Текст книги "«Борьба за души» и другие рассказы"

Автор книги: Ярослав Гашек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

Досадный случай в государственной практике

Его высочество светлейший князь Оксенгаузенский спятил. Даже у профанов в этом не возникало никаких сомнений, тем более, что это распознали и его министры, а уж те и впрямь не были гениями духа. Было бы излишне описывать, как кабинет министров долго ходил вокруг да около, никак не решаясь высказать вслух, что было у всех на уме. Будет вполне достаточно, если мы только скажем, что в конце концов министры все же сошлись во мнении, что его высочество князя Аладара – двадцать первого в ряду державных властителей, носящих это имя, – постигло такое умственное расстройство, что его состояние должно быть классифицировано не иначе, как полный идиотизм, и что, стало быть, его высочество не способны более держать бразды правления в своих руках.

Единственный, кто в глубине души испытывал желание выступить с возражениями, был министр княжеского двора. Но потом он опомнился, резонно предположив, что коллеги-министры вполне способны объявить идиотом и его, – оснований для этого было хоть отбавляй! Таким образом, в кабинете министров решение состоялось единогласно. Чтобы учредить регентство, оставалось заручиться поддержкой со стороны медиков, которые должны были засвидетельствовать то, что уже и без них было ясно любому профану.

Премьер-министр его высочества взял на себя трудную задачу обсудить этот вопрос с лейб-медиком светлейшего князя. Распорядившись вызвать его, премьер сказал:

– Любезный господин медицинский советник, я попросил вас пожаловать ко мне, потому что мне хотелось побеседовать с вами о состоянии здоровья его высочества. Дело, видите ли, в том, что мои коллеги придерживаются мнения, будто бы неоспоримые дары духа, которыми наделен наш светлейший повелитель, в последнее время…

– …развиваются с поразительной силой! Вы совершенно правы, ваше превосходительство!

– Так, так, вы угадали, именно это я и хотел сказать, господин советник. Эти редчайшие дары духа развиваются не только с поразительной силой, но и в совершенно поразительном направлении… гм… гм… Одним словом, просто невероятно. Вчера я был удостоен чести сопровождать его высочество на прогулке. В лесу нам попались на глаза силки, которыми птицеловы ловят свою добычу. Его высочество стали меня расспрашивать о подробностях. Я рассказал ему, как прилаживают эти прутики, смазанные клеем, как птица попадает в силки и потом ее уносит птицелов. Его высочество с присущей ему благосклонностью соизволили выслушать мои объяснения, а затем изволили спросить: «А что если по оплошности в силки попадется сам птицелов? Тогда его унесут птицы?»

– За-ме-чательно! Замечательно остроумно! – расхохотался господин медицинский советник. – Вот видите, ваше превосходительство, его высочество становятся все остроумней.

«И этот малый уже совсем спятил», – подумал премьер-министр и отпустил медицинского советника.

Неторопливо шагая к дому, господин медицинский советник размышлял, что должен означать состоявшийся разговор. Что премьер-министра не удовлетворил его ответ, это он почувствовал. Но чего же, в таком случае, премьер от него добивался? И вдруг эскулапа осенило, что это может означать! Да, да, не может быть сомнений. Эти люди питают какие-то недобрые умыслы против его высочества! Они хотят, чтобы он, лейб-медик, шел против своего государя! Кто его знает, что тут происходит?! Неужто после Турции и Португалии настал черед Оксенгаузена? Несомненно, именно это и замышляется. Вот они каковы, министры его высочества. Но он, медицинский советник, разоблачит этот преступный комплот. И раздобудет доказательства!

На третий день после этого придворный врач прослышал, что из Берлина в Оксенгаузен прибыл прославленный профессор по нервным болезням, доктор Гшейтле, и что его высочество дал ему особую аудиенцию, после которой приезжая знаменитость о чем-то долго совещалась с премьер-министром. Господин медицинский советник решил идти ва-банк: облачившись в парадный мундир, он отправился с визитом к профессору.

