Текст книги "Отказываться не вправе"

Автор книги: Ярослав Священник (Шипов)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

Елизавета

В начале двадцатого века местные мужички дерзновенно поползли вверх по речушкам и ручейкам до самых истоков. Корчевали лес, строили избы, засеивали полоски земли. Народилось зерно – потребовались мельницы, накопилось хлеба – стали появляться дороги, а на дорогах – постоялые дворы, кузницы и конюшни… Незаселенными остались только болота. Да и то, если среди болота была открытая вода, на берегах селился какой-нибудь угрюмый бобыль, промышлявший рыбалкой. Эпоха сельскохозяйственного романтизма, запечатлевшая на себе имя Петра Столыпина, продолжалась недолго: впоследствии ее достижения были заботливо разорены и стерты из памяти.

В нашем краю один хуторишко остался. Реликтовый. Было в нем четыре двора и четверо жителей – родственники друг дружке. Несколько раз я наведывался туда, чтобы причастить Елизавету, тоже, кстати, реликтовую: душа ее чудесным образом сохранила отсветы прежнего воспитания…

Елизавете было семьдесят лет, однако называть ее бабкой было никак не возможно, и прежде всего потому, что она, в отличие от деревенских старух, прямо держала спину.

– Ты, Лизавета ступаешь, словно боярышня! – говорил ей районный глава, заехавший как-то по рыжички. – Не попадал ли к вам на хутор какой-нибудь князь?..

– Разве что с продотрядом, – отвечала она.

– Это она так шутит, – пояснили местные жители.

В сорок первом году семнадцатилетняя Елизавета работала на строительстве оборонительных сооружений, попала под обстрел, получила осколочное ранение и, провалявшись по госпиталям, обрела царственную осанку. Отец ее вскоре погиб на фронте, мать, разрываясь между борьбой за трудодни и обихаживанием искалеченной дочери, тоже протянула недолго. И осталась Елизавета одна. Но как-то приноровилась – целую жизнь прожила. Притом, что спина совсем не гнулась: ни – дров наколоть, ни – грядку вскопать, ни даже гриб сорвать невозможно.

С ней было легко разговаривать: она читала Иоанна Златоуста и хорошо понимала сущность духовных битв. Но утешительнее всего было слушать ее рассуждения по всяким житейским поводам.

Как-то заезжаем с председателем колхоза. Поисповедовал я Елизавету, причастил, выходим на крыльцо, а председатель обсуждает с шофером что-то животрепещущее…

– Зачем ругаешься? – спрашивает его Елизавета.

– Без этого на Руси нельзя – первейшее дело! – и разводит руками.

– Не русское это дело, – вздыхает Елизавета. – Когда человек молится, он верит, что каждое его слово услышат и поймут…

– Ну, – растерянно улыбается председатель.

– А если над нашей землей мат-перемат висит?.. Богородица позатыкает уши, а мы будем удивляться, что страна – в дерьме…

– Ну ты еще скажи, что ранешние мужики не матерились!

– Редко, – говорит Елизавета. – Это все от кожаных курток пошло: от комиссаров да уполномоченных разных… Знаешь, как Христос в Писании называется?.. Бог Слово!.. И за каждое сказанное слово нам с тобой на Страшном Суде ответ держать придется. Вот они и поганят, и пакостят слова наши…

– Может, мужики раньше и вина не пили? – встревает шофер.

– Питье – не грех, грех – опивство… Пили. Но каждый вечер надобно молитвы читать… Со всей семьею… И чтоб язык во рту проворачивался… Отец раз на вечернюю молитву не попал – уснул пьяный. В воскресенье пошел на исповедь, а батюшка его к причастию не допускает: все причащаются, а он стоит в стороне – то-то позору было! Целый год, наверное, корил себя да перед нами винился…

В другой раз меня привез сюда здешний церковный староста. Был он в неважном расположении духа, поскольку занятий бесприбыльных не любил, и как только звали меня причащать болящих, глаза его наполнялись печалью…

День был жаркий, вода в радиаторе подвыкипела, и староста решил долить.

– Чего-то у вас колодец стал, вроде, еще глубже, – пожаловался он.

