Текст книги "Собрание сочинений. Том второй"

Автор книги: Ярослав Гашек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 43 страниц)

Торжество справедливости

В том, что в мире происходят разные удивительные случай и что рано или поздно правда и справедливость побеждают, пан Вачкарж был убежден давно, а последнее событие – по правде сказать, не из приятных – только подтвердило правильность его взгляда.

Вот почему теперь пан Вачкарж всюду, где только случается ему бывать, провозглашает, что справедливость, несмотря ни на какие стоящие перед нею препятствия, рано или поздно выходит победительницей.

Каждый человек знает, что для обеспечения победы справедливости существует весьма тонкий механизм в виде системы полицейского управления, завершающийся судом, тюрьмой, виселицей и т. п.

Под справедливостью обычно понимается то, что в худшем случае находит глухой отзвук в газетной заметке.

Пан Вачкарж с удовольствием размышляет теперь на эту тему и с сияющим лицом изрекает вышеприведенные истины, доказывая их следующим волнующим повествованием.

Несколько лет тому назад у него была лавчонка на одной глухой улице, куда полицейский патруль заглядывал весьма редко. В то время стали учащаться случаи кражи в магазинах по ночам, так что не проходило ни одной ночи без того, чтобы не было обворовано какое-либо торговое предприятие. Когда таких случаев накопилось столько, что полицейское управление вынуждено было для составления протоколов обзавестись подсобными силами, было решено принять радикальные меры, а именно: полицейским патрулям было предписано обращать строгое внимание на воров. Это простое и довольно практическое мероприятие, как это видно из дела пана Вачкаржа, увенчалось полным успехом.

Однажды пан Вачкарж решил переписать весь товар в своей лавочке и заработался до полуночи, а в полночь отправился домой со свертком канифаса, который он должен был рано утром передать одному из своих заказчиков. Само собой разумеется, что на улице, как только он вышел из своей лавочки, весьма тщательно заперев ее, он был схвачен двумя полицейскими, спокойно выжидавшими выхода того, кто сидит ночью в лавке при огне.

Когда он им заявил, что является хозяином этой лавки, полицейские дружно рассмеялись столь неудачной аргументации и потащили его в ближайший полицейский участок. Полицейский вахмистр тоже нашел объяснение по поводу позднего пребывания пана Вачкаржа в лавке весьма забавным и счел нужным заметить, что пойманный вор не отличается большой опытностью. Затем пришел полицейский комиссар, который на объяснение Вачкаржа язвительно заметил:

– Вы составляли список товаров. Вот поди ж ты! Все говорят одно и то же, когда им надо что-либо украсть.

– Да, но я в самом деле составлял опись! – со страхом воскликнул пан Вачкарж.

– А поэтому вас в самом деле посадят куда следует, – спокойно возразил на это комиссар.

Так как имелся приказ о том, чтобы всех пойманных преступников немедленно же отправляли в полицейское управление для выполнения разных формальностей, как-то: обмера, фотографирования, дактилоскопических снимков и т. п., то на пана Вачкаржа надели кандалы, скрепили их с левой рукой другого бродяги (как его титуловали) и погнали в полицейское управление.

– Только ты там смотри не сдрейфь и не вздумай признаваться! – сказал ему спутник.

– Не буду, – малодушно ответил пан Вачкарж (что позже ему было поставлено в вину).

Когда его стали фотографировать, он расплакался; три раза из-за него портили негатив. Измерение черепа, согласно таблицам, составленным по теории Ломброзо, показывало резко выраженную преступность. Наклон лба и форма носа, согласно другой таблице Ломброзо, показывали совершенную дегенеративность, идиотизм и склонность к садизму. Отпечатки пальцев совпадали с отпечатками известного бандита Кенига из Мангейма (в черной рамочке, так как его казнили пять лет тому назад). Эти отпечатки совпадали с оттисками пальцев известного международного преступника Рубинштейна, карманного вора Футерки, взломщика Залинского, аферистки Семерадовой и фрау Зинк, отравительницы детей.

Когда все это прочли пану Вачкаржу, то он снова принялся судорожно плакать и всячески уверять, что он ни мадам Семерадова, ни фрау Зинк.

– Это мне неизвестно, – строго сказал ему на это комиссар, после чего у пана Вачкаржа начался припадок, вроде пляски святого Витта.

