Текст книги "«Борьба за души» и другие рассказы"

Автор книги: Ярослав Гашек

О странном прощании старого сэра Арчибальда Торберна
со старым 1728-м годом

На рубеже графств Вестморленд и Даргем, там, где на невысоком холме пролег водораздел речки Эйден и ручья Микльтонского, на скверной дороге, ведущей к Эпльби, высился родовой замок Торбернов. Вообще говоря, уже слово «высился» есть большое преувеличение, а еще большую и к тому же заведомую ложь изрекал в округе всякий, кто произносил слово «замок». В действительности то были причудливые развалины, укрытые кронами старых дубов и сосен; пригодной для жилья осталась лишь башня. Но сэр Арчибальд Торберн вместе со своим слугой дерзко утверждал, что его замок все же высится!

И если в его присутствии кто-нибудь неосмотрительно решался заметить, что эта древняя развалина погребена под ветвями дубов, сэр Арчибальд вне себя от гнева восклицал, что в королевском суде в Лидсе при всем грозном трибунале докажет, что именно тут, под этими дубами, бард в тринадцатом веке сочинял балладу о короле Хорне.

По всему краю было известно, что из-за этого сэр Арчибальд обломал свою палку об голову управляющего королевскими имениями в Волсингене. Известно было также и то, что он утверждал, будто бы получил эту палку от короля Карла II, когда тот после реставрации в 1680 году направлялся на север усмирять мятежных шотландцев. С королем тогда выступило много всякого сброду из Пемброка, Кардинага, Дербингена и графства Чейстерского. Об этих людях пелось:

 
Там, где Пемброк и Кардинаг,
Там драка и разбой.
Горят дома и дети плачут,
И всюду стон и вой.
Он всем кричит: «Спасайся,
Спасайтесь все, кто может!
С нами орлы из Чейстера,
За ними карнаргонцы,
И хваты дербингенцы
Идут за нами тоже!»
 

Сам о себе, – полагая, что этим он напустит страху на тех, с кем общался, а равно и на крестьян в деревне под своей резиденцией, – сэр Арчибальд Торберн утверждал, будто бы происходит из Дербингена. Иногда он посылал своего слугу Филетта к сельскому старосте, требуя, дабы тот немедля явился к нему в замок. Слово «замок» внизу, в деревне, слуга Филетт произносил с великим почтением в голосе.

Староста любил ходить к старику, зная, что там его ждет немалая потеха. Торберн всякий раз угрожал, что велит его вздернуть на дубе, под которым Кромвель однажды писал грозное письмо королеве Елизавете. Затем, показывая старосте обломок своей палки, сэр Арчибальд восклицал:

– Понюхай, староста, чем пахнет эта палка; ее мне пожаловал Карл II. А ну, Филетт, вытяни его этой палкой разок по спине!

И Филетт с серьезным видом ударял старосту Гнаса по спине пресловутой палкой, которую некогда собственноручно вырезал своему господину из корневища можжевельника, что рос на противоположном склоне.

– Премного благодарны, ваша милость, – отвечал староста, – я знаю, что вам угодно. Вам нужны лепешки и сало.

– Филетт! – кричал сэр Арчибальд Торберн, извлекая из ножен старую шпагу с обломанным острием. – Проткнуть эту пуританскую собаку сею знаменитой шпагой, которой мои предки изгнали норманнов из Карнарвонского залива?

– Оставьте его, – торжественно ответствовал слуга Филетт, – оставьте его, ваша милость, ваша шпага вам еще понадобится для других, более важных дел.

Это была правда, поскольку на ней, вместо вертела, над огнем разбитого камина в одной из комнат башни они жарили диких лесных кроликов. Кстати сказать, там же эта шпага и лишилась когда-то своего острия.

– Ладно, раз ты просишь, пусть будет по-твоему, оставлю его в живых, – говорил сэр Арчибальд. – Но в наказание за свою дерзость, ты, Гнас, пуританская собака, ты должен доставить в замок целую свинью, а не только кусок сала. Иначе качаться тебе на суку. Самое лучшее, конечно, было бы, если бы я велел всех вас, деревенских, вздернуть! Чтобы вы помнили, что сэр Арчибальд Торберн происходит из Дербингена! – При словах «из Дербингена» голос старика обычно доходил до рыка.

