Текст книги "Лесная пустынь"

Автор книги: Ярослав Священник (Шипов)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

В пустыне, на берегу озера

Было это в далекие времена.

Одноклассник мой стал к сорока годам значительным инженером и уехал в Среднюю Азию инспектировать газопровод. Освоившись, пригласил меня поохотиться – сам-то он не охотился, у него такого интереса вообще не было: он гонял вдоль трубы на машине или на вертолете, а я уж мотался за ним с удочками и ружьем.

Должен признаться, что никогда более не доводилось мне промышлять в столь обширных угодьях – от Саратова до Хивы. Однажды произошло даже так, что завершалась утренняя охота в трехстах километрах от места ее начала.

Напарники мне попадались самые разнообразные: и местные жители, и строители-сибиряки, и генерал из заядлых московских стрелков; генерал, кстати, вполне демократичный – через час мы с ним на «ты» сделались. Осязательнее прочих запомнился мне компаньон по фамилии Пучкин: и фамилия вызывающая, и вид у него сплошь несоразмерный, и характер занимательный, да к тому же мы в приключение с ним попали.

Привез меня приятель очередной раз в незнакомое место: пустыня не пустыня, скорее – степь, вагончики стоят, за вагончиками – тугай, кустарниковые поросли. Среди кустов бродит верблюд. Вдруг он резко поворачивается, отбегает в сторону, вновь останавливается, а подождав несколько, бежит на прежнее место – какой-то мальчишка, пытаясь поймать, то и дело гоняет его, однако через кусты плохо видно.

Приятель зашел в вагончик и быстро договорился: на крыльцо вышел человек в черной спецовке.

– Пучкин! – крикнул он в направлении скачущего верблюда. – Оставь в покое животное! Никуда оно не денется! Иди сюда!

Мальчишка вышел.

– Собирайся на охоту. Возьми моторку и вон, – указал в мою сторону, – земляка, понял?.. И чтобы три дня – до выходного – духу твоего здесь не было, понял?.. На выходной понадобишься. Все. Здравствуйте, – сказал он еще мне на прощание и скрылся в вагончике.

Пошли грузиться. Мальчишка по рассмотрении оказался мужичком лет пятидесяти-пятидесяти пяти. Только что очень меленьким. Зато большеухим. Как его звали, я так и не узнал: Пучкин и Пучкин.

Моторка стояла неподалеку – в коллекторе, по которому могуче неслись ядовитые стоки с полей. Мутный стрежень привел нас в конце концов к заросшему тростником озеру. Мы то скреблись по узким протокам, то, пригибаясь, вползали в сумрачные туннели – неба сквозь высоченные заросли не было видно. Мало-помалу вода начала светлеть, а потом и вовсе очистилась до совершенной прозрачности – на трех метрах глубины всякая водорослинка различалась. Тут и тростник поредел. Пучкин добавил оборотов винту, и вскоре огромнейшая гладь открылась нашему взору. Если до этого момента лодка вспугнула лишь с десяток лысух да одну длинноносую чомгу – товар, не заслуживающий внимания серьезных охотников, то здесь увидели мы и множественные стайки утей, и большие гусиные стаи, кроме того, кружили в воздухе бакланы, пеликаны, цапли, лебеди и прочий неохотничий вздор. Внезапно выключив двигатель, Пучкин хрипло сказал:

– Бесчинство водоплавающих.

Ожидая развития мысли, я молча кивнул, однако Пучкин принялся заводить мотор снова – вероятно, разговор был исчерпан. Дергал, дергал он за стартер, и что-то у него не получалось, а я тем временем прикидывал, как бы да в каком месте устроиться перед вечерней зарей, а то ведь это только издалека их – тьма, а встанешь неудачно – и либо вообще ни одной уточки не увидишь, либо так и будут они над тобою по поднебесью свистать. Наконец поехали.

В другой раз мы остановились, чтобы я мог услышать:

– А дело к вечеру. – Теперь движок не заводился куда дольше прежнего.

