Текст книги "Отказываться не вправе"

Автор книги: Ярослав Священник (Шипов)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 11 страниц)

Одна забота

К моему знакомому приехала тетка из Крыма и попросилась в Троице-Сергиеву лавру. Я в эту пору находился в Москве. Он позвал меня, отправились вместе. Только миновали ворота – тетка в слезы: оказывается, племянник не крещен, и, стало быть, помолиться за него нельзя.

– Старшие сестры у него крещеные, а когда этот родился, батюшки уже не было. Каждое утро за всех родственников молюсь, всех поминаю и сейчас вот записочки в монастырь привезла: всех вписала, кроме него, – одна у меня забота…

Поклонились преподобному Сергию, подали записочки, отстояли службу. Тетка собралась причащаться, и монахи помогли устроить ее на ночлег к какой-то старушке. Мы с некрещеным племянником повернули обратно. На другой день он снова съездил туда и привез радостную паломницу.

Шло время. Знакомец мой проявлял опасную нерешительность в главнейшем вопросе нашего бытия. Сначала он придумал, что будет креститься лишь у меня, но поскольку я служил далеко от Москвы, ничего не получалось. Потом я возвратился и поступил в собор, находившийся рядом с домом знакомца: он ни разу не зашел на службу и вообще стал избегать меня. Церковные люди доподлинно знают, кто именно мешает человеку принять крещение, исповедаться, причаститься – иначе говоря, соединиться с Богом: лукашки да окаяшки…

Однажды, находясь в Крыму, я решил разыскать тетку-паломницу, благо адрес ее каким-то образом в памяти моей сохранился. Путешествовали мы с друзьями от храма к храму, от монастыря к монастырю и завернули в малую деревеньку. Прохожие указали домик. Постучал в калитку – никто не отзывается, однако слышен громкий мужской разговор. Прохожу во двор: дверь распахнута настежь, сидит на кровати постаревшая тетка, в руках – Евангелие, сама – спит. А из репродуктора во всю мощь – заседание украинского парламента, причем один скороговоркой спрашивает по-украински, а другой так же лихо отвечает ему по-русски… Выключил я радио, разбудил тетку, побеседовали.

– Живу, – говорит, – хорошо, слава Богу. Ни разу еще без ужина спать не легла. Одна забота: как бы там племянника окрестить… Вы уж, постарайтесь, пожалуйста, а то ведь: случись что – никто уже никогда помолиться не сможет… Он ведь добрый, из православной семьи, учился отлично, и в армии служил хорошо. Потом пошел по комсомольской линии – беда, конечно – комсомольские начальники хужее партейных: партейным хоть за что-то отвечать приходилось, а у этих одна болтовня… Из райкома – в газету и доработался до Москвы… Мы вообще-то костромские, я сюда попала после войны – уж так жизнь сложилась. Ни мужа, ни детей у меня, да и вообще никакой родни, кроме племянника, на земле не осталось – всех пережила. Тяну из последних сил: жду, когда он примет крещение. Тогда скажу Господу: "Ныне отпущаеши рабу Твою, Владыко, по глаголу Твоему, с миром", – и на вечный покой. Только одна забота у меня, только одна, поверьте…

Верю.

Освящение

Освящение хоромин – дело в общем нехитрое. Правда, размеры некоторых помещений могут превратить простое занятие в продолжительный подвиг: шестиэтажный магазин со всеми его подсобками, складами, торговыми залами или заводской корпус с цехами, мастерскими и кладовками – увлекают иногда на целый день. Мне ничего столь впечатляющего не перепадало. Разве только автобусный парк…

А вот всякие занимательные обстоятельства сопутствуют этим молебнам довольно часто. И происходит это, вероятнее всего, оттого, что священнику здесь случается входить – даже врезаться – в среду мирскую, в самые разнообразные сферы профессиональной деятельности человека.

