Текст книги "Принцесса и мальчишки"

Автор книги: Януш Домагалик

Витек первый прервал молчание. Он говорил спокойно, тихо, с расстановкой, словно устал уже от всего этого:

– Послушай, Росяк. Магда продала тебе гитару. Магда! В голове не умещается. Ты знаешь, что значит для нее гитара? Она всему классу рассказывала, что, когда получила ее от отца в подарок, разревелась от радости. Помнишь, как она об этом рассказывала? Ну вот. И все знают, что Магда скорее последние туфли продала бы, чем гитару. И все же она продала гитару. Знаешь почему? Потому что туфель никто бы не купил. А на гитару нашелся любитель. Уж верно позарез ей деньги были нужны… В последний раз тебя спрашиваю: на что ей нужны были деньги? Скажешь, и я уйду, оставлю тебя в покое.

Росяк решился. Выбора не было.

– Отец Магды – водитель, на междугородных грузовых автобусах ездит. Он в аварию попал. Под Кошалином. Лежит в больнице. Мама Новицкой вчера к нему поехала. Магда осталась дома с младшим братом. Потому и не пришла в школу.

– Так… Ясно! Теперь все ясно, – сказал Окуньский, повернулся и вышел.

– Но меня-то в чем ты обвиняешь? – крикнул вслед ему Росяк. – Я же заплатил ей. Она сама предложила купить!

Зал был уже почти полон, гости занимали места. Витек без труда отыскал председателя дружины, который беседовал с директором и с родителями. Извинившись, Витек попросил его выйти на минутку.

– По очень важному делу, товарищ председатель! – доложил он официально. – По очень важному!

– Ну конечно. Идите! Не обращайте на нас внимания! – сказал председатель родительского комитета.

Они вышли на лестницу.

– Ну? – спросил председатель. – Что случилось?

– Генек… одолжи мне мотоцикл, дай ключики.

– Ты что, с ума сошел?

– Я хорошо вожу, ты же знаешь, давал мне ездить в лагере.

– Но здесь город. У тебя прав нету… Да и вообще, ты что, рехнулся? Куда ты хочешь ехать?

– К Магде Новицкой.

– Что?

Окуньский пересказал свой разговор с Росяком.

– Зачем ты говорил с ним? Мы же условились – все уладим после представления…

– А нечего будет улаживать. Росяк считает, что все в порядке: заплатил, купил – и привет. Не украл.

– Черт побери! – разволновался председатель. – Хорошенькое дело! Куплей-продажей занялся! Не мог девчонке просто одолжить немного денег? Воспользовался случаем, по дешевке приобрел, бизнесмен несчастный! И это называется в порядке!

– Не кричи так громко. На нас смотрят. И не агитируй меня. Ну как? Даешь мотоцикл?

– Час назад я сам хотел к ней ехать. А кто удержал меня? Ты.

– Знаю. Потому я и поеду. Нельзя Магду одну оставлять. Она должна знать, что мы о ней помним.

– Вот именно, что мы о ней помним, слушая, как Росяк поет под ее гитару нашу песню о дружбе! – И председатель снова выругался: – Черт побери!

В этот момент по лестнице взбежал озабоченный Котлярек.

– Генек, не ругайся! Детвора услышит, – крикнул он. – Через пять минут начинаем. Окуньский, шпарь на балкон к прожектору!

– Верно, тебе уж давно пора там быть, – уяснил вдруг себе председатель. – Без тебя представление будет испорчено. А я сейчас здесь совершенно без надобности. Я к Магде поеду. Хотя нет! За Магдой!

– А братишка ее маленький? – спросил Витек.

– Не знаю. Соображу на месте. Мчись на балкон!

Вбегая в зал, Витек услышал еще, как председатель крикнул:

– Сикора! Давай-ка сюда мой шлем, быстро.

Представление началось. Все шло хорошо: у Доманского даже занавес не заело в порядке исключения, артисты говорили текст лучше, вернее, громче, чем на репетициях, – от волнения, должно быть. Пустецкий, правда, включил прожектор несколько преждевременно, не погасив еще верхний свет, но все подумали, что так и надо.

Витек со своего балкона видел, что зал реагирует живо, спектакль нравится, зрители аплодируют, смеются. Здесь, наверху, у него было такое ощущение, будто это он всем дирижирует: меняет стекла – и зал прорезает красный луч света; снова меняет – и на сцене ночь; поворот прожектора – и вот уже взгляды всех устремлены в освещенный им угол сцены.

