Текст книги "Народный проспект (ЛП)"

Автор книги: Ярослав Рудиш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

– Вы вместе жили?

– Ну. Я всегда начинал проживать со своими бабами.

Она показывает ему свои два тонких шрама на запястьях.

– Гляди.

– Как это случилось?

– Об духовку.

– Об духовку?

– Об духовку.

– Фильм поглядим?

– Хммм…

– Я всегда перед сном запускаю какой-нибудь фильм, иначе не могу заснуть.

– А когда ты читаешь все эти свои книжки?

– До того, как включить кино. Или когда просыпаюсь ночью и не могу потом заснуть.

– Я тоже потом не могу спать.

Он поднимается, включает телевизор. Нажимает кнопку на видеомагнитофоне, сует в него старую кассету.

– У тебя еще есть видик?

– Ну. Классика VHS.

– Сегодня уже ни у кого нет видиков.

– А у меня есть. Я люблю такие вещи, которых можно коснуться.

Он возвращается к ней в кровать, щипает ее за попку. Женщина позволяет щипаться.

На экране появляется картинка.

– Что это будет?

– Романтика.

Вместе они глядят на двух соперников, дерущихся на матах. И куча других участников соревнований вокруг них, подбадривающих соперников во время боя.

– Это уже почти что концовка. Перемотать на начало?

– Да нет, пускай остается.

– Это Вандам. Кровавый спорт, 1988 года.

Самая классика.

Она смеется. Он смеется. Она прижимается к нему. Пожилой мужик с лавки кричит: Konzentration, Junge!

– Konzentration, Junge! Слышала? Знаешь, что это значит?

– Соберись, парень.

– Ты откуда знаешь?

– Это не так уже и трудно.

– Что, знаешь немецкий?

– Немецкий я немного знаю, как и каждые чех с чешкой.

Женщина устала. Она зевает. Ей хочется спать.

– Konzentration, Junge! Как мне кажется, все это именно об этом.

– Но я немецкий язык ненавижу. Чертовы фрицы.

– Он бельгиец… Гляди, гляди. Это грандиозный финал их истории. Это чистейшей воды Вандам. Старая добрая ручная работа.

– Как по мне, все это немного по-детски.

– Ну… О'кей. Возможно это и немного по-детски. Может оно и так. Может ты и права. Я понимаю.

– Неважно.

Он выключает видик. Выключает телевизор. Гасит свет. Но в комнате и так светло. В квартиру проникает свет целого массива.

Женщина замечает, что нет занавесок.

– Ты злишься.

– Не злюсь.

– Нет, немного все-таки злишься.

– Говорю же, что нет.

– Sorry, я ужасно устала.

– Надеюсь, после этого лифта…

Женщине не нравятся мужики которые через силу стараются быть забавными.

– Поцелуй меня в плечо.

Она чувствует, что он вспотел. Это у мужиков ей нравится.

Он целует ее.

– Все нормально. Оно и не должно тебе нравиться. Кровавый спорт – он не для всех. Я знаю.

Он целует ее еще раз.

– Почему у тебя такие черные пальцы?

– Это краска.

– А похоже на засохшую кровь.

– Это краска. Ведь кровь я бы смыл, разве не так?

Она пытается сцарапать краску с кончиков его пальцев.

– Нет смысла тратить силы. Этого нельзя смыть. Или, точнее, нет смысла смывать.

– Ты красишь даже зимой?

– Если нет дождя или снега, то крашу.

– Ну а когда идет снег или дождь?

– Тогда ожидаю, когда перестанет, потом крашу. Или крашу чего-нибудь в средине. Всегда есть что покрасить.

– А почему ты не займешься чем-нибудь другим?

– Что это за вопрос? А ты почему не займешься чем-нибудь другим?

– Потому что у меня долги, а кроме "Северянки" у меня ничего нет.

– Долги?

– Ну… долги.

– Я не знал.

– И как это случилось?

– Не хочу об этом говорить.

– Ясно. Понимаю. У меня долгов нет.

– Ну и радуйся.

– И исполнитель тебя достает?

– Немного.

– А сколько ты должна?

– Я же сказала, что не желаю об этом говорить.

– Возможно, я могу как-то помочь.

– Не можешь. Просто я должна все это выплатить.

– А если не выплатишь?

– Тогда придется переезжать.

– Куда?

– Не знаю.

– Блин…

– Спокойно. Я справлюсь. Выплачу… А чем занималась твоя мама?

