Текст книги "Принцесса и мальчишки"

Автор книги: Януш Домагалик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

Как-то после обеда меня остановил вожатый:

– Вот что, Яцек, печки-лавочки!.. Ты, случайно, не того… Ну, как бы это сказать, печки-лавочки…

В конце концов он так ничего и не сказал. Махнул только разочарованно рукой и пошел. При этом присутствовала Ирка – она как раз пришла в наш лагерь по какому-то делу. Я расхохотался и говорю ей:

– Видала, какой красноречивый: «печки-лавочки»! Начнет и не знает, как кончить. А может, это он перед тобой засмущался?

А Ирка вдруг, к моему удивлению, не засмеялась в ответ, а очень серьезно объявила:

– Знаешь, Яцек, а жаль все-таки, что ты попал именно в наш класс. Жаль, что именно с тобой я подружилась… Эх, Яцек!..

Я молча пожал плечами и спокойно отправился в свою палатку. Очень нужно мне еще и ее замечания выслушивать! «Она, видите ли, жалеет! Я, может быть, тоже жалею, – обиженно думал я. – Пусть себе идет, не побегу за нею. Раньше, может, и побежал бы, но теперь – ни за что! Все только и знают, что цепляются!»

И в конце концов я совершил это. Мысль об этом не давала мне покоя два дня, и наконец я решился…

Отряд наш как раз дежурил по кухне, ребята пошли к реке по воду, а я вызвался поддерживать огонь в печи. Подбросив побольше дров, я побежал к нашей палатке. Я так спешил, что распотрошил весь рюкзак Марека Ковальского, пока на самом дне его не обнаружил письмо. И тут же принялся читать его.

Письмо было от моей мамы. И предостерегала она в нем Марека от… меня! Да, да, именно так! Обо мне самом была, правда, одна фраза, и то под самый конец, но написана она была ею, моей мамой. Никогда – ни до, ни после этого момента – я не получал такой неожиданной и такой болезненной пощечины. В глазах моих потемнело, лицо пылало, а в горле я ощущал как бы ледяную сосульку, которая никак не хотела таять и душила меня так, что невозможно было выдержать.

Мама сообщала Мареку о состоянии здоровья его матери, которая, как я только тогда понял, уже давно страдает психическим заболеванием и которую перед самым нашим отъездом в лагерь поместили в клинику. Из письма было понятно, что Марек почти год ухаживал за больной. Почти целый год! И при этом никто, даже соседи, ни о чем не догадывался. Все продолжалось до тех пор, пока Марек не доверился моей маме. Произошло это, по-видимому, в один из тех дней, когда он относил к нам мой портфель. С психиатрической клиникой помогали ему моя мама, завуч и кое-кто из тех, кого мама сочла возможным посвятить в тайну Марека. Поэтому-то Марека и устроили в этот харцерский лагерь, даже заплатили за его пребывание в нем.

И вот моя мама предупреждала Марека, чтобы он и впредь не говорил ни словечка обо всем этом именно мне. Потому что она не может за меня ручаться, не может и, к сожалению, опасается, что у Марека могут начаться неприятности в лагере, если ребята узнают, что его мать забрали в клинику.

Я, наверное, долго простоял так в нашей палатке с этим письмом в руках. Даже не заметил, как вбежали ребята, разыскивавшие меня по всему лагерю. Дело в том, что огонь в печке угас, и это не настроило их в мою пользу.

Марек мгновенно сообразил, что произошло. Он увидел свой рюкзак, разбросанные вещи, письмо в моей руке. Подойдя ко мне вплотную, он дважды – я это помню очень отчетливо – произнес мое имя:

– Яцек… Яцек!

А когда я поднял голову и посмотрел на него, он ударил меня в лицо. Боли на этот раз я совсем не почувствовал – для меня это было как бы пустой формальностью. Сдачи я не дал. Заметил только удивление в глазах окружавших нас ребят, да и в его собственных. Марек вырвал у меня из рук письмо, и я без единого слова вышел из палатки.

Брел я неизвестно куда. Так прошатался я по лесу, может, час, а может, и три часа. Когда же стемнело и я оказался в палатке начальника лагеря, то уже отлично понимал, зачем я сюда пришел. Начальник был один и при виде меня перестал что-то писать. Он жестом пригласил меня сесть и выжидающе поглядел на меня. Садиться я не стал.

