Текст книги "Собрание сочинений. Том второй"

Автор книги: Ярослав Гашек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 43 страниц)

Первое апреля пана Фабианека

Гордиан Матей Фабианек был старым холостяком, а Убальда Енофефа Третерова, его экономка, – старой девой.

Так они и жили в страхе божьем долгие годы, он курил трубку и, где бы ни сидел со своей трубкой, везде сыпал пепел. Она этот пепел самоотверженно собирала и все двадцать пять лет говорила с отчаянием:

– Нет, вы только посмотрите, что он опять вытворяет с этим пеплом! Где сядет, там и выбивает свою трубку!

И все двадцать пять лет пан Гордиан Матей отвечал ей на это:

– Что поделаешь, мадемуазель Енофефа Третерова, меня уже не переделаешь. Все равно господь бог скоро призовет меня к себе, чтобы на небесах вознаградить меня за чистилище в этом доме. И все это из-за вашей трескотни, мадемуазель Убальда!

Но пеплом дело не кончалось. Тут же заводилась целая канитель:

– Уж если вас не отучить пепел сыпать куда попало, что уж тут говорить про ботинки! Ведь когда на улице самая грязь, вы столько ее натащите в кухню, в комнату, не приведи господи! А мне, бедной, только и ходи за вами с совком да щеткой! Прости меня господи, но ведь я, пан Гордиан Матей, порой и проклинать начинаю, грех беру на свою бедную душу, смертный грех, потому что нет-нет, да и вырвется: «Проклятая грязь! Ну неужто он не может вытереть ноги на пороге дома!» Да ведь вы их не вытираете, вы всю слякоть с улицы в дом несете, разве что платком ноги оботрете! А я, несчастная, только и делаю, что платки эти стираю! А когда катаю их у лавочника вместе с бельем, так он мне говорит: «Это ж надо уметь так обращаться с платками, как этот ваш дед! Дождь идет, а он в воротах ботинки платком вытирает!»

– Ну уж если я дед, – восклицал в сердцах пан Гордиан Матей, сплевывая, – то вы – старая баба!

– Господи помилуй! Да я хоть сейчас могу выйти замуж! А вы бы еще посмотрели, как меня муж на руках бы носил!

– Разве что к речке, чтобы вас там утопить! То ли дело я! Иду по улице, а вокруг меня так и вьются девушки да дамочки, стройненькие, пухленькие, тоненькие. И все в один голос: «Ах, какой красивый мужчина!..» Вы не смейтесь, не смейтесь, Енофефа Третерова! На вас-то если кто и оглянется, то только чтобы сказать: «Э, да ведь это старая Убальда, старуха Енофефа, старое пугало Тре-те-те-те-терова!»

Этого уже ее сердце не выдерживало. Она упирала руки в боки, и пошло-поехало:

– Ах, так я для вас какая-то Тре-тете? За то, что служу вам честно не первый десяток лет, какая-то «старая Убальда, старая Енофефа, пугало»? Все! Утоплюсь! Повешусь! Выброшусь из окна! Ах вы Фабиан, ах вы Матей, ах вы Гордиан бессердечный! Это на вас-то кто-то засматривается? Да ведь вы богохульствуете, спасителя поносите, сами не знаете, что говорите! Это при вашей-то лысине да ногах заплетающихся, с вашими-то привычками плевать куда вздумается, ботинки не чистить да грязь платком вытирать?! Изверг вы! Похуже царя Ирода, что невинных младенцев вифлеемских приказал передушить! И вы еще воображаете, что можете на кого-то произвести впечатление? Что из-за вас какая-нибудь там обезьяна с ума сойдет? Это вам-то бегать за женщинами? Да вы ж до Вацлавской площади не добредете… Да будь у вас хоть восемьдесят аэропланов, вам не подцепить ни одной женщины, разве что какую-нибудь, с позволения сказать, сову, которая ваши денежки по ветру пустит, а вас отправит на Ольшаны!

Девица Убальда начинала горько рыдать, хлопала дверьми и запиралась в кухне.