– В яслях работала. Но потом ясли закрыли.

– И что она потом делала?

– Присматривала за детьми богачей, пока не исчезла в лесу.

– В лесу?

– В лесу. Не знаю… Понятно, что тут сразу и не понять. Просто, ее не было – и все. После того, как отец спрыгнул вниз, она начала говорить, что ее преследуют тени?

– Как еще тени?

– Нормально, тени. У нее начало все крутиться в голове, она стала забывать. Сначала принимала таблетки, а потом начала ездить в город. Целый день ездила трамваями, автобусами, метро. По кругу. А после того начались акции. И она ездила на все акции. Например, раз она купила тридцать цыплят, можешь представить? Не было где их хранить. Не было ни малейшего шанса, чтобы все их съесть. Или… покупала по двадцать кило сахара или муки, потому что было дешево. И в квартире повсюду были листовки из супермаркетов. В некоторых местах – до самого потолка. Квартира была словно лабиринт. Когда я к ней приходил, то не мог ее найти. И мне приходилось ездить с ней по всем этим акциям, потому что я за нее боялся.

– А брат?

– У брата были другие проблемы. Он занимался только собой, а маму оставил мне. Только все было спокуха. Неожиданно мама начала говорить, что твоя бабка. Говорила, что как начнется война, все это пригодится. Что, прежде чем толстый похудеет, худой сдохнет. А все это из-за ее теней, которые нашептывали ей, что будет конец света.

– А потом?

– Ничего. Птом вдруг мамы уже не было. Поехала и уже не вернулась, просто-напросто исчезла, ну… В квартире все осталось, как будто бы она хотела вернуться, повсюду эти кучи листовок. Но она не вернулась. Последний раз ее видели на трамвайной остановке. И тогда я сказал себе, что, возможно, она заблудилась в этом нашем лесу.

– В каком еще нашем лесу?

– Этот наш массив, ведь раньше тут был лес, не знала? Болота и глубокий, громадный лес. Вся Чехия – ведь это одно громадное болото. Вся Европа. Громадное болото и громадный лес. Мы родились из этого болота, в нем мы и исчезнем. А между этими моментами еще наделаем с ребятами в "Северянке" немного шуму. Последнее мероприятие человечества.

Они вместе смеются над его словами.

– Ага, а мне потом за вами убирать?

– Ну да.

Он смеется над этим.

Она тоже смеется.

– Никогда бы не сказала о тебе, что ты веришь в подобные вещи. Болота, в которых все исчезнет.

– Я не говорю, будто бы в это верю. Но и не говорю, будто бы не верю… Иногда тебе ничего не остается, как только вера в такие невероятные вещи. Вот во что веришь ты?

– Ни во что.

– Вообще ни во что?

– Вообще.

– Странно.

– Ну, не знаю.

– Ты серьезно там была, внизу, на Народном проспекте? Или просто так болтала?

– Я там была. А ты там был? Или только болтал?

– Почему я должен был бы болтать?

– Там я была по совершенно дурацкому, самому дурацкому, идиотскому случаю. Втюрилась я тогда в одного психа. Вроде бы он даже учился в каком-то институте. Теперь уже и не знаю. Знаю только то, что это он меня туда забрал, а я все время пялилась на него – глупая и влюбленная дурочка. Но помню, что все это было возбуждающим, все эти люди, и вообще. Мой все время пиздел о политике. А я, прежде всего, хотела быть с ним, ужасно хотела ходить с ним. Политика тогда меня не интересовала, и сейчас тоже не интересует. Как по мне, оно все время одно и то же.

– Ясен перец.

– Но мне нравилось на него смотреть, какой он был возбужденный, как он желал все изменить, меня это заводило. Так что я пошла с ним и несла ему те дурацкие свечки.

– Свечки?

– Ну, там же потом зажигали свечки.

– Ааа, ну да…

– Я так и не смогла потом отстирать джинсы от воска.

– Свечки должны стоять на могилах.

Он смеется. Она тоже.

– Ну да.

– И что, происходило что-нибудь?

– Как только мы развернулись, нас замели. Его перед тем очень даже сильно побили, я и сама немного получила. Мы сидели рядом в участке, на лавке. Ждали допроса, мы были на самом конце. Сами мусора были уже как в тумане, ужасно уставшие. Наверное, они должны были уже знать, что это конец, разве нет? Иногда я размышляю, а где они на самом деле закончили свою деятельность, в том смысле, а где они сейчас…

– В заднице.