– Я свинья. Короче говоря, именно так обстоит дело, и пришел я сюда затем, чтобы именно это и сказать вам. Ничего другого.

Наступила короткая пауза, а потом я услышал голос начальника:

– Можно задать тебе вопрос?

– Нет. Потому что ни на какие вопросы отвечать я не буду. Прошу просто выгнать меня, отослать из лагеря. И вычеркнуть из списков харцеров. Если нужно, я сейчас же сдам харцерский крест. Сдать?

На этот раз он молчал довольно долго, как бы опасаясь сказать что-то такое, о чем потом ему придется сожалеть. Я отрешенно ждал. По крайней мере, мне тогда казалось, что я сохраняю спокойствие.

– Нет! Ты останешься в лагере… – решил он наконец. – И я верю, что и в харцерстве ты останешься!

– Не могу я теперь… Просто не могу…

– Вот и ошибаешься. Теперь можешь оставаться. Потому что я считаю, что именно теперь ты начал кое-что понимать – кое-что важное… Возможно, как раз то, что важнее всего, ведь так? Ты увидел себя со стороны, Яцек, и только благодаря этому получил шанс.

Так-то вот, печки-лавочки… Так все это произошло, ребята, так было на самом деле, и так обстоят дела. Я вроде бы и понимаю, что о подобных вещах не принято говорить у костра. У харцерских костров обычно говорят о вещах достойных, хороших. О тушении пожаров, о боевых эпизодах или, например, о ком-то, кто пошел за доктором, пошел и не дошел… или, наоборот, дошел – я уж и сам запутался…

Я тоже собирался рассказать о чем-нибудь героическом, но не получилось. Мне хотелось рассказать о лучшем из всех, каких я только знал, харцерах, о Мареке Ковальском. Но сейчас я понимаю, что говорил совсем не о нем. Жаль, потому что помню я его так, будто он стоит у меня перед глазами, и потому что только теперь я понимаю, что лучшего друга, чем Марек, у меня никогда не было.

Костер погасает… Подбросьте-ка, кто-нибудь, свежую ветку, пусть даст побольше дыма, потому что комары в этой околице здоровые, как собаки, – до кости прокусывают, хотя и не лают. В конце концов, не я выбирал это место под лагерь, а районное начальство. Так ведь?

Да, не очень-то ладно получилось у меня с этой сегодняшней беседой у костра. Да и вам она наверняка не понравилась. Но что поделаешь? Не очень легко говорить о себе. Такие вот печки-лавочки… Ну, на сегодня, по-видимому, все…

ГИТАРА

Перевод С. Тонконоговой

Было около четырех пополудни, и Котлярек решил, что уже достаточно стемнело.

– Начинаем! – крикнул он. – Репетируем свет! Осветители, к прожекторам!

– Ишь раскомандовался, – недовольно буркнул Витек Окуньский Росяку, но сам послушно встал со стула. – «Осветители»… И где он слов таких набрался?

Росяк скривился, но тоже встал. А Сосновская сказала:

– Счастье, что это последняя репетиция. Еще одна такая неделя, и, видит бог, Котлярек возомнил бы себя великим режиссером.

– Что вы к нему прицепились! – встал на защиту Котлярека Доманский. – У него хорошо получается, парень увлекся. Да и тетка у него на телевидении, может, он у нее и выучился.

– Тетка? – удивилась Сосновская. – Впервые слышу! А кем она там?

– Небось в буфете работает, – сказал Павула, и все засмеялись.

– Что там у вас? Чего гогочете? – спросил с середины зала Котлярек.

– Жизнь веселая, вот и смешно! А тебе разве нет? – крикнул кто-то.

– Весело ему! Посмотрим, как будешь смеяться, если представление провалится… Что там с этими прожекторами? Окуньский, погаси верхний свет! Росяк, ты уже на балконе? Включи прожектор.

В мгновение ока гимнастический зал преобразился. Словно растворились в темноте шведские стенки, исчезли грязные от ударов мячом пятна на стенах, уродливые сетки на окнах. Большой зал сжался внезапно до размеров маленького светлого круга на полу между сценой и первыми рядами. Росяк выждал минуту и перевел прожектор. Круг света медленно вполз на занавес.

– Галина! Никуда не годится! Ты уже должна стоять перед занавесом! – нервничал Котлярек. – Ведь он для того и держал свет на полу, чтобы не видно было, как ты с этими одеялами возишься. Ты должна выйти на сцену так, чтобы зал этого не заметил. А потом Росяк осветит тебя, и ты начнешь. Ну-ка еще!