Пан Гордиан Матей Фабианек обычно глубоко вздохнув, выпивал чего-нибудь (только не воды), прохаживался взад и вперед по комнате, а потом стучал в дверь кухни и плаксивым голосом звал:

– Ах, господи боже мой, милая, золотая мадемуазель Убальда, у меня опять паралич начинается! Ноги стынут, круги перед глазами вертятся – синие, зеленые, красные, желтые, фиолетовые… Я вас прощаю… Я на вас больше не сержусь… бог с вами. Я уж совсем ничего не вижу, в глазах одна чернота, туман и гробы…

Через минуту дверь кухни открывалась и выходила девица Убальда, заплаканная и озабоченная, устраивала пана Фабианека в кресле, зажигала ему трубку, и ссоре был конец.

В остальном жизнь их протекала спокойно. Но вдруг нынче перед первым апреля на пана Фабианека что-то накатило. Девица Убальда с ужасом стала замечать, что пан Фабианек слегка «того́».

Уже который день он разговаривал как влюбленный, сидя у раскрытого окна, через которое проникал в квартиру весенний воздух.

Он говорил только о женщинах, и с небывалым воодушевлением. Говорил о созданиях со вздернутыми прелестными головками на чудных шейках, о существах с чистой и белой кожей, с карими глазками, в которых искрится веселость. О созданиях нежных, с высокой грудью и прелестными ножками, о молодых существах, щебечущих весело и без устали. Да! Вот если бы мадемуазель Убальда хоть на что-нибудь годилась, она познакомила бы его с таким кареглазым созданием, ангельски белым, щебечущим и веселым…

Снова и снова твердил он мечтательно, что оно должно быть молоденьким, с алебастровой шейкой, с прелестной головкой и с клювиком, который все время щебетал бы: «Мой золотой Гордиан, Матейчик, Фабианчик!»

Мадемуазель Убальда была в полном отчаянье и, когда в канун первого апреля пан Фабианек снова описывал ей свой идеал, она наконец откликнулась:

– Знаете что, завтра утром я вам точно такую одну доставлю!

* * *

Было утро первого апреля. Пан Фабианек нетерпеливо поглядывал на двери. Наконец-то увидит он свой идеал, который он создал в своем воображении и который вот-вот появится у него перед глазами. Он уже слышал шаги в коридоре, и тут… Дверь отворилась, вошла мадемуазель Убальда Енофефа Третерова, на руке у нее была корзинка, из которой виднелась голова, шея, грудка… – прекрасная, белая, живая гусочка, ласково кивающая пану Фабианеку…

А девица Убальда с ехидной улыбкой обратилась к пану Фабианеку:

– Вот вам, пан Фабианек, это ангельское создание! Вы только извольте глянуть на эту белую шейку, на эти милые ножки, на это юное существо… Вы только гляньте на эту головку, на этот клювик, на белое тельце! Вот это кожа, а, пан Фабианек?! На эти карие глазки, а как сладко она выговаривает: «Мой золотой Гордиан, Матейчик, Фабианчик…»

«Ангельское создание» пан Гордиан Матей Фабианек съел с мрачным наслаждением и до вечера не разговаривал с девицей Убальдой.

В Гавличковых садах

I

Йозеф Павлоусек, судя по вывеске над дверью – колорист, а говоря проще, обыкновенный маляр, большую часть недели благоухающий клеем, по случаю праздника вознесения приводил себя в порядок; время было послеобеденное, и он ждал гостей.

Его жена Мария, толстоватая особа грубого вида, выливала в отхожее место помои, что знаменовало наступление большого праздника, ибо в будние дни она выливала их просто в раковину и скандалила по этой причине с соседом-пенсионером, по праздникам же его не бывало дома.

Свояченица пана Павлоусека, девица Брейхова тридцати лет, сушила на протянутой над плитой веревке свои белые перчатки и с безмерно сентиментальным выражением на бледном лице тихо напевала лишенным приятности голосом:

 
Милый Еник, приди,
и меня полюби…
 

Маляр, который в это время брился, положил лезвие на кухонный стол, где уже лежали расческа и платяная щетка, и хихикнул:

– Да дождешься ты своего Гонзу, так что нечего скулить. И замечу кстати…

Но не нашелся, что бы это такое заметить, и снова прыснул:

– Дождешься Гонзу, дождешься!

