каждым садиком и пашней
немало надо походить.
 
 
Я думал, губы сжав с усильем,
от мест родительских вдали,
что здесь-то лезет изобилье
само собою из земли.
 
 
Сияло солнце величаво,
насытив светом новый день,
когда у начатой канавы
я натолкнулся на кетмень.
 
 
Железом сточенным сияя,
он тут валялся в стороне,
как землекоп, что, отдыхая,
лежит устало на спине.
 
 
Я взял кетмень почтенный в руки
и кверху поднял для того,
чтоб ради собственной науки
в труде испробовать его.
 
 
Случалось ведь и мне когда-то
держать в руках – была пора —
и черенок большой лопаты,
и топорище топора.
 
 
Но этот – я не пожалею
сознаться в том, товарищ мой, —
не легче был, а тяжелее,
сноровки требовал иной.
 
 
Я сделал несколько движений,
вложивши в них немало сил,
и, как работник, с уваженьем
его обратно положил.
 
 
Так я узнал через усталость,
кромсая глину и пыля,
что здешним людям доставалась
не даром все-таки земля.
 
 
Она взяла немало силы,
немало заняла труда.
И это сразу усмирило
мои сомненья навсегда.
 
 
Покинув вскоре край богатый,
я вспоминаю всякий день
тебя, железный брат лопаты,
тебя, трудящийся кетмень!
 

1959

Ветка хлопка

 
Скажу открыто, а не в скобках,
что я от солнца на мороз
не что-нибудь, а ветку хлопка
из путешествия привез.
 
 
Она пришлась мне очень кстати,
я в самом деле счастлив был,
когда узбекский председатель
ее мне в поле подарил.
 
 
Все по-иному осветилось,
стал как-то праздничнее дом
лишь оттого, что поместилась
та ветка солнца над столом.
 
 
Не из кокетства, не из позы
я заявляю не тая:
она мне лучше влажной розы,
нужнее пенья соловья.
 
 
Не то чтоб в этот век железный,
топча прелестные цветы,
не принимал я бесполезной
щемящей душу красоты.
 
 
Но мне дороже ветка хлопка
не только пользою простой,
а и своею неторопкой,
своей рабочей красотой.
 
 
Пускай она зимой и летом,
попав из Азии сюда,
все наполняет мягким светом,
дыханьем мира и труда.
 

1959

Ландыши

 
Устав от тряски перепутий,
совсем недавно, в сентябре,
ехал в маленькой каюте
из Братска вверх по Ангаре.
 
 
И полагал вполне разумно,
что мне удастся здесь поспать,
и отдохнуть от стройки шумной,
и хоть немного пописать.
 
 
Ведь помогают размышленью
и сочинению стихов
реки согласное теченье
и очертанья берегов.
 
 
А получилось так на деле,
что целый день, уже с утра,
на пароходике гремели
динамики и рупора.
 
 
Достав столичную новинку,
с усердием честного глупца
крутил радист одну пластинку,
одну и ту же без конца.
 
 
Она звучала в час рассвета,
когда все смутно и темно
и у дежурного буфета
закрыто ставнею окно.
 
 
Она не умолкала поздно
в тот срок, когда, сбавляя ход,
под небом осени беззвездным
шел осторожно пароход.
 
 
Она кружилась постоянно
и отравляла мне житье,
Но пассажиры, как ни странно,
охотно слушали ее.
 
 
В полупустом читальном зале,
где был всегда неверный свет,
ее парнишки напевали
над пачкой выцветших газет.
 
 
И в грубых ватниках девчонки
в своей наивной простоте,
поправив шпильки и гребенки,
слова записывали те:
 
 
«Ты сегодня мне принес
Не букет из пышных роз,
Не фиалки и не лилии, —
Протянул мне робко ты
Очень скромные цветы,
Но они такие милые…
Ландыши, ландыши…»
 
 
Нет, не цветы меня озлили
и не цветы мешали жить.
Не против ландышей и лилий
решил я нынче говорить.
 
 
Я жил не только для бумаги,
не только книжицы листал,
я по утрам в лесном овраге
сам эти ландыши искал.
 
 
И у меня – от сонма белых
цветков, раскрывшихся едва, —
стучало сердце и пьянела —
в листве и хвое – голова.
 
 
Я сам еще в недавнем прошлом
дарил созвездия цветов,
но без таких, как эти, пошлых,
без патефонных этих слов.
 