Староста уходил, а сэр Арчибальд брал волынку, усаживался на большую дубовую лавку, служившую ему постелью, и говорил:

– Пой, Филетт!

Барин растягивал меха, и Филетт пел ужасным голосом:

 
Там, где Пемброк и Кардинаг,
Там драка и разбой.
Горят дома и дети плачут,
И всюду стон и вой.
Он всем кричит: «Спасайся,
Спасайтесь все, кто может!
С нами орлы из Чейстера,
За ними карнаргонцы,
И хваты дербингенцы идут за нами тоже!
За ними карнаргонцы,
И хваты дербингенцы идут за нами тоже!»
 

После они одевались и отправлялись объедать богатых дворян по соседству… эти бедняги, отроду не обидевшие даже мухи, а единственно по мере своих сил опустошавшие обильные запасы в погребах соседей.

В ту пору, после длительного перерыва, в старой доброй Англии опять славно зажили в дворянских поместьях. С 1660 года, когда Карл II восстановил королевство, физиономии англичан изменились. Пуританство исчезло из повседневности. Религиозная нетерпимость потеряла свою остроту, снова пошла веселая жизнь. Меланхолии как не бывало, и подданные короля не могли нахвалиться, что на дорогах стало спокойно.

Сэр Арчибальд Торберн с Филеттом лучше других могли оценить всю прелесть свершившихся перемен.

Погреба были опять полны, яств всюду в изобилии, а Торберна за его лживость любили во всех графствах в округе.

28 декабря 1728 года сэр Арчибальд Торберн пребывал в отличном расположении духа.

Он гостил в Консетте, в замке своего друга Бернарда, и, потягивая из большого кубка старое вино, слушал рассуждения гостей о том, как они отпразднуют проводы старого и встречу Нового года – праздник, которому ныне, тоже после длительного перерыва, вновь сопутствовали пирушки, полные буйного веселья.

Гости порешили, что наступление Нового 1729 года они отправятся праздновать к графу Альстон-Муру.

Настроение было столь веселым, что сэр Арчибальд Торберн напился.

В такие минуты он обычно начинал хвастаться вдвойне. Кто-то обозвал его бабой, после чего в неописуемом негодовании сэр Арчибальд вместе со слугой Филеттом покинул замок, предварительно вызвав всех присутствующих на дуэль.

Домой они ехали в полном молчании. Приехав, сэр Арчибальд приказал Филетту петь, но только один-единственный стих о том, что

 
…с нами орлы из Чейстера, за ними карнаргонцы
И хваты дербингенцы идут за нами тоже.
 

Когда Филетт допел, сэр Арчибальд проговорил:

– Нападем на них… нападем, когда они поедут к графу Альстон-Муру, который за всю свою жизнь никого не сразил!

Добрейший сэр Арчибальд тоже нет.

Утром он сказал Филетту:

– Это мы еще посмотрим, кто из нас баба. Принеси мой старый плащ!

Филетт принес плащ, и сэр Арчибальд приказал ему сделать из воротника две маски.

В ночь с 31 декабря 1728 года на 1 января, которым начинался Новый 1729 год, добрейший сэр Арчибальд Торберн вместе с Филеттом в снегу на опушке леса ждал карету, в которой его друг Бернард должен был проследовать из Консетта в замок Альстон-Мур.

Заслышав топот конских копыт, сэр Арчибальд соскочил с коня и осторожно зарядил пистолет холостым, чтобы, упаси бог, никого не поранить.

– Мы еще посмотрим, кто из нас баба, – сказал он Филетту, – я или они!

Он взобрался в седло, и оба выехали из засады.