Скажем, приглашают как-то освятить родильное отделение наиглавнейшей больницы. Пометил четыре стены голгофскими крестами, прочитал молитвы, пошел кропить. Идут впереди докторши, открывают передо мною двери палат, кабинетов, а возле операционной в смятении останавливаются:

– Сюда, батюшка, вы, наверное, не пойдете…

– Почему? Операционную обязательно надо освятить!

– Да это вовсе не то, что вы думаете: здесь – не лечат, здесь – убивают… Еще и за деньги… Мы называем эту комнату: золотое дно…

Смотрю на милых докторш и начинаю осознавать, что каждая из них народу переколошматила больше, чем все наемные убийцы, взятые вместе… Потом одна из них придет: потеряла сон:

– Как закрою глаза: куски мяса – до самого горизонта…

– Обычное, – скажу, – для вашего промысла дело: только что возвращали сон вашей коллеге, у которой – до самого горизонта пеньки. Свежеспиленные… В истории психиатрии такого рода видения наблюдаются лишь у профессиональных палачей…

Но эта встреча случится еще не скоро. А пока я прошел мимо операционной. В одной из палат роженица попросилась креститься. Принесли огромный таз, окрестил я рабу Божию Светлану, и этим торжественным, светлым событием поход в начальственную больницу завершился.

На другой день попадаю в административное здание. Кроплю коридор, кабинеты. И здесь перед одной дверью – смятение. Что ж, думаю, за напасть! Опять – золотое дно?

– Тут, – говорят, – другая организация.

– Хорошо бы весь этаж освятить.

Позвонили в звоночек, дверь отворяется, и я излагаю строго одетому молодому человеку свои виды на освящение этажа. Он вежливо кивает и просит несколько подождать. Появляется мужчина постарше и приглашает войти. Но лишь меня одного: административные тетеньки остаются в коридоре, дверь – затворяется.

Гляжу: прямо передо мной на особом постаменте – бронзовый бюст "железного рыцаря". Пошел кропить, замечаю, что в каждом кабинете на дверях – мишени для метания стрелочек – детская игра.

– Это что ж, – спрашиваю, – теперь ваше табельное оружие?

– Нет, – объясняют, – это просто так: для общей разминки.

А еще смотрю – в каждом кабинете удочки.

– Нам, – говорят, – по службе положены занятия спортом. Вот мы и занимаемся – рыбной ловлей.

Рассказали, что у них знатный тренер – большой профессионал, что рыбачат они на ближайших городских водоемах и что на днях будут сдавать экзамен по ловле уклейки. Показали конспекты – ну, насчет насадки, прикормки… Показали фотографию: десятка полтора строгих мужчин в штатском – стоят на асфальтированном берегу какого-то пруда и все – с удочками в руках. Приглашали в компанию…

Не сподобился. И рыбачить в городе никак не интересно, да потом: начнут, думаю, на Страшном Суде спрашивать с них за безопасность нашего государства, а они в ответ – про уклейку, и я еще возле этой уклейки окажусь…

А вообще-то освящение хоромин – дело нехитрое.

Доктор философии

После службы – а дело происходило в Москве – отправился освящать квартиру. Пригласили две прихожанки. Незадолго до этого я же и крестил их: сорокалетнюю маму и тринадцатилетнюю дочку, и тогда еще они повели разговор об освящении своего жилища, страдающего от духов нечистых: по ночам кто-то там плакал, стенал, смеялся… А еще предупреждали меня, что бабушка у них – воинствующая безбожница, всю жизнь преподавала философию, профессор, доктор наук. Жили они втроем. Дед – партийный работник – давно умер, а отец девочки давно оставил семью.

Приехали мы к массивному тяжеловесному дому, из тех, что именуются сталинскими, поднялись в просторную квартиру, и я занялся своим делом. Причем, пока совершались соответствующие приготовления и читались молитвы, бабушки видно не было, лишь потом, когда я пошел кропить пятикомнатные хоромы, она обнаружилась в рабочем кресле хозяина: высунувшись из-за высокой спинки, сказала: «Здрасьте», – и снова исчезла. Завершив освящение, я выпил чашку крепкого чая, предложенного хозяйкой, и уже одевался в прихожей, когда появилась бабушка, чтобы, наверное, попрощаться со мною.