После первого обмена любезностями лейб-медик сказал:

– Как жаль, что удовольствием лично познакомиться с вами мы обязаны столь досадному в государственных делах случаю, уважаемый профессор!

Профессор поначалу посмотрел на медицинского советника с некоторым удивлением.

– Ах да, – сказал он затем, – как лейб-врач его высочества вы, конечно, посвящены в происходящее. Действительно, очень досадное дело. Но что поделаешь! Его высочество для нас безвозвратно потеряны. Думаю, что наши диагнозы совпадут. О возможности выздоровления не может быть и речи. Светлейший князь – да услышит нашу жалобу господь – свихнулся навеки. О способности править княжеством не приходится и думать. Или, быть может, вы другого мнения?

– О нет, разумеется нет, господин профессор, – отвечал лейб-медик, хватая ртом воздух. – А как долго наша столица будет иметь честь принимать в своих стенах такое светило науки, как вы?

– Я уезжаю сегодня вечером, господин советник.

Но вечером господин профессор не уехал. Уже садясь в карету, он почувствовал, как кто-то кладет ему руку на плечо… Заезжую знаменитость арестовали именем закона.

– За что? – вопрошал господин профессор, ничего не понимавший в происходящем.

– За оскорбление державного монарха, допущенное вами в разговоре с медицинским советником!

И почтенного профессора засадили. Государственная прокуратура пришла в такой восторг от достигнутого успеха, что разгласила это по всему городу. Прокурор отправился к министру юстиции с докладом о случившемся. Но когда он дошел до оскорбительных слов профессора в адрес державного монарха, министр в гневе прервал его:

– Скажи он это о вас и о медицинском советнике, это было бы самое бесспорное доказательство истины на свете!

Государственный прокурор вернулся от министра, точно его оглоушили…

Было созвано экстренное заседание кабинета; министры констатировали, что ситуация резко ухудшилась. На основании заключения одного-единственного профессора отставить светлейшего князя невозможно. Нужны заключения других ученых. Но если они найдут, что князь здоров, тогда осрамились мы. Если же они признают, что он свихнулся, то этот осел медицинский советник их тоже засадит. Потому что их заключение он все равно узнает. Как же быть?

– Надо каким-то образом избавиться от лейб-медика.

– Легко сказать, но как это сделать?

– Посадим его тоже! – сказал министр юстиции.

– За что?

– Странный вопрос! Если нужно кого-нибудь посадить, мы всегда посадим. За поводом дело не станет.

– Пошлем за ним.

– Идея!

Но посланный служитель вернулся ни с чем. Господин медицинский советник велел передать, что считает кабинет министров за сборище заговорщиков и изменников, а потому говорить ему с ними не о чем.

Министр юстиции был в восторге.

– Что и требовалось доказать! – воскликнул он. – Разве это не тягчайшее оскорбление его высочества – утверждать, что он бы мог почтить своим доверием заговорщиков или изменников?

И еще в тот же день господин медицинский советник очутился в тюрьме, в камере по соседству с берлинским профессором.

Само собой разумеется, что два таких ареста произвели в городе форменную сенсацию. Кабинет министров заработал полным ходом. По телеграфу обратились ко всем возможным авторитетам в области медицины, которые могли дать нужное заключение. Но ученые, прочтя в газетах, что стряслось в княжестве Оксенгаузенском, сочли это приглашение ловушкой, с помощью которой правительство собирается заманивать людей, чтобы посадить их за оскорбление державного монарха.

Кабинет министров был в отчаянии, а светлейший князь продолжал дуреть. Так прошла целая неделя. Его высочество уже нельзя было выпускать из узкого круга ближайших придворных, потому что иначе первому встречному сразу стало бы ясно, что с ним происходит. Спустя две недели кабинет министров собрался вновь, чтобы еще раз обсудить положение. Министр иностранных дел доложил о бесплодности переговоров с заграничными медицинскими светилами и заключил свой доклад выводом, что таким путем не прийти к поставленной цели.