Ну а потом он заглох сам по себе, и, поклацав инструментами, Пучкин сообщил:

– Заправиться-то мы забыли…

Вечерняя охота не удалась: в слишком уж неприглядном месте прервалось плавание – на открытой воде. Ночь мы провели не на острове у костра, специально для которого везли саксауловые дровишки, а прямо в лодке, на стланях. В лодке вообще-то спать хорошо – вода покачивает, убаюкивает, однако больно уж холодно было, так что мы почти и не спали и, едва дождавшись утренних сумерек, устремились спасаться. Я – греб, Пучкин занимал пост штурмана.

– Так держать, – направлял он. – Если будем держать вот так, выберемся к плато, к людям. Назад нам без мотора не проскрестись, а в другие стороны – твердых берегов и вовсе нет: пески да болота – заболоченные пески. И жилья нет – пустыня…

Грести было неудобно: борта высокие, алюминиевые весла коротки и легки – кое-как цепляешь поверхность воды, суденышко туда-сюда рыскает…

– Левее, правее, так держать! – командует Пучкин и тут же: – Левее, правее, опять левее…

А я уж давно и сам знаю: я взял лысину сидящего на корме штурмана в створ с одиноким тростниковым колком и стараюсь придерживаться. В те мгновения, когда колок занимает место короны, Пучкин и орет: «Так держать!» При этом голова его дергается от напряжения, корона спадает, тут еще и катерок наш уныривает куда-нибудь в сторону, и снова начинается: «Правее, левее, правее…»

Налетали иногда утки. Сначала мы постреливали, но вскоре от занятия отказались: очень уж много времени уходило на судоводительские маневры к подбитой дичи – то в сторону, то вообще назад, да поближе подплыть, чтобы дотянуться удобно было.

Взошло солнце.

– Вон, видишь, плато?! – воскликнул Пучкин.

Я обернулся. Впереди, за тростниковыми островами, казавшимися отсюда сплошною стеной, виднелась тянущаяся вдоль горизонта возвышенность с плоским, словно по линейке отчерченным верхом.

Опять пошли заросли и становились все гуще. Мы путались в лабиринтах и, теряя из виду берега, ориентировались по солнцу. Несколько раз попадались рыбацкие сети. «Во! – приободрялся Пучкин. – Уже близко!» Но час проходил за часом, а тверди не было.

Озеро стало мелеть, наконец лодка и вовсе увязла – я вылез и поволок ее за собой. Пучкина пассажирская роль заметно смущала, однако помочь он при своей малорослости ничем не мог: мне самому едва не захлестывало за отвороты бродней. Дно делалось все более илистым, и тут Пучкин не выдержал: скинул сапоги, босиком махнул через борт и погрузился в топь чуть ли не с головою. Потащили вдвоем.

– Ил – из-за того, что ветром пыль с плато надувает, – изрек Пучкин.

Он был прав – теперь уже оставалось немного. Сначала мы увидели знак – тур, сложенный из плитняка на вершине утеса. «Держать туда», – указал штурман. Потом разглядели и постройки. «Я же говорил! – обрадовался он. – Люди!».

Вода кончилась. Бросив лодку, мы пробрели сколько-то по грязи, потом – по белому, словно снег, соляному налету, и у подножия плато нам открылась езженая дорога. «Спасены», – заявил Пучкин, и мы попадали в иссеченную протекторами дорожную пыль…

Поселок, расположившийся на склоне, был мертв. Переходя от строения к строению, мы обнаруживали всюду следы разрушения и тлена: осколки стекла, ржавые кровати с матрацами, рассыпавшимися в прах от одного прикосновения, ветхую выгоревшую одежонку. Стемнело. «И переночевать негде», – вздохнул Пучкин. Переночевать, хотя бы прилечь, действительно было негде.