Сэру Арчибальду Торберну никогда не везло. Никто ему не верил, что он способен прославиться какой-нибудь лихой проделкой. И вот теперь…

Бедный сэр Арчибальд и его слуга, закрыв лица масками, отважно напали на карету, в которой ехал… нет, не Бернард из Консетта, друг сэра Арчибальда, а королевский камерарий сэр Эдвард Уайт, переправлявший из Перита в Дарлингтон королевскую казну, чтобы спасти ее от шотландцев, вновь надолго затеявших смуту.

Вместе с ним в карете ехало четверо солдат, а за ними вдоль леса галопировал вооруженный эскорт.

Черт знает, где они раздобыли веревку, но все же они сумели ее раздобыть. Королевские солдаты без борьбы связали бедного сэра Арчибальда Торберна и его слугу Филетта и, торжествуя, повезли в Дарлингтон.

Потом, заключив в клетку для преступников, их с месяц возили по Англии, пока не доставили в королевский трибунал в Лондон.

И вот тут-то сэру Арчибальду впервые улыбнулось счастье.

Вместо колесования, его, а с ним вечно заплаканного Филетта и остальных каторжников, отправили на остров Мэн…

И тихими долгими ночами сэр Торберн говаривал Филетту:

– Пой, Филетт!

И Филетт пел:

 
Там, где Пемброк и Кардинаг,
Там драка и разбой.
Горят дома и дети плачут,
И всюду стон и вой.
Он всем кричит: «Спасайся!
Спасайтесь все, кто может!
С нами орлы из Чейстера, З
а ними карнаргонцы,
И хваты дербингенцы
Идут за нами тоже!»
 

А когда опять наступил Новый год, сэр Арчибальд Торберн, обращаясь к Филетту, торжественным гласом молвил:

– Сегодня исполняется ровно год, как мы совершили нападение на королевскую казну Его Величества!

Бедняга! Он уже вжился в роль самого знаменитого разбойника в Британии.

Филетт же залился горькими слезами, ибо вспомнил нежный вкус сала, которым славятся свиньи в Северной Англии.

Любовь в Междумурье

В архивных записях в Большой Каниже значится, что в 1580 году пришли какие-то люди с реки Муры, ударили по тамошнему гарнизону турецкому, – ибо Большая Канижа была пашалыком самого султана, – одолели его и перебили.

В записях стоит далее, что многие из людей тех не имели иного оружия, кроме палок с топориками, и что пленных они увели в свои края, где на славу угостили, показали женщинам и отпустили на свободу.

Вслед за тем возносит летописец к богу жалобу, что пленные те турецкие вернулись в город обратно, и не встретив сопротивления, завладели им и головы невинных городских старейшин отправили в Стольный Белград к визирю.

Мне вспомнились эти старинные записи из канижского архива, когда я сиживал вечерами в междумурских степях, на реке Муре, у больших костров. Костры вширь и вдаль освещали степную траву, а я смотрел на людей с Муры, расположившихся вокруг огня, и слушал их рассказы. Да, таковы хлопцы в Междумурье и по сей день! Голыми руками совершить чудеса мужества только для того, чтобы показать своим женщинам пленников…

Во всяком случае это подтверждает история Юро Копальи и заболянской Гедвики.

Село Заболяны славится красивыми девчатами и, выражаясь не совсем изысканно, самыми лучшими лошадьми. В Междумурье эти две вещи всегда фигурируют рядом. Ведь и в песнях, мелодии которых звучат так же тягуче, как ветер, завывающий в заросших травою степях, юноша из Междумурья непременно хочет иметь красивую девушку и красивого коня. А дальше в песне поется, что девушку он посадил бы на коня и поехал с ней по Междумурыо до самой до Дравы.

Там, за Дравой, парень бы коня продал и купил девушке бусы на шею и расшитую золотыми нитками безрукавку. А сделав это… тут поется что-то очень нехорошее. Сделав это, хлопец бы выкрал своего коня обратно, посадил на него свою девушку и возвратился в Междумурье.

Об этом последнем я вел разговор с одним старым межмурянином.

– Нет, какая же это кража, – заключил межмурянин, – конь-то был его! Ну разве можно у самого себя украсть коня? А что продал он его? Так это же в шутку. Не-не, нас, межмурян, никто не проведет!