Событие могло бы закончиться, не выходя за рамки рутинной обыденности, когда бы прихожанки мои не обратились к старухе с призывом принять крещение: мол, болеешь часто да и годы преклонные… И тут произошел разговор, который можно посчитать просто забавным или анекдотическим даже. Однако по внимательном рассмотрении всякий желающий способен углядеть за словами старушки глубинный смысл. А то и вовсе – заглянуть в бездну…

– Мы – духовные антиподы, – сказала старуха, указывая на меня, – то есть противники и даже враги…

– Последние восемьдесят лет? – спросила девочка.

– Последние две тысячи лет, – отвечала старуха с гордостью, – и я не буду изменять вере своих отцов.

– В Маркса и Ленина? – насмешливо поинтересовалась внучка, намекая, наверное, на то, что и с верою своих предков – похоже, иудейскою – бабулька была не сильно знакома.

– Это тоже наши люди, – спокойно возразила старуха.

– А апостолы? – вежливо заметила ее дочь.

– Они изменили крови: наши учат брать, а эти учили отдавать.

– А Христос? – поинтересовалась девочка.

– Ха! – махнула она рукой. – Этот нам вообще чужой. Он – Сын Божий.

Тут дочка с внучкой натурально изумились тому, что воинствующая безбожница проявила вдруг некую религиозную убежденность.

– Я всегда знала все то, что следует знать, но всегда говорила только то, что следует говорить, – внятно произнесла старуха.

– А чего ж ты в своем Израиле не осталась, раз уж ты такая правоверная иудейка? – набросились на нее дочка с внучкой.

– Там невозможно жить, – обратилась старуха ко мне, словно ища понимания: – там ведь одни евреи – это невыносимо…

– Ну и логика у тебя, бабуль! – изумилась девочка. – И ты с такой логикой сорок лет студентов учила?!

– Да – логика, да – профессор, да – доктор философских наук, а что?.. Что, я вас спрашиваю?.. Теперь будем уезжать не в Израиль, а в Америку.

– Зачем еще? – спросила женщина.

– Как – зачем? И она еще спрашивает – зачем? – старуха снова обратилась ко мне. – От погромов!

Дочка с внучкой стали возмущаться, однако из множества возражений бабушка приняла лишь одно: "Да у них на погромы и денег нет".

– Нет, – эхом согласилась она и тут же энергично воскликнула: – Наши дадут им денег, и начнутся погромы! Что мы будем делать тогда?

– Спрячемся у батюшки, – отвечала дочь, утомившаяся от бесплодного разговора.

– А вдруг места не хватит, у него ведь могут найтись люди и поближе нас.

– Вот и крестись давай, чтобы оказаться поближе! – внучка рассмеялась.

– А кто у него дома есть? Кто будет нас защищать? Кто…

– Сам батюшка и будет, – оборвала ее женщина.

– Но он же, – задумчиво проговорила старуха, – он же уйдет на погром…

С тех пор покой этой квартиры не нарушался ни загадочным плачем, ни пугающим ночным хохотом. Бабушка, напротив, стала чувствовать себя крайне неважно: она жаловалась, что ее изнутри кто-то «крутит», «корежит», а однажды с ней случился припадок вроде эпилептического, хотя никаких намеков на падучую медики не обнаружили.

В конце концов она не выдержала и эмигрировала за океан.

Письма митрополита

Незнакомая старушка подошла после богослужения и сообщила, что некий человек хочет передать мне важные исторические документы. Предприятие осложнялось тем, что человек этот жил в Эстонии, в Москву приехать не мог, а отправлять документы почтой не решался:

– Русские письма пропадают, – объясняла старушка.