Мы прошли поселок насквозь до того места, где с плато спускалась к нему дорога. Фонарики наши высветили колеи, поросшие жухлой травою, закрытый шлагбаум и рядом со шлагбаумом – столбушок с жестяным щитом. Обойдя столбушок, Пучкин посветил на щит и вслух прочитал: «Лепра»…

«Слышь, – спросил он меня, – а что это такое?» Я начал было объяснять, но Пучкин перебил: «А! Знаю, это – «больной поселок», он брошен, где-то рядом должен быть «здоровый поселок», и там кто-то живет: не то рыбаки, не то пастухи – не помню, но кто-то есть, мне рассказывали».

Пройдя вдоль берега, нашли мы и «здоровый поселок», тоже, впрочем, разрушенный, но одно саманное строеньице сохраняло вполне жилой вид и оказалось населенным: только торкнулись, только отворилась нам дверь, как начались приготовления к праздничному ужину. Мы, кажется, и познакомиться с хозяином не успели, а он уж спросил:

– Барашка? Индюшка?

– Верблюд, – отвечал Пучкин, располагаясь на кошме.

– Нет верблюд, – повинился хозяин.

– Тогда уйду, – пригрозил Пучкин, но смилостивился: – Так и быть, валяй индюка.

– Зачем? – спросил я его, когда хозяин ушел. – Мы же не голодны, не съедим, да потом – столько ждать, уснем ведь.

– Уснем так уснем, – сказал Пучкин. – Если бы мы отказались, он бы до утра не отставал, все уговаривал бы.

Сделав необходимые распоряжения, хозяин вернулся с чайником и пиалами – началось… Мне уж доводилось попадать на дастархан, и я знал, что это не столько принятие пищи, сколько вожделенное времяпрепровождение уважающих себя восточных мужчин: «Рай – это вечный дастархан», – объяснял как-то прежний напарник мой, профессор тутошнего университета.

Керосиновая лампа, стоявшая на полу, едва светила – друг друга-то мы, конечно, видели, но разглядеть лицо хозяйки, возникавшей время от времени из кромешной тьмы, долго не удавалось.

Выяснилось, что хозяина зовут Ложка.

– Лешка? – переспросил я.

– Нет, – и отрицательно покачал головой, – Ложка.

Было у него и другое имя – настоящее, но очень уж труднопроизносимое даже по восточным понятиям. Родители явно перестарались: в одно имя собрали все свои мечтания и надежды – натуральнейший манифест. Нынешнее же имя было, по сути, прозвищем. В молодости, браконьеря с приятелем, они додумались окликать друг дружку не по имени, а, чтобы запутать инспектора, «секретными словами»: приятель законспирировался кличкой Вилка, а хозяин наш обозначился соответственно Ложкою, да так на всю жизнь Ложкою и остался.

– Мой жена зовут Анна Ивановна, – гордо сказал хозяин. – Он – русский.

Мы, понятное дело, «как» да «что»?.. Тут наступил черед водки, следом вроде бы пошел арбуз… или сначала индюшка, а потом арбуз… или все вместе… Ну да неважно, важно то, что мы разговорились с доверительностью наипервейших друзей. И Ложка поведал нам, что и Анна Ивановна, и он сам – дети прокаженных, родившиеся без признаков неисцелимой болезни. Когда здешний лепрозорий закрыли, – а закрыли его из-за того, что озеро засолилось и пресной воды не стало, – родителей перевели в другой, там они и поумирали. Ложка с Анной Ивановной, попытав счастья на строительстве трубопровода и прокладке каналов, не приросли ни к какому месту и возвратились назад. Малая артелька долавливала здесь остатки рыбы, которой суждено было сгинуть в отраве, приносимой с полей. Супруги содержали и обихаживали базу этой артельки: строеньица, лодочки, сети, погреб-ледник… Раз в неделю приезжала машина, снабжала продовольствием, водой и забирала рыбу. На зиму они перебирались к дочери – она жила с мужем в поселке газовиков.