Поначалу не все ладилось с этими поворотами. У прожектора были плохо закреплены зажимы, и пару раз луч света соскользнул со сцены в зал, на первые ряды. Витек видел, как сидящие там зрители оборачиваются и смотрят в его сторону, на балкон. Он понимал, что разглядеть его невозможно, но злился, что прожектор вытворяет с ним такое. Воспользовавшись моментом, когда на сцене шел спокойный диалог двух действующих лиц, он вовсе погасил свой свет. «Котлярек разъярится, но зрители не усекут, в чем дело, – подумал Витек, – ну, а актерам на сцене пока что и бокового освещения достаточно». И он принялся регулировать все винты прожектора. Конечно, это следовало бы сделать заранее, но до того ли ему было?

Вскоре на балкон прибежала Галина. Ее прислал Котлярек.

– Испортилось что-то? – шепотом спросила она.

– Нет… Сейчас включу! Еще секунду.

Он проверил зажимы, проверил, опишет ли прожектор дугу. Все в порядке, можно включать.

– Погоди еще чуточку, – посоветовала ему Галина. – Сейчас на сцену выбежит Витвицкая, вот ты и осветишь ее. Будто так задумано… Внимание! Давай!

Он выстрелил лучом света – в самом деле вышло здорово.

– Спасибо, – сказал он, – я тебе тоже кое-что посоветую…

– Ну? Быстрей говори, а то мне пора обратно мчаться.

– Знаешь, не спеши песню объявлять. И не волнуйся, если я что-то не совсем так сделаю. Приноровись ко мне. Ты начнешь, а я чуть погодя уберу свет со сцены, обшарю зал лучом…

– Думаешь, так лучше будет?

– Увидим… Ну, иди!

Первое действие близилось к концу. Лишь теперь Окуньский начал волноваться. «На репетициях действие длилось больше получаса, а сейчас вроде быстрее говорят. Десять минут мотоциклом туда, десять обратно. Должны бы уже быть тут. Разве что Генеку не удалось… – Он взглянул на сцену. – Кто-то еще должен выйти… Ага, Павула… Ну, теперь всего несколько фраз осталось».

Конец действия. Занавес. Витек выключил прожектор. Ему видно: Доманский возится с занавесом, чтобы еще показать артистов… Заело! Доманский дернул раз, другой, потянул, снова дернул. Пошел занавес. Артисты кланяются. Аплодисменты, долгие аплодисменты.

«Только бы Пустецкий не зазевался», – думает Витек, глядя в его сторону. Нет, Пустецкий начеку. Поднял левую руку – условный знак: сейчас погасит. Занавес опускается.

В зале полная тишина. Витек слышит: из конца в конец прокатывается гул, зрители недоумевают: почему не зажигается верхний свет, ведь сейчас перерыв?

Окуньский опускает прожектор, старается направить его на первые ряды. Включает свет. Теперь Галина должна выйти из-за занавеса. Зал этого не знает, все головы поворачиваются в сторону балкона. Круг света перемещается на сцену. Все в порядке. Галина уже здесь. Она улыбается, кланяется, начинает объявлять.

Витек что есть силы сжимает держатели прожектора. «Перед первой строфой положена пауза». Есть пауза! Теперь резкий поворот всем корпусом. Витек почти ложится на прожектор. Луч описывает широкую дугу через весь зал, достигает самых последних рядов, балкона. И медленно возвращается. Круг света ползет по стене.

– Что вытворяет этот сумасшедший? Матерь божья! – шепчет ошарашенный Котлярек.

– Световой эффект, сосредоточивает внимание зала, – отвечает ему тетка с телевидения. – А я думала, так и надо!

Окуньский медленно, плавно передвигает свет, это выглядит даже красиво. Он словно хочет высветить большую группу людей, стоящих у стены, тех, кому не хватило мест в зале.

– Может, это и неглупо, – ворчит Котлярек.

«Если он приехал, должен стоять где-то здесь, – лихорадочно думает Витек. – В зале нет свободных мест, сесть он не мог… Еще немного, так… двери… Есть! Тут они!»