– Надеюсь на это.

– Или в политике.

– Они хотели, чтобы я подписала заявление, только я ничего не подписала, и мне просто разрешили уйти. Он меня ожидал и провел меня домой: вроде как что-то будет, но ничего и не было. А потом мы уже никогда не встречались, впрочем, мне на это глубоко плевать.

– И что было дальше? Что ты делала дальше?

– Все и ничего. Я выехала на ферму во Франции, там у нас тетка. Я занималась короедами. А их папам-мамам рассказывала, что у нас и вправду имеются холодильники, что мы на самом деле, что такое стиральная машина, что мы честное слово смотрим цветное телевидение. И показывала им на карте, где находится Прага, что это на самом деле в Европе, а не где-то в Сибири. Ну а потом я возвратилась сюда. И все уже было по-другому. А потом на одном мероприятии я познакомилась с сукиным сыном своей жизни, с которым провела лето своей жизни в дачном домике в Карконошах во вроде как коммуне, и оттуда у меня остался ребенок моей жизни, которого я люблю, и который иногда меня ужасно достает, потому что он делает, что хочет.

– Блииин, так ты была в коммуне?

– Да это просто были выезды из города, тогда так делали. Новая жизнь. У нас были овцы, поле, все общее, такие вроде как священные службы, медитации. Кельтские ритуалы. Все чехи тогда хотели быть кельтами.

– Кельты были неплохими воинами. Только я сам всегда хотел быть римлянином.

– Ну и, конечно, мы курили там много травки.

– А водяра?

– Нет, алкоголь был запрещен.

– А курить, выходит, было можно.

– Ну.

– И трахались вы все вместе?

– Ну, это тоже.

– Серьезно? Блин, класс!

– Ну, не знаю.

– Я никогда не трахался больше, чем с одной бабой за раз. Как это оно?

– Я не хочу об этом говорить.

– Ясно. Понимаю. А откуда ты знаешь, что это его ребенок?

– На все сто я не знаю.

– А вы там еще и дрались, или только трахались, курили травку, медитировали и игрались в кельтов?

– Ну, да, еще и дрались.

– Как?

– Не знаю, просто дрались. Это невозможно было выдержать, это хорошая энергия.

– Идеалы в порядке.

– Все идеалы в задницу.

– Успокойся. Ясно.

Я осматриваю ее. Целую в плечо. Но ей уже не хочется.

– Я это уже пережила.

– То есть, ты уже тоже получила урок по жизни.

– Не знаю.

– Самое главное, не плакаться над собой. Концентрация – да, а плакаться над собой – нет. Как только кто-то плачется над собой – это конец. Ты серьезно умеешь это стоя, в смысле, писать?

– Вас в бабах интересуют только такие глупости?

Она смеется. Он смеется.

– Ну так мне…

– Знаешь что, отвали.

– Ладно. Ясно. Спокуха. Sorry. Я тебя понимаю. Сам я тоже уже получил урок по жизни.

– Что?

– Урок по жизни. У меня тоже есть ребенок, но, говоря по правде, его у меня нет. Женщина моей жизни говорит, что я плохо бы влиял на малого, что я неудачник, но я все равно с ним встречаюсь. Мы перехитрили ее, ее и ту старую идиотку, которая запретила мне с ним встречаться, потому что я как будто несколько проблематичный. А я ведь, блин, совсем не проблематичный. А? Или проблематичный?

– Не знаю.

– Ей не нравились все те мелкие стычки, драки и тому подобное.

– Ну так не дерись.

– Это не моя вина. Я не дерусь. Я только хочу справедливости. И хорошего воспитания.

– А что делает твой сын?

– Ему уже семнадцать лет.

– И моей тоже.

– Блин, а вдруг они как-нибудь встретятся и…

– Надеюсь, что они никогда не встретятся.

– Он ходит в ПТУ, иногда мы вместе идем на пиво, он берет меня с собой. Я учу его жизни, потому что его мать о настоящей жизни нихрена не знает.

– И что ты ему говоришь?

– Чтобы он делал отжимания.

– Отжимания?

– И чтобы качал пресс.

– Это и есть твои советы?

– Пускай тренируется. В противном случае, из него будет не мужик, а полумужик.

– И он тренируется?

– Собственно говоря, нет. Он ужасно толстый!

– И моя доця тоже. У нее такие жировые валики, как у меня стали только сейчас.