Явились сазаны, жаренные в хлопковом масле. После сазанов Пучкин заснул: приносят суп в огромнейших пиалах, а он спит… Мы с Ложкой продолжаем возлежать, бодрствуя, хотя сознание мое уже угасает, а на пищу я даже и смотреть не могу. Помню еще фотоальбом: юный Ложка стоит возле механизма дизельной электростанции («Моторист работал»), Ложка в солдатской гимнастерке («Москва служил: метро «Краснопресненская», потом туда, где солнышко садится»), дальше шли цветные пейзажи, вырезанные из журналов («Новгородская область – родина Анна Ивановна предки»), фотография Богородичной иконы («Анна Ивановна мама»). Я поинтересовался, кто же у нее на руках?

– Анна Ивановна брат, – спокойно отвечал Ложка. – Старший брат. Он был очень хороший и умер давно-давно. Там в комнате есть еще такие картинки: и мама, и брат…

Тут и я уснул. Среди ночи проснулся. Свет не горел, Пучкин тихо рассказывал:

– Трезвый-то он у меня – ничего, а вот как выпьет…

– А он ростом-то невысок? – спросила откуда-то Анна Ивановна.

– Очень невысок, – признал Пучкин.

– Тогда конечно, – и Анна Ивановна вздохнула. – Мелкие мужички, они завсегда гоношливые.

– Да-а, – неуверенно согласился Пучкин. – Но так-то он – ничего, а вот как выпьет… Да в общем-то тоже ничего, только что выражается питиевато.

– Как? – не разобрала Анна Ивановна.

– Питиевато, – повторил Пучкин. – В том смысле, что не всякий его выпившего поймет… Например, бутылку ставит на стол и говорит: «Момент – и постамент», а разольет по стаканам, уберет пустую под стол и всегда скажет: «Момент – и монумент».

– Ну и что? – спросила хозяйка.

– А то, что не все это понять могут, иной возьмет и подумает, что здесь какая-то каверза… В общем, выпивали они да разодрались. Да друга своего он ножом и зарезал… Потом, конечно, когда протрезвел уже: мол, как я мог такое совершить?.. Плакал, винился, нет мне прощения, говорил… Восемь лет дали. Ну, я не смог в поселке-то оставаться: мы ж с отцом этого парня – зарезанного-то – вместе в депо работали. Он, правда, электрик, а я слесарь… Подался на газопровод. С тех пор здесь и болтаюсь. В отпуск к нему езжу – он в Коми республике отбывает. Не слыхали про Коми республику?.. Это на Севере – очень уж там комаров много…

– Ложка, не спишь?

– Нет, – отозвался Ложка. Он, оказывается, находился на кошме рядом с нами, тоже полег, где ел.

– А как тебе с русской женой-то живется?

– Хорошо живется, – удивленно отвечал Ложка. – Русский жена – хороший жена, умный жена, научил меня не жить, как другие жили…

– Это в каком смысле?

– А у нас, знаешь, приписки был, взятки был, воровать был… Анна Ивановна не разрешил мне…

– Теперь, знаешь, всех жуликов – суд… Вот директор совхоза здесь – хороший человек был: Золотая звезда, депутат – недавно повесился… Много миллионов было – милиционеры целый день в саду банки выкапывал.

– Какие банки? – не понял Пучкин.

– Трехлитровый, с деньгами. А жена, Анна Ивановна, научил меня не делать так: мы, конечно, бедно живем, зато честные.

– Поня-атно, – задумчиво протянул Пучкин.

И тут прямо под окном завыл волк. Пока в темноте искали ружья да выбирались из дома, волк ушел. Недалеко, правда, но уже не достать было: мы сделали по удаляющемуся вою несколько выстрелов, с тем и вернулись.

– Много волк есть, много шакал, лисица, кот дикий, хищный птица орел, – перечислял Ложка.

– Они у тебя скотину-то не крадут? – спросил Пучкин.

– Какой скотина?

– Ну, барашков, индюшек, чего там у тебя еще есть?

– Остался один барашка, – сказал хозяин, – индюшка мы уже съели.

– Так у тебя по штуке всего, что ли?

– Да, по одна штук – для дорогой гости. Теперь попрошу машина еще индюшка привезти…

За краткое время нашего отсутствия Анна Ивановна успела расстелить на полу матрацы с одеялами, а сама снова исчезла: похоже, за занавесочкой был ход в маленькую комнатенку, вроде чуланчика, там хозяйка и обитала.