Господин премьер-министр после долгих раздумий возразил:

– Неужели так важно добиться этого?

– Как так?

– Что наш светлейший князь спятил, это факт. Но ведь прошло уже немало времени, а в княжестве, не смотря на это, полный порядок. За исключением, правда, того, что его высочество не занимаются государственными делами. А разве так уж нужно, чтобы он ими занимался?

Больше экспертов не приглашали. Его высочество остался князем Оксенгаузенским.

Дорогая моя приятельница Юльча

I

Честное мое слово, я не знаю существа прелестней, чем собакоголовый павиан! Меня крайне удивляют как леопарды, которые почему-то его боятся, так и покойный Брэм, столь некрасиво его оклеветавший, назвав уродом. Правда, при первой встрече он вам и впрямь покажется этаким зверищем из апокалипсиса или с рисунков спиритистов. Но если к нему привыкнуть, то замечаешь, что под шкурой этого дьявола кроется славный характер и что в чудовище собакоголового павиана превратили исключительно люди, которые его не понимали.

Да будет мне также как человеку, занимающемуся зоологией, дозволено отметить, что собакоголовый павиан – единственная обезьяна, не издающая дурного запаха. За годы практической деятельности торговца животными из-за омерзительного запаха разных пород обезьян мне пришлось выслушать от своих клиентов немало упреков.

Вот почему я могу словами моего служителя Чижка сказать:

– Позвольте, уважаемые, рекомендовать вам собакоголового павиана!

II

Этого собакоголового павиана звали Юльчей. Красавицей она была необыкновенной… С продолговатым носом, серебристо-коричневой шерстью, отдающей мускусом, карими глазами и маленьким интеллигентным хвостиком, столь коротким, что это давало право надеяться на полную утерю сего придатка будущим потомством в Юльчином роду. К нам Юльча попала по удивительнейшему стечению обстоятельств. Какой-то дрессировщик обезьян купил ее у Хагенбека в Штеллингене под Гамбургом. Дрессировщик содержал целый обезьяний пансион. Юльча получила тщательное воспитание. За два года она научилась сама надевать на себя какой-то замызганный бальный туалет с длинным шлейфом и тирольский костюм с пером на шляпе. Затем Юльчу учили кататься на маленьком велосипеде по кругу, есть ножом и вилкой, пить из бутылки. В этом же пансионе ее научили весьма метко плеваться черешневыми косточками по мишени. Словом, мадемуазель Юлия преуспевала во всех науках, и можно было надеяться, что она отучится ловить блох в обществе, почесываться сзади, а также искать воображаемых вшей в голове своего учителя и всех окружающих.

Наконец самоотверженный учитель задумал показать свою ученицу в пражском варьете. Предварительно, в целях рекламы, ему хотелось представить ее в редакциях ежедневных газет. Но когда Юльча уже в первой редакции съела важную статью, которая должна была пойти в вечерний выпуск, а главного редактора облила чернилами, от такого намерения пришлось отказаться.

В редакции же после этого визита на собственном опыте познали, что выкинуть на улицу дрессировщика обезьян куда как легче, чем собакоголового павиана. Юльчин учитель уже давно находился в коридоре, тогда как Юльча все еще была в редакции. Она сидела на шкафу с книгами и, просматривая географический атлас, который взяла со стола, с видимым интересом вырывала одну карту за другой. Главный редактор с двумя репортерами заперлись в телефонной кабинке и держали совет, как быть и что делать с этим дьяволом в метр с лишним ростом и ужасающими челюстями. Между тем дьявол успел сорвать внутренний телефон и через окно швырял на улицу разные рукописи со стола главного редактора. Затем Юльча с достоинством открыла дверь в коридор и, обняв своего учителя за шею, спустилась с ним в автомобиль, которым они приехали.