Получалось, что встреча может состояться лишь на границе – в Иван-городе.

Как-то зимой выпало три свободных дня между службами, я позвонил хранителю старых бумаг и отправился. Всякому хорошему делу, как известно, сопутствуют искушения. Здесь они начались по приезде в Санкт-Петербург: оказалось, что билетов до Иван-города нет. Пришлось выбираться на трассу и ждать попутного автобуса. День выдался студеный – градусов двадцать пять да еще, как положено в этой местности, – ветер, и потому, не дождавшись за полтора часа нужного транспорта, я запрыгнул в какой-то автобус, чтобы оттаять. Он двигался в нужную мне сторону, однако очень недалеко. Пришлось вылезать и ждать следующего. Следующий довез меня до половины пути и перед тем, как свернуть с дороги, высадил возле дорожного поста. Я попросил помощи.

– Это можно, – сказали инспектора, – в любую машину пристроим, – но запросили сумму, превышающую мое жалование.

Намерзнувшись вдругорядь на ближайшей автобусной остановке, я зашел в придорожный магазин.

– Окоченел, – определила продавщица. – Чем согреваться будем – водочкой?

– Хорошо бы, – говорю, – чайку с кагорчиком.

– Чаю, так и быть, налью, а кагора у нас отродясь не бывало. Если не желаете водки, возьмите коньячный напиток местного производства.

– Кончину безболезненную – гарантируете?

– Народ пьет – никто не умер пока.

Расположиться было велено на подоконнике, где дремал белый кот. Я хотел потеснить его и спросил у продавщицы, как зовут альбиноса.

– Зови, не зови – он глухой. Да и что хорошего тут услышишь? Мат-перемат…

Кот на мгновение приоткрыл глаза: один – голубой, другой – розовый, и опять уснул.

Отогревшись, я поблагодарил продавщицу, вышел на трассу, и вскоре предо мной остановился автобус: теплый, с мягкими сиденьями. Благополучно долетев до места, я отыскал нужный дом. Встретили меня обычные православные люди, которые всюду – свои, напоили чаем, вручили пакет и проводили на обратный автобус, так что к ночи я возвратился в Санкт-Петербург, а утром – в Москву.

Пакет хранил письма и фотографии митрополита Макария – преданнейшего воина Церкви Христовой, служившего ей семьдесят с лишним лет, из которых сорок два года – в архиерейском сане. Начав с миссионерской деятельности на Алтае, он был затем епископом Томским, а с 1912 года – последним перед революцией Московским митрополитом. Душеполезные письма эти были адресованы одной из духовных дочерей владыки Макария, служившей сестрой милосердия на Западном фронте. После ее кончины они долгое время бродили неведомо где, пока не осели у того самого человека, который и принес их из заграничной страны: он называл себя монахом Савватием. Каких-либо частных тайн корреспонденция не содержала, а потому просьба хранителя об издании писем представилась выполнимой.

И вот как-то в Троице-Сергиевой лавре сижу на скамеечке, отдыхаю. Подсаживаются двое семинаристов: у каждого в руках только что вышедшая книжка писем. Один читает: "Жаль, что евреям дана воля смущать простой русский народ: они идут против Христа". Другой: "Во времена нашествия монголов на Русь духовенство и иноки не испытывали столько оскорблений и лишений, сколько испытывают от несчастных христиан, богоотступников нашего времени". Завязался у них философский разговор о богоборцах и богоотступниках и по всему выходило, что предатели и перебежчики – куда хуже врагов. Беда нам…

Тут зазвонил колокол, и мы направились к службе.

Африканский брат

Как-то видим на богослужении – а дело происходило в Москве – негритянского прихожанина: стоит себе, молится, да крестное знамение совершает не по-католически: слева направо, а по-нашему, то есть как раз справа налево… После службы спрашиваем его: какого он роду-племени и почему православный. Отвечает на англо-французском: дескать, он наипервейший наш африканский брат по имени Анатолий, а далее переходит на неведомый нам язык, и мы ничего не уразумеваем.