Межмурян и в самом деле трудно провести. Всего один еврей-торговец обосновался в Блоте. Но и тот уже через полгода, окончательно разорившись, перебрался к венграм в Кермент, чтобы снова стать на ноги. Этот же торговец утверждает, что не видел девчат красивей блотских. Но это неправда.

Пусть себе каждый говорит, что хочет, а все равно самые красивые девчата заболянские! Спросите-ка любого конского барышника, как ему понравилось в Заболянах. Он вам восторженно опишет, каких замечательных там видел коней, а закончит свой рассказ словами: «А когда такого коня выведет деваха из Заболян, да еще на тебя глянет! – тут вдруг так тепло становится на сердце, что и торговаться забудешь».

Так сказал и сам Польгар, старый, умудренный опытом торговец лошадьми из Большого Вараждина. А уж ему-то следует верить, потому что Польгар исходил все села, сколько их есть на той полосе земли, что тянется вдоль Муры, Дравы и Савы до самой венгерской пушты. И нигде не упускал случая заглянуть девчатам в глаза, и всюду раздавал им яркие разноцветные косынки.

Подтвердит он и то, что говорят о заболянских девчатах, будто их расположение не купишь даже ниткой жемчуга; этим, кстати, и кончается та песня, начало которой мы уже слышали.

Дело, видите ли, в том, что когда наш молодец привез ту красавицу обратно в Междумурье и купил ей белые бусы и расшитую золотыми нитками безрукавку, сказала ему неверная возлюбленная, чтобы шел теперь куда глаза глядят, хоть в Полуденную землю к туркам. Послушался добрый малый, – иначе и быть не могло, – завербовался в солдаты и…

 
В земле чужой, земле турецкой
Горе он зарыл свое…
 

Нет больше места на земле, где любить было бы так же трудно, как в Междумурье.

Юро Копалья из Заболян вкусил этого сверх всякой меры, и когда ночью плыл на лодке по бурной реке Муре, в равнину, в степь, по правому берегу летел его отчаянный зов: «Гедвика!» – протяжный-протяжный, чтобы передавал тоску. Юро аккуратно делил его на слоги, чтобы подольше произносить это красивое и дорогое имя, и слог за слогом посылал в ночную тишину: «Гед-ви-к-а-а-а».

И звучало в том зове такое отчаяние, так он стлался по реке и лугам межмурянских степей, что слыхали его даже в часе пути отсюда, на перевозе у Малой Мухны. Перевозчик, заслышав невнятный крик, доносящийся в темноте с севера, непременно крестился и уверял, что опять разошлась Буланя. Селяне порассудительней, заходившие к перевозчику на стаканчик вина, приписывали эти звуки не водяной русалке Булане, а затеявшим между собой драку дрофам.

Как-то ночью случилась беда: потерялся Шолая, подпасок крестьянина Григорича. Тогда уж и те порассудительней начали верить, что Буланя снова вышла на охоту за людскими душами. А крестьянин Крумпотич, вернувшись однажды ночью от паромщика, уверял, будто говорил с Буланей прямо на перевозе, что подтвердил и сам паромщик Михайло. В тот раз Крумпотич выпил у него шесть бутылок вина и вышел на улицу. Немного погодя перевозчик услышал, как Крумпотич во дворе говорит:

– Нет, Буланя, не тяни меня в Муру, сжалься над старым грешником. Говоришь, проводишь меня в Заболяны? Проводи меня, Буланя, моя красавица, проводи старого пса. Ведь сколько я грешил на этом свете, вот и табак сею тайком промежду кукурузой, а в молодости и лошадей воровал. Сказать тебе, моя красавица, у кого? Смотри, Буланя: у Мишки безрукого на хорватской стороне двух коней, у Таврича из База двух коней, у Хемеша, мадьяра проклятого, – только одного, у Пало и Дьюлы по три жеребенка. Не губи, Буланя, красавица моя, душу христианскую, душу грешную. Ходили мы и свиней воровать за Драву, и раз пригнали из-за реки целых восемьдесят. Кто его знает, чьи они были. Во всей округе таких не было. Три месяца сало коптили.