С тех пор господин Гарди не ходил по пражским редакциям и с ужасом ожидал, как пройдет выступление Юльчи в варьете. Ничего путного из этого не вышло. Выведя ее в тирольском костюме на сцену, господин Гарди поклонился (что Юльча весьма благовоспитанно повторила), а затем обратился к публике с краткой речью, в которой назвал Юльчу восьмым чудом света. Поначалу Юльча безучастно наблюдала свое окружение, потом глянула вниз, в оркестр, и исчезла среди музыкантов. Но из оркестра она вскоре вынырнула и появилась между передними столиками в зале уже со скрипкой в руках, где уселась на стол перед каким-то пожилым господином, который с перепугу стал ее рассматривать в театральный бинокль. Полагая, что это входит в номер, публика принялась аплодировать. Довольная первым успехом, Юльча трахнула почтенного господина скрипкой по голове и завладела его биноклем. Потом запрыгала со стола на стол, разодрала на одной даме блузку, запустила биноклем в обер-кельнера и вскарабкалась на балкон, откуда принялась швырять в партер шляпы. Зрителей охватила паника.

Тщетно господин Гарди громким голосом умолял со сцены, чтобы они не боялись, что это очень добрая кроткая обезьяна и что через минуту он публику за все вознаградит: покажет кроткого дрессированного тигра. Зал пустел с невероятной быстротой. Наконец наверх, на балкон, проникли капельдинеры и после продолжительной и упорной борьбы связали Юльчу. При этом одного из них своими крепкими зубами она искусала так, что его в карете скорой помощи пришлось увезти в больницу. Итак, когда все было приведено в надлежащий порядок и полиция оттеснила от касс толпу, бурно домогавшуюся возвращения денег за билеты, господин Гарди, не тратя времени на лишние размышления, счел целесообразным протелефонировать мне.

– Алло, мне стало известно, что вы охотно покупаете разных сногсшибательных животных. Хвалю и одобряю! Считайте меня своим добрым другом, который ни в коем случае не хочет вас провести. Вы уже когда-нибудь видели обезьяну, которая вытирает нос носовым платком?

Я ответил, что да, поскольку однажды мне самому удалось обучить этому обезьяньего самца из породы резус. Тот даже постоянно носил носовой платок при себе, в защечных мешках. Когда ему надо было вытереть нос, он просто вынимал платок изо рта, сморкался, а затем преспокойно засовывал его обратно в рот. Я продал его одной баронессе, у которой из-за этой удивительнейшей обезьяны сделался желудочный катар.

– Алло, – продолжал господин Гарди, – я начинаю как раз с того, чем вы завершили дрессировку. Вы видели обезьяну, которая ест ножом и вилкой?

– Да, господин импрессарио. У нас даже был такой развитой магот бесхвостый, что он эти ножи просто глотал. Мы отправили его на вскрытие и получили обратно целый набор приборов на шесть персон.

– Алло, – раздался в трубке другой голос (то был уже директор всего заведения), – алло, давайте короче, по-деловому! Речь идет об очень кротком экземпляре собакоголового павиана. Знаете, это та самая Юльча, то чудо, которое было на афишах. Она катается на велосипеде, пьет из бутылки, надевает бальный наряд со шлейфом, тирольский костюм, и знает много других антре и смешных трюков. Мы вам ее уступим со всем обзаведением за двести крон. Нам очень не хочется с ней расставаться, но Юльча не привыкла к публике. Впрочем, через пару минут мы у вас…

Они дали отбой прямо мне в ухо и через четверть часа привезли Юльчу на автомобиле, связанную веревкой, точно злодея. Водворили мы ее в кухню на нижнем этаже, где варилась пища для двадцати собак и ютилось несколько щенят. Те со страху забились в угол и, жалобно повизгивая, стали ждать, что будет дальше.

Мы сговорились с господами о цене. Они отдали Юльчу за сто шестьдесят крон, бесплатно оставили в придачу ее туалеты, и подозрительно быстро со мной распрощались. После их отъезда я позвал своего слугу Чижка и распорядился развязать собакоголового павиана. Чижек упал передо мной на колени и забожился, что у него на руках старушка-мать (это была неправда, ибо он уже довольно давно сбежал из дому). Увидев, что этот номер не пройдет, Чижек потребовал авансом в счет своего жалованья пять крон, объясняя это тем, что перед таким серьезным и опасным предприятием следует подкрепиться. Удовлетворился он, однако, и двумя, получив которые тут же отправился набираться отваги.