Тут вошла с лоханью его супруга и принялась наряжаться, проявляя при этом свойственное определенным слоям общества полное отсутствие вкуса.

«Краски должны кричать»; – таков был принцип самого маляра, но расцветки платьев его супруги даже не кричали – они в буквальном смысле вопили.

Свояченица же отдавала предпочтение голубому цвету, хотя возможность носить голубые наряды стоила ей немалых жертв, в том числе и пощечин, с помощью которых пани Павлоускова пыталась внушить своей сестре любовь к платьям вопиюще красного цвета с желтым бантом на юбке. Вот и сегодня, стоило Брейховой облачиться в свое голубое платье, как тут же разразилась гроза.

– Опять чучело из себя изображаешь! – орала Павлоускова, пока маляр прилаживал ей сзади на красную юбку желтый бант.

– А ты вообще на ненормальную похожа, – парировала сестра. – От твоего вида и индюк обалдеет.

– Дай-ка ей разок, чтобы язык прикусила! – подзуживала Павлоускова супруга.

– Дождетесь вы у меня, сейчас обеих взгрею, если не прекратите эту ругань, – подал голос маляр, – вот балаболки неотесанные, недели им мало было, чтобы собачиться, так они еще в праздник цапаются, будто с цепи сорвались. Всю жизнь мне поганите, – заорал он, злобно сплюнув на пол, – надрываешься тут на вас, на прогулки с собой таскаешь, сегодня хотел вот Гавличковы сады показать, ведьмы проклятые, хоть бы минуту покоя дали!

– Видали такого, надрывается он ради нас! – окрысилась Павлоускова. – Только к утру и заявляется с этой самой «работы» «У Флеков». Слышала, Маржка, он, оказывается, из-за нас перетрудился!

Брейхова отвечать не стала, а кивнув головой, отошла к окну и выпила воды из кувшина.

Павлоусек вышел покурить трубку, ворча себе под нос:

– Ну и стервы!

Брейхова застелила скатертью стол и достала из шкафа зонтик от солнца.

– Что, лень было заодно и мой вытащить? – напустилась на сестру Павлоускова, – все бы тебе бездельничать да жрать задарма!

– Это я-то? Я разве не хожу шить и деньги в дом не приношу?

– Да уж, много ты за последние полгода принесла! А до этого, когда ты полгода болела, кто тебя кормил-пойл? А на доктора сколько денег извели и на лекарства?

– Если не перестанете лаяться, я с вами ни в какие Гавличковы сады не пойду! – вмешался в их перебранку маляр.

Тут в дверь постучали, и вошли гости.

Один из них был пан Ян Боусек, мужчина сорока лет, с забавной плешью, кругленький, как бочонок. Боусек снес от судьбы немало тяжелых ударов: торговал, да обанкротился и угодил за решетку, затем открыл справочное бюро, но получил срок за подлог, после чего какое-то время служил посыльным, а теперь заделался коммивояжером, поскольку обладал несомненным даром красноречия, а также чувством юмора – он знал бесчисленное множество неприличных анекдотов и бесподобно их рассказывал; все знакомые его очень за это любили.

Он и был тот самый Еничек девицы Брейховой, которая обычно краснела, когда он жал ей руку и шептал, но так, чтобы слышали и остальные, что она выглядит как настоящая молодая пани.

Гости смеются, это – мясник пан Кареш со своей юной супругой Фанинкой, у которых снимает комнату пан Боусек, – пара, дополняющая своими топорными повадками все это невежественное общество.

Женщины целуются и заливаются смехом, словно горничные, когда приходят в трактир на танцы или за пивом.

– Так, так, милые мои, – изрекает пан Боусек и присаживается на стол. Женщины начинают его сталкивать, и под общий смех и радостные крики он вместе со скатертью оказывается на полу.

– Ну чем не привидение, – Боусек со смехом обматывает свое тучное тело скатертью и при этом уморительно хрюкает.

– Лучше вы похрюкайте для нас в пещере в Гавличковых садах, – говорит пани Карешова.