На этот раз Сосновская вышла на сцену как положено. Когда на нее навели прожектор, она поклонилась вправо, влево и громко сказала:

– А теперь, дорогие гости, сюрприз! Я не вижу зала…

– Это еще что такое – «я не вижу зала»! – рявкнул Котлярек, заглушая общий хохот. – Что ты плетешь?

– Ну, не вижу зала, свет меня слепит, – оправдывалась Сосновская. – Как же говорить, если я никого не вижу?

– А тебе никого и не нужно видеть! Главное, чтоб тебя видели! Слушай, не зли меня… Дело-то пустячное – перерыв объявить! Выйди-ка еще раз.

Теперь пошло лучше.

– Вас ждет сюрприз, дорогие гости, – говорила Сосновская. – Вы думаете, сейчас будет перерыв, правда? Нет! В ожидании второго действия вы услышите бренчанье…

– Звучание! – громко поправил ее Котлярек. – Повтори!

– …услышите звучание гитары! И песню нашей дружины – «Балладу о харцерской дружбе».

Сосновская сделала маленькую паузу и нараспев стала декламировать:

 
Послушайте эту песню,
Послушайте, коль хотите…
Ведь слова ее простые
Всем известны.
 
 
Дятел пел их соловью,
Я тебе их пропою,
И затянем вместе все мы
Под гитару…
 

– Очень хорошо, Галя, – похвалил ее Котлярек. – Ты говоришь только первый куплет песни, потом голос твой затихает… И в этот момент гаснет прожектор. Полный мрак. И тут тебя сменяет Магда Новицкая. Несколько аккордов гитары, вспыхивает прожектор на балконе, и Магда начинает петь. Здорово, а? – Котлярек с торжеством обвел всех взглядом и сам себе ответил: – Очень здорово! Это произведет впечатление!

– Самое большое впечатление произведет то, что я объявлю, а никто не запоет! – сказала Сосновская, сходя в зрительный зал. – Магды-то все нет… А ей уж давно пора быть!

– А если она вообще не придет? – заметил кто-то у стены. – Что тогда?

– Вдруг она забыла? И в школе ее не было – ни вчера, ни сегодня… Ну? Ты не подумал об этом? – Доманский так взглянул на Котлярека, будто сам был режиссером, а тот его ассистентом.

Котлярек громко рассмеялся:

– Чтобы Магда забыла? О спектакле? Ты что, шутишь? Да она ради выступления сто километров пешком пройти готова! Забыла… Магды что ли не знаешь?

– Точно! – поддержал его Павула. – Для Новицкой петь под гитару то же, что для меня футбольный матч «Полонии» с «Легией». Святое дело.

– Но в школе-то ее не было, может, все же… случилось что-то? – упирался Доманский. – Вообще-то надо было кому-то еще вчера домой к ней сбегать, узнать, почему она в школу не пришла, ну и прочее.

– Кому-то надо было! Сам бы и пошел, – возмутилась Сосновская.

– А мне-то что? Я просто так говорю… Я здесь занавесом ведаю. Остальное дело не мое!

– А чье же?

– Не знаю. В конце концов, есть у нас председатель совета дружины, пусть у него голова и болит.

– А он, между прочим, тоже опаздывает, – насмешливо заметил кто-то.

– Генек на мотоцикле за гримом помчался, – возразил Павула. – Ты же знаешь, зачем треплешь зря?

– Я одно знаю: Котлярек – вожатый, Котлярек – режиссер, у Котлярека ума палата и тетка на телевидении, пусть он всем и занимается, – заключил Окуньский под дружный хохот.

«Вот он, самый удобный момент, – подумал Росяк. Они говорили громко, и он на балконе слышал каждое слово. – Сейчас скажу им, что Новицкая прийти не сможет, и все разъяснится. А может, сперва Витеку сказать? Пусть лучше он замену предложит».

Росяк оглядел зал, отыскал глазами Окуньского, но позвать его не успел.

– Теперь прогоним второе действие! – решил Котлярек. – Актеры, приготовиться! Окуньский, гаси верхний свет!

Репетиция продолжалась. Те, кто не принимал в ней участия, вышли в коридор. Вообще-то они вполне могли бы прийти к началу представления, но Котлярек настоял, чтобы вся дружина уже к трем часам собралась в школе, и, разумеется, в форме.