Крумпотича после нашли лежащим на дороге к Блоту, по которой ходили заболянские браконьеры, направляясь в королевские леса в Вараждинской жупании.

Старик говорил, что под конец, после длительной беседы, Буланя ударила его оземь.

Посему не удивительно, что именно Крумпотич предостерегал Юро Копалью, чтобы тот не ходил ночью на Муру рыбачить.

– Ничего, дядюшка, – отвечал на это Копалья, – съедят меня сомы на закуску, мне же будет лучше.

Крумпотич был отцом Гедвики и знал о Юрином горе.

– А что Гедвика, еще не передумала? – спросил он.

– Даже слышать обо мне не хочет, – отвечал несчастный юноша. – Скорее пересохнет Мура, чем смягчится ее сердце.

Они разговаривали на открытой галерее перед домом старика Крумпотича, где на длинных жердях сушились стручки зеленого перца. В эту минуту появилась Гедвика. С длинной плетью в руках, в сапогах, она как раз возвращалась с выгона, где паслись их лошади.

– Опять ты здесь! – накинулась девушка на Юро Копалью и опустилась на лавку.

– Да, моя голубица, – нежно сказал Юро.

– Стяни с меня сапоги! – приказывала Гедвика.

С блаженной улыбкой сделал это Юро, но улыбка быстро сошла с его лица, когда девушка на него закричала:

– А теперь убирайся домой!..

Закинет сети Копалья ночью в Муру и время от времени кричит в ночную тишь: «Гед-ви-каа!» Клич его умолкает вдали, а поблизости раздается лишь голос коростеля, что летит над рекой.

Клич этот опять доносится до самого перевоза, и старик Михайло осеняет себя крестным знамением:

– Ох, разошлась Буланя, разошлась. Снова кого-то в воду затянула.

Сидит Копалья в своей утлой лодчонке, на дне плещутся пойманные рыбины, и слышит с берега приглушенный топот копыт.

«Кто это едет ночью?» – думает про себя Юро, и вдруг с берега раздается знакомый голос Гедвики:

– Эй, Юро, плыви к берегу, проводишь меня домой. Я боюсь.

А потом, конечно, все происходило вот как: Юро шел рядом с Гедвикой, которая ехала верхом и рассказывала ему, как отправилась ночью в село Святой Павел разузнать, что поделывают жандармы-пандуры.

– Знаешь, Юро, – говорит Гедвика, – а ведь этот их вахмистр, он очень красивый.

Больше не было сказано ни слова, а Юро, забравшись дома на чердак, зарылся в сено и расплакался, как старая цыганка, когда ее ведут на суд.

И впрямь уж больно много мук принял он на себя с этой любовью. А ведь всего с месяц назад Юро был почти счастлив.

Она тогда была в ночном, развела костер и жарила сало и кукурузу. Юро сидел рядом, и Гедвика его угощала. И вот тогда девушка обронила, что вроде тоже его любит.

То слово «вроде» Юро пропустил мимо ушей, и его счастье продолжалось, пока горел огонь.

От костра осталось только несколько угольков, озарявших тишину, нарушаемую лишь ржанием конского табуна, когда Гедвика повернулась к Копалье и сказала ему своим сладким голосом:

– Знаешь, Юро, все-таки я тебя не люблю, передумала я. Ужасно ты глупый. Ступай-ка домой.

Об этом думал Юро, лежа на сене. А утром встал, оседлал коня и уехал в Вараждин. Там коня продал Польгару и две недели не казал носа в Заболяны. До села дошли вести, что гуляет Юро в вараждинских корчмах, водит за собой цыганскую музыку, и цыгане, оплакивая Юрину печаль, играют ему венгерскую песню «Нем баном, рагам, нем баном – мегхалом» («Не жалею, дорогая, не жалею, что умру»).