– Так ведрами-то по дну бьем, он и углубляется, – отвечала Елизавета.

Староста задумался, а потом тихо спросил меня:

– Шутит, что ли?..

– Ты чего на приход сунулся? – поинтересовалась Елизавета.

– Церкву восстанавливать…

– Большой в тебе подарок русскому Православию. Вы, батюшка, не знаете, как у нас его кличут?.. Пройдохой…

– Далеко не все! – возразил староста.

– Да, только половина района. А остальные – проходимцем. Но те и другие между собой не спорят – оба именования ему к лицу.

– Вот вы все на меня ругаетесь, а я всю жизнь тружусь – ты знаешь. И не кем-нибудь, а бригадиром! С послевоенных времен – в колхозе, на стройке… Ни праздников, ни выходных – на курорт в первый раз только перед пенсией попал…

– Вот и зря, что без праздников, – тихо сказала Елизавета.

– Это в каком смысле?

– Ты тут иконочками торговал – Казанской Божией Матери…

– Они и сейчас при мне – могу продать, – и полез в портфель.

– Угомонись. Я тебе одну историю расскажу… Как-то пришлась летняя Казанская, а это – двадцать первое июля, на воскресенье. И рано утром весь народ на покосы отправился…

– Двадцать первого? А чего так поздно-то?.. Ворошить, разве… Или метать…

– Идут они, а навстречу им – Богородица: мол, почему, мужики, мимо храма идете? Они объясняют: сенокос, спешим – боимся дождя, рук не хватает… А Она: "Ступайте в храм славить воскресение Моего Сына, а Я вам Свои руки отдам"… Послушались они – вернулись на воскресную службу, а уж сена в тот год заготовили – до сих пор коровы едят…

– Когда это было? – спросил староста: – В какой деревне?

– Давно, еще отец рассказывал…

Он, наконец, достал пачку бумажных иконок:

– И правда: рук нету – отдала… Так ты будешь брать-то? Недорого…

– Да у меня есть – еще дедова… Деда моего тоже в старосты долго уговаривали. Отказался. "Сейчас, – говорит, – я в одном кармане в храм несу, а то, не приведи, Господи, в двух карманах из храма поволоку".

На обратном пути он вдруг вспомнил:

– А ее, между прочим, тоже как-то чудно прозывали… Негнущаяся, что ли?.. Или – несгибаемая?.. Во, точно: несгибаемая Елизавета.

Новая Москва

Зимой приезжаю по делам в столицу, ищу знакомого батюшку, а он в этот день требничает на погосте: его приход опекает одно отдаленное кладбище, и священники поочередно ездят дежурить. Там есть даже «ритуальный павильон», где можно совершить отпевание, но в большинстве случаев покойных привозят уже после отпевания, и священнику остается лишь лития – краткое заупокойное богослужение. Люди воцерковленные, впрочем, заказывают и панихиды – богослужения более продолжительные, но для народа безрелигиозного и пятиминутная лития – тягота невыносимая, потому что невтерпеж выпить.

С приятелем мы встречаемся только к полудню – в самое напряженное время: катафалки подъезжают один за другим. Разумеется, священник нужен не всем, но тем не менее мы едва успеваем от могилы к могиле.

– Тунеядец! – ругается он, когда я отстаю на заснеженных аллеях: – Привык в деревне к спокойной жизни…

Я начинаю оправдываться, говоря, что и у меня вся духовная деятельность свелась к непрестанным похоронам, причем теперь уже не только отпеваю – недавно в одной деревеньке пришлось даже могилу копать: последнего мужика хоронили…

– Все равно тунеядец! – решительно повторяет он, останавливаясь, чтобы дождаться меня: – У тебя народ мрет!..

– Конечно, – отвечаю я, не вполне понимая смысл вопроса, – мрет, да еще как!