– Ведь спектакль ставит вся дружина, – объяснил он председателю. – Значит, по времени все должны быть одинаково заняты в нем. Ты согласен?

Председатель уступил, хотя налицо было явное преувеличение. Какой-нибудь Сикора, к примеру, отвечавший за раздевалку для учителей и почетных гостей, или Пустецкий, у которого был ключ от комнаты, служившей костюмерной, принимали участие во всех репетициях наравне с Витвицкой, исполнительницей главной роли, и Котляреком – режиссером спектакля. А может, все же был в этом какой-то смысл? Присутствуя на репетициях, все ребята невольно выучили роли. И в случае необходимости почти любого актера можно было заменить.

Административная группа – так красиво назвал председатель дружины гардеробщиков и распорядителей, чтобы им не обидно было, – расселась на ступеньках.

Сикора вынул из кармана несколько ирисок, пересчитал их и угостил своих гардеробщиков – распорядителям уже не хватило.

– Ешь, рабочий класс! – сказал он. – Ну, видите, как вам с начальством подфартило? Попробуйте мне потерять шляпу или шарф председателя родительского комитета – голову оторву… Ага! Зоська, иголки есть? Нитки?

– Ты уже два раза спрашивал.

– Ничего, можно и в третий раз ответить, когда начальство спрашивает! Возьми-ка еще ириску, у меня в кармане завалялась.

Все знали, что в другом кармане у Сикоры с пяток ирисок припрятано для Зоськи, но никто словом не обмолвился. А чего? Влюбленные, их право – пусть себе едят ириски. В самом деле, Котляреку, что ли, Сикора должен конфеты покупать?

– А знаете, – сказала вдруг Зоська, – нельзя все же отправлять людей в туристические поездки за границу.

– Почему это? Что тебе вдруг на ум взбрело?

– Да потому, что мне не пришлось бы сегодня дежурить здесь с иголками и нитками, если бы нашему председателю дружины в одном театре в Будапеште не пришили бы вешалку к пальто.

– Не переживай, в Польше тоже пришивают, – утешил Зоську Окуньский, он тоже вышел из зала и присоединился к ним.

У Витека Окуньского была в спектакле очень несложная роль. В его обязанности входило гасить и зажигать верхний свет, а также обслуживать боковой прожектор. Это был неподвижный прожектор. Включишь его разок – и он в течение всего действия освещает сцену. А когда занавес опускается, гасишь его. И конец. В общей сложности Окуньский должен был примерно раз десять щелкнуть выключателем. Работка, прямо скажем, не пыльная, но ответственная! К тому же на случай, если в школе перегорят пробки, Окуньский носил в кармане три запасных. Вот и все.

Другое дело второй осветитель, Росяк. Он обслуживал укрепленный на балконе подвижный прожектор.

Росяк мог перемещать свет по всему залу, сужать круг, расширять его, а еще попеременно оперировал четырьмя цветными стеклами. Он отвечал за все световые эффекты.

Функции распределял председатель совета дружины. Почему, к примеру, именно Окуньский с Росяком ведали светом? Да потому что они были друзьями, все это знали. А почему Зоську определили в раздевалку под начало Сикоры? Потому что председатель понимал: раздели он их – Сикора начнет нервничать, и тогда в раздевалке будет кавардак.

Из-за двери доносились голоса актеров, мучившихся во втором действии. Здесь, на ступеньках, было спокойно, пока не появился председатель.

Он вбежал в мотоциклетном шлеме, передал его Сикоре (ответственный за раздевалку!) и с гордостью потряс коробочкой с гримом.

– Есть! Видели? Сколько разговору было: кто нам одолжит, да откуда возьмем?

– Где достал? – спросил Сикора. Старшие харцеры после летнего лагеря обращались к председателю на ты.

– У тетки Котлярека!

– Опять эта тетка с телевидения! – охнул Окуньский. – Целых полдня стращают ею!

– Скоро сам ее увидишь – она сюда придет! Поможет загримировать наших артистов. Отличная бабка! Жалко, довоенная.

– Что значит довоенная? – спросила Зоська.

– Не стыдно, девушка? – осадил ее Сикора. – Ну, подумай, что это может значить? К примеру, замок на Вавеле[8]8
  Королевский замок XIII–XVII вв. в Кракове, на холме Вавель.