Утром его увезли в тюремную больницу, так как этот старый симулянт заболел воспалением мозговых оболочек. И в то время как в больнице в течение двух дней его организм находился на грани между жизнью и смертью, в полицию явилась хозяйка пана Вачкаржа и заявила о загадочном исчезновении своего жильца. Ей предъявили для опознания одну из фотографий, на которой пан Вачкарж выглядел заплаканным, похудевшим и несчастным.

–  Это не он, – заявила хозяйка и свое заявление подтвердила подписью на протоколе, не изъявив желания даже взглянуть на преступника.

Когда пан Вачкарж несколько оправился и стал связно мыслить, в больницу приехал судебный следователь и начал его допрашивать:

– Скажите, куда вы спрятали труп убитого вами пана Вачкаржа?

– Я ни о чем не помню, – тупо ответил пан Вачкарж.

– Как ваша фамилия?

– Теперь я не знаю. Говорят, что я не Вачкарж.

– Это верно, – подтвердил следователь. – Ну, а сколько вы забрали денег в кассе?

– Приблизительно тридцать золотых.

Следователь ушел. Указанная обвиняемым сумма в точности соответствовала количеству найденных при нем в день ареста денег. Между тем общественность с неослабевающим вниманием следила за ежедневными сообщениями о таинственном убийстве человека, который еще недавно для нее ничего не значил и имя которого теперь стало известным всюду, где получались газеты.

Странно было то, что обвиняемый временами, когда на него находили минуты просветления, рассказывал судебному следователю много таких подробностей из жизни исчезнувшего торговца, которые с несомненностью указывали на существовавшую связь между обвиняемым и убитым.

Наконец пан Вачкарж выздоровел настолько, что ему решили устроить очную ставку с квартирной хозяйкой, которая, осмотрев его, заявила, что этого человека она уже где-то видела, а именно видела его стоящим у лавки пана Вачкаржа. Другие вызванные свидетели говорили то же самое.

С течением времени следователь все чаще и чаще замечал, что обвиняемым овладевает навязчивая идея, будто он и есть не кто иной, как тот самый пан Вачкарж, в убийстве которого его обвиняют. Чтобы сбить его с толку, следователь предложил ему написать следующее:

«Я Йозеф Вачкарж с Новой улицы».

Его почерк был изучен судебными экспертами-графологами, которые, сравнив его с почерком пана Вачкаржа, заявили, что между ними нет ничего общего и что почерк обвиняемого выдает в нем заядлого алкоголика.

Чем дальше, тем обвиняемый все более тупел, и следователь с радостью убеждался, что у него начинают появляться признаки раскаяния в совершенном им преступлении. На вопрос, кому принадлежит находившееся на нем в день ареста платье, обвиняемый ответил:

– Пану Йозефу Вачкаржу.

Сомнение в том, что он говорил неправду, исчезло после того, как то же самое подтвердила и квартирная хозяйка пана Вачкаржа.

Однажды преступник сознался, что у пана Вачкаржа есть брат, работающий в Нитре, в Словакии, по лесоводству.

– Имейте в виду, – многозначительно сказал судебный следователь, – что я его вызову по телеграфу и устрою вам очную ставку.

– Делайте со мною все, что хотите, – ответил с безнадежностью в голосе обвиняемый, – мы с ним не виделись уже двадцать лет.

Через три дня перед ним предстал его брат, который смотрел на него с удивлением около пяти минут, а затем раскрыл объятия и воскликнул:

– Йозеф, в каком месте мы с тобой встречаемся!

Но обвиняемый печально улыбнулся, пожал плечами и покорно ответил:

– Нет, нет, я не ваш брат, я уже не Вачкарж.

Однако брат поклялся, что этот человек – не кто иной, как Йозеф Вачкарж; кроме того, судебные врачи выяснили, что душевное состояние обвиняемого не в порядке, а власти в результате весьма кропотливого исследования всего дела все же пришли к выводу, что обвиняемый именно Йозеф Вачкарж, тот самый, который в памятную ночь исчез из своей лавочки и который уже три месяца как сидит в тюрьме, находясь под судебным следствием.

Хозяйка и другие свидетели, которые с течением времени стали понимать сущность происшедшего маленького недоразумения, совершившегося в интересах справедливости, тоже подтвердили, что обвиняемый не кто иной, как исчезнувший лавочник. В результате такого поворота следствие по делу об убийстве отпало и осталось только дело о краже того самого свертка, который находился в руках у пана Вачкаржа во время ареста.

Однако следствие и по этому делу ввиду отсутствия улик было прекращено. Все же психиатрам потребовалось около двух лет, пока они не разубедили пана Вачкаржа в том, будто он перестал быть паном Вачкаржем и будто он где-то спрятал труп ограбленного лавочника.