– Это правильно… От этой правильности ты и обленился… А здесь все неправильно – здесь гибнут… В иные дни, случается, одних убиенных и хороним… Сегодня вот: первым с утра был мальчишка. Убили его какие-то частные охранники. Один утверждал, что сможет ударом руки расколоть череп, другой спорил, что это можно сделать только ногой… Тут как раз ребятишки из школы шли: и маленькие, и постарше… В общем, тот, который… рукой – убил, но череп не раскололся, а второй – ногой расколоть сумел… Ребятишки разбежались, а эти… ушли себе, и – с концами… Потом старика хоронил – придушили за пенсию… Наркоманы, наверное… Такая теперь, брат, жизнь здесь пошла, что словами не перескажешь – видеть надо. Ты сейчас и увидишь…

Мы встретили очередную процессию и с пением "Святый Боже" пошли впереди нее. Мелкий мужичок, бегавший взад-вперед по сторонам колонны, оказывался иногда рядом с нами и успевал бросить на ходу несколько слов. Выходило, что хороним руководителя крупного автокомбината. "Организация бюджетная, денег нет", – заговорщицки сообщил мужичок и исчез. Так же заговорщицки, шепотом, я спросил приятеля, кто это.

– Распорядитель.

– Распорядитель чего?

– Похорон.

– А что он все время бегает?

– Распоряжается, наверное.

"Начальство потребовало, чтобы он поделился", – и снова мы теряли его из виду и продолжали: "Святый Крепкий". "А он сказал, что не может грабить шоферов, за это его и грохнули"… "Святый Безсмертный, помилуй нас", – допевали мы. "А похороны-то эти сами заказчики и устроили – на всю катушку!"

– Так он – распорядитель этот – их человек или ваш, кладбищенский?

– Их, конечно.

– И так здорово шустрит.

– Из бывших общественных работников, наверное…

Я понял, что это – в точности, как у меня: там тоже бывшие парторги – главные закоперщики на похоронах: и вокруг машины с гробом борозду на земле топором нарисуют, и когда в могилу монеты бросать, скомандуют… – А это еще зачем? – полюбопытствовал приятель.

– Монеты – чтоб, значит, "землю выкупить", а вот насчет топора – даже и не помню: кажется, чтобы смерть от живых отгородить…

– Бред какой-то…

– А ты говоришь: «тунеядец»… Подбежит такой вот "оргмассовый сектор" с топором: "Товарищ поп! Как там в соответствии с церковными постановлениями: машину обводить по часовой стрелке или против?" И можешь кол ему на голове тесать, но хоть тайком, а процарапает – после чего, стало быть, никто уже никогда помереть не должен… А с монетами: "Не беспокойтесь, – говорю, – не надо ничего выкупать: в земле места всем хватит". Но только отвернешься – как начнут швырять пригоршнями… "Что ж вы, – говоришь, – делаете? Да если бы на эти деньги купить лекарство, человека, глядишь, сегодня и хоронить бы не пришлось!"

– Сумасшедший дом…

Наконец, дошли до места. Когда толпа провожавших окружила нас, заняв все свободное пространство на ближайших аллеях и между памятниками, какой-то протокольного вида человек, определенно имевший навык выступать на митингах и собраниях, стал возле гроба, снял шапку и начал прощальное слово. Он проникновенно вещал о новой жизни, которая дала дорогу таким, как покойный, о новой Москве, для которой покойный, как и все, собравшиеся здесь, не жалел сил, и о том, как это не понравилось "некоторым из прежних"…

– Заказчик, – почти не раскрывая рта, пробормотал распорядитель, снова оказавшийся рядом с нами.

– Похорон или… – тем же манером спросил приятель.

– И того, и другого. Как только он закончит – начинайте: гражданская панихида уже была, на работе, – и исчез.

Когда проникновенная речь приблизилась к логическому завершению, я приподнял кадило, чтобы положить ладан, и в этот момент, как по команде, раздался трубный звук неимоверной силы: еще через мгновение с веток деревьев хлопьями посыпался снег и стало ясно, что играют Шопена – оркестр замерзал где-то впереди: в березняке, между могилами…