– Нет у тебя никаких валиков. Это такие миленькие любовные захваты…

– Валики!...

– А мой пацан еще ни разу нормально не дрался! Я в его возрасте давно уже дрался.

– Верю.

– Свое место в жизни мне нужно было выбороть. Они же сейчас все получают задаром. И я уже давно трахал девиц.

– Хммм.

– И концентрироваться он тоже не умеет

– Ну, ведь что-то он ведь умеет, или нет? Ты же ужасно им гордишься.

– Ну, он быстро пишет эсэмэски. Это он умеет.

– Моя тоже.

– И очень быстро что надо найти в телефоне. Что угодно. Я ему говорю: битва под Белой Горой. А он находит это в телефоне. Но потом сразу же и забывает. Лично я предпочитаю прочесть об этом в книге. А он мне говорит: "Папа, ты мертвый, ты аналоговый".

– Аналоговый Вандам.

– В смысле, старый.

– Как этот твой видик.

Он смеется. Она смеется.

– Ну, наверное так. Мы же, вроде как, аналоговое поколение. Он это так видит. И он ужасно рассеянный. Я ему постоянно говорю: Konzertation, Junge. Konzentration. Так ничего. Я с ним разговариваю, а он пялится в телефон и пишет эсэмэску.

– И моя тоже. Ну а помимо того?

– А помимо того – спокуха. Мне пришло в голову, что я мог бы открыть качалку. Там бы я мог воспитывать парней, тренироваться с ними, готовить их к выходу в открытый мир. Потому что может казаться, что все они получают задаром, но это временно. Все вокруг – временно. И все это изменится. И он мог бы там когда-нибудь работать.

– Качалка… Но ведь это уже passé, качалка, разве нет? Точно так же, как прокат видео-кассет и эта твоя классика VHS. Все это уже сдохло.

– Но ко мне бы люди приходили. Я знаю, как работает тело. Я занимался бы курсами самозащиты. Никогда не известно, когда оно придет. В смысле, какой-то удар. А он придет. Ты должна быть готовой. По мне, мир – это всего лишь перерыв между войнами, и выиграют только сильные и приготовленные. Ты тоже должна тренироваться.

Он смеется. Она не смеется.

– Ты что имеешь в виду?

– Ну, что когда-нибудь тебе бы это могло приготовиться.

– Хочешь сказать, что я толстуха?

– Нет… мне нравится.

– То есть, у меня валики?

– Любовные захваты. Все нормалек. Ты в полном порядке.

– Слушай, мне не нужно, чтобы кто-то начал мне советовать, ОК? Чтобы кто-то мне комплименты выписывал.

Она отодвигается от него. Закуривает.

Потом начинает кашлять.

– Я понимаю, sorry. Может, мне не следует столько курить.

– Ты ведь тоже шмалишь.

– Но не кашляю, как ты.

– И что это должно быть? Отвяжись от меня! Может я хочу покашлять.

– Ну ладно. Спокуха. Если хочешь – кашляй себе.

– Ну почему, блин, все сразу хотят давать мне советы? Сами себе советуйте.

– Господи, да успокойся же, я не это имел в виду. Понятно? Ты не толстая. Ты красивая баба, если учесть, что тебе уже больше сорока.

– Ну спасибо…

– Ты и правда красивая бабв. И трахаться умеешь. Блин, я бы хотел все время трахаться и трахаться.

– Если ты думаешь, что я толстая, в следующий раз возьми себе какую-нибудь худую. Не стану я тренироваться. Хватит мне тех упражнений, что у меня каждый день с вами в пивной. И курить я стану столько, сколько захочу.

– Ну понятно, понятно, sorry, я не это имел в виду. У тебя хорошая фигура.

Он ее обнимает. Она желает вырваться. Но обнять себя позволяет. Он целует ее в плечо.

– Ну а ты, ты где был тогда? Спереди или сзади?

– Спереди. С одной девушкой. Звали ее Хана. Или Дана. Или Яна… Как-то так. Нет. Зузанна. То была Зузанна. А вот она была по-настоящему толстая. После того я тоже ее никогда уже не видел. К счастью. Студентка было. Как только запахло жареным, она потерялась в толпе.

– А ты откуда там взялся?

– Брат меня забрал с собой, он как-то крутился возле политики. Меня он взял затем, чтобы я его прикрывал. А эта девица была его одноклассницей. Я отбил ее у него, хотя и был моложе. Брат вечно был тупой, когда речь заходила о бабах.