А когда, после двух лет, пан Вачкарж выздоровел и его выпустили из больницы, он понял, что справедливость рано или поздно, несмотря ни на какие препятствия, восторжествует, о чем он теперь провозглашает всюду, куда бы ни пришел, и каждому, с кем бы ни разговаривал.

Исповедь государственного изменника, или Тайна Петршинского бастиона

Лет пятнадцать назад на Петршине, за калиткой номер два, находился пороховой склад.

Позднее склад был ликвидирован. Теперь во всем бастионе не найти ни крупинки взрывчатки, поэтому спустя двадцать лет после ликвидации склада военное ведомство милостиво разрешило гражданским лицам ходить через калитку номер два по дороге, ведущей через принадлежавшую, им территорию к Страгову.

Разумеется, военные власти приняли ряд мер к тому, чтобы ни один непосвященный не узнал тайны Петршинского бастиона и при случае не выдал этой тайны какой-нибудь иностранной державе.

А если шпион и пройдет но дороге, связывающей Петршин со Страговом, то он может не сомневаться, что за ним наблюдают со всех сторон, – на этой дороге всегда прогуливаются шестеро патрульных.

Дело в том, что это место чрезвычайно важно в стратегическом отношении. Если сюда проникнут вражеские войска, в их руках окажутся фуникулер на Петршин и лифт обозревательной вышки.

Если бы они, конечно, осмелились сюда проникнуть. Но этого не случится, потому что под крепостными стенами, над стенами, у ворот на будках часовых – короче говоря, всюду – висят таблички: «Rauchen strengst verboten» – «Курить строго воспрещается» Ни один солдат враждебного государства не отважится войти на эту территорию: ведь подобные таблички красноречиво свидетельствуют о том, что здесь хранятся взрывчатые материалы. Вражеские войска отступили бы через Коширже, и фуникулер с вышкой остались бы в руках славной австрийской армии.

Почему я все это рассказываю? Потому что меня мучают угрызения совести, ибо я открыл иностранной державе тайну бастиона номер шесть.

Я, австрийский подданный, открыл иностранной державе, что за калиткой номер два на Петршине уже двадцать лет нет порохового склада и что таблички «Курить строго воспрещается» – всего лишь военная хитрость.

Ах, если бы на этом все и кончилось!

Так нет же! Я выдал иностранной державе, что на этом стратегически важном объекте находятся два сломанных пожарных насоса и три расшатанных лестницы, что там есть склад, где лежит восемь килограммов овса и два дырявых соломенных матраца, и что все это охраняют две роты солдат и часовые с заряженными ружьями.

Да, все это я предательски сообщил Италии.

Угрызения совести не дают мне спать. Столь позорно изменив своему гражданству, совершив государственную измену, я считаю себя извергом человечества.

Я начертил также, где офицеры играют в теннис, и нарисовал карту, из которой можно понять, что будка, у которой стоит часовой, таит в себе не крепостное орудие, а писсуар, и что труба, мрачно обращенная на вас, – не жерло пушки, а просто труба для стока нечистот.

Если б я еще сделал это невольно, но ведь я поступил сознательно!

Эти сведения выпытал у меня во время прогулки по Петршину синьор Бамбино Витторе из Милана, который учил меня итальянским выражениям.

– Друг мой, – доверительно осведомился он, – а что там, за крепостными стенами?

Я посмотрел ему в глаза и, словно загипнотизированный его железной волей, рассказал все.

Рассказал о пороховом погребе без пороха, о двух сломанных пожарных насосах и трех расшатанных лестницах, о складе с двумя дырявыми соломенными матрацами и восемью килограммами овса. О том, как день за днем, год за годом все это охраняют солдаты с заряженными ружьями. Я нарисовал ему карту бастиона. И наконец… наконец я заявил, что бастион является ключом к фуникулеру и вышке.

– Зачем вы это записываете? – спросил я его, видя, что он делает какие-то пометки в записной книжке.

– Просто так, синьор, – ответил он и дьявольски усмехнулся.

На другой день я пришел к нему на урок, но его хозяйка сообщила, что синьор Бамбино Витторе внезапно уехал. Сердце у меня екнуло. Я вспомнил, как он странно вел себя, и почувствовал первые угрызения совести.

Через неделю я получил от него письмо из Милана, которое повергло меня в смятение, ибо в письме говорилось: «Grazzie molto, signore!» – «Премного благодарен, сударь!»

