Текст книги "Принцесса и мальчишки"

Автор книги: Януш Домагалик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

– Ты все ныл, что скучно. Вот тебе и приключение! – засмеялся Анджей.

На крыльцо вбежал Богдан:

– Правильно вышли?

– Ты ж хвалился, что был у лесника! – сказал Анджей насмешливо. – Холодно, вытрись. – И протянул ему платок.

Мы постучали в дверь, но никто не отозвался.

– А что, если там нет никого? – спросил Богдан.

– Оставим тогда все на крыльце.

– Да не о том речь, – занервничал Яцек. – Где грозу переждем? Обсохнуть надо.

– Надо посмотреть, горит ли в окнах свет.

– Верно. – Яцек выскочил под дождь. – Жертвую собой ради общества…

Через минуту он вернулся.

– Стучи громче.

За дверью послышались шаги.

– Кто?

– Свои! – громко сказал Богдан. – Добрый вечер! К леснику. С делегацией.

– Чего ты несешь? – шепнул я.

– Да пусть! – сказал Яцек. – Делегация – это звучит, а то пришли с ведрами…

– Его нет, – услышали мы из-за двери. – В город поехал. Завтра приходите.

– Может, он открывать боится?

– Может, и боится. Граница рядом, лес…

Анджей попробовал еще раз:

– Откройте. Мы из лагеря, дело есть.

Дверь открылась, и мы, спотыкаясь, вошли в дом. В сенях было темно. Только войдя в комнату, мы увидели хозяина. Это был сгорбленный старик.

– Не повезло вам, хлопцы… – сказал он вполголоса. – В такую погоду…

– Мы от имени всего отряда, – как всегда, гладко начал Богдан, – хотим поблагодарить за помощь…

– Сына нет, – прервал его старик, – завтра вернется.

– Можно переждать у вас дождь? – спросил Яцек и, не дожидаясь ответа, отодвинул стул и сел к столу. За ним Богдан.

– Тише!.. – шепнул Анджей. – Не видите, что ли?

Только теперь я заметил, что на кровати лицом к стене лежит кто-то прикрытый одеялом.

Старик посмотрел в сторону кровати, покачал головой:

– Не повезло вам… беда тут у нас. А помочь нельзя.

Мы переглянулись – что тут скажешь?

Старик в растерянности стоял посреди комнаты, как бы не зная, что с нами делать.

Дождь лил как из ведра, сверкали молнии, гроза проходила как раз над нами. Мы молчали. Наконец Анджей кашлянул и сказал:

– Мы пилу с ведрами на крыльце оставили. Никто не украдет?

– Кому здесь? Нет никого…

Снова стало тихо.

– А болезнь эта… что-нибудь серьезное? – спросил я, чтобы как-то поддержать разговор.

Старик взглянул на меня:

– Откуда мне знать? Видать, серьезное… Боли у нее начались, днем. А потом все хуже, хуже. А мы тут одни. Беда… Хорошо, хоть уснула.

Вдруг мы услышали слабый стон, больная зашевелилась, потом снова стало тихо.

Богдан поерзал на стуле и шепнул:

– Может, пойдем? Постоим на крыльце, подождем. Неудобно, сидим тут, мешаем…

– Почему это мешаем? Сидим тихо… – сказал Яцек. – С ума сошел? Куда идти?

Старик услышал их.

– А вы посидите, – сказал он. – Посидите. И нам будет спокойнее.

Анджей увидел висящий на стене телефон, подошел к нему.

– Вы звонили врачу? Надо же с больной что-то делать… – И, не дожидаясь ответа, снял трубку. Подержал ее около уха, встряхнул раз, другой и положил на место.

Больная снова зашевелилась. Старик подошел к кровати, поправил одеяло. Потом глубоко вздохнул:

– Телефон! Три дня уже не работает. Сын в город и поехал…

– А поблизости есть врач? – спросил Яцек.

– В городе, в больнице… А тут только горы и лес. До города далеко. Сын лошадь взял… Приедет, что-нибудь придумает. Ждать надо…

Снова наступило молчание. За окном было темно. Но гроза стала понемногу стихать, уходила дальше. Слышался только шум дождя.

– Скоро девять, – сказал я, – пора идти, нам же в караул.

– Какой караул! В такой дождь! Они и костер-то наверняка отменили, сидят в палатках.