[Закрыть] тоже довоенный…

– Вавель красивый… Выходит, и тетка тоже?

– Ну дает! – вскипел Пустецкий. – Довоенная – значит старая. Как Вавельский замок! Ясно?

– Ребята, как идет репетиция? Не опозоримся с этим спектаклем, а? – спросил председатель.

– Пока что полный порядок! Непонятно только, кто будет петь балладу… Магды все еще нет!

– Черт возьми… А что Котлярек думает?

Отвечать за Котлярека не пришлось. В этот как раз момент Окуньский через дверь услышал последний возглас со сцены, вбежал в зал и зажег верхний свет.

– Репетиция окончена! – кричал Котлярек. – Все сюда! О, председатель уже тут, отлично. А Магда Новицкая пришла? Ну, Магда здесь или нет?

– Не ори так, мы не глухие, – сказал председатель. – Магды нет. Что будет с балладой? Ты послал кого-нибудь к Новицкой домой?

– Мне это и в голову не пришло! Я был уверен, что она вот-вот явится.

– А ведь я говорил, что кому-то надо было еще вчера сходить к ней! Я считаю… – начал Доманский, но его перебили.

– Послушайте! А может, она сочла ниже своего достоинства принимать участие в школьном спектакле? Может, ей на телевидение захотелось или в кино? – сказала Витвицкая.

– Не ерунди! Кто живет по соседству с Магдой? – громко спросил председатель. – Я спрашиваю, кто знает, что с ней случилось?

Росяк уже сошел с балкона. Он услышал последний вопрос. И, подумав, потянул Окуньского в сторону.

– Витек, скажи им, что Магда не придет. Скажи, что ты в этом уверен и надо решить, кто ее заменит.

Окуньский посмотрел на него как на сумасшедшего.

– А откуда же я могу быть в этом уверен?

– Я тебе это говорю! Не придет она… И петь не будет!

– Так сам им и скажи, раз знаешь! И вообще, почему ты только теперь об этом вспомнил?

Росяк молчал. В самом деле, надо бы раньше, до прихода председателя. Но больше тянуть нельзя – это ясно. И все же лучше бы Витек сказал об этом.

– Витек, прошу тебя… Скажи, что она не придет, у нее что-то дома стряслось. Сделай это для меня.

– Но почему я должен говорить?

– Потом объясню. Ну, будь другом! Важно, чтобы именно ты сказал, а не я.

– Значит, никто ничего не знает? – повторил свой вопрос председатель. – Нет? Ну, так я еду к Магде.

– Витек, скажи сейчас! Ну! – шепотом просил Росяк. – А то поздно будет…

Окуньский ничего не понимал. Он пожал плечами и громко выкрикнул:

– Я знаю! Магда сегодня петь не будет. Надо заменить ее… Генек, тебе нет смысла ехать за нею!

Все были поражены, больше всех Котлярек.

– Чего ж ты молчал?

– А меня никто не спрашивал.

– Ты что, ждал, покуда спросят, да?

– Точно знаешь, что она не придет? Сама тебе сказала?

– Точно. – Окуньскому все это порядком надоело. Он разозлился: – Да оставьте вы меня в покое!

– Раз уж ты столько знаешь, скажи по крайней мере, почему она не придет? Больна, что ли?

Окуньский смотрел на них, не зная, что ответить, и поглядывал на Росяка.

– Не больная она, дома у нее какие-то неприятности, – шепотом подсказал ему приятель.

– У Магды дома неприятности! Всё, больше ничего не знаю! – Окуньский повернулся и спокойно пошел выключать прожектор.

В зале на минуту воцарилась тишина.

– У всех дома неприятности, – сказала Витвицкая.

Они с Магдой не любили друг друга, все об этом знали. Поэтому на замечание Витвицкой никто не обратил внимания.

– У всех свои неприятности… – повторила она. – Но если бы Магда хотела, то пришла бы… Я думаю, она просто нос воротит. Тот воеводский смотр полгода назад вскружил ей голову… Эстрадная певица! Вторая Слава Пшибыльская!

– Витек! Она говорила тебе, какие у нее неприятности? – спросил Сикора.

Окуньский был теперь в другом конце зала, у своего прожектора. Росяк никак не мог подсказать ему. А вся дружина ждала.

– Я не спрашивал… – сказал Окуньский. – Чего мне в чужие дела соваться? У Новицкой отец с матерью есть, пускай они беспокоятся… Я знаю только, что она не придет.