Вернулся Чижек через три часа. Я видел, как он открыл калитку и, пройдя через двор, скрылся в доме. Некоторое время внизу был слышен какой-то шум, потом все смолкло. Я проверил, заплатили ли мы за Чижка страховку от несчастных случаев и, убедившись, что да, менее обеспокоенный спустился вниз и осторожно отворил дверь в кухню.

По всему было видно, что Чижек свое дело сделал. В слабом свете висевшей на стене керосиновой лампы мне представилась умилительная картинка. Успев развязать Юльчу, Чижек теперь без движения лежал на кровати; отвага, которой он набирался за две кроны, одержала над ним верх. Юльча, вероятно решившая, что, связывая, ее опять учат чему-то новому, употребила веревку, от которой ее освободили, чтобы связать Чижка «козлом». Бедняга Чижек лежал на кровати как тюк и спал. Юльча перенесла и уложила вокруг него всех щенят, каких нашла, а теперь что-то искала у Чижка в голове. Щенята, благоразумно соблюдая тишину, ожидали, когда дойдет очередь до них. Вот при каких обстоятельствах Юльча познакомилась со мной… Я развязал Чижка, обезьяна мне помогала; затем она взяла меня за руку и ни за что не отпускала, так что я волей-неволей был вынужден отвести ее наверх. Там я ей дал яблоко и хлеба. С тех пор, умей я делать все то, что она, Юльча, пожалуй, не покидала бы меня ни на минуту. Но я не умею прыгать с дерева на дерево, оттуда на карниз, а с карниза на крышу. Кроме того я заметил, что она сильно досадует на меня за то, что я не умею раскачиваться на висячей люстре.

На эту висячую люстру Юльча вскочила в первый же вечер, когда она у нас появилась, и тщетно пыталась меня соблазнить последовать за ней. Правда, люстра все равно бы нас не удержала: она сорвалась уже под тяжестью одного собакоголового павиана. Большая керосиновая люстра слетела вниз, лампа взорвалась, вспыхнула мебель, потом занавески и пол. Пока я вызывал по телефону пожарных, Юльча удрала через окно и, устроившись на дереве напротив, смотрела на языки пламени, вырывавшиеся наружу.

Когда приехали пожарные, Чижка им пришлось из дома вынести, потому что он преспокойно спал. Из-за Юльчи спасательные работы были несколько затруднены, ибо она приблизилась к пожарной помпе и принялась попеременно раскачиваться на обеих ее плечах. Те, кто присутствовал при этом, уверяли, будто Юльча помогала гасить огонь. Очень сильно сомневаюсь. Позже, когда она однажды ночью совершила прогулку на Мальвазинки и в кладбищенской часовне раскачивалась на колоколе, они могли бы с таким же успехом утверждать, что Юльча отправилась звонить по том трамвайном служащем, которого она перед этим встретила на улице и у которого отняла фуражку, от чего этого доброго человека хватил удар. И все-таки это было очень милое создание… В тот раз, чтобы я не сердился, она принесла мне с кладбища железную табличку с надписью: «Здесь почиет мой возлюбленный супруг. Жди меня!»

Когда пожар потушили, я направился с Чижком и Юльчей в единственную спасенную от огня комнату на первом этаже. Юльча благоразумно уселась на кушетке и медленно рвала в клочья какой-то жилет, который в этой панике она захватила где-то по соседству. Никому из нас этот жилет не принадлежал, и поэтому мы ей не препятствовали.

Чижек тоже молча и спокойно сидел за столом и наблюдал за Юльчей. И вдруг он проговорил с убежденностью в голосе:

– Нет, сто шестьдесят крон за нее совсем не много. Я бы даже сказал, что это очень дешево!