– Но это же ты нанес первый удар, так? Не он?

– Ясен перец. Блин, мой братан не умеет драться, как по мне, он вообще никогда не дрался. Слушай, между нами есть одна проблема, он стыдится того, откуда он родом, а еще стыдится того, что занимался переводами вилеофильмов.

– Каких еще фильмов?

– Ну, всей классики. Даже и той, что с настоящим Вандамом. Это привозили из Германии, а он знал немецкий, так что делал перевод и продавал жучкам, и теперь этого стыдится. Еще ему стыдно за то, что наш старик бухал, а еще того, что дрался, и что мама была стукнутая, и что она потерялась. Он стыдится того, что у него такой брат как я, который иногда дерется. Но это не моя вина. Он не понимает того, что для меня важнее всего справедливость. Вечно он только об этом и говорил. Вечно он меня стыдился. Вечно он мне талдычил, что он самый умный.

– Мне очень жаль.

– Да ничего.

– А он действительно самый умный.

– И что это должен быть за вопрос? Ну да, он умнее, это точно. Опять же, у него имеются бабки, и так далее. Сначала для себя учредил переводческую фирму, сейчас у него какое-то европейское агентство. Он знает, как за это взяться, устраивает гранты, все устраивает, все в порядке, у него такая хорошая, приличная жизнь, еще он занимался политикой, но драться не умеет. Как мне кажется, сейчас он трясется, как и вся Европа. Он трясется за свое бабло. Еще ни разу я не встречал нафаршированного типа, который был бы счастлив.

– Нафаршированный типы в "Северянку" не ходят.

– Зато счастливые туда приходят. К тебе.

– Я была бы счастлива, если бы у меня были бабки.

– Вовсе нет.

– Была бы, была. Выплатила бы долг, забрала бы доцю и умотала бы отсюда.

– А "Северянка"?

– Думаю, что с Морозильником вы бы там справилась. Я с радостью вам ее оставлю.

– Мы бы скучали по тебе. Ты бы тоже скучала по нам.

– Думаю, что нет.

– Я бы скучал.

– Знаешь что, может и не надо так говорить.

Они смеются.

Он целует ее в плечо. А потом еще раз.

– Моя ты лесная женщина.

– Ведь "Сильва" означает "лес". Это по латыни.

– Не знала.

– Вот видишь, теперь знаешь.

Он целует ее в плечо…

– Я серьезно говорю. Мне бы тебя там не хватало.

– Ну, не знаю. А с братом ты видишься?

– Я же говорил, что наш контакт проблематичен.

– Я со своей сестрой тоже не вижусь. Собственно говоря, я ни с кем не вижусь. Родственники всегда желали мне только добрые советы давать.

– Он живет по другой стороне леса, там, где построили новые дома с бассейнами.

– Похоже, у него там все полный вперед.

– Я никогда там не был.

– А я – да. Я бы могла там жить, если бы кто-нибудь купил мне там дом.

– После переезда он сразу же развелся. Там никто не может долго быть счастливым..

Она глядит на него.

– Первый удар нанесла полиция. Я видела, так как была спереди. И как по мне, вообще трудно сказать, кто был первый. Ведь там был ужасный хаос.

– Это я нанес первый удар. Ясно?!

– Ну хорошо, хорошо.

– Это я приложил тому мусору. Левый хук, правый хук. Спокуха, спокуха. Прямо в центр его вселенной. У меня до сих перед глазами та его сплющенная собачья морда, западающая в черную дыру; и я знаю, что эта морда никогда уже не будет скалиться.

– Но ведь у них были шлемы.

– У этого шлема не было.

– Вообще-то, это все равно, кто нанес первый удар.

– Погоди… Но ведь это же не все равно, разве не так?

– Для меня – все равно.

– Это я нанес первый удар. Может это и смешно, но я чувствую себя ответственным за то, что случилось.

– Так я что, должна тебя еще и поблагодарить, а?

– Не должна, но это я сделал.

– Тогда, похоже, я тебя там видела.

– Наверное.

– Раз уж ты нанес этот удар, тогда ты должен был стоять спереди, как и я.