Он был в ярости, что позволил Росяку впутать себя, не зная, в чем дело. Но теперь, хочешь не хочешь, надо было выпутываться самому.

– Что ж, раз так, придется, как видно, отказаться от участия Магды! Это же генеральная репетиция, через час представление, и если б Новицкая собиралась петь, она бы уже пришла, – сказал Пустецкий. – Балладу должен петь кто-то другой!

– Можно и так, конечно, – буркнул Котлярек. – Но вы же отлично знаете, что Магде нет равных.

– А может, она примчится в последнюю минуту? – подала мысль Зоська. И в ожидании поддержки взглянула на Сикору. Но он состроил гримасу, означающую, что не верит в приход Магды. Зоська тотчас перестроилась: – А впрочем… пусть председатель решит, кому петь вместо Магды. И кончим с этим, а то поздно уже.

И тут заговорил Росяк:

– Послушайте… если вы не против, я мог бы спеть балладу. А? Как вы думаете?

Никого это особо не удивило. Все знали, что Росяк поет. Пел он как-то в дуэте с Новицкой, солировал в школьном хоре. Именно он попеременно с Котляреком организовывал костры в летних лагерях и на экскурсиях.

– Можно попробовать, – буркнул председатель.

– А гитара? Ты что, без гитары будешь петь? – забеспокоилась Зоська. – Это ж никуда не годится.

– У меня есть гитара!

– Что? – спросил Котлярек, словно не расслышав. – Что у тебя есть?

– У тебя есть гитара? – удивился Витек Окуньский и подошел поближе. – Ты что-то загибаешь, братец, ведь у тебя никогда ее не было!

– Не было, а теперь есть. Что тут такого? – спокойно сказал Росяк, пожав плечами. – Я полгода копил деньги и наконец купил ее.

– Когда? – допытывался Окуньский. – Когда купил? Я ничего не знал.

– Да успокойся ты, Витек! «Когда», да «когда»… Потом будешь расспрашивать, нет уже времени на разговоры! – злилась Витвицкая. – Раз есть у него гитара, пускай мчится за ней домой. Да поживее!

– В самом деле, пусть Росяк летит за гитарой. И пусть поет.

– А прожектор? Кто будет обслуживать прожектор на балконе? Это не так-то просто, – вспомнил Пустецкий.

– У прожектора меня с успехом может заменить Окуньский, – предложил Росяк. – Витек, правда? А боковой и верхний свет любой может включать и выключать. Хотя бы и Котлярек.

– Ну, только не любой! – вознегодовал Котлярек. Он посмотрел на мальчиков и вдруг решился: – Ладно, пусть будет так. Окуньский возьмет на себя прожектор на балконе, Пустецкий заменит Окуньского. Росяк будет петь. Беги за гитарой! Чего еще торчишь тут?

– А мне не нужно никуда бежать, гитара здесь, со мной, – улыбнулся Росяк. Но тут же понял, что улыбка была совсем не к месту. На него посматривали как-то странно. А может, ему только почудилось? И он быстро добавил: – Ну, чего уставились? Я принес гитару с собой на всякий случай… Ну так как? Можно попробовать?

– Конечно! Пой! Не смущайся! – подбодрила его Витвицкая.

– Предусмотрительный ты, однако, если «на всякий случай» разгуливаешь по городу с гитарой, – заметил председатель.

Росяк не успел ему ответить: в эту минуту перед ним вырос Окуньский. Он был взбешен и едва сдерживался:

– Пойди-ка сюда на два слова!

– Постой, после поговорите. Слушай, Росяк, а почему ты не сказал нам об этой гитаре в начале репетиции? – спросил Сикора подозрительно. – Что-то ты крутишь, братец!

Росяк отвернулся от Окуньского.

– А чего тут крутить? – И хладнокровно объяснил: – Зачем мне было говорить вам раньше? Чтобы вы решили, будто я рвусь на сцену, да? Сейчас, когда вы сами велите мне петь, – дело другое. Могу и попробовать. Тем более Витек Окуньский уверяет, что Магда не придет!

– Что? – вскинулся Витек. – Я уверял, что Магда не придет? Я? Соображаешь хоть, что говоришь?

– Ты и в самом деле уверял нас в этом. А кто? Все же слышали! – сказал председатель.

А Доманский прибавил:

– Чего дурачком-то прикидываться?