Потом пришла весть, что где-то в Орможе бился Юро со словенцами и что бьется в Птуе с итальянцами, которые там работают на стройке железной дороги.

Сталось с ним то, о чем поется в одной межмурянской песне: бросила парня девушка, стройная, как кукурузный стебель. Вскочил юноша на коня и полетел – сабля в зубах – в Полуденную землю.

Вернулся, а сабля вся в зазубринах. И каждая зазубрина – одна душа, что улетела в рай.

В наше время мужчины в Междумурье, конечно, уже не жаждут крови. Некоторые даже считают, что они больше машут кулаками, чем дерутся. Что ж, во всяком случае они лучше своих соседей, венгерских баши-бузуков, которые при встрече с вами просто так, из озорства, пырнут вас ножом и еще при этом приветливо скажут: «Йо сакат!» – «Спокойной ночи!»

Юро Копалья в Орможе и Птуе пускал в ход свои кулаки. Раздавая направо и налево в маленьких закоптелых корчмах кулачные удары, он глушил свое горе. Когда пил вино из жбана, бормотал себе под нос: «Заорамо наше туге» («Погребем свои желанья»). Звучало это весьма поэтично, но Юро с каждым днем все больше дичал. Так он добрался до Корсуца за Птуем. И тут, в рощице, где росла одна рябина да кизил и куда он забрел отоспаться, его вдруг охватила глубокая тоска.

Такое случается со многими после кутежа, особенно когда пересчитываешь свои гроши. Содержимое пояса, в котором Юро хранил капитал, было плачевным. Пересчитывать, собственно, уже было нечего. Тогда он потянулся, расправил свои плечи и решил трубить отступление. Теперь это был не прежний, охочий до драки Юро Копалья, каким он устремился из своих степей на север. Теперь это был вполне воспитанный молодой человек, который, отступая, каждому встречному вполне учтиво кланялся и даже не пошел на обратном пути через Ормож, потому что те самые словенцы более чем дружелюбно ему сказали: «Ничего, обратно тебе идти мимо». Юро предпочел избрать путь через соседнюю жупанию, а оттуда напрямик через Вараждин направился в родные свои чудесные степи, где такой чистый и ясный воздух. Не то, что в тех местах, которые он покидал… При взгляде на пестрые табуны лошадей и неоглядную зелень он воспрял духом.

Юноша зашел к перевозчику Михайле в Малую Мухну, погладил двух прирученных Михайлой волков, которые, играя, радостно на него кидались, и спросил, что нового.

– В Святом Павле новый вахмистр пандурский.

Господина Фетепа перевели в Кермент. Жаль, красивый был человек, а к нам сюда назначили какого-то ворчливого старикашку. Вчера, когда в сельскую корчму пришли из Большого Павла и началась драка, он уже запретил стрелять из пистолета. А ты, говорят, где-то за Дравой утешал свое сердце драками?

Юро Копалья строптиво повернулся и по межам в кукурузе зашагал в Заболяны. Уже второй раз он слышит, что господин Фетеп – красивый человек. Впервые ему об этом сказала Гедвика, которая ездила ночью в Святой Павел, посмотреть, что делают пандуры, а главное, как поживает их вахмистр, этот красавец-вахмистр!

Теперь господин Фетеп далеко, в десяти часах пути отсюда, даже больше чем в десяти, в целых пятнадцати, в далеком Керменте.

«Что-то мне сдается, – сказал сам себе Юро, – как будто ветер меняется». Для него это, разумеется, имело особое значение. Но, к сожалению, ветер не изменился, потому что Гедвика, встретив Юро у колодца, даже на него не посмотрела, а только сказала куда-то в сторону:

– Наконец-то пожаловал, бездельник.

В эту минуту Юро себя почувствовал как побитая собака, и если бы не усталость от долгой ходьбы и пережитого за последние дни, он бы наверное до утра орошал своими слезами сено на чердаке, не давая ему сохнуть.