Он не задержал на них свет. Овладел собою. С трудом, но овладел собою. Передвинул луч дальше, до конца стены. В зале вроде бы никто ничего не заметил. Но Витек разглядел прекрасно: около двери стоит Генек, рядом с ним Магда Новицкая. «Генек не успел даже шлем снять… Здесь они! Порядок!» И Витек улыбнулся сам себе. Себе и им.

Свет возвращается на сцену. Галина – в его лучах. «Сориентировалась ли она? – думает Витек. – Впрочем, неважно». Галина нараспев читает первую строфу баллады. Котлярек и все артисты вздыхают с облегчением. Слава богу, снова все идет как надо! Конец строфы, свет гаснет. Сейчас на миг воцарится полная темнота. И в это время Росяк должен выйти с гитарой на край сцены.

Слышны первые аккорды. Это знак Окуньскому включить прожектор. И Витек включает его. Но свет падает не на сцену.

Все головы поворачиваются в сторону двери. В ярком свете прожектора стоит Магда. Рядом с ней председатель совета дружины. Проходят секунды. Новицкая растеряна, она не знает, как быть. Что-то говорит Генеку. А тот вдруг, может непроизвольно, машет рукою в сторону балкона. Никто не понимает его жеста. Зато Витек отлично понимает. Только они двое понимают сейчас друг друга. Нет. Не только. С конца зала слышен крик Сикоры:

– Магда, на сцену!

Его подхватывают распорядители, подхватывает весь зал.

«У этого всегда рефлекс срабатывает! – с благодарностью думает Окуньский. – Браво, Сикора. Хоть раз пригодилась твоя манера орать».

– Новицкая, на сцену! Магда, пой!

Слышны аплодисменты. Зрители, уверенные, что все это предусмотрено сценарием, вызывают Магду все энергичнее. Ведь все в школе знают ее, всем известно, что петь должна она. Так было всегда.

«Как ты сейчас себя чувствуешь, Росяк? – думает Витек. – Стоишь там на сцене, в темноте. Сжимаешь в руках гитару и видишь, что творится. Слышишь! Да, обвинять тебя никто не вправе, приятель. Ведь все в полном порядке. Но как ты сейчас себя чувствуешь?»

Окуньский видит, что Генек легонько подталкивает Магду к сцене. Девочка сопротивляется, но все же делает шаг, два… И Витек соответственно передвигает прожектор. Новицкая идет медленно, как завороженная, в кругу света, который сопровождает ее.

Вот она дошла до первого ряда, остановилась. Свет тоже. Магда явно напугана. Она беспомощно разводит руками, словно объясняя, что петь-то она не может…

Витек стискивает зубы. И решается: «Будь что будет! Освещу его. Пусть все увидят». Та-а-к! Поворот прожектора. И – внезапная тишина. Секунда, две… Буря аплодисментов! Витек не верит собственным глазам: на сцене, у самого занавеса, в кругу света лежит гитара Росяка.

– Ну, понял, – шепчет Витек и с облегчением переводит дух. – Слава богу, понял!

Теперь все развертывается молниеносно. Магда подбегает к сцене, хватает гитару. Даже не вешая ее на шею, она поворачивается к залу и, улыбаясь, начинает петь. Тут же, перед сценой. И сразу, без всякого вступления, словно ей вдруг спешно понадобилось спеть именно эту песню. Только те, кто в первом ряду, видят слезы на ее щеках. Может, ей хочется скрыть эти слезы, может, трудно стоять на месте, а может, просто так, безотчетно, Магда поет, медленно продвигаясь вдоль первого ряда, потом поворачивает обратно. И свет прожектора сопровождает ее. «Хорошо, что я отрегулировал винты: неплохой, между прочим, прожектор». Эта мысль неожиданно смешит Окуньского.

Магда поет совсем не так, как обычно, в другом ритме. Никогда еще она так не пела. И хорошо всем известная баллада звучит иначе, кажется красивее.

 
Послушайте эту песню,
Послушайте, коль хотите…
Ведь слова ее простые
Всем известны.
 
 
Дятел пел их соловью,
Я тебе их пропою,
И затянем вместе все мы
Под гитару…
 
 
Есть на свете один город,
Весь деревьями обсажен,
А в том городе есть школа,
Каких много.
 
 
А в той школе есть дружина —
Нет ей равной в целом мире.
К дружбе путь она укажет
Всем харцёрам!
 