– Нет, – важно отвечает пан Боусек, – там я буду изображать тигра.

– А как вы его изображаете? – любопытствует девица Брейхова.

– Вот так! – и он издает такой мощный рык, что все затыкают уши и смеются.

Ну и затейник этот пан Боусек!

– И будем за это с публики собирать… – добавляет Павлоусек, прослезившись от смеха и утирая глаза.

– В пользу отощавшего тигра, – острит Боусек и медленно поднимается с пола. – Ну что, пора бы уж и двигаться потихоньку в этот новый Риграк.

– Новый Риграк! – веселится пани Павлоускова. – И где это вы только такие сравнения откапываете?

– Да в себе самом, уважаемая, этот божий дар не продается, – он похлопал себя по животу. – Одному господь дает деньги, другого произведет на свет слепым или худым…

– А вы каким родились? – осведомляется пани Карешова.

– Лохматым, – и Боусек показывает на свою плешь.

– Господа, пойдем, что ли, наконец, в Гавличковы сады, – предлагает маляр.

– Пойдем, уж коли там мог бывать князь Виндишгрец и миллионер Гребе, то и нам грех не сходить, – мясник ухмыльнулся, – всем назло пойдем.

– Поменьше болтай, – и супруга шлепает его по лицу.

– Пошли, господа, – говорит Боусек. – Я ничего не забыл? Ага, деньги, спички, – ключ, живот – все при мне.

– Ой, не могу! – захлебывается от смеха девица Брейхова.

Веселая компания выходит в коридор и спускается вниз по лестнице.

– Высоко тут у вас, вот уж откуда загреметь было бы неохота, – задрав голову, орет пан Боусек и обращается к какой-то даме на улице:

– Целую ручку!

– Вы что, знакомы с ней?

– Не хватало еще с такой знакомиться! – смеется Боусек и в конце улицы повторяет свою «шутку».

– Без вас нам было бы скучно, – говорит ему девица Брейхова.

– Еще бы! – самоуверенно отвечает он и обращается к парнишке, который пускает по тротуару волчок: – Послушай, какого пола твоя штуковина – мужского или женского?

Коротка дорога, если веселье и смех спешат рядом.

II

На окраине Виноградов, ближе к Вршовицам, и расположились те самые удивительные Гавличковы сады – бывшее владение немца Гребе, который вложил высосанные из чешского народа деньги в свое блестящее начинание и создал на склоне Нусельской долины самый прелестный парк в Праге. Сотни тысяч истратил он на это дело, чтобы потом его виллу и роскошные сады арендовала княжеская чета Виндишгрецов, и наконец виноградский магистрат выкупил этот парк у их наследников и сделал общественным достоянием, дабы всяк желающий мог вдоволь надышаться чудесным воздухом, погулять здесь, где ароматы цветов, запахи хвои и лиственных деревьев в разнообразнейших его уголках как бы переносят посетителя в мир настоящей природы, прочь от городского шума в сельскую тишь, чтобы каждый налюбовался (какое же это в общем невыразительное слово: налюбовался) тем, что сильнее всего действует на душу: зеленью деревьев, изумрудной травой, короче, тем, что находит отзвук в сердцах истинных любителей природы, для которых лес – не сажени древесины, а луг – не центнеры сена.

Чтобы люди могли послушать пение птиц, посмотреть на скалы, пещеры, фонтаны и пруды, хоть и искусственные, но выполненные так умело, что повторяют капризы природы в мельчайших подробностях.

Перед входом стайками крутились ребятишки, которых без взрослых в парк не пускали на том основании, что нравы нашей золотой молодежи раз и навсегда были определены как грубые.

– Дяденька, возьмите меня с собой! Дяденька, меня проведите! Не берите Франту, меня возьмите, дяденька!

Сколько стонов и униженных просьб, и все только для того, чтобы проскочить через заветный вход, охраняемый строгим сторожем.

– Порадую ребят, – произнес пан Боусек, когда наша компания влилась в толпу прибывающей публики, толпу громадную, потому что по воскресеньям за вход брали по 20 геллеров в пользу неимущих подростков, – прихватим с собой ребятишек, чтобы они им тут все разорили, раз их по-хорошему не пускают.