Когда на третий день Юро встретился с Гедвикой, все было так же, как в тот раз, когда, доставив ему маленькую радость, она тут же лишила его всех надежд. Как тогда, в ночной мгле потрескивал огонь, освещая лошадей, которых стерегла Гедвика; как тогда, некоторые из них подошли к самому огню.

Первые ее слова были, что она хочет видеть Фетепа.

– Кажется, этот парень с пандурскими усами уж больно сильно запал тебе в душу, – заметил Юро, раскуривая от огня трубку.

Жалобно и с тоской звучал голос Гедвики, когда она ответила:

– Я хочу видеть Фетепа!

Так же кричит маленький ребенок: «Я хочу эту куклу!»

Юро молчал, смотрел в огонь и нервными движениями придвигал к пламени мокрую ветку, какими Мура изо дня в день оторачивает свои берега.

– Ладно, значит ты его увидишь, – надумав, твердо сказал Юро. И ушел к своему табуну, сел на коня и растворился во мраке равнины.

На другой день утром в Керменте, в жандармском участке кто-то спрашивал господина Фетепа, вахмистра. Ему ответили, что вахмистр отправился с обходом вдоль речки Залы от Борошхаза по Мюркаль.

Молодой человек вежливо поблагодарил, сел на коня и уехал.

Один жандарм заметил, что, видимо, это скупщик скота, потому что у него была с собой длинная веревка, чтобы связывать буйволов.

В излучине реки под Борошхазом Юро увидел господина Фетепа, удобно растянувшегося на зеленом берегу в тени вербы. Винтовку и саблю с портупеей он положил рядом и, испытывая блаженный покой, глядел на противоположный берег, где расхаживали и пощелкивали клювами два аиста.

– Добрый день, господин вахмистр, – сказал наездник, соскакивая с коня.

– Здорово, Юро, откуда ты взялся в Керменте?

– По одному делу, господин Фетеп, – учтиво ответил Юро Копалья, – будьте любезны, встаньте, пожалуйста!

Вахмистр машинально встал и, не успев спросить, зачем ему это нужно, сразу все понял. Юро хотел его поудобней связать. Он обмотал Фетепа веревкой, как наматывают нитки на катушку, затем перебросил через коня, укрепил перед собой и сам вскочил в седло.

– Мне хочется оказать услугу одной особе, – приветливо пояснил Юро.

Вахмистр ничего не ответил. Он лежал, словно куль с мукой, и видел под собой убегающую степную землю с пожелтевшими от засухи клочьями травы.

Потом степь кончилась, пошли кукурузные поля, потом опять была степь, и закатывалось солнце.

Наступила темнота. Вахмистру стало совсем невмоготу.

– Переверни меня, – сказал он Копалье.

– Вот-вот будем на месте, господин вахмистр, – почтительно успокаивал его Юро. Они услышали гул реки, потом стали удаляться от нее, издали доносилось только ржание коней. Вахмистр не выдержал и потерял сознание.

Очнувшись, он увидел огонь, возле огня удивленную Гедвику Крумпотич; сам он лежал на земле, точно тюк ваты, и слышал, как Юро, обращаясь к Гедвике, говорит:

– Вот, привез тебе…

И Юро пошел в село, забрался дома на сеновал и, довольный, уснул.

Под утро за ним пришли жандармы.

Когда Юро в тюрьме в Залагержеге отбывал третий месяц из восьми, которые получил за то, что, как он уверял на суде, хотел угодить одной особе, ему сказали, что его ожидает какая-то посетительница.

Юро привели к начальнику тюрьмы. И тут к негодованию всех присутствующих на шею ему бросилась какая-то красивая девушка и стала жарко его целовать, восклицая:

– Юро мой, я тебя и вправду люблю!

Когда же она его отпустила, Юро долго не мог прийти в себя от изумления, потому что это была Гедвика.

Потом он ей подал руку и хотел сказать что-то очень хорошее, но не мог найти слов. Прошло какое-то время, прежде чем юноша нашелся и произнес:

– Гедвика, хорошенько смотри за моим гнедым и за черным жеребенком. Ты же знаешь, они мои, как и твои…

Да, вот какова любовь в Междумурье!