 
Поэзия! Моя отрада!
Та, что всего меня взяла
и что дешевою эстрадой
ни разу в жизни не была;
 
 
Та, что, порвав на лире струны,
чтоб не томить и не бренчать,
хотела только быть трибуной
и успевала ею стать;
 
 
Та, что жила едва не с детства,
с тех пор, как мир ее узнал,
без непотребного кокетства
и потребительских похвал, —
 
 
Воюй открыто, без сурдинки,
гражданским воздухом дыши
и эти жалкие пластинки
победным басом заглуши!
 

1959

Поэты

 
Я не о тех золотоглавых
певцах отеческой земли,
что пили всласть из чаши славы
и в антологии вошли.
 
 
И не о тех полузаметных
свидетелях прошедших лет,
что все же на листах газетных
оставили свой слабый след.
 
 
Хочу сказать, хотя бы сжато,
про тех, что, тщанью вопреки,
так и ушли, не напечатав
одной-единственной строки.
 
 
В поселках и на полустанках
они – средь шумной толчеи —
писали на служебных бланках
стихотворения свои.
 
 
Над ученической тетрадкой,
в желанье славы и добра,
вздыхая горестно и сладко,
они сидели до утра.
 
 
Неясных замыслов величье
их души собственные жгло,
но сквозь затор косноязычья
пробиться к людям не могло.
 
 
Поэмы, сложенные в спешке,
читали с пафосом они
под полускрытые усмешки
их сослуживцев и родни.
 
 
Ах, сколько их прошло по свету
от тех до нынешних времен,
таких неузнанных поэтов
и нерасслышанных имен!
 
 
Всех бедных братьев, что к
   потомкам
не проложили торный путь,
считаю долгом, пусть негромко,
но благодарно помянуть.
 
 
Ведь музы Пушкина и Блока,
найдя подвал или чердак,
их посещали ненароком,
к ним забегали просто так.
 
 
Их лбов таинственно касались,
дарили две минуты им
и, улыбнувшись, возвращались
назад, к властителям своим.
 

1960

Борис Корнилов

 
Из тьмы забвенья воскрешенный,
ты снова встретился со мной,
пудовой гирею крещенный,
ширококостый и хмельной.
 
 
Не изощренный томный барин —
деревни и заставы сын,
лицом и глазками татарин,
а по ухватке славянин.
 
 
Веселый друг и сильный малый,
а не жантильный вертопрах;
приземистый, короткопалый,
в каких-то шрамах и буграх.
 
 
То – буйный, то – смиренно
   кроткий,
то – предающийся стиху;
в расстегнутой косоворотке,
в боярской шубе на меху.
 
 
Ты чужд был залам и салонам
так, как чужды наверняка
диванам мягкого вагона
кушак и шапка ямщика.
 
 
И песни были!.. Что за песни!
Ты их записывал пером,
вольготно сидя, как наездник,
а не как писарь, за столом.
 
 
А вечером, простившись с музой,
шагал, куда печаль влекла,
и целый час трещали лузы
у биллиардного стола.
 
 
Случалось мне с тобою рядом
бродить до ранней синевы
вдоль по проспектам Ленинграда,
по переулочкам Москвы.
 
 
И я считал большою честью,
да и теперь считать готов,
что брат старшой со мною вместе
гулял до утренних гудков.
 
 
Все это внешние приметы,
быть может, резкие? – Прости.
Я б в душу самую поэта
хотел читателя ввести.
 
 
Но это вряд ли мне по силам,
да и нужды особой нет,
раз ты опять запел, Корнилов,
наш сотоварищ и поэт.
 

1960

Речь Фиделя Кастро в Нью-Йорке

 
Зароптал
и захлопал восторженно
зал, —
это с дальнего кресла
медлительно встал
и к трибуне пошел —
казуистам на страх —
вождь кубинцев
в солдатских своих башмаках.
 
 
Пусть проборам и усикам
та борода
ужасающей кажется —
что за беда?
 
 
Ни для сладеньких фраз,
ни для тонких острот
не годится
охрипший ораторский рот.
 
 
Непривычны
для их респектабельных мест
твой внушительный рост
и решающий жест.
 
 
А зачем их жалеть,
для чего их беречь?
Пусть послушают
эту нелегкую речь.
 
 
С ними прямо и грубо —
так время велит —
революция Кубы
сама
говорит.
 
 
На таком же подъеме,
таким языком
разговаривал некогда
наш Совнарком.
 
 
И теперь,
если надо друзей защитить,
мы умеем
таким языком говорить.
 
 
И теперь,
если надо врагов покарать,
мы умеем
такие же речи держать.
 

1960