– Мы же обсохнуть хотели, – поддержал Яцека Богдан, – посидим еще…

– Здесь горы. Может и неделю лить, – отозвался старик. – А может, и распогодится – смотря откуда ветер…

Больная вдруг проснулась, откинула с лица одеяло и повернулась в нашу сторону. Она на мгновенье открыла глаза, но тут же закрыла, проведя рукой по бледному вспотевшему лицу.

Перед моими глазами вспыхнул кадр из уже знакомого фильма: едет по холму девушка на коне, склонилась к гриве, смеется… В лесу жарко, пахнет разогретыми соснами…

Старик подошел к больной и полотенцем вытер ей пот со лба, откинул слипшиеся волосы.

Я посмотрел на Яцека. Узнал он ее?

– Ну как? – ласково спросил старик. – Поспала немножко? Лучше тебе? А это ребята из лагеря, к дяде твоему пришли… Может, попьешь чего-нибудь?

Девушка, не открывая глаз, отрицательно помотала головой и снова отвернулась к стене.

Я нагнулся к Яцеку:

– Узнал? Это же твоя знакомая. Из города…

Павлицкий быстро встал со стула:

– Такая же моя, как и твоя. Надо идти, нечего здесь больше торчать.

Старик услышал его слова:

– Может, чаю вам вскипятить, хлопцы? Раньше-то я не сообразил, посидите, чайку попейте…

По его голосу я понял, что он боится остаться один.

– Нет. Нам пора, – сказал Яцек так решительно, что мы уставились на него с удивлением. Потом подошел ко мне и зашептал: – А тебе чего надо? Что с того, что она наша знакомая? И если хочешь знать, я наврал тогда, не виделся я с ней. И в кафе не был… Видел только, как она на коне проехала, и лейтенант с ней…

Яцек говорил тихо, но старик опять услышал его последние слова.

– Она хорошо на лошади ездит. Это внучка моя, от второго сына. На каникулы приехала, помогала мне… А тут беда эта.

Заговорил Анджей:

– Пора идти. И так долго сидели.

Мне хотелось как-нибудь задержать их, хотелось сказать, что, раз старик хочет, можно бы еще посидеть, попить чаю… Я уже собрался было говорить, когда почувствовал на себе взгляд. Девушка лежала с открытыми глазами и, казалось, смотрела на меня.

Я услышал голос Яцека:

– Да я уже целый час талдычу, что идти надо, вставайте, пошли…

Было ясно, что девушка все слышит. Я представил, как они всю ночь будут сидеть одни в этой глуши…

– Идем! – решил Богдан. – Промокнем, конечно, до нитки, три километра все же, но делать нечего…

Я заметил, что Анджей как-то странно на него смотрит, то ли иронически, то ли презрительно…

– Сколько, говоришь, километров? Три? Плохо считаешь. Все двенадцать будет.

Мы удивленно переглянулись.

– Ты чего? – спросил я. – Откуда двенадцать? Ты куда собрался?

– А вы куда? В лагерь, что ли, со спокойной душой? Как ни в чем не бывало?

– А куда же еще?

Анджей не ответил, медленно пересек комнату и сел на кровать около девушки.

4

Слушая их короткий разговор, я чувствовал, что то, что делает Анджей, должен был и хотел сделать я. Ведь это же я хотел подойти к ней и спросить…

– Как думаешь, что с тобой случилось?

– Не знаю. Отравиться я не могла.

– Ты уверена?

– Да.

– Аппендикс у тебя на месте?

Девушка приподняла голову, оперлась на локоть.

– Я что-то не пойму…

– Операцию тебе какую-нибудь делали?

– Нет.

– Главное – не пугайся. Но если это аппендицит или что-нибудь в этом роде, то дорога каждая минута.

– А это само не пройдет?

– Вряд ли… Только не волнуйся. Лежи спокойно.

– Я лежу…

Анджей встал.

– Значит, так. Она лежит, потому что больна. А мы-то чего сидим, как олухи, чего ждем?

– Может, врача можно где-нибудь найти? – спросил я.

– Сдурел? – закричал Яцек. – Ночью? Под дождем? До города двенадцать километров.

– Тем более что врач тут не поможет, – начал Богдан, – ей в больницу надо, если это аппендицит…

– Молодец! Все правильно понимаешь. Только больница к ней сама не придет.

Старик стоял в дверях и ловил каждое наше слово.

– Легко сказать – больница. На чем ты ее повезешь?