– Я уже говорил, что я там был и что его нанес. Кто-то должен был это сделать. Меня уже начинало доставать, вся та мирная, хипповская демонстрация. У нас пустые руки. Мой брат этого бы не сделал. Мой брат вечно чем-то занимался. Вечно где-то чего-то наклеивал, успокаивал ситуацию вокруг себя: не поднимайтесь, продолжайте сидеть, никакого насилия, не провоцируйте – слышал я его. Но еще я знал, что это не имеет смысла, в том смысле, что постоянно уступать, что, раз они – эти две отрицательные энергии – так близко, тогда нужно быстро выбить один другого, и будет спокуха, и можно будет идти дальше. Это как тучи во время грозы. Плюс. Минус. И молния. Спокуха! Действие – штука необходимая. Окопная война – это никакое не решение, это же известно еще с Первой мировой, разве нет?

– Не знаю.– А я знаю. Так что я нанес первый удар и запустил историю в ход.

– Тебя избили?

– С тех пор мне известно, каков на вкус сломанный нос.

– И как?

– Словно соленый мармелад.

– И что ты делал потом?

– Ты имеешь в виду: по жизни? Или после той демонстрации?

– По жизни.

– Самые разные вещи. Например, кровь сдавал, у меня нулевая, так что я спасаю всех. Какое-то время был гориллой-охранником, это была спокуха, в свое время люди больше боялись горилл, чем полицейских. Продавал газеты и книжки, только люди как-то быстро перестали желать читать что-нибудь приличное. Еще ездил на большегрузе. Бывал во Франции. Там тоже могли бы встретиться! Туда я возил польских цыплят, а французских возил в Польщу через Чехию. Охранял завод, чтобы не кто не разворовывал снаружи, но, в конце концов, ее разворовали изнутри, как и все остальное. Неожиданно оказалось, что мы охраняли совершенно пустой завод, в котором – кроме рабочих – не было ничего, даже каких-либо станков. И никому в голову не пришло, каким же чудом все там пропало. И где-то в это же время я встретил женщину своей жизни, довольно-таки сложную. Над ней издевался кто угодно, она работала в конторе того завода. Я сказал, что спасу ее, и с ней даже окольцевался, сделал ей бэби и развелся. Вообще-то я с ней еще поездил, это так. Потом еще пробовал разные занятия, как-то на мне это отразилось…

– Кололся?

– Нет.

– Кололся. Или колеса принимал. Потому она тебя и бросила. И, наверняка, другие девицы тоже.

– Откуда знаешь?

Он садится в кровати, закуривает. Глядит на нее.

Она продолжает лежать. Тоже закуривает, кашляет.

– Просто знаю. Знаю еще и то, что ты не только сам принимал, но и производил.

– И что это должно значить?

– Ничего. Просто я говорю, что знаю.

– Если когда-нибудь чего-то и сделал, то исключительно для собственного употребления. Это все. И это мое дело. И вообще, откуда ты знаешь?

– Возможно, наш жилмассив и большой, но не такой уже он и большой.

– Возможно, немного я в этом всем и торчал. Но сейчас уже все в порядке.

– То есть, сейчас уже ты только бухаешь.

– Я не бухаю.

– Бухаешь, бухаешь. Я же тебя каждый день вижу.

– И что это все должно значить? И с чего, блин, ты бы жила, если бы я не бухал? Если бы мы все не бухал?

– Успокойся. Это ничего страшного. Парень всей моей жизни тоже принимал и бухал, потому-то потом вся наша коммуна и разосралась. Он пустил на свои наркотики все бабки из нашей общей кассы.

– Вовсе не ничего! Я же говорю, что немного во всем этом торчал. Но немного, понимаешь? Немного, это значит немного. Немного – не означает много. Мой брат тоже немного принимал. Ты ведь тоже покуривала травку, или нет?

– Ну, курить травку – это не колоться.

– Блин, Сильва, ведь тогда все немного принимали. Это просто были такие послереволюционные времена. Кто хотел, тот бухал, кололся, устраивал чего-нибудь и ходил на концерты. Кто-то больше, кто-то меньше. В этом и была та самая эйфория. В этом и была вся эта революция. Так что я не был каким-то придурочным наркешей. У меня все было под контролем. Я сам вышел из всего этого. И сейчас со мной все в порядке, я чистый. Я в порядке.

– Из этого ты вышел в тюряге.

– Блин, и что это должно быть?

– И в психушке.

– Бли-и-ин…

Морозильник говорил.

– Морозильник нихрена не знает. Морозильник должен держать хавало на замке. Он и сам был в тюряге.

– Так и ты тоже был.