Я дал ему подзатыльник. Так мы все трое – я, Чижек и Юльча с чужой жилеткой – молча просидели до одиннадцати часов ночи, размышляя каждой о своем.

После одиннадцати мы взяли Юльчу за руки и отвели в сад, в большую клетку, оставшуюся от страуса нанду, которого как-то ночью сожрали крысы. Когда мы уже хотели ее запереть, Юльча сунула руку в рот и, вытащив оттуда стальные карманные часы, протянула их мне.

Мы заперли ее, несмотря на эту взятку, и я, подав часы Чижку, спросил:

– Что вы на это скажете?

– Просто диву даешься! – ответил тот. – Я бы ни за что не смог так долго держать часы во рту.

Владелец часов так и не объявился, и я носил их еще до позапрошлого года. Часы шли очень точно и были с боем.

Из этого я заключил, что они принадлежали какому-то состоятельному зрителю, пришедшему посмотреть, как красиво полыхает наш дом.

Мало-помалу Юльча привыкла на новом месте. Вот только не взлюбила нашу экономку Фанни. Видимо по причине, что у Фанни было больше нарядов, чем у нее. У бедняжки Юльчи и вправду была всего одна юбка, хоть и со шлейфом! Все же ужасающая бедность… И вот однажды, поднявшись наверх, Юльча отворила дверь в комнатку барышни Фанни и обследовала один ее туалет. Это был красивый новый наряд, переброшенный через спинку стула. Сперва Юльче больше понравилась блузка, чем юбка. Она натянула блузку на себя, но поскольку та на ней висела мешком, попробовала надеть ее наоборот. Затем просунула голову в рукав, которому пришлось «раздаться», чтобы обновка сидела на обезьяне как следует. Но половина блузки волочилась у нее за плечом. Тогда Юльча попыталась снять блузку и натянула вторую разодранную часть рукава на ноги, а остаток хитроумно обернула вокруг головы, точно тюрбан. Но и это ей не понравилось, как утверждал Чижек, с любопытством наблюдавший эту сцену через окно. Главное, дескать, его интересовало, разорвет ли Юльча также новую Фаннину юбку.

Чижек пришел на кухню и сообщил об этом экономке предельно кратко и вразумительно:

– Барышня, барышня, она уже…

– Что уже?

– Она уже того…

– Да что того?..

– Да Юльча в вашем новом платье. Полчаса возилась, пока натянула. Вон она на псарню идет!

Я появился как раз в момент, когда Юльча с гордым видом проследовала на нашу псарню представиться в новом наряде дюжине ее любопытных обитателей. Она расхаживала вокруг клеток с какой-то дубинкой в руке. Собаки выказывали свою радость оживленным лаем. Еще бы, такое красивое и занятное зрелище! Из Фанниной юбки Юльча сделала нечто наподобие тоги, величественно переброшенной через одно плечо. С другого плеча, словно часть гусарского ментика, свисал перед блузки с блестящими пуговками. Половина блузки образовывала аккуратный тюрбан, а все облачение в целом производило впечатление вылетевшего в трубу патриарха.

Извергая ужасные проклятия, Фанни ринулась за красавицей-патриархом.

Отставной управляющий богадельни клялся, что никогда в жизни не видел, чтобы с женщины была спущена юбка с такой быстротой, как на сей раз! Несчастная мадемуазель Фанни… Отправившись спасать бренные останки своего нового платья, она, сверх этого, лишилась еще передника и юбки. К счастью, на ней оказались добротные исподние штаны, которые Фанни собственноручно сшила из велосипедных панталон времен своей молодости. С передником и юбкой в руках Юльча спокойно перемахнула через забор, перешла улицу и отправилась в Кламовский парк. Домой обезьяна и на этот раз возвратилась поздней ночью, но на ней уже ничего не было.