– Короче, – не вытерпел отец диакон: – Ты хоть из какой страны?.. Ну, из какой кантри! – Диакон у нас молодой и вполне современный. Африканский брат сказал какое-то слово, которым, возможно, обозначается название отеческой его стороны, однако никто из нас повторить в точности это слово так и не сумел, а потому пытаться изображать его теперь буквами русского алфавита было бы слишком дерзко.

Побеседовав таким образом еще с полчаса, мы узнали, что Анатолий приехал чему-то учиться, но до начала занятий целых два месяца, и пока он живет в посольстве той самой страны, название которой у нас никак не выговаривалось, однако хочет потрудиться на благо вселенского Православия, и просит за труды совсем немного раз в день кормиться обедом.

– Толян! – расчувствовался отец диакон и положил руку на плечо своего нового брата:

– Мы тебя и три раза накормим – не сомневайся! Правда, батюшка? – Потом вздохнул: – Видать, в посольстве у них с харчами не задалось: одни бананы, наверное. Да и те, может, зеленые…

И стал африканский молитвенник каждое утро приходить в храм: отстоит службу, потом – на трудовые свершения: у нас реставрационные работы шли, и всякого мусора было много – вот Анатолий и возил его куда-то на тачке. В свой час – обед в трапезной: помолимся, скорехонько поедим, снова помолимся и – опять по своим послушаниям. А как только колокол зазвонит к вечернему богослужению, Анатолий – тачку на место (у нее и специальное место под строительными лесами расчищено было – вроде гаража), со всеми попрощается и – в посольство несказанной своей страны. Он бы, конечно, и на вечернее богослужение с превеликою радостью оставался, да у дипломатических его соотечественников были какие-то свои режимные строгости, которые с нашим уставом не совпадали. И вот что примечательно и потому требует неотвлекаемого внимания: ни русского языка, ни церковнославянского Анатолий не знал, да и музыкальная культура наша была ему незнакома, однако каждую службу он проводил в благоговейной сосредоточенности, крестился и кланялся в нужное время, не озираясь при этом на других… Так давалось ему с небес по его искренности и смирению.

И пока африканец ходил к нам, он, сам того нисколько не ведая, служил укором представителям несчастного племени русских интеллигентов, забегавшим иногда, словно в капище огнепоклонников, чтобы единственно "поставить свечку", и тут же вылетавшим обратно, поскольку "ничего у вас не понятно". Бедолаги… Жертвы кропотливой селекционной работы, начатой еще в пятнадцатом веке старательным иудеем Схарией, сумевшим привить к православному русскому древу ветвь иудейского богоборчества. В конце концов удалось выпестовать трагическую химеру: ветвь эта от корней наполняется чистой водою Истины, но вместо листьев – смердящие серой копыта, рога и хвосты. И от гибельного этого запаха вянет соседственная листва, сохнут другие ветви…

Впрочем, Анатолий успел послужить укором не только этим заблудшим людям, первейшим родовым признаком которых является подобострастное отношение к потомкам незабвенного Схарии, но и представителям иного человеческого сообщества, сильно размножившегося в девяностые годы нашего печального века. Однако тут следовало бы ненадолго отвлечься, чтобы в самом кратчайшем виде обрисовать страничку церковной жизни, со стороны обычно не замечаемую.

В наши дни среди просящих милостыню редко увидишь искренних – под искренними я подразумеваю людей, действительно терпящих материальные бедствия: страдальцев этих быстро вытесняют закоснелые паразиты. Которые, конечно же, не могут обделить своим хищным вниманием ни один приход. И вот бредут они каждодневно неутомимою чередою от храма к храму, аки паломники, но внутрь, как правило, не заходят: в доме Божьем чувствуют они себя неуютно, что свидетельствует о невидимом духовном родстве с первым племенем, укорявшимся Анатолием.