Анджей не ответил Яцеку, он смотрел на меня.

– А ты как считаешь?

– Не знаю… Наверно, возвращаться надо, мы же уезжаем завтра… – услышал я свой голос. Вдруг меня осенило: – Слушай, в шесть за нами машина придет. Сообщим в больницу около семи. Это выход! Успеем раньше лесника!

– Вот бы хорошо! – обрадовался старик.

Анджей подошел ко мне.

– А что до семи еще десять часов – это, по-твоему, мелочь? А если поздно будет?

Я зачем-то повернулся к девушке.

– Ты как думаешь, выдержишь? – пробормотал я.

Она молчала. Старик тоже. Потом она как-то странно посмотрела на меня, как-будто на моем лице могла прочитать ответ на вопрос.

– Ядзя, ну как? – спросил старик.

Тишину нарушил Анджей. Он подошел к столу и взял мой фонарь.

– Идешь со мной? – спросил он Богдана.

Меня удивило, что он обратился к Богдану, но потом я понял, что с него он просто начал. И все-таки почему с Богдана? Тот молчал.

– Яцек, ты?

– Да пойми ты, надо в лагерь идти, наверняка нас уже ищут.

– Все правильно, потому и жалко каждой минуты. Кто со мной?

«Почему он меня не спрашивает, крест на мне поставил? – мучился я. – А может, уверен, что я сам вызовусь?»

– Вещи мои заберите, догоню вас на вокзале… – Анджей посмотрел на часы и вышел в сени.

– Нельзя ночью одному! – всполошился старик. – Горы, граница рядом… Заплутаешь!

– Подожди! – крикнул я.

– Идешь, Марек?

– Да, подожди! Давай еще подумаем, ведь…

Хлопнула дверь.

Мы молчали. Слышен был шум дождя и далекие уже громовые раскаты. Я поймал себя на том, что считаю секунды между вспышками молний и ударами грома, который гремел где-то в горах, за границей.

Неожиданно заговорила девушка. Она приподнялась, села на кровати.

– Дед… Он ушел? Одного отпустили?

Старик молча подошел к кровати, подал ей стакан чая. Она пила медленно, долго.

Время шло. Павлицкий стоял у окна и смотрел в него так внимательно, как будто там что-нибудь было видно. Я сел к столу, а Богдан тихо ходил по комнате. Потом вдруг обратился к девушке.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил он и сам же ответил, будто боясь услышать от нее что-то другое: – Получше немножко? Ну и хорошо…

Часы на стене тикали слишком громко. Раньше я этого не замечал.

– Сопляки… – тихо сказала девушка.

Маятник мерно качался. Гирьки часов перемещались на своих цепочках, одна вверх, другая вниз, но движения не было видно, просто в какой-то момент каждая из них оказывалась в другом месте, не там, где раньше.

Девушка снова впала в беспамятство. Лицо ее стало мокро от пота, боль накатывала волнами. Мне казалось, я чувствую, когда ей особенно больно. Старик молча сидел возле нее, повесив голову.

Мы сгрудились у стола. Тишина становилась невыносимой.

– Полтора часа прошло… – сказал я шепотом. – Сколько он мог пройти? Дождь кончился…

– Ну и что с того? – буркнул Яцек.

– Как что? Ты же мечтал дождь переждать. Считай, что переждал, – сказал Богдан.

– А ты о чем мечтал?

– Я в лагерь хотел идти.

– Ну и иди.

– А ты?

– Я не пойду. Что мы там скажем? Что Анджея дождем смыло?

– А может, до города все же поближе? – спросил Богдан.

Я подал ему планшет и только тут сообразил, что Анджей его не взял.

– Открой карту и посчитай. Да не это сейчас важно…

– А что важно?

– То, что нас было четверо, а пошел он один.

– А чего ж ты не пошел? Он тебе предлагал. Всем предлагал… – поправился Богдан. – А в тебе уверен был…

– Да ни в ком он не был уверен. И в себе тоже, – разозлился Яцек. – Пошел нам назло. И вообще, может, он тут где-то поблизости бродит или в лагерь отправился. Без карты он и до шоссе не доберется. Темно, дороги не знает. Может, еще вернется…

Мне стало тошно. Получалось, мы хотим, чтобы поход Анджею не удался. Наверно, тогда мы не чувствовали бы себя так паршиво и можно было бы все начать сначала… Ерунда! Лучше бы уж он был здесь, с врачом. И хорошо бы оказалось, что болезнь пустяковая, что весь сыр-бор ни к чему был… Больше всего мне хотелось, чтобы все кончилось, и побыстрее… Но главное, чтобы никогда в жизни не видеть мне ни этого старика, ни девушки…

Я посмотрел на нее. Ну и бред лез мне раньше в голову: такой или сякой я хочу ее запомнить. Да я ее теперь забыть не смогу. Я чувствовал, что мне чего-то жаль. Ее? И ее. Но больше всего мне почему-то было жалко себя. И еще чего-то, чего не было и уже никогда не будет.