После спектакля директор школы похвалил дружину:

– Здорово у вас это получилось! Я даже не ожидал.

– А особенно удался замысел с гитарой! – прибавил председатель родительского комитета. – Честно говоря, в какой-то момент я подумал было, что у вас что-то не ладится… И тут вдруг эта освещенная гитара на пустой сцене! Прекрасно! Кто это придумал?

– Режиссер, разумеется! – ответил председатель совета дружины и незаметно подмигнул своим.

– Ясное дело, режиссер! – поддержал его Сикора. – Товарищ вожатый Котлярек.

– На редкость способный человек, – серьезно заметил Пустецкий.

– И тетка у него на телевидении, – сказала Зоська. – Настоящая тетка, довоенная!

Тетка Котлярека расхохоталась, а сам Котлярек состроил глупую мину и ни к селу ни к городу учтиво раскланялся.

– Что с Магдиным отцом? – спросил Витек Генека, когда гости пошли одеваться. – И куда ты дел ее братишку?

– Сегодня пришла телеграмма из Кошалина, все оказалось не так страшно. У Магдиного отца перелом ноги, ну и ушибов много – авария как-никак. Но мать Новицкой завтра уже домой возвращается… А брата я соседке подбросил. Пообещал жениться на ней, если она понянчит его часок.

– Ну, Окунь! А дружбе вашей конец небось, – сказал Пустецкий. – Твоей дружбе с Росяком. Так ведь?

– Не знаю…

– А может, она только сегодня всерьез и начнется? – сказал Генек. – Как знать?

СНЕГ

Перевод С. Тонконоговой

Падал снег. В поле, во время пурги, снег как бы раздвигает пространство, все отдаляется, и человек чувствует себя потерянным – самого себя едва лишь видит, и только себя. В лесу снег коварен – он создает иллюзию тишины. И заглушает не только стон, но и крик одинокого.

В маленьком городишке снег – добрый волшебник. Покосившиеся заборы оживают, деревья – безлистные страшилища – мягчеют, клонятся долу в тяжкой – от белизны – задумчивости; белизна струится на облупившуюся штукатурку, на щербатые стены, на плоские и покатые крыши, утыканные антеннами телевизоров, на идущих по улице людей; здесь все знакомы друг с другом, но в такой заснеженный спокойствием вечер кажутся безликими фигурами, забавными тенями.

Итак, падал снег и близился вечер, один из последних перед праздниками, которые только в таких вот маленьких городишках не потеряли еще своей прелести, и потому огромный мир кажется здесь близким – только руку протянуть, годы – минутами и все становится возможным. Как в сказке. Или как в жизни.

Девочка вбежала прямо из снега, стянула с себя берет, отряхнула его и мокрой рукой поправила волосы. Улыбнулась телефонистке, сидящей не в окошке, как обычно на почте, а за перегородкой, разделяющей небольшой зал на две неравные половины.

– Я хотела бы заказать срочный разговор с Гдыней. Еще успею? Гдыня, управление порта.

– О! Ты что, отплываешь на «Батории»?

– Нет, – ответила девочка. – Это не мне. Дядя к нам приехал на праздники, папин брат. Это ему надо в Гдыню позвонить… Сейчас он придет. А ждать придется долго?

Телефонистка была молоденькая, пустой вечер нагонял на нее скуку, ведь в таком маленьком городишке почта почти бездействует. Кто хотел послать праздничную посылку, давно уж послал ее, заказных писем и телеграмм отсюда не шлют, разве что с дурными вестями. А тут вдруг большим миром пахнуло: далекие берега, корабли, преодолевающие зимние штормы… Девушка оживилась.

– В это время уже должно быть легче. – Она набрала номер. – Веська? Ты что, еще не сдала дежурство? А, заменяешь… Ну, удружили тебе… Слушай, дай-ка мне Гдыню!

Было видно, как радует ее удивление подруги. Заказать отсюда Гдыню очень приятно, хотя это и не Монтевидео и не Неаполь. Для телефонистки с маленькой почты заказ разговора с далеким городом – целое событие, будет потом что вспомнить. Гдыня – тоже вам не фунт изюма, тем более в такой пустой вечер. И она повторила отчетливо, теперь уже официальным тоном:

– Да, Гдыня. Срочный. Управление порта… Минуточку! С кем будете говорить? – спросила она девочку.

– С капитаном Войцеховским.