– Дяденька, возьмите меня с собой!

– Проведите, дяденька!

– За мной, ребята, – позвал их пан Боусек, и трое мальчишек из стоявших поблизости с благовоспитанным видом двинулись следом.

– Эти с вами? – осведомился контролер при входе.

– А то как же! – с достоинством ответил пан Боусек под хихиканье своих спутников, и все проследовали в парк.

– Ну, ребятки, – скомандовал коммивояжер, – поломайте им тут что-нибудь, а сейчас – проваливайте.

Ребятня бросилась врассыпную, боязливо оглядываясь по сторонам, не видит ли сторож, что они без провожатых.

Обездоленные существа…

– В случае чего скажете, что потеряли папочку! – прокричал маляр им вдогонку.

– Ну и народищу, – заметил пан Кареш.

Они подошли к щиту с расписанием работы парка.

– Ме-сяц май, – прочла по складам Фанинка, – от шести ут-ра до девяти ве-че-ра.

– Вот и побудем тут до девяти, – сказал маляр.

– Глядите-ка, – обратилась ко всем Павлоускова, – какие тут у них шикарные скамейки с гнутыми спинками.

– Вот бы сейчас сюда постельку постелить… – добавил пан Кареш.

– А если кого блоха сзади укусит, об такую спинку даже не почешешься, – изощрялся пан Боусек во всеуслышанье, чтобы и посторонние могли восторгаться его ярким остроумием.

И действительно, некто с челкой, судя по всему приказчик, засмеялся.

– Ну и как вам в новом Риграке? – окликнул его Боусек. – Батюшки, красота-то какая! А народу больше, чем у нас в церкви на обедне. Эх, видела бы наша бабушка, как тут красиво. А скамеек сколько! Пошли посидим.

– Хочешь посидеть на них – пожертвуй на одежку для неимущих школьников, – заменил маляр в надежде, что кто-нибудь по этому поводу сострит.

– Ну и пошли, глядишь, и мне перепадут ботинки и штаны, – горланил коммивояжер.

– А вон там жили князь с княгиней, – вставила Брейхова.

– Да ну? Господин князь с княгиней? – наигранно изумился Боусек. – И это все его было? Так он же прямо как в раю жил.

Они вышли на террасу и увидели внизу виноградники.

– Вот бы куда на гулянки ходить, – шепнул маляру мясник. – Неплохо эти господа устраивались.

Услыхав их, Боусек вставил:

– Да таких, как они, ничего на свете уже не радовало, – и громко добавил: – Придем сюда на виноград.

– А Градчан почему-то отсюда не видать, – глядя на долину, произнесла Павлоускова.

– Градчаны совсем в другой стороне, дура, – сказал маляр, – поглядите-ка, что там, внизу, вот это сад!

– Удивительно, чего это они не разделили его на участки под застройку, – заметил мясник, – все бы какую ни на есть выгоду имели, а так на эти сады незачем и тратиться.

– Ой, глядите! – завопила Карешова, тыча пальцем в сторону какой-то точки Нусельской долины за Ботичем. – Мы там в прошлом году редиску покупали, целую тележку за две кроны.

– Ничего тут нет интересного, – провозгласил Боусек, – деревья да деревья, пошли лучше в пещеры.

– А мне страшно, – заявила Брейхова, – там темно.

– А когда в подвал ходите, вам тоже страшно? – оскалился Боусек.

– То подвал, а это ведь пещера!

Они двинулись вниз, чтобы выйти на дорогу к пещерам, и немного постояли на лестнице, ведущей к проволочной изгороди, за которой раньше держали косуль.

– Во дров-то! – показал мясник на раскинувшуюся перед ними рощицу.

– А вид такой, будто где в деревенской глухомани, – фыркнул Боусек.

И все побрели вниз, не преминув срезать угол газона, и так уже сильно затоптанного сегодня гуляющей публикой.

Сторож с зеленой повязкой на рукаве рассердился:

– Вы что, ослепли?

– Да я тебе сейчас как… – огрызнулся мясник.

– Ну его, рабскую душу, – урезонивал мясника маляр, – он от своей службы одурел совсем.