Пошел второй час ночи. Яцек сидел, вытянув ноги и уставясь в окно, за которым на фоне светлеющего неба в такт маятнику качались верхушки сосен, и казалось, что скрипят не часы, а сосны.

Богдан сидел, опустив голову на сложенные на столе руки. Может, спал?

Я пил давно остывший чай.

Старик, с тех пор как ушел Анджей, как будто не замечал нас, хлопотал около больной. Даже чай поставил на стол молча. Он тихо переговаривался с девушкой, но я старался не слушать, о чем они говорят. Много бы я дал, чтобы оказаться на месте Анджея, где бы он сейчас ни был. Я ему завидовал. На Яцека с Богданом смотреть не мог. Да и на себя тоже, благо что зеркала передо мной не было.

Вдруг Яцек вскочил и прилип к стеклу.

Я прислушался. Со стороны гор отчетливо приближался гул мотора.

– Машина, – пробормотал Яцек, – почему с той стороны?..

– Может, другая дорога есть, через лес?

– Нас, наверно, ищут, – испугался Яцек.

– Этого только не хватало! – Богдан поднял голову. – Входят и спрашивают: «Где Анджей?» Что скажем?..

Машина приближалась, уже был виден свет фар. Она крутилась среди деревьев и наконец выехала на поляну.

Девушка села на кровати, быстро поправила волосы, как будто сейчас это было самое важное, разгладила одеяло. Старик заспешил в сени.

В комнату ворвался холодный свежий воздух. Быстрым шагом вошел молодой офицер. Мы вздохнули с облегчением – не за нами.

– Едем в больницу, – сказал лейтенант, – там все уже готово, мы звонили с заставы. К вам я утром заеду, – повернулся он к старику. И нам: – Помогите…

Павлицкий стоял ближе всех, он вместе с лейтенантом завернул Ядзю в одеяло. К ним подскочил Богдан. Втроем они подняли девушку, вынесли из дома и уложили в машину.

В дверях появился Анджей. Одежда на нем была совершенно мокрая – стояла колом.

– Здорово мне помог, – сказал он, возвращая мне фонарь. И ни слова больше.

Я взял со стола планшет.

– Идем в лагерь?

– Нет. С заставы послали солдата – сказать, чтобы не беспокоились. Едем в город.

– Молодец, что на заставу пошел, она поближе… – Старик суетился около Анджея. – А мы тут горевали… Но я-то знал, что не струсишь…

Анджей усмехнулся:

– Неизвестно… Мог бы и вернуться… Чувствую, что кружу на одном месте, а как выбраться – не знаю. Решил к границе идти, фонарем начал сигналить… Быстро меня нашли – и на заставу…

– Ребята! Побыстрей! – крикнул со двора лейтенант. – Одеяло еще захватите.

Ехали долго, лейтенант вел «газик» осторожно, только на шоссе прибавил скорость. Промелькнули знакомые автобусные остановки, въехали в город. Все молчали. Когда подъезжали к больнице, я вспомнил, что кончилось последнее лагерное лето. Каникулы позади.

Из больницы поехали в милицию. Там мы переночевали и дождались наших.

Утром, перед тем как отвезти нас на вокзал, лейтенант позвонил в больницу и узнал, что больную прооперировали и ей лучше.

А на перроне сказал:

– Считайте, спасли вы ее. Врач говорит, еще немножко – и поздно было бы…

ПАУК

Перевод С. Тонконоговой

Я был такой хиляк, что настоящего моего имени в школе никто и не помнил. Сперва меня прозвали Жердь, но это как-то не привилось. Потом почему-то Веником стали звать. Тоже не привилось. И наконец пристало ко мне прозвище. На горе мне пристало.

– Осторожней! До чего же рук и ног у тебя много, не пройти! Ну чего уставился? Паук противный!