Чей-то знакомый голос, долетавший из-за спины, воссиливался перекричать буйство луженых труб, и хотя, казалось бы, шансы были никак не равны, настойчивый вопль своего добился: инструменты стали поочередно смолкать. Но поскольку происходило это не по команде, а по наитию, то от ощущения оркестрантами непонятности происходящего, умолкание превратилось в продолжительное действо: сначала исчезла всякая мелюзга вроде флейт, потом затихли кларнеты с фаготами, наконец, умолкла самая большая труба. В наступившей тишине, когда слышны стали даже судорожные хрипы запыхавшегося распорядителя, который стоял на столике возле чьей-то могилы, ударил вдруг барабан…

И напрасно. Потому что распорядитель на пределе возможностей человеческого голоса высказал барабанщику несколько замечаний, касающихся и его самого, и барабана. Тут какой-то офицер, стоявший неподалеку от нас, приподнялся на носках и махнул рукой: хватит орать, мол… И тогда за нашими спинами грянул винтовочный выстрел. Все инстинктивно пригнулись.

– Недостреляли что ли, – спросил я приятеля.

– Может, и недостреляли, – спокойно сказал он, осматриваясь: – Но вообще-то там стоит почетный караул… Только почему – одиночный выстрел?..

– Покойник что – был военным? – не понял я.

– Да он и в армии никогда не служил, – шепнул возникший распорядитель, – я ж говорю: на всю катушку похороны заказали: с оркестром, священником, караулом…

– А что за выстрел? – поинтересовался приятель.

– Да солдатик один – новобранец, перепутал: вояка какой-то рукой замахал, он и шарахнул… Начинайте, отцы… Только, по возможности, рук не подымайте… И какой придурок скомандовал оркестрантам?..

Кадило я раздувал, не поднимая руки, согнувшись.

Когда все должное совершилось, кладбищенские рабочие, лазая на манер альпинистов, воздвигли из венков рукотворную гору, укрывшую последние приюты доброго десятка наших сограждан. И тут вся березовая округа превратилась в кафе: столики у близлежащих и отдаленных могил были накрыты с впечатляющей щедростью.

– Теперь бы смыться, – сказал приятель, – а то от ледяной водки голос подсесть может, а мне еще завтра – отпевать и отпевать… Прямиком не пройти – там, видишь, главный стол и поставлен…

Мы не спеша побрели по аллейке в противоположную сторону, словно прогуливаясь между пьющими, а потом ускорили шаг. Он вывел меня к бетонной стене, вдоль которой мы и направились, чтобы кружным путем миновать пиршество. И тут впереди показался медленно идущий навстречу человек в камуфляжной форме, в черной маске и с автоматом в руках.

– Возможно, и вправду недостреляли, как ты говоришь… И чего тебя угораздило: сидел бы на своем курорте – у тебя там сейчас, поди, северные сияния… В баньке попаришься – бух в сугроб, а над головою – северное сияние… В избе печь топится, на столе – водочка, запотевшая, из сеней… Возле нее тарелочка с рыжичками и другая тарелочка – с беленькими…

– Рыжиков нынче не было, – вздохнул я, – только волнушки и грузди. Ну, белые – само собой, как обычно…

– Значит, одна тарелочка с беленькими, другая – с волнушечками, а третья – с груздочками… Хорошо!..

– Отцы, – сказал человек в маске, – выпить нету? А то околел от холода…

– А ты кто будешь? – спросил приятель.

– Вас охраняю.

– Нас?

– Ну да – вот эти похороны. А то – мало ли?..

Мы сказали, что никакой выпивки у нас нет и что, напротив, мы еще и пытаемся ее избегнуть. Он же предложил нам постоять вместо него, пока он за пузырем к могиле сгоняет:

– Мой участок – вдоль забора: от черной осины до памятника с голой теткой. Если кто через забор полезет: предупредительный – в воздух, а дальше – на поражение. Вы не бойтесь: тут кругом наши ребята стоят – если что, сразу придут на подмогу…

Мы поняли, что объяснять неправильность его мыслей надобно очень долго, и за сегодняшний день, пожалуй, вразумить человека мы не успеем.