Через две недели, сидя в кафе, я прочел в «Трибуне», что работник итальянского генерального штаба Витторе Бамбино по возвращении из-за границы был назначен в военное министерство.

В последнее время ходят слухи о возможной войне между Австрией и Италией.

Что ж, дела Италии не так уж плохи! У Бамбино есть мои планы бастиона номер шесть на Небозизеке.

Италия владеет ключом к фуникулеру на Петршине, а мне остается, подобно Иуде, печально скитаться по Австрийской империи, пока меня не повесят.

Добросовестный цензор Свобода

На цензора Свободу опять накатило. Утром у него разболелись мозоли, и после полудня он принялся запрещать все без разбору. Наконец вечером начался дождь и лил весь день. И раз уж сама природа гневалась на чешские газеты, цензора Свободу подавно не отпускала «delirium confiscationicum canonicum» – болезненная страсть все запрещать.

Вникая в тайный смысл текста, он всюду находил покушение на общественный порядок и спокойствие, на религию – на все, что призван охранять цензорский карандаш.

И, памятуя о том, что его собственная фамилия – Свобода, ожесточенно черкал, черкал, черкал, черкал.

Черкал, черкал, черкал, черкал, сплевывал и черкал, черкал, черкал, и черкал, и черкал, и черкал, и снова… черкал и черкал…

Ведь за это черкание, черкание, черкание, черкание и еще раз черкание он получал шесть тысяч крон жалованья в год. Что ж, люди добывают средства к жизни всякими способами – честными и нечестными…

Это была страшная борьба с печатным текстом.

Он выбирал отдельные слова из целого номера и запрещал их. Брал подряд «но», «не», «нисколько» – и на все это налагал запрет: словно «но» наводит на всякие мысли об известных учреждениях, а «не» и «нисколько» представляют собой открытое нарушение спокойствия и порядка.

Покончив с текстом журналов, он перешел к объявлениям. Тут ему бросилось в глаза: «Покупайте трости фирмы Тулка!»

«Эге! – подумал он. – Знаю я вас, приятели! Трости, демонстрации…»

Он это объявление изъял.

Потом изъял объявление о сербской лотерее, а также объявление «Чешская первосортная мука́ победит», поскольку в нем содержался вызов по адресу других наций.

Дальше стояло: «Солдатик! Приходи нынче на вечеринку в «Каплуны».

Само собой разумеется, и это объявление подверглось запрету: ведь оно касалось армий.

Дальше взгляд его привлекло большое объявление:

САМЫЙ ДЕШЕВЫЙ КИРПИЧ

отпускает Центральное правление

товарищества

«КИРПИЧНИК»

Прейскурант высылается по первому требованию

Адрес для телеграмм: Ц. п. т. К.

Что такое «Ц. п. т. К.»?

За этим что-то кроется! Склонившись над объявлением, он целых полчаса прикидывал так и этак, наконец взял листок бумаги и написал:

«Ц – цензор,

п – подлец (или паразит, пьяница, потаскун),

т – тупица (или трус, тряпка, тюфяк),

К – каналья (или кляча, крыса)».

«Так они тоже против меня? – решил он. – Ну, покажу я им Ц. п. т. К! Дорого они мне за это заплатят!»

И, взяв карандаш, перечеркнул целиком все объявление Центрального правления товарищества «Кирпичник» – Ц. п. т. К.

Это был последний взмах его цензорского карандаша, так как тут номер журнала кончался.

Он с гордостью поглядел на дело рук своих: истреблено три тысячи слов, конфисковано за три часа двадцать восемь номеров журналов, запрещено пять театральных пьес, дюжина плакатов, шестьдесят два извещения о браке и девять заметок о школе.

Он сидел, довольный, окруженный трупами врагов, как вдруг страшная мысль пронизала его мозг: а ведь в газетах, наверно, будут писать, что все это конфисковано «Свободой»!

И слово «Свобода» запестрит в газетах и проникнет в самые отдаленные лачуги, и он не сможет наложить на него запрет. Не сможет запретить Свободу!

Какой ужас! При одной мысли об этом у него захватило дыхание, голова закружилась. И он, твердо решившись, позвал служащего Петрасека.

Послушайте, Петрасек! Вот вам пять крон. Сходите купите мне бритву.

Через четверть часа Петрасек принес отличную бритву.

Цензор Свобода заперся в кабинете. Когда через два часа, после тщетных попыток достучаться, дверь была взломана, глазам вошедших представилось страшное зрелище.