Это сказала как-то на переменке Анка Сохацкая. Потом она небось и сама о том забыла, да и никто не помнил – какая разница, кто первый меня так прозвал! Но я-то помнил.

Паук, и всё тут. В недобрый час свалился на меня «паук» этот проклятый, не соскользнул – вцепился да и повис на мне. Даже наедине с собой я помнил, что двое нас: я и он, Паук.

Вроде бы и понимал – из-за такой ерунды не стоит огорчаться, но одно дело понимать и совсем другое – не огорчаться. Втемяшилось мне в голову, что Паук – это тот «я», каким меня видят и знают окружающие, а есть другой «я» – каким я сам себя вижу и ощущаю. Кто же из них настоящий?

Я не девчонка, чтобы перед зеркалом выстаивать, слезы лить и страдать от того, что у меня руки и ноги длиннющие и сам я тощ, как телеграфный столб. Это позже стало меня мучить, когда приглянулась мне Эва Винклер, а я ей, разумеется, нет. Но главное было в другом. Я, Паук, постепенно утвердился в мысли, будто я вообще не такой, как все, будто я хуже всех.

– Паук! В мяч пойдешь играть?

– Нет. Времени нет.

Было у меня и время и желание, а вот не пошел. Вдруг гол не сумею забить? Или проиграют из-за меня? Разозлятся ведь: «И кому это в голову пришло растяпу Паука включить в команду?»

– Паук! Может, прочтешь стих на торжественном вечере? Ты ж его вызубрил… А?

– Нет. Горло у меня болит, не могу.

Я мог, конечно. Но боялся выступать перед всей школой. Ведь в случае неудачи обязательно скажут: «Чего от него ждать? Паук он и есть Паук».

Постепенно все меня стали игнорировать. Однажды в классе собирали на билеты в кино и кто-то буркнул:

– Паука вообще не спрашивайте: как пить дать, скажет, что ему надо собаку в доме сторожить или что он ногу себе натер.

Так я и не пошел с классом в кино. Никто меня не уговаривал, да и сам я не хотел. Все больше отдалялся я от одноклассников, никому не был нужен – зачем? А потом свыкся с этой мыслью и в конце концов тоже перестал в ком бы то ни было нуждаться.

Удивил меня как-то Викарек. Однажды после уроков он вдруг совершенно серьезно обратился ко мне:

– Паук… Как бы это сказать… Мы можем взять тебя к себе, если хочешь. Ты, правда, мало на что годен, но у нас всего один мальчишеский отряд, остальные девчонки… Запишись к нам, а?

– Куда это к «вам»? – подозрительно спросил я.

– В харцерскую дружину.

Ясное дело. Ишь серьезным прикидывается – поиздеваться решил. Нет уж, меня не проведешь.

– Неинтересно мне это, – сказал я.

– Что ж, а я задумал было отряд паучков сколотить. Нет так нет. Эх ты, недотепа! – бросил он презрительно.

Злосчастное это прозвище, в общем даже не оскорбительное, стало как бы заколдованным порогом, за которым началась для меня злая година: я вдолбил себе в голову, что я – никто, полное ничтожество. Анки Сохацкой я не замечал в течение двух или трех лет, она как бы не существовала вовсе. У меня и в мыслях не было как-то отомстить ей. Зачем? Она и не поняла бы, за что я, собственно, пытаюсь отыграться.

И вообще на девочек я не обращал внимания. Только к концу седьмого класса обнаружил вдруг, что они делятся на красивых и никаких – тех, кто ничем почти не отличается от мальчишек. Красивой была только Эва Винклер, никакими – все прочие. Эва была на редкость хороша собой, и не я первый это заметил. Восьмиклассники и лицеисты давно об этом знали. Я часто встречал ее со старшеклассниками в парке, у кино. Ни с кем из наших мальчишек Эва не дружила, кроме Анджея Косинского. Все остальные казались ей сопляками. А Косинский в самом деле был старше всех, поскольку два года просидел в шестом классе.

Я часто заглядывался на Эву во время уроков, а однажды так загляделся, что учительница сделала мне замечание. У меня, верно, был при этом очень глупый вид – все так и покатились со смеху. А Косинский громко сказал:

– Паук в Винклер влюбился! Обхохочешься!