– Прошу управление порта, капитана Войцеховского. «В» – Веслава. Ну, Веся, брось дурачиться! Откуда мне знать, красивый ли он?..

– Да! – услышала она от двери. – Очень красивый, скажите, авось соединит побыстрее.

Телефонистка рассмеялась в трубку.

– Здесь мне подсказывают, чтоб побыстрей соединила, потому что он очень красивый! Кончай, Веська! Видно, не очень ты устала, если шутить еще охота. Что? Ну ладно… Большая у тебя очередь? Трое? Постарайся побыстрее, жду. – Она повесила трубку. – Должно быть, скоро. Вы слышали, товарищ капитан, только три человека на очереди.

– Поручик, – поправил офицер. – Не все обязательно капитаны.

– В нашем городе так редко встретишь моряка… И ошибиться не грех, верно?

– Разумеется. За аванс благодарю.

Офицер расстегнул синий форменный китель, вынул сигареты, телефонистка стрельнула глазами в маленькое зеркальце, всегда лежавшее в приоткрытом ящичке, а девочка, глядя на украшенную еловую ветку, что стояла на столике в глиняном кувшине, шепнула:

– Красивая! Правда, дядя?

– Очень красивая! – подтвердил он громко.

На улице было довольно светло. Свет фонаря, стоявшего у почты, отражался снегом. Он все падал и падал, медленно, мягко.

Вдруг девушка поднялась, подошла к окну и минуту прислушивалась.

– Что там такое творится?

Все посмотрели в сторону окна.

– Ну, вы подумайте, никакого покоя с этими лоботрясами! Конца этому нет! Будь я мужчиной, уж я бы уши им надрала! Долго бы помнили… Совсем распоясались, сердца у них нет… Опять старика этого гоняют!

– Старый Михал! Уже года два я его не видел… – тихо, как бы сам себе, промолвил офицер.

– Дядя! – крикнула девочка. – И наш Анджей там… с хулиганами этими! Всыпать ему надо как следует, чтобы почувствовал, я вас очень прошу, а то он отца совсем не боится…

Двери вдруг с шумом распахнулись.

– Спасайся кто может! Глупый Михал сюда идет! – возбужденно выкрикивал паренек.

Повеяло морозным воздухом, снег, осыпавшийся с лыжных ботинок мальчугана, быстро таял, оставляя на полу мокрые грязные пятна.

– Ну что такого сделал вам этот Михал? – со злостью сказала девушка. – Постыдились бы… Ведь он на улице не может показаться: как за собакой, за ним гоняетесь, дразните… Чем он вам мешает? Старый, больной человек…

Мальчишка дерзко рассмеялся:

– Кто больной? Глупый Михал? Разве что на голову больной. – Анджей покрутил пальцем у лба. – Он же помешанный!

– Замолчи! – крикнул офицер.

– Дядя, всыпьте этому болвану, прошу вас! – крикнула девочка.

Паренек смутился.

– Да ладно уж. Столько шума из-за одного сумасшедшего, – буркнул он.

– Тихо… – шепнула девушка с почты.

За дверями кто-то вытирал сапоги, долго, тщательно. Мальчишка отступил к окну. Офицер машинально застегнул китель, телефонистка села на свое место. Воцарилась тишина.

Вошел старик. В ветхом пальто с поднятым воротником. В руке он держал старую потрепанную дорожную сумку. Старик затравленно оглянулся. Взгляд у него был мутный. Он подошел к перегородке, поставил сумку на пол и наклонился к девушке.

– Золотце мое… У тебя есть что-то для меня, правда? – Говорил он быстро, нервно, заикаясь. – Ведь правда есть? Дай-ка сюда быстренько, дай…

– Дедуля, вам ничего еще не пришло. Может, завтра?

Он замахал руками:

– Поищи как следует, поищи! Наверняка есть, просто ты найти не можешь… А если украли, а? Они на это способны! Прошу тебя, поищи еще… Золотце мое, поищи, это очень важно…

– Я хорошо искала… – мягко объясняла девушка. – Нет ничего, дедуля. Но до восьми еще может прийти! Привезут почту с варшавского поезда, может, там что-то будет?

– Ладно, я приду! Обожду немного на улице и приду. Наверняка будет письмо, будет…

Старик схватил свою сумку и направился к выходу. Но вдруг остановился. Словно бы только сейчас заметил офицера, всмотрелся в него, щуря глаза.