Лишь наверху, на Белогорском шоссе в сторону Выпиха, на телеграфных проводах еще долго висела черная юбка нашей Фанни. Как сникшее боевое знамя. А сама мадемуазель еще в тот же день ушла от нас, оставив короткое письмецо, в котором, не умея выражать свои мысли, написала, что «ее добродетель была публично расшатана».

III

Иногда, помимо радости, моя приятельница Юльча доставляла мне горькие минуты, потому что не могла уразуметь, чего я, собственно, от нее требую. Когда я сидел в саду, она часто не понимала, как выглядит тот предмет, который я хочу, чтобы она вынесла из дома в сад. Вспоминая теперь об этих давних событиях, я прихожу к убеждению, что был недостаточно систематичным. Несмотря на свою интеллигентность, некоторые понятия Юльча усваивала все же не сразу. Признаюсь, это был серьезный изъян в ее воспитании. Порой происходили вещи совершенно непоправимые. Надеюсь, однако, что если когда-нибудь в мои руки снова попадет такой же очаровательный экземпляр собакоголового павиана, я постараюсь, чтобы мы оба вели себя более разумно. Дело, видите ли, в том, что однажды в воскресенье пополудни нас посетили цирковые артисты, которые разыскивали какого-нибудь зверину по-необыкновенней.

Сперва они беседовали во дворе с Чижком, давшим полную волю своей фантазии и предложившим им для начала какую-то большую, с очень добрым нравом змею, которую мы якобы передали на воспитание одному крестьянину близ Праги, чтобы она не заболела собачьей чумой. Подчеркиваю, что это происходило в воскресенье после обеда, когда Чижек во дворе под деревьями меланхолически тянул своих неизменных полдюжины пива.

«Ложись!» – орал он время от времени в сторону псарни, где псы всех пород лаяли на дачников, тащившихся в пыли Белогорского шоссе. Собаки, однако, лаяли пуще прежнего и огрызались до тех пор, пока Чижек не оставлял их в покое.

Но в этот день бутылок оказалось больше шести, а потому Чижек в присутствии артистов ударился в романтику. Я слышал, как от несчастной доброй змеи с собачьей чумой он перешел к одногорбому верблюду, которого мы отправили в одну семью под Пльзнем.

Артист постарше в знак согласия кивал головой, тогда как младший неустанно повторял:

– Этого не может быть! Я утверждаю, что этого не может быть!

Но Чижек продолжал расписывать наши богатства, так что под конец я почувствовал себя некоей неизведанной частью суши, изобилующей животными всех пород и видов.

– Почтеннейшие, – слышал я голос Чижка, – у нас есть один короткошерстый кенгуру поменьше, и один лохматый побольше. И до чего же оба здорово плавают! А тот, который помоложе, еще замечательно настораживает уши. Мы их держим в одном заповеднике, и если господа пожелают, мы им пошлем открытку, во сколько обойдется эта парочка.

– Этого не может быть! Я утверждаю, что этого не может быть! – повторял господин помоложе, пожалуй, уже машинально.

– Ну, а что у вас есть здесь, на месте? – спросил, наконец, пожилой. – Собак мы уже видели, но они никуда не годятся, потому что…

И тут он подверг нашу псарню уничтожающей критике. Во-первых, ему не понравился свеже выкрашенный арлекинский дог. А я ведь говорил Чижку, чтобы он, разукрасив его туловище красивыми пятнами, непременно побрызгал дога сиккативом. Но Чижек забыл. Утром дог где-то такое встал под водосточную трубу и начал линять.

В свою очередь младшему не понравился огромный барбос – один из тех, которых мясники запрягают в тележки, чтобы развозить товар. Чижек утверждал, что это единственный экземпляр мастиффа во всей Европе. Пес – чтобы произвести впечатление – был привязан тремя толстенными цепями, ибо мастиффы – самые страшные из всех собак, и в Чехию до сих пор завезены не были (таким образом, совершенно безразлично, что показывать клиентам). Молодой артист негодовал, что представленный ему мастифф уже издали протягивал лапу и радостно вилял хвостом.