На груде конфискованных журналов валялась голова, которую добросовестный цензор оттяпал сам себе бритвой, а рядом лежал лист бумаги, на котором было написано:

«ЗАПРЕЩАЮ СВОБОДУ»

Ему были устроены прекрасные похороны за счет государства.

Чаган-куренский рассказ

У монгола Сакаджи из племени халхасов в Чаган-Курене было пять верблюдов, двенадцать лошадей, восемнадцать быков и пятнадцать баранов. Был у него также свой бог – Уисон-Тамба. Он стоял у него перед кибиткой на деревянной подставке. У бога была физиономия пьяницы. По обе стороны от истукана стояли два маленьких истуканчика с высунутыми в знак почтения языками. Однажды с севера пришла большая вода и унесла бога Уисон-Тамбу, двух верблюдов, трех лошадей, пятерых быков и четырех баранов.

Сакаджа остался на некоторое время без бога. И, прекрасно обходясь без него, сам съедал чашку жареного проса, которую до того ежедневно приносил в жертву Уисон-Тамбе. Прежде ее съедал старичок лама, нищенствующий служитель Уисон-Тамбы, ходивший по кибиткам и кравший просо у господа бога, пользуясь при этом всеобщим уважением.

В то время по Чаган-Курену странствовал миссионер Пике. В одежде монгольского пастуха, с желтой шишечкой на шапке, он ездил по долине реки Пага-Гола, проповедуя католическую веру и страдая от насекомых под названием «ту-лакци», то есть красных вшей, сильно докучавших ему в его миссионерских трудах.

При этом он принимал от всех, кому проповедовал новое учение, не только сапеки – мелкую монету грубой чеканки, но и унции серебра; кроме того, вел бойкую меновую торговлю, приобретая собольи шкурки по поручению крупных торговцев в Пекине, и выполнял функции «яочанг-ти», то есть «вымогателя налогов».

На доходы от молитв он откупал долги пастухов в этом богатом травой крае и на основании императорских законов наживал проценты с процентов, а также весьма успешно спекулируя чем придется, умело сочетая спекуляцию с истинной верой и западными молитвами.

В то время как даже самым крупным хищникам, грабившим монгольский народ, не удавалось содрать со своих жертв более трехсот процентов, достопочтенный отец Пике брал не меньше пятисот, так как кроме долговых обязательств пускал в ход и нового бога, во славу которого позвякивали слитки.

Пике отличался необычайным красноречием. За несколько лет перед тем в стране ортушей на него напали разбойники. Достопочтенный отец Пике обратил их в христианство и обобрал до последней сапеки, собственноручно повесив на шею каждому медный крестик. С тех пор ортушские разбойники стали нападать на караваны во имя нового бога.

Позже, когда миссионер Пике, покинув долину реки Пага-Гола, перенес свою деятельность в страну халхасов, торговые операции его пошли менее удачно. Он вернулся бы на прежнее место, если бы река, разлившись, не отрезала его от страны обетованной, принудив остаться там, где уже до его прихода царила бешеная конкуренция между служителями культа. Китайские священники и ламы из Со-по-ми обчистили страну на год вперед, и в ней, кажется, не осталось кибитки, где можно было получить хоть сапеку. Только в скрытой холмами долине Гобильхану не появлялись посланцы бога Фо и бога Самчимичебату. Там-то как раз и жил Сакаджа – без бога.

Когда достопочтенный отец Пике явился в эту долину, гостеприимный Сакаджа пригласил его к себе в кибитку и угостил чаем с овсяными лепешками, печенными в золе.

– Храни тебя бог, – сказал миссионер, утолив голод. – Пошли он тебе мир и счастье!

– У меня нет бога, – ответил Сакаджа. – Мой бог Уисон-Тамба уплыл от меня во время дождей. Но я продам коней и куплю себе в Голубом городе нового бога.

– Сын мой, – возразил отец Пике. – Уисон-Тамба не был истинным богом, и потому его унесла вода. Так повелел всевышний, предвечный и всемогущий. Но без бога тебе быть нельзя, и ты поступишь правильно, если продашь не одного, а трех коней и приобретешь бога, втрое более могущественного, чем Уисон-Тамба, ибо предвечному угодны такие жертвы…

И долго, до поздней ночи, пока на озере не крикнула ночная птица юэн, беседовал достопочтенный отец Пике с Сакаджой о презрении к суете мирской.