Даже учительница улыбнулась – верно, и впрямь это было смешно. Эва до конца урока все хихикала, а когда мы выходили из класса и я невольно отступил на шаг, чтобы пропустить ее вперед, она рассмеялась мне прямо в лицо.

В тот день я чуть было не разревелся там, в классе. Вот был бы цирк! Влюбленный Паук! И в кого? В самую красивую девчонку! Я понимал, что это в самом деле выглядит комично. Но мне было не до смеху. И не потому, что я и вправду влюбился в Эву. Какое! Я и не понимал еще толком, что значит «влюбился». Но в тот момент с особой остротой почувствовал себя униженным, смешным. Словом, Пауком.

Шли месяцы, а меня все больше грыз мой «паук». Я почти не говорил с одноклассниками – о чем? Отсиживался дома и глотал книгу за книгой – все, что попадалось под руку. Только учиться старался не хуже других. И это получалось. По крайней мере, мои ответы на уроках, мои классные работы не вызывали смеха. Но страх быть высмеянным не покидал меня. Я постоянно ждал, что оброненное кем-то словцо, фраза в мой адрес, того и гляди, вызовут взрыв хохота.

И уж особо следил, чтобы, упаси бог, не смотреть (разве что мимоходом) на Эву Винклер. Но все равно замечал, что она хорошеет день ото дня и прекрасно это сознает. Думаю, и другие замечали это, пожалуй даже учителя. Хотя вообще-то учителя не слишком разбирались в нас. К примеру, кто такой я – Паук.

Однажды я случайно узнал, что у Эвы в школе неприятности. Кто-то вроде бы видел ее на вечере в техникуме. Я услышал, как Баська Вольская – а она давно, еще с пятого, кажется, класса, сидела с Эвой на одной парте – говорила Викареку:

– А ты как думал! Эвкина мама даже с руководительницей нашей поругалась. Я, говорит, сама дочку на тот вечер послала. Красивая девочка, вот и цепляются к ней в школе.

Но Викареку такой довод не показался убедительным.

– Цепляются, говоришь, потому что красивая? Ну ты-то уж можешь быть спокойна, к тебе никто не прицепится… А вообще чушь ты городишь! Почему в таком случае к Анке Сохацкой никто не цепляется? Она тоже красивая. Ну, почему? Да потому что прицепиться не к чему!

Я отошел, чтобы они не подумали, будто я подслушиваю. Тем более что мне все это было до лампочки. Но потом, на уроке, я вдруг вспомнил, что Викарек сказал об Анке. Это она-то красивая? Вот уж никогда бы не подумал, что Анка может кому-то казаться красивой. Разве что Викареку.

Я даже обернулся невольно. И тотчас сильно пожалел об этом. Анка заметила, что я смотрю на нее, и улыбнулась. Но мне ее улыбка сразу напомнила: «До чего же рук и ног у тебя много… чего уставился… паук противный». Я отвернулся, рассердившись. Нет, не на Сохацкую – с чего бы? На себя самого.

И решил по возможности вообще не слушать, о чем говорят в классе. Что мне до их сплетен, до их дел? Только бы меня оставили в покое.

Утром я приходил перед самым звонком, у меня всегда с собой была книжка, которую я читал на всех переменках, а из школы старался уходить последним, избегая толчеи в раздевалке.

И еще – постоянно вызывался дежурить, чтобы можно было и на переменах не выходить из класса. В конце концов все привыкли, что я один дежурю, и даже рады были. Ведь это только в младших классах каждый рвется поливать цветочки, открывать окна, мыть доску. А у нас охотники перевелись, так что работенка в самый раз для Паука. По крайней мере на что-то хоть сгодился.

Так текли дни в школе. Нас все время было двое: я и тот, другой, – Паук. Только вечерами, перед самым сном, когда незаметно стирается грань между тем, что есть, и тем, что хочется, – только тогда, пожалуй, я одерживал верх над Пауком. Я видел его явственно, со стороны, как видят меня в классе: жалкий, никчемный Паук, которого никто не любит, даже я сам, хотя только я по-настоящему знаю его.

Но для всего класса мы с ним были одно лицо. Во мне там видели только Паука и никого больше. Настоящее мое имя они давно забыли.

Странное дело, встает человек утром с постели, как обычно, злится, что проспал, мечется по квартире: успеть бы позавтракать, холодно ли на дворе? Не забыть бы чего, не опоздать. И ему даже в голову не приходит, что именно в этот день с ним приключится нечто исключительно важное.