– Ты кто?

Поручик вздрогнул.

– А, ты моряк? Польский моряк, да? – Он подошел поближе, схватил офицера за плечо. – Издалека приехал? Издалека… – тихо заговорил он. – Скажу тебе что-то, нагнись… А то они подслушивают, все время следят за мной…

– Да вы, дядя, не отвечайте ему! – вполголоса сказал паренек. – Он всем это говорит! Ненормальный…

Девочка резко одернула брата, он замолчал.

– Пан Михал, – наклонился к старику поручик, – их нет уже, вам нечего бояться.

– Тут они! Ты же знаешь, что тут. Но Владек сражается с ними…

– Дедушка, – прервала его телефонистка, – о ком это вы говорите?

Старик прижал палец к губам:

– Тихо! Они подслушивают…

Теперь он говорил офицеру почти шепотом, словно бы поверяя ему великую тайну:

– Знаешь, они попрятались… в ямах, в погребах. Но Владек сражается с ними… он сверху их видит, найдет повсюду… Ты моряк? Издалека прибыл… Моего Владека видел? Может, встречал его? Тише… Ничего не говори. Я знаю: военная тайна. Я понимаю…

Вдруг старик выпрямился. Поднял руку и неловко отдал честь. С минуту он стоял по стойке «смирно», вглядываясь во что-то только ему доступное. Потом медленно опустил голову, вжал ее в плечи, сгорбился еще больше и вышел, ни на кого уже не глядя. Хлопнула дверь.

– Бедный он, бедный! – вздохнула девушка.

– Глупый просто, – буркнул парень у окна. – Вечно ерунду городит… Псих!

– Все в голове у него смешалось, – грустно сказала девочка. – О чем это он говорил?

Офицер задумался, оперся на перегородку.

– Он свое понимает… Все смешалось у него в голове, но он понимает, о чем говорит. Для него время остановилось на войне.

– Вы что-нибудь слышали о нем? – спросила девушка с почты.

Офицер поморщился.

– Да, мне известна его история. Один человек мне рассказывал, хорошо с ним знакомый…

– А кто такой Владек, вы знаете?

– Да. Сын. В первые дни оккупации он исчез из дома. Отсюда, из этого города. Это был его единственный сын. Через горы, потом через Венгрию Владек пробрался на Запад. Как многие другие. Там вступил в армию. В Англии записался в польскую авиационную часть. Кажется, был отличным пилотом. Погиб в 1944 году, сбили его под Гамбургом. А старого Михала немцы года два продержали в тюрьме. Потом, уже после войны, как узнал он, что сын погиб, – заболел, все в голове у него перепуталось. Он верит, что сын его жив.

– Погодите, погодите… как же так… – Девушка с почты наморщила лоб, как бы силясь припомнить нечто очень важное. – А вы убеждены, что Владек погиб? Потому что, хотите верьте, хотите нет, но к каждому празднику старый Михал получает почтовую открытку. Честное слово! С разных концов света! У нас городишко маленький, так что, сами понимаете, мы здесь на почте каждую такую открытку запоминаем… К прошлому празднику, например, старик получил открытку… сейчас… минуточку, кажется, из Южной Америки. Верите? Я ее в руках держала… как сейчас, помню, подписана была: «Твой Владек». А вы говорите, что сын его погиб?

– Да, погиб. В конце войны.

– А эти открытки? Неужели кто-то более двадцати лет писал ему от имени сына?

Офицер грустно улыбнулся:

– Мы с ребятами тоже когда-то над этим задумывались. Сразу же после войны старый Михал работал сторожем в нашей школе. В той, что рядом с рынком. Мы знали, что ему приходили открытки. Думаю, присылал их кто-нибудь из друзей его сына, чтобы поддержать старика. Может, у них с Владеком уговор такой был. Солдаты на фронте о многом тогда меж собой договаривались. Словом, кто знает, как оно там было. Главное, открытки приходили, и старый Михал только ими и жил. Но спустя года два после войны перестали вдруг приходить…

– Как же так, дядя? – перебила его девочка. – Ведь тетя говорит, что Михал и сейчас еще получает открытки из-за границы.

– Да, они опять приходят, – тихо подтвердил поручик. – Но это уже совсем другая история…

– Чудак этот Михал! – отозвался паренек у окна. – Вы, дядя, видели, какой замок он носит на сумке? Будто у него там слиток золотой!