Когда же они утром встали с верблюжьих войлочных подстилок и Сакаджа совершил преклонение перед предвечным, то есть Солнцем, отец Пике начал так:

– Сын мой милый, ты вчера говорил мне, что у тебя после наводнения осталось девять коней. Какой тебе толк от этих девяти коней, если ты не имеешь смирения и усердия к единому истинному богу, пославшему тебе знамение и предостережение в виде наводнения, которое унесло ложного бога? Будь у тебя хоть тысяча коней, какой в этом толк, если нет над тобой милости господней?! Но у тебя только девять коней. Продай их, сын мой, и полученное серебро вручи мне. Ибо суетно алкать призрачного богатства. Отврати сердце свое от любви к мирскому, прилепись душой к вещам невидимым, готовься со своими конями в дорогу. Я поеду с тобой в Голубой город и сам обращу их в наличные, чтобы удержать тебя от греха суетности.

Продав в городе коней, отец Пике сунул деньги к себе в пояс, и Сакаджа по возвращении попросил его поставить на пустой столб нового бога.

– Еще не время, сын мой, – возразил достопочтенный муж. – Ибо ты еще потакаешь своим мирским желаниям и держишь трех верблюдов. Собирайся завтра в дорогу, ибо я продам их, милый сын мой. Пусть не насыщается око твое их лицезрением и не наполняется слух звуками их шагов.

И продали они верблюдов в Голубом городе, и ответил, пряча унции серебра к себе в пояс, отец Пике Сакадже на вопрос о том, поставит ли он ему сегодня бога на пустой столб:

– Воздержись от чрезмерного любопытства, ибо этим можно прогневить бога. Знай, милый сын, что еще не пришло время: ты хвалился в харчевне «Трех совершенств», что держишь еще тринадцать быков. А ведь даже самые прекрасные быки – суета и тщеславие. Ты холишь их, пася в степи и невоздержанно стремясь к тому, чтобы они тучнели и благоденствовали. В душе твоей дремлет столько низменных влечений, что тебе необходимо покаяться. Покаяние примирит тебя с богом. Не возлагай надежд на предметы земные, сын мой. Продай быков своих, ибо, кто питает истинную любовь к богу, тот равнодушен ко всем житейским радостям.

И продал он быков, и осталось у Сакаджи только одиннадцать баранов.

– Я окрещу тебя, милый сын мой, – сказал торжественно отец Пике, – и, как только мы съедим этих баранов, пойду дальше проповедовать истинную веру.

Сакаджа был окрещен, и они стали каждый день кушать баранину, беседуя о новом учении.

– Святой отец, – сказал как-то Сакаджа, указывая на деревянный крест, сделанный отцом Пике после обряда крещения и установленный им на пустом столбе. – Ты говоришь, что это только знамение, которое ты, как посланник божий, поставил мне на столб. Я великий грешник, и мне мало этих двух сколоченных крест-накрест досок. Мне бы хотелось, чтобы ты остался у меня как посланник божий. Чтобы в доме моем было побольше этой новой веры.

– Это невозможно, сын мой: южные страны Хиа-хо-по и У-фу-тьен до сих пор лишены радостей правой веры.

– Святой отец, – печально промолвил Сакаджа, – если я не могу иметь бога на столбе, то хочу, чтобы возле меня хотя бы был ты – его посланник.

Ночью, когда достопочтенный отец Пике уснул, благочестивый Сакаджа задушил его и зарыл перед своей кибиткой, под столбом со знамением новой веры, озарившей его монгольскую душу. В поясе достопочтенного отца Пике он нашел в пять раз, больше унций серебра, чем тот выручил за его верблюдов, быков и коней.

На каждой из этих унций почила благодать божья.

Благочестивый Сакаджа накупил в пять раз больше верблюдов, коней и рогатого скота, чем у него было до прихода достопочтенного отца Пике. Он спокойно сидел у столба, под которым зарыл посланника божьего, желая иметь его всегда под рукой, отменно толстел, приняв новую веру, и давил на себе вшей, чего не делал прежде, когда верил в переселение душ.

Одного только не мог он понять. Почему миссионер, приехавший к нему через год после погребения достопочтенного отца Пике под столбом, так быстро поспешил на юг, когда Сакаджа, сияя от радости, вышел ему навстречу со словами:

– Услышь мою просьбу, святой отец, войди ко мне в кибитку. У меня под этим вот столбом уже есть один посланник божий.

Святой отец не проявил сочувствия к этой внушенной благочестивым рвением коллекционерской страсти набожного Сакаджи и ничем на нее не откликнулся. А Сакадже не удалось снять его с коня пулей.

И остался Сакаджа при одном только посланнике божьем.