– Так что с того? Меня засыпали. Слушай, я просто хотел поучаствовать в одной забаве, немного подработать, покрепче встать на ноги, но вот откуда взять бабки, или как? Так что как-то раз сунул под водительское кресло немного травки и привез из Югославии сюда. И что? Кто знает, может это вообще не наркотики были. Я был мелкой рыбкой. Козлом отпущения. Меня задержали на границе, и в тот же момент проехало три большегруза, набитых травкой. Вот как оно бывает. Ты, блин, не имеешь об этом ни малейшего понятия. Свое я отсидел. И теперь я чист. Получил урок по жизни, и как вижу наркешу, который выпрашивает у меня десятку на билет домой, так я сразу же, своими руками, даю ему урок.

– Раз уж сам плучил урок, так теперь и не нервничай.

– Я и не нервничаю. Но меня достает, что ты приебываешься.

– Я не приебываюсь.

– Блин, ведь пребываешься же.

– Просто, меня это интересует.

– Послушай, у меня имеется работа. Я крашу крыши. У меня есть своя жизнь. У меня есть свое жилище. Я плачу налоги. Плачу в пенсионный фонд. Алименты плачу. Никакой идиотской ипотеки на мне нет. И долгов на мне нет, как на некоторых.

– Ну спасибо тебе.

– Я давным-давно уже со всем этим справился, понятно? Я доволен жизнью и не желаю, чтобы кто-нибудь совал в нее жизнь, точно так же, как ты не хочешь, чтобы ктьо-то совал нос в твои дела. И я не хочу, чтобы кто-нибудь ко мне приебывался, точно так же, как и ты сама. Ясно?

– Ясно.

– Ну и хорошо. Я рад, что мы, наконец, понимаем один другого.

– Ну.

– Супер.

– Знаешь, чего я думаю?

– И что?

– Что тебя там тогда вообще не было.

– Слушай, я не обязан тебе ничего доказывать. И никому не должен. Я там был. Это что – допрос?

– Нет.

– Тогда, блин, что это?

– Да ничего. Мне все равно. Я устала. И хочу спать.

– Ты во что задумала?

– А ты что задумал?

– Я был там. И точка.

– Ты всего лишь обычным малым трусливым обманщиком.

Она встает с кровати и одевается.

– Что случилось? Ты же говорила, что хочешь спать…

– Да, но не здесь.

– Останься…

– Только не говори мне, где мне следует быть.

– Чего у тебя: заскок?

– Все вы трусы. Все только пиздите. Хвастаетесь. Все хотите засрать мне жизнь…

– Тогда зачем ты пришла со мной?

– А ты как считаешь?

– Это все, что хочешь мне сказать?

– Да.

Она собирает свои вещи и идет к выходу.

– Konzentration, Junge.

Он резко спрыгивает с кровати и хватает ее за руку.

– Блин, со мной ты так разговаривать не будешь.

– Разговаривать с тобой, трус, я буду так, как не захочется. Ты мифоман… Ты наркеша… Ты нищий…

Он ударил ее по щеке.

А потом еще.

И еще раз.

В доме тишина.

Хрупкая тишина.

Они глядят друг на друга.

– Слушай, sorry… Я серьезно, извини…

Она влепила ему пощечину.

И еще раз.

И начала молотить его кулачками.

Он хватает ее и прижимает к себе.

– Sorry. Блин, sorry. Я немного перепил. И потому раздраженный…

Она защищается и молотит его кулаками.

– Отпусти меня!

Он прижимает ее еще крепче.

– Сильва, sorry…

– Отпусти меня, дебил. Отпусти!

Она кусает его. Плачет. Кричит.

– Оставь меня.

Ей удается вырваться.

– Ненавижу тебя!

– Так я же сказал: sorry.

– Ненавижу!

– Сильва…

– Ты что думаешь? Ты, кретин, идиот, дебил. Засранный последний римлянин играется в солдатики. Ради защиты человечества. Мне не нужен защитник. Ты, блин, за кого себя считаешь?

– Сильва, ну извини…

– Идиот!... Ненавижу тебя.

– Блин, а я тебя люблю.

Она уходит. При этом громко хлопает дверью.

Он сам в своей квартире. Ему приходит в голову, что так и должно быть. Идет к холодильнику, вытаскивает пиво. Ему приходит в голову, что все бабы одинаковы. Он открывает бутылку о край столешницы. Немного пены стекает на пол. Он пьет.