Критика была безжалостной, вдобавок старший, все время перебивая младшего, без конца брюзжал:

– Ну-с, что вы нам еще покажете?

Было видно, что, напрягая до крайности их любопытство, Чижек гнет чрезвычайно хитроумную линию.

– Затем у нас еще есть голуби, – спокойно продолжал Чижек.

– Что-о?! – вскричали оба угрожающе.

И тут Чижек торжественным тоном провозгласил:

– Позвольте нам, уважаемые, горячо рекомендовать собакоголового павиана. Оба они в саду… Павиан и пан шеф!

Так, благодаря Юльче я познакомился с братьями Шнейдер, артистами, выступавшими во многих цирках. У младшего была ученая свинья, что кормило его три года кряду. Потом он лишился ангажемента, свинью съел и заделался неуязвимым факиром. Но однажды он таки ухитрился себя поранить, амплуа факира забросил и теперь вместе со старшим братом выступал клоуном. Господин Шнейдер-младший повел разговор о том, что им нужно какое-нибудь животное, которое бы их дополняло.

Между тем Чижек вернулся со двора, где у нас был сарай. В тот день Юльча в наказание сидела под замком, потому что ей каким-то образом удалось дорваться до рояля и разобрать его. Правда, не полностью, но зато со скоростью много большей, нежели бы это удалось искусному мастеру-настройщику.

Юльча, эта добрая душа, приволокла с собой черные и белые клавиши, так что в рояле теперь образовались весьма приятные промежутки. Лично я был ей за это благодарен, потому что к нам дважды в неделю ходила заниматься дочурка нашего бухгалтера. Но сам бухгалтер прятал в рояле бутылку контушовки, которую Юльча, воспользовавшись случаем, не преминула выпить. Так что мадемуазель Юльчу пришлось запереть на замок, чтобы, войдя в раж, она еще чего-нибудь не выкинула.

Измученный вид моего слуги при возвращении из сарая не внушал особой радости. Чижек отвел меня в сторону.

– Пан шеф, – запричитал он, – наверно ничего не выйдет. Насосалась наша обезьянка молочка… от бешеной коровки.

Я сказал, чтобы он оставил свои пошлые каламбуры при себе и поскорей перешел к сути дела.

– Пойдите, попробуйте с ней сговориться, – продолжал Чижек с отчаянием в голосе, – ни за что не хочет одеваться! Сначала я на нее надел платье со шлейфом, но она поверх этого захотела натянуть свой тирольский костюмчик. Тогда я сказал, что если ей так хочется показаться господам в тирольском виде, то, пожалуйста, почему бы и нет, но сначала я сниму с нее бальное платье. Она послушалась, но когда на ней уже был тирольский костюм, опять захотела одеть свой женский туалет. Тогда я взял и раздел ее совсем. Вот я принес. Хоть покажем этим господам, как она хорошо одевается…

– Но это еще не все, – продолжал Чижек печально. – Тогда я решил, пусть господа хотя бы увидят, как она умеет ездить на велосипеде. Несу велосипед, а Юльча на него уселась, выехала за ворота, махнула на другую сторону и укатила.

– Удрала и все, – добавил он подавленно, – и они нам теперь ни за что не поверят, что у нас вообще есть такая тварь.

Конечно они нам не поверили. Тщетно Чижек показывал Юльчино бальное платье, тирольский костюмчик и бутылку, из которой она пьет.

Младший держал себя с жутким нахальством.

– Под это мы вам никакого задатка не дадим! – разорялся он. – Верблюд у вас где-то в Пльзне, кенгуру в заповеднике, а теперь еще в довершение всего вдруг укатывает на велосипеде собакоголовый павиан! И как раз тогда, когда вы должны его нам показать… Весьма странное стечение обстоятельств, сударь!

А старший что-то все время бубнил насчет мошенничества и под конец иронически воскликнул:

– Господа даже показывают бутылку, из которой пьет павиан… Но ведь это самая обыкновенная бутылка из-под пива!