– Анна Ивановна! – изумился Пучкин. – Ну ты даешь! Настоящая восточная женщина: шуруешь-шуруешь, а на глаза не показываешься [2]2
  Когда в сельской местности на Востоке принимают гостей, то никто из женского пола никогда не сядет за стол с мужчинами и гостями (иноземных гостей женского пола сажают за стол, тут делают исключение). Правда могут они стоять по периметру, в тени, чтобы быть готовыми что-то принести-унести, – да и послушать разговоры тоже, может быть, интересно.


[Закрыть]– это Ложка тебя так приучил?

– Привыкла, – донеслось из-за занавески, – да и правильно это: зачем бабе о мужскую компанию лезть? Обязательно встренешь с разговором и обязательно – невпопад, только рассердишь.

– Здорово вы устроились, – позавидовал Пучкин. – Ему – русская жена нравится, ей, понимаешь, восточный муж.

На этом, кажется, все уснули.

Утром приехали рыбаки.

– А где же они живут? – спросил я Ложку.

– Земля-земля, кругом вода, – отвечал он.

– На острове, – перевела Анна Ивановна. – Там будка есть, газовая плита, баллоны завезены… Отсюда уж больно далеко до глубоких мест, так что они живут на острове, а два-три раза в неделю, по улову смотря, привозят рыбу.

Ложка долго беседовал с рыбаками; их было двое – приветливые, улыбчивые, они наговорили нам много слов, но, кроме «салам алейкум», мы ничего не поняли.

Горючего у рыбаков не оказалось – они гоняли лодку шестом, на глубине – веслами. Машина ожидалась лишь в понедельник – это Ложка сказал нам еще вчера. Оставалось надеяться на случай – вдруг заедут какие-нибудь охотники. Однако Пучкину велено было сегодня попасть домой, кроме того, с завтрашнего дня непременно начнется розыск – сколько же напрасных тревог принесем мы и пучкинскому начальнику, и приятелю моему.

– Пойдем пешком, – сказал я Пучкину. – Как-нибудь за день доберемся. Потом приедете на машине, заправите лодку, и отгонишь ее назад.

Он кивнул. И вдруг вершители наших судеб засуетились – над озером появился самолет.

– Пиши! – закричал Ложка, указывая на дорогу. – Пиши! Пиши, что случилось!

Мы оцепенели от недоумения.

– Какой у тебя участок? – спросила Пучкина Анна Ивановна.

– Сто двадцать четвертый, а что?

Схватив стоявшее у стены весло, она подбежала к дороге и принялась выводить в пыли саженные буквы: «сооб»…

Самолет кружил над озером и почти не приближался.

– Может, это нас и разыскивают? – предположил я.

– Нет, – отвечал Ложка. – Зачем вас? Птица смотрит: утка разная, гусь – кто-то охотиться будет: обком, райком, исполком – начальство…

«Сообщите 124», – написала Анна Ивановна.

Самолет пошел прямо на нас. Летел он низко, и мы видели склонившееся к стеклу лицо летчика. Развернувшись, Ан-2 сделал еще один заход со стороны озера.

«Сообщите 124 лодка полом…»

Сделав успокаивающий жест рукой, пилот повернул машину вдоль берега и над тем местом, где сидела в грязи моторка, покачал крыльями.

– Пешком не надо, – сказал нам Ложка. – Отдыхать надо, чай пить надо, дастархан надо.

Подошла хозяйка, поставила на место весло.

– Спасибо, – поблагодарили ее мы с Пучкиным.

– Чего там, – отмахнулась она, – велика радость пятьдесят километров по пыли топать.