Потом вытирает пену с пола.

Во всем панельном доме тишина.

Хрупкая тишина.

Она стоит в коридоре. Вызывает лифт. Ей в голову приходит мысль, что все мужики одинаковы. Все мужики – просто идиоты.

Она заходит в кабину и нажимает на кнопку. Глядит в зеркало, не осталось ли следов на щеках. Лифт съезжает вниз. Она плачет.

Внизу, уже на тротуаре, она закуривает.

Кашляет. Как всегда. Глядит на темное небо над жилмассивом. Туман.

Она идет домой.

Она вызывает лифт, но, в конце концов, поднимается на четвертый этаж по лестнице.

Он лежит на кровати и не может заснуть. Читает и пялится в потолок. И снова читает. А потом встает и делает отжимания. Тридцать. Пятьдесят. Сто. Двести. После этого идет принять душ. Осматривает свои шрамы. Открывает пиво. Ложится в постель и наконец-то засыпает.

Она в это же самое время долго сидит на краю ванны. Курит и кашляет. Глядит на себя в зеркале и считает морщины. Затем глядит на два своих шрама. Открывает пиво.

Наполняет ванну, позволив теплой воде капать.

Засыпает.

А потом в двери стучит ее дочка, потому что уже половина седьмого. Спрашивает, все ли в пордке.

Она усмехается.

Вода в ванне абсолютно холодная.

XI

Подкинь-ка в костер еще.

И подкури мне сигаретку. Подай.

Да, так хорошо.

А знаешь, что вяз – это единственное дерево, которое не сгори, даже когда весь лес сгорит?

Древние воины делали из него первые доспехи для себя.

Настолько твердо и крепко это дерево.

А знаешь, что если заснуть под вязом, можешь никогда уже не проснуться?

Врата в мир иной, вот как его называли.

Это хорошо, что такие врата существуют.

Они были здесь пред нами. И после нас будут здесь.

Мне холодно. Подложи-ка в огонь. И дай мне выпить.

И воинам подлей.

Себе тоже налей. Ты уже большой. Уже можешь.

Делай, что я тебе говорю. Возьми и хорошо себе налей.

И послушай меня.

Мои пальцы смочены в краске.

Их пальцы в крови.

Только не такая уже это и разница.

Хорошенько зачистить.

Перемешать.

Развести.

И красить.

Краска на краску.

Слой на слой.

Скрывать.

Всеобщая история – это ничто иное как история войн.

Всеобщая история – это ничто иное как прикрытие, очищение, разведение и покраска. И с бабами точно так же. Запомни это.

Слой за слоем. Битва за битвой. Рассказ за рассказом.

Дождь начинается. Нужно быть поближе к огню. Подкинь-ка еще.

И налей мне. Позволь мне хорошенько выпить. И сам тоже выпей. Да, так хорошо.

Если ничего не действует, все можно пропить. Ты должен научиться все пропивать.

XII

Тебе пудрят мозги, что ты не должен бояться.

Тебе пудрят мозги, что это никакой не кризис.

Тебе пудрят мозги, что наша Европа уже вылезала и из худших ям.

Тебе пудрят мозги, что наша Европа выдержит.

Тебе пудрят мозги, что наша Европа будет существовать вечно, что ничего не распадется.

Тебе пудрят мозги, что все в порядке.

Тебе пудрят мозги, что у них все под контролем. Только им нужно оттуда выслать сегодня немного денег, а завтра отослать их назад. А послезавтра: оттуда сюда, а потом снова оттуда куда-то еще.

Тебе пудрят мозги, что все мы в Европе желаем добра, что все мы совместно на него работаем.

Тебе пудрят мозги, что и ты тоже обязан на это работать.

Это называют солидарностью.

Не "Только народ", но "Только Европа"!

Тебе пудрят мозги, что, что они знают, что делают.

Тебе пудрят мозги, что они ответственны.

Тебе пудрят мозги, что всегда найдется кто-то, кто за это заплатит.

Но я знаю – как оно на самом деле.

Я знаю, что происходит.

Я чувствую, как наша Европа дрожит.

Как все устало.

Как все тает, словно ледники.

Как все горит, словно Амазония.

Как у всех свербят руки.

Как уже готовятся новые битвы.

Кризисный сценарий – это ничто иное, как план сражения.

То есть: тренируйся.

Паши.

Только так выживешь.

Мир – это всего лишь перерыв между войнами.