– Вот именно, – подмигнул Росяк. Он медленно подошел к стульям и начал перекладывать лежавшие там пальто. – Я сегодня первый пришел, поэтому никто и не видел гитары. Здесь она лежит, под пальто…

Он вытащил гитару, повесил ее на шею и взял пару аккордов. Подкрутил одну струну, другую. Снова попробовал.

– Можно начать?

– Наконец-то все улажено, – громко радовалась Зоська. – А я уж боялась, что провалимся.

– Теперь тишина! Садитесь все! Послушаем, как у него получается, – командовал Котлярек. – Ты все куплеты знаешь?

Росяк легко вскочил на сцену.

– Знаю! Минуточку… Значит, так: я выйду из-за занавеса в темноте, меня не будет видно. Беру аккорды. Витек Окуньский осветит меня, и я начну… Верно я запомнил?

– Верно, – сказал Котлярек. – Начинаем!

Сделалось тихо. Росяк пел неплохо. Но заметно было, что он старался подражать Магде Новицкой – снижал голос там же, где она, в тех же местах делал паузы.

– Увы, это, конечно, не Новицкая… Но сойдет, правда? – шепнул Котлярек председателю.

«Что-то тут не так, – думал Окуньский. – Зачем он меня в это впутал? И я же в дураках оказался. Почему скрывал, что знает о Новицкой? И почему Магда сама не предупредила, что не сможет прийти? Что-то подозрительно хорошо он поет! Словно знал все заранее и успел подготовиться… Когда же он купил гитару? Даже мне не сказал… Друг называется! А ведь мы никогда ничего не скрывали друг от друга… Вернее, я не скрывал. А он? Кто его знает… Что-то тут не так… Но что именно?»

Росяк явно осмелел, второй куплет пошел у него лучше. Звучали в зале хорошо знакомые всем слова:

 
Есть на свете один город,
Весь деревьями обсажен,
А в том городе есть школа,
Каких много.
 
 
А в той школе есть дружина —
Нет ей равной в целом мире.
К дружбе путь она укажет
Всем харцёрам!
 

– Пойдет, будешь петь! – громко сказал председатель. – А теперь отнесите свои пальто в раздевалку. Репетиция окончена! Полчаса передышки!

В зале осталось всего несколько человек. Административная группа занимала свои посты, Доманский снова проверял, не заедает ли занавес. Разумеется, заедало. Артисты вышли из школы немного проветриться, но быстро вернулись. Было уже холодно, ноябрь.

Окуньский не подходил к Росяку, выжидал. Но Росяк словно бы не замечал этого. Сперва поговорил с Витвицкой, потом еще с кем-то, наконец взял свое пальто и понесся к раздевалке. С гитарой он не расставался.

«Сейчас небось вернется. Ведь должен же он мне что-то сказать», – думал Витек.

Усевшись в первом ряду, он стал ждать. Однако Росяк не возвращался.

Вдруг от двери его окликнул Сикора:

– Окунь! Иди в канцелярию, твой отец звонит!

– Отец? Зачем?

– Может, проверяет, здесь ли ты.

Они оба вошли в канцелярию. Сикора запер дверь изнутри. У окна стояли председатель дружины и Пустецкий. Телефонная трубка лежала на рычаге, и Витек понял: телефон был просто предлогом, его хотели вызвать из зала.

– Что происходит? – спросил он. – Тайное собрание?

– Тайное, – подтвердил председатель. – Садись. И вы тоже. Спрашиваешь, что происходит? Именно это мы и хотим тебя спросить!

– Не понимаю…

– Витек! Скажи честно: ты знаешь, откуда у Росяка эта гитара?

– Нет! Понятия не имею.

– Но он же твой друг. Неужели ничего не говорил? – удивился Сикора. – Не верю.

– Отвяжись! Друг! Ну и что с того? Говорю – не знаю, значит, не знаю… Сами его спросите!

– Спокойно… Зря не горячись! – сказал председатель. – Откуда тебе известно, что Магда не придет? Ты с ней говорил?

Окуньский помолчал немного.

– Нет.

– Откуда же ты знаешь? – спросил Пустецкий.

– От него, от Росяка.

– Час от часу не легче… – проворчал Сикора. – Круг замкнулся, а мы ничего не знаем… Может, все же позвать сюда Росяка?

– Но в чем дело? Чего вы, собственно, хотите? Зачем к Росяку цепляетесь? – выспрашивал Витек. – Скажете наконец?