– Ну, чего молчите, отцы? Неужели в вас ни хрена понимания нету? Продрог ведь, – он протянул автомат: – Вот предохранитель, вот спуск. Это – одиночные выстрелы, это – очередями. Лучше всего, отцы, короткими очередями: и шороху больше, и попасть полегче, а то вы все же люди нетренированные…

– Повесь на оградку, – сказал приятель, – да маску-то хоть сними – вдруг кто в тебя самого пальнет с испугу. И побыстрее: если через пять минут не вернешься – уйдем.

– Я мигом, – обрадовался он, – а маску снимать мне не положено. И не переживайте: во-первых я в бронежилете, а во-вторых – не успеют пальнуть, кулаком зашибу, – и, тяжело топая шнурованными ботинками, побежал по аллее.

Минуло пять минут, десять, пятнадцать… Прошли до черной осины, от которой разглядели следующего стрелка, потом – до памятника с голой теткой: и там бродил караульщик.

– Смотри, как здорово, – сказал приятель: – кругом наши люди.

Мы стали размышлять, что делать нам с автоматом… И тут примчался сменщик: из пятнистых карманов торчало несколько бутылочных горлышек. Он тоже сбегал к черной осине, потом к голой тетке, чтобы, значит, поделиться с товарищами. Мы доложили, что на вверенном нам участке никаких недоразумений не произошло, сдали автомат и отправились восвояси.

– Даже не знаю, как и благодарить вас, – искренне сказал человек, лица которого мы так и не увидали.

Благополучно добравшись до "ритуального павильона", мы отогрелись у электрического отопителя и собрались было идти на автобусную остановку, как вдруг дверь распахнулась от удара ногой, и вошел человек в маске.

– Отцы! – победно воскликнул он, и мы поняли, что это наш друг и никто иначе: – Нашел подарок для вас, – покачиваясь, он протянул к нам руки, раскрыл кулаки, и мы увидели лежащие на ладонях гранаты: – Держите отцы, пригодится… Ну, чего молчите? От души ведь!..

Уезжали вместе с рабочими на припозднившемся катафалке. Приятель задремал. А когда проснулся, сообщил, что снилась ему картина Верещагина, но не "Апофеоз войны" с черепушками, а та, на которой батюшка стоит с кадилом среди полузанесенных снегом павших воинов.

Прощаясь, он еще раз назвал меня тунеядцем и сказал: "Возвращайся".

Авария

Разбудила ее соседка по купе:

– Простите, но мне сейчас… кто-то сказал, что надо выйти в коридор – будет авария…

Они оделись и вышли.

– Еще раз простите: может, это приснилось мне, а я вас вот так потревожила…

В следующее мгновение пассажирский поезд столкнулся с товарняком. Было множество раненых, были даже погибшие, но две женщины не получили и синяка. Они так крепко держались за перильце, установленное под окном, что в момент удара выдрали его вместе с креплениями, после чего перильце, цепляясь за стенки и сгибаясь в дугу, совершенно смягчило падение: в конце концов попутчицы просто уселись на пол…

Едва ли можно утверждать, что именно это событие изменило жизнь ее семьи – и сама она, и ее муж, были людьми верующими, воцерковленными и к чуду отнеслись как подобает: заказали благодарственный молебен да пожертвовали храму что-то из незначительных своих сбережений. Быть может, дали они и некий обет – не знаю. Однако со временем в действиях и поступках этой Дружной четы стала обнаруживаться строгая последовательность и закономерность.

Сначала муж, а он был офицером, уволился в запас, и местный батюшка взял его в храм алтарником и чтецом. Потом они переехали из приволжского городка в подмосковный поселок – поближе к Троице-Сергиевой лавре. Благоверный нанялся в монастырь и честно отработал на разных трудовых должностях немало лет. Лаврские старожилы до сих пор вспоминают этого добродушного, могучего дядьку-бессребреника. Здесь же, в семинарии, учились двое его сыновей.

Наконец, он вышел на пенсию и был рукоположен для служения в родном городке, однако служил недолго – заболел и вернулся. Помню, встретились в Сергиевом Посаде, разговорились о приходской жизни. Он грустно сказал:

– Живешь в лавре и думаешь, что люди только и заботятся, как бы душу свою спасти, а выйдешь за стену: человеку семьдесят лет, одной ногою в могиле, а все – про деньги, про деньги, про чьи-то долги… За каждым из нас – долг любви и благодарности: Богу, людям… Хоть сколько-нибудь вернуть бы…

Через несколько месяцев он скончался. Отпевали его сыновья – оба стали священниками.