– «Чудак, чудак»… – передразнила его девочка. – Много ты смыслишь! Может, в сумке этой что-то такое, что для него ценнее золота. Дядя! – вдруг осенило ее. – А может, он те открытки носит, которые будто бы от сына?

– Раньше у старого Михала никакого замка не было, хотя сумку он всегда с собой таскал. Но я хорошо помню, замка на ней не было… – сказал поручик. И прибавил: – Пока его не обокрали.

Тут и мальчику стало интересно.

– А что же можно украсть у такого вот Михала? Кто его обокрал?

Офицер пристально посмотрел на Анджея и резко сказал:

– Кто? Один такой… вроде тебя! Ребята заговорили Михала, а тот вытащил у него открытки из сумки… И знаешь зачем? Ради пары заграничных марок. Михал весь день просидел на ступеньках школы. Плакал.

– Ну, знаете, это ни в какие ворота… – начала было девушка, но офицер перебил ее:

– Тот паренек хотел потом отдать Михалу его открытки, потому что понял, чем они были для старика. Но отдать не смог – повредил их, когда отклеивал марки.

Внезапно офицер переменил тему.

– Ну, что там с Гдыней? Давно ведь ждем! – занервничал он.

Но телефонистка словно бы не слышала его. Засмотревшись на падающий за окном густой снег, она сказала:

– Как бы я хотела, чтобы и к этому празднику Михал получил свою открытку…

– Увы… К этому празднику открытка не придет…

– Как это? Откуда вы знаете, дядя? – спросила девочка.

– А может, все-таки придет, – сказал мальчик.

Поручик посмотрел на них, на еловую веточку в вазе, на девушку… И вдруг решился, вынул из кармана самописку.

– У вас есть конверты? И бумага?

Он быстро набросал несколько слов, вложил бумагу в конверт, заклеил его. Отчетливо, печатными буквами вывел адрес: «Пану Михалу Йордану, Коморовице, улица Широкая, 6, Польша».

Ошеломленные, они в полной тишине наблюдали за ним.

– Еще бы марочку. Заграничную. Может, найдется старая какая-нибудь, с письма?

Девушка отрицательно мотнула головой.

– Как же быть? Ведь без марки никак нельзя.

И тут отозвался мальчик:

– У меня марки с собой… Те, что вы, дядя, привезли мне, африканские. – И вынул блокнот.

Офицер выбрал большую цветную марку Ганы, наклеил ее и отдал письмо девушке с почты. Она подержала его в руке. Потом сказала тихо:

– Я как-нибудь размажу штемпель, чтобы нельзя было прочесть. Хороший вы человек. Я так рада, что вы это сделали. Старику будет спокойно в праздники. И адрес вы знали… на счастье. А я вот, хоть и живу здесь, не сумела бы вспомнить адрес старика. Но откуда вы знали, что в этом году открытка не придет?

– Знал.

Девочка подошла к дяде поближе, заглянула ему в глаза.

– Потому что ваш корабль уже два месяца стоит в Гдыне на ремонте, да? Потому что уже два месяца вы никуда не плавали?

Он молчал.

– Я сразу догадалась. Вы, дядя, и были тем мальчиком, который отобрал у старого Михала открытки?

– Украл, – уточнил Анджей, а офицер кивнул головой, отвернулся и медленно подошел к окну.

– И пишете ему в последние годы вы, – тихо сказала девушка с почты.

Вдруг резко зазвонил телефон.

– Дядя, идите в кабину, быстрей! – торопил мальчик.

– Алло, Гдыня? Управление порта? Алло! Да, говорим. Соединяю! – кричала в трубку телефонистка.

А когда поручик вбежал в кабину, она отложила трубку и, осторожно размазав тушь по самому краю марки, поставила штемпель на письмо, которое ожидало ее на столе.

Падал снег. Улицы маленького городка в этот праздничный вечер были тихие и совсем белые. В сторону почты медленно шел старый человек с нелепой, запертой на замок сумкой. С давних пор все звали его «глупый Михал». Мало кто помнил уже его настоящее имя и кто он такой. Известное дело – городской сумасшедший.

В маленьком городке снег – добрый волшебник! Когда он падает вечером, все становится возможным. Как в сказке. Или как в жизни.