Пока хозяева принимали рыбу, мы сходили к моторке и нагрузили по рюкзаку – у нас все ж и утки были, и кое-какие харчи, так что мы вполне могли сделать достойный вклад в очередное пиршество. На соляном насте прочитали следы недавней охоты. Подкараулив в камышах возвращавшегося с водопоя сайгака, волк выскочил из укрытия и обежал сайгака кругом, чтобы не позволить ему прыгнуть в сторону, а то ведь раз прыгнет – и уже не догнать. Задавил и, взвалив тушу на спину, уволок – рядом со следом волка тянулись две полосы от задних копытец козлика.

В этот раз Анна Ивановна делила трапезу с мужской компанией: мы пригласили [3]3
  См. предыдущую сноску.


[Закрыть]. Ложка не возражал. И даже вполне по-российски опрокинула стопочку.

Потом примчалась машина. Лодку заправили, и Пучкин, приняв в подарок мешок свежей рыбы, благополучно отбыл. Мне же велено было дожидаться другого транспорта: приятель дела свои завершил, и следовало возвращаться в столицу.

Ну а пока я опять уснул. Произошло это точно после жареной утки, после шашлыка из змееголова – диковинной местной рыбины, обличием своим напоминающей налима, но, думается, перед ухой…

Ложка осторожненько разбудил меня:

– Эй!

– Что случилось?

– Возьми Анна Ивановна Россия.

– Как это?

– Он никогда не видел Новгородская область, грустный из-за этого, хочет посмотреть.

Анна Ивановна, нарядно одетая, стояла в дверях.

– Потеплее бы надо, – посоветовал я. – В Новгородской-то, поди, уже снег.

– Все взяла, – с покорностью отвечала хозяйка.

У дверей лежали сумки, узлы – ничего этого прежде здесь не было. Договорились, что в Москве я посажу Анну Ивановну на поезд, а дальше уж она поедет сама. Нужную станцию она знала, название деревни помнила. Неизвестно было, сохранилась ли сама деревня, а если и сохранилась, есть ли там кто-нибудь хоть из самой отдаленной родни: последние письма приходили давным-давно.

– А если никого нет?

– Неважно: посмотрю – и назад, мне бы только увидеть, – смущенно сказала Анна Ивановна и спряталась за занавесочку.

– Родной земля постоять, – вздохнул Ложка. – Надо.

Вечером на «уазике» приехал приятель мой. Хозяин начал настаивать на барашке, но ценой невероятного труда удалось ограничить ужин зеленым чаем. Когда стали грузиться в машину, Анна Ивановна отозвала меня и тихо сказала:

– Такое дело, что… боюсь: вдруг да останусь там, в России.

– Может, вам и оставаться не у кого?

– Все равно: приеду да в чистом поле так и останусь… Либо в лесу…

Она мне всю жизнь снится, земля эта, хоть и не видала ее никогда…

– Нет, нельзя.

Нельзя Ложку обижать – он добрый.

Мы ведь с самого детства рука об руку: и в лепрозории, и на воле…

Нельзя.

Да и осталось-то всего ничего, – и Анна Ивановна улыбнулась.

– Теперь если уж начудишь, так на исправление и времени не хватит.

Простите меня… Христа ради…

Выезжали мы поздней ночью. Когда взобрались на плато, приятель мой попросил шофера остановиться и выключить фары. Мы вылезли из «уазика» и подошли к краю обрыва – жуткая, зачаровывающая картина открылась нам: внизу, освещенное холодным светом луны, расстилалось бескрайнее озеро. Где-то под нами, в непроглядной ночной черноте, ютились Ложка и Анна Ивановна.

– Не видать ничего, – пожалел я. – Как будто и нет их.

– Наверное, спать легли, – предположил приятель.

– Огонь! – воскликнул шофер.

Там, далеко внизу, вспыхнул огонек керосиновой лампы и, покачиваясь, поплыл – хозяева вышли проводить нас.

– Ур-ра-а! – закричали мы в три глотки. – Ур-ра-а!

Чего уж мы так обрадовались?

– Возьми ружье, – попросил приятель, – устрой салют – хоть волков распугаешь!

Сколько высадил я патронов – не помню, я и не считал: заряжал да лепил в небо.

И все смотрел на крестообразно плавающий огонек, которым осеняла нас благословляющая рука.