Святой

Есть такой тип церковных тетушек: ездят с прихода на приход, ссылаясь на чьи-то благословения, передают батюшкам приветы неведомо от кого, поклоны от незнакомых братии и сослужителей, и рассказывают всякие новости: рассказывают, рассказывают… Ну, думается, коли уж такие тетушки есть, наверное, они зачем-то нужны. Впрочем, не знаю. А один старый архиерей, – кстати, весьма серьезный философ, – называл их: «шаталова пустынь» и утверждал, что они, напротив, ни для чего не нужны. Поди, разберись тут…

И вот три таких тетушки заявились в храм к моему приятелю, когда мы как раз собирались уезжать в Троице-Сергиеву лавру. "Благодать-то какая, – говорят, – и нас возьмите!" Посадили их на заднее сиденье.

Дорогою двое из них тараторили, не переставая. Сначала сказали, что приехали по рекомендации Виктора из Псковских Печор, с которым приятель мой будто бы служил в армии. Тот вспоминал-вспоминал, и что-то плохо у него получалось: немудрено – все ж таки прошло тридцать лет…Потом нам поведали, что у диакона Николая из какой-то епархии родился четвертый сын, а у протоиерея Петра – восьмая дочка. Мы очень порадовались за отцов, о существовании которых даже не подозревали, и которые, между тем, настругали столько детишек. Далее начались рассказы о мироточениях и других чудесах, перемежавшиеся разными сплетнями, так что пришлось тему разговора сменить:

– А что это подружка ваша молчит? – спросил мой приятель.

– Да она только начала воцерковляться: еще стесняется батюшек, – в суетливости своей они не заметили, что добродетельную скромность поставили человеку в укор…

Однако тут же набросились на попутчицу с уговорами и увещеваниями. Некоторое время она сопротивлялась, повторяя: "Да кому это интересно?" – но в конце концов, согласилась рассказать какую-то свою историю.

Дело происходило в конце пятидесятых годов, когда рассказчица была студенткой. Жила она тогда в Симферополе. Случилось с ней сильное недомогание, и отвезли ее на «скорой» в больницу. И вот лежит она в приемном покое и час, и другой, и третий… Сознание временами стало покидать ее, а возвращалось все реже и реже… Вдруг сквозь мглу, сквозь пелену видит она: спускается по лестнице старичок в белом халате. Медленно спускается, осторожно, перила цепко так перехватывает… Подошел он, склонился над ней, – а глаза у него – белесенькие, словно слепые. И спрашивает дежурную медсестру:

– Давно привезли?

– Часа три, наверное, если не больше.

– А почему не оперируют?

– Партсобрание ведь! Отчетно-выборное! Не велели тревожить ни в каком крайнем случае.

Он приказал:

– Быстро в операционную! – и добавил: – Ей осталось жить двадцать минут…

Здесь сознание снова покинуло умирающую. Очнулась она уже в операционной: на стене висела икона Пресвятой Богородицы, и слепенький старичок молился перед этой иконой…

– Я успела подумать, – вспоминала рассказчица, – что мне страшно не повезло: мало того, что хирург – слепой, так еще и время теряет, хотя сам сказал, что осталось двадцать минут. И вдруг я – безбожница, комсомолка, выбросившая бабушкины иконы, – взмолилась: "Пресвятая Богородица, спаси!" Я знаю, что говорить не могла – рот у меня пересох, и губы не шевелились: я обращалась к Богородице мысленно, но старичок, подойдя ко мне, сказал: "Не тревожься – спасет"…

Операция прошла замечательно, и больную через несколько дней выписали. Спустя годы узнала она, что оперировал ее Симферопольский архиепископ Лука – великий хирург Войно-Ясенецкий… Такая история.

В лавре мы с приятелем занялись своими делами, а тетушки отправились восвояси.

Впоследствии рассказчица стала монахиней одного из женских монастырей. А подружки ее все снуют и снуют по приходам.