– Было бы из-за чего, а то просто трава какая-то… – оскорбилась Фанинка.

– А это вот плевательницы, – продолжал острить Боусек, указывая на прекрасно сделанные питьевые фонтанчики.

– Этот Гребе тоже небось не в своем уме был, – разъяснила Павлоускова, – говорят, одни только пещеры и все эти каменные штуки влетели ему в несколько тысяч.

Они подошли к бассейну у искусственных скал и принялись колотить тростями и зонтиками по черепахам, извергающим водяные струи.

Посреди бассейна стояла скульптура, при виде которой дамы начали шептаться, давясь от смеха.

– Удивляюсь, как только этот парень не простудится, – захохотал Боусек, – совсем голый и все время у воды!

– Там сзади еще какие-то девки кривляются, – предупредил мясник девицу Брейхову.

– Ну что, полезли наверх!

По винтовой лестнице они стали подниматься на верхнюю площадку, и Боусек при этом вопил:

– Не надо меня щипать! Что это вы себе позволяете?

– Отсюда тоже Градчаны не видны, – были первые слова жены мясника, когда они добрались до верха.

– Ну, а теперь в пещеры!

Компания начала взбираться по каменной лестнице между скалами под громкие стоны пана Боусека:

– Ой, бедный мой живот!

В конце концов они достигли пещеры. Женщинам было страшновато, но они все же позволили себя уговорить и проследовали внутрь, смеясь над паном Боусеком, – он уселся на мраморную скамью, чтобы вывести на мраморном же столике свой автограф.

– Подпишитесь и за нас тоже, – попросила Брейхова, сбивая зонтиком сталактит, пока мясник объяснял, что это камни с морского дна.

– А тут плотник дыру оставил, – указал Боусек на отверстие в скале.

Они заметили еще одно отверстие, ведущее вниз и затянутое проволокой наподобие паутины.

– Там господин князь кроликов разводил, – серьезно сообщил коммивояжер.

– Тоскливо чего-то, пошли отсюда, – сказала Брейхова, и все вышли наружу, только Боусек ненадолго задержался, а когда появился, то объяснил сквозь смех, что там есть резервуарчик, и что-то прошептал мяснику, который тоже залился смехом и назвал Боусека проказником.

В следующей пещере они с удивлением уставились на женскую фигуру над маленьким бассейном.

Боусек засунул ей в рот окурок сигары и зарычал, изображая тигра.

– А при Гребе-то здесь вода была, – показал мясник на бассейн.

Напоследок маляр отколупал кусок штукатурки, и в веселом расположении духа все направились к маленьким озерам, подойдя к которым Боусек воскликнул: «Привет!», вызвав всеобщее беспричинное веселье.

– Ну что за дурь такая, – сказала Карешова, – провести сюда, наверх, воду, чтобы посадить в нее эти вот листы.

– Это водяной лук, – махнул на кувшинки Боусек.

– Гребе ходил сюда ноги мыть, – заметил маляр, сорвал папоротник и бросил его в воду.

Оказавшись внизу, они снова прошлись по газону, чтоб позлить сторожа.

Отсюда главная аллея вела в нижнюю часть парка – фруктовый сад.

– Туда я не ходок, – заявил Боусек, – там и подавно ничего путного, одни груши да яблони.

– Говорят, там клубника растет, – сказала Павлоускова, на что мясник возразил, что она еще неспелая.

– Что-то мне пить захотелось, – произнес Павлоусек, – бегаешь тут невесть зачем, лучше бы пойти куда пивка выпить.

– Уговорили, – заулыбался Боусек, – а то здешними глупостями жажду не утолишь.

– Пошли во Вршовице на Коварную улицу, – закончил мясник, – дамы хоть потанцуют, нынче как-никак праздник…

Пробираясь к выходу из парка, Боусек глубокомысленно изрек, показывая на кишевший вокруг народ:

– И чего они тут не видели? Хоть бы пиво смиховское было, а то…

И вся компания с чинным видом покинула Гавличковы сады, где пели птицы и благоухали деревья. Уставшие дамы волочили за собой шлейфы юбок, поднимая пыль…