И ведь чем они отталкивают? Даже не ложью, которая, понятное дело, оскверняет их души. В конце концов – они безусловные коммерсанты, а правила коммерции, как ни прискорбно, включают в себя и хитрость, и лукавство. Самый отталкивающий грех нового племени – лень. Беспредельная и непоколебимая.

Снимая облачение, слышу через раскрытое окошко голос отца диакона:

– Знаю, знаю: обокрали, не на что уехать… В Ростов что ли?.. Да тебя наш батюшка в Ростов уже один раз отправлял. И соседский – тоже. Ты уж, поди, десять раз мог вокруг света объехать. Ну хотя бы в Пермь для разнообразия попросился, а то заладил: в Ростов да в Ростов…

В Пермь не попросится – думать лень: хоть мгновение, а – лень.

Вот еще одна: "иногородняя, попала в больницу, выписали, не на что доехать до Харькова, помогите". Эта тоже давненько ходит, несколько раз мы ей уже насчет Харькова отказывали, однако она не запоминает – даже запоминать лень-то.

– А в Пермь не желаете? – интересуется диакон.

Далась ему эта Пермь – родом он что ли оттуда?.. Но и она не хочет в Пермь.

– Хорошо: давайте купим билет до Харькова, – предлагает ей диакон и уже не впервые.

Но она не помнит и соглашается, рассчитывая перепродать.

– Я даже посажу вас на поезд, – и это уже говорилось не раз, так что он успел утомиться от однообразия.

Это ее не устраивает – в Харькове делать ей нечего. Женщина поворачивается и уходит. Но через неделю опять придет и опять весь разговор повторится. При этом ни один психиатр не обнаружил бы у нее значительных отклонений: ведь ни в одном медицинском справочнике лень не значится, хотя вполне может стать смертельной болезнью души. Однако психиатрия занимается лишь сумасшедшими, но никак недушевнобольными…

Потом как-то, когда мы шли к метро по бульвару, отец диакон указал мне на компанию бомжиков, устроившую пикник под старинными липами:

– Час назад вы благословили одарить во-он того мужичка продуктами. Теперь этими харчами коллектив и закусывает. И ведь каждый из них выпивает по бутылке в день, тридцать бутылок в месяц – и откуда деньги такие, если никто из них не работает?.. Между прочим моей зарплаты на такую жизнь не хватило бы. Да и здоровья тоже…

Назавтра я этому мужичку отказал. Тогда собралась вся бродяжья компания – человек семь или восемь и давай взывать к моей совести: мол, соотечественников, братьев своих родных обижаю.

– Ну, коли братья, – говорю, – поработайте, сколько можете, на благо отеческой Церкви нашей, а мы уж вас от души накормим.

Они в ответ лишь ухмыляются. Тут из-за угла выруливает со своей тачкой пламенный Анатолий и проходит в точности между мной и моими соотечественниками, не обращая, впрочем, на нас никакого внимания – наверное, трасса у него так проложена…

– Вот, – говорю: – Один единственный человек только и помогает восстанавливать православный храм, и тот – негр из далекой африканской страны неповторимого наименования. А вы – целыми сутками по канавам валяетесь…

Они ушли и больше не появлялись – надо полагать, отыскали другую кормушку. Анатолий же, честно отработав два месяца, переехал в институтское общежитие. Там неподалеку есть храм, куда он ходил по воскресеньям: освоив русский язык, брат наш стал исповедоваться и причащаться. Иногда навещал отца диакона – они были очень дружны и легко понимали друг друга. Когда учеба окончилась, Анатолий приехал попрощаться: приятели обнялись, дьякон, всхлипывая, бил его рукой по спине, повторяя: "Толян! Толян!". Тот плакал молча. Потом отец диакон говорил мне, что даже не соображает, с чего это он так расчувствовался.

Просто до сего времени он не ведал еще, что родство духовное возвышеннее и крепче всякого другого родства, даже кровного.