Я влетел в класс в последнюю минуту, следом вошел учитель. Я быстро огляделся. Ближайшее свободное место было рядом с Анджеем Косинским. Я не любил его. Впрочем, кого я, собственно, любил? Не раздумывая, я подсел к нему за парту.

– Тихо ты, Паук, – злобно зашипел он, – если уж уселся, не толкайся хотя бы!

Косинский сидел как-то странно, бочком, вжавшись в парту и вытянув ноги.

– Новые лыжные брюки, «норвеги», – пояснил он, – очень узкие, не хочу, чтоб на коленях пузырились. Сядь-ка с краю. Ты худой, поместишься. Перебьешься как-нибудь.

Разумеется, я послушался. «Час вполне можно выдержать, а на переменке пересяду», – подумал я.

Где-то в середине урока математик вызвал Косинского к доске. Вот и хорошо, можно усесться поудобнее. Задача Анджею, как обычно, не давалась, была надежда, что он долго проторчит у доски.

В это время кто-то легонько стукнул меня сзади по плечу и, вручая какую-то бумажку, шепнул:

– Письмо от женщины, держи!

Я взял листок и положил его на открытую тетрадь Косинского. Листок, правда, был без адресата, но если это писала девочка, то кому же еще, как не Анджею? Известное дело, он ведет оживленную переписку на каждом уроке.

Сперва меня подмывало заглянуть в письмо. Одним бы глазком увидеть, что пишут эти девчонки. Но я удержался. Нет, не стану читать чужое письмо. Да и вовсе мне не интересно, о чем они пишут.

Но сидевшей передо мною Эве Винклер это, наверно, было интересно. Заметив, должно быть, что я получил письмо, она обернулась раз, другой.

– Паук! От кого это?

– Не знаю, – буркнул я.

– Так покажи, увидим!

– Это же не тебе, – возмутился я.

– Попрошу потише, – сказал математик.

Я взглянул на него, и в тот же миг Эва быстро схватила записку.

Мне это не понравилось, но не драться же с нею! «А впрочем, пусть себе читает, – подумал я. – Они и так ходят парой с Косинским, у него небось тайн от нее нет. А может, она приревновала Анджея к кому-то?» Это даже развеселило меня, и я перестал думать о письме.

На переменке я пересел на другую парту, и только к концу второго урока до меня дошло, что в классе происходит что-то странное. Многие перебрасываются записками, шепчутся. Особенно девчонки. Я не понимал, в чем дело, к тому же меня это мало трогало.

Прозвенел звонок на вторую перемену, и не успела учительница выйти из класса, как парту Эвы Винклер окружили девочки. Они говорили громко и возбужденно, так что спустя минуту к ним из любопытства присоединилось несколько мальчишек. Я тоже подошел поближе.

– Ну, видите! А если бы оно к математику в руки попало, на кого бы он подумал? – громко говорила Эва. – Конечно, на меня! Кто еще может Анджею любовные письма писать? Только Эва Винклер, не так, что ли? Потому что Винклер вообще… – Эва передразнила пискливый голос нашей классной руководительницы. – Винклер с мальчиками гуляет, у нее ветер в голове и губная помада как-то в сумке оказалась, все только Винклер! Ну вот, нате вам. Видали, невинный ангел нашелся! Любовное письмо, Косинскому написать сумела, а подписать его – струсила!

Слушая все это, я в душе соглашался: да, подумали бы на нее. Но вот уж никогда не предполагал, что в Эве может быть столько злости.

– А кто же это писал? – спросила одна из девочек.

Минуту было тихо. Эва оглядела класс.

– Вот именно! Кто писал эти гадости? – Она подняла руку с запиской.

– Что? Гадости? Тогда прочти вслух, повеселимся, – обрадовался Джюрджала.

– Верно! Давай сюда письмо, Эва! – воскликнул Анджей Косинский. – Я прочту его вслух!

Не знаю почему, но мне в эту минуту стало как-то не по себе. Я уже хотел было выйти, когда заговорила вдруг Анка Сохацкая. Она была вся красная, взволнованная.

– Не лги, Эва! Никаких гадостей там нет! Никаких… И письмо это не к Косинскому… – Голос у нее пресекся, она будто задохнулась.

– Так это ты писала? Отлично! – ядовито засмеялась Эва. – Примерная Анка пишет любовные письма! Вот руководительница наша обрадуется.