– Скажем, коль не знаешь. Пустецкий узнал эту гитару. Это Магдина гитара!

– Ты что, рехнулся? – Витек вскочил со стула. – Быть не может!

– Головой ручаюсь! – сказал Пустецкий. – Это Магдина гитара. У нее сбоку такая заметная царапина. Я как-то одалживал у Магды эту рухлядь для моего брата. Как только Росяк начал там, в зале, настраивать гитару, она показалась мне знакомой. И я специально подошел поближе. Даю слово, это гитара Новицкой.

– Чушь! Не убил же он Магду, в самом деле, чтобы отобрать у нее гитару! А может… Послушайте! А может, она ему одолжила?

– Одолжила! Чтобы он заменил ее в спектакле! Магда одолжила ему гитару, чтобы он пел вместо нее. Втайне от всей дружины! – И Сикора посмотрел на Окуньского как на ненормального. – Ты же сам в это не веришь. Просто защищаешь его, поскольку он твой сердечный друг.

Витек смолчал.

– Там небось зрители сходиться начинают… Сейчас ничего уж не выяснишь. А после представления поговорим с Росяком. Все, кто здесь, плюс Сосновская, Млынарчикувна и Котлярек. Весь совет дружины, идет? – предложил председатель. – А пока что молчок. Тайна!

Сикора и Пустецкий кивнули:

– Идет.

Окуньский не сказал ни слова. Он подошел к двери, повернул ключ и первым вышел из канцелярии. Ему даже в голову не пришло пойти на балкон, проверить, сумеет ли он справиться с прожектором. Он вообще не думал сейчас о представлении. Он искал Росяка.

Гостей в зале все прибывало, становилось шумно. Улыбающиеся распорядители показывали места. Все выглядело празднично.

Витек нашел Росяка в комнате, где Котлярек и его тетка с телевидения гримировали волнующихся артистов.

– Выйди-ка на минутку… – сказал он спокойно.

– Зачем? – вскипел Росяк. – Сейчас приспичило? С гитарой?

– Гитару можешь оставить. Да, сейчас.

Росяк вышел, но гитары не оставил. «Он, похоже, вообще не снимал ее, – подумал Витек. – Выходит, прав Пустецкий».

– Чего тебе? – спросил Росяк. – Обиделся, что из-за меня в глупое положение попал, сказав про Магду? Но это ж ерунда…

– Я не обиделся. Пустяки… Послушай! Это Магдина гитара?

Росяк, захваченный врасплох, растерялся.

Отступил на шаг, взглянул на гитару, на Витека.

– Узнал? Каким образом?

– Узнал. Откуда она у тебя?

– Ну не украл же я. Ты ведь не думаешь, что я украл?

– Разумеется, нет… Так откуда она у тебя?

– Купил. За триста злотых… Ящик весь в царапинах.

– Именно, в царапинах. Но ты по дешевке купил. И когда же?

– Вчера вечером. Магда сама ко мне пришла. Предложила купить – ей деньги нужны… Чего так смотришь? Я не вру!

– Магды не было в школе ни вчера, ни сегодня. Ей понадобились деньги, ты говоришь… Что у нее случилось?

– Я же сказал, у нее дома неприятности.

– Какие неприятности? Она говорила?

Росяк мгновение колебался.

– Говорила… Но тебе-то что за дело? Ведь ты сам сказал перед всей дружиной: у Магды отец с матерью есть, пусть они и беспокоятся. Сказал, нет? Чего тогда цепляешься?

– Да, сказал. Ты меня в это втравил, но теперь я хочу знать, в чем дело. Так какие же неприятности, Росяк? Скажешь или нет?

– «Росяк, Росяк»! Что это ты официальный такой?

Они молча смотрели друг на друга, и Росяк увидел в лице Витека нечто странное… И струхнул. Они столько лет знали друг друга, дружили, порой случались меж ними стычки, ссоры, но это было в порядке вещей. Теперь же Витек смотрел на него как-то совсем иначе.

«Лучше сказать ему, и дело с концом, – думал Росяк. – А то еще обидится, что таю от него. Побежит и растреплет всем про эту гитару. Глупо… Перед самым представлением… Вот завтра пусть бы говорил что угодно! Мне-то что! Не украл же я, в самом деле… Скажу, пожалуй. Друг все же. А может, не говорить?»