Не только для меня было неожиданностью, что именно Сохацкая написала это письмо. Девочки переглянулись. Джюрджала уставился сперва на Эву, потом на Анку. А Викарек взглянул на меня – я стоял рядышком – и всплеснул руками: видал, мол, что делается на белом свете? Но более всех поражен был, пожалуй, Анджей Косинский. Он покачал головой и протянул руку за письмом.

– Ну-ка, давай его сюда, Эва! Если письмо от Анки, надо непременно зачитать его вслух!

– Оставь его мне, Анджей, не то пожалеешь! – сказала Эва каким-то странным, очень неприятным тоном, и, глядя на ее перекошенное лицо, я подумал вдруг, что она вовсе не такая уж красивая.

Косинский состроил гримасу: видели, мол, весь сыр-бор из-за меня. Он был явно доволен собой.

– Анка – мне? – Он рассмеялся язвительно, словно услышал остроумную шутку, и двинулся к двери, с достоинством неся себя и почти не сгибая ног, чтобы новые «норвеги» не пузырились на коленях.

– Самонадеянный хам! – сказала Доманская. – Болван этакий! Тоже мне, киношный любовник.

Анка Сохацкая опустила голову и сильно побледнела. Она стояла, не произнося ни слова, сжав руками спинку парты. А я, не знаю почему, почувствовал себя, пожалуй, еще хуже, чем в тот момент, когда весь класс смеялся надо мною: Паук влюбился в Эву Винклер! А ведь тогда мне казалось, что хуже уже и быть не может.

Минуту царила напряженная тишина. Все вроде бы чувствовали, что на их глазах разыгрывается какой-то мерзкий спектакль, но еще не совсем понимали, что к чему, и потому не решались прервать его и вышвырнуть актеров за дверь. А может, не всякий сумел разобраться, кто здесь виновный, а кого надо защищать?

Даже глупый Джюрджала состроил какую-то непонятную гримасу. Даже он, всегда умевший найти повод для смеха, теперь не хотел или не отваживался смеяться.

– Кончайте вы с этим, – тихо сказала одна из девочек.

– Вот именно! Прекратите, стыдно ведь! – прибавила другая.

– Еще чего! И не подумаю! – вскинулась Эва. – Эти старые бабы вечно ко мне цепляются! Вот я и покажу, кто на самом деле к мальчишкам липнет.

– Эва, зачем ты лжешь? В этой записке нет ничего страшного, ведь ты же хорошо это знаешь… Отдай ее мне. Или уничтожь, Эва! Что я тебе сделала? Чего ты хочешь?

Это говорила Анка. Теперь она вроде была поспокойнее, вернее, пыталась овладеть собой, чтобы спокойно произнести эти несколько фраз.

Ее прервала Баська Вольская, Эвина подруга, неразлучная тень ее.

– Эва! А может, лучше отнести это ее матери? Пусть узнает, – предложила она.

– Я подумаю, у меня еще есть время, – ответила Эва.

– Отдайте это письмо Анке, и пусть в другой раз не делает глупостей, – вмешался Викарек. – Ну, быстро!

Он сказал как раз то, что хотел сказать я. Если бы осмелился. Но и я не осмелился, и Эва не отдала письма. Она спрятала его в кармашек фартука и уселась за парту. Всем нам пришлось занять свои места – начался следующий урок.

Я снова пересел, на этот раз к Викареку. Он даже не удивился. Я видел, что и он взбудоражен этой историей. Пусть бы разозлился, подумал я, авось, пойдет на пользу.

– Викарек, а чего, собственно, Эва от нее хочет? – шепотом спросил я. Мы сидели на последней парте, так что можно было переговариваться. – Что дальше будет? Скандал на всю школу?

– Пожалуй, – согласился он. – Уж Эвкина мать расстарается. Получится, что Анка великая грешница, а Эвка – святая Тереза, вот увидишь. Мерзкие бабы! Но зачем ей понадобилось писать этому кретину? Такая девчонка мировая, не знает она его, что ли?

– Может, она влюблена в Косинского? – сказал я, и тотчас мне самому показалось это нелепостью.

Викареку, видимо, тоже, он спросил:

– Вот ты бы мог влюбиться в Косинского?

– Я?

– Ну, вот видишь. А что, Анка, думаешь, глупее тебя? – И прибавил: – Но я-то ему завтра все равно морду набью! Уж я ему врежу, вот посмотришь!