355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Янис Кууне » Каменный Кулак и охотница за Белой Смертью » Текст книги (страница 6)
Каменный Кулак и охотница за Белой Смертью
  • Текст добавлен: 6 октября 2016, 03:14

Текст книги "Каменный Кулак и охотница за Белой Смертью"


Автор книги: Янис Кууне



сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Барсучье молоко

К дому Кайи добрались в сумерках.

За все дорогу Ольгерд не сказал ни слова. Под тяжестью трех волчьих тушь он пыхтел, как потертый кузнечный мех. Пот крупными каплями тек по его щекам и тут же замерзал на вороте полушубка.

От усталости Волькша переставлял ноги как во сне. Может быть, от этого ему показалось, что девушка нарочно ведет их какими-то зигзагами, как заяц, который путает следы. Годинович пытался запоминать дорогу, но в конце концов понял, что если ночью опять выпадет снег, то сам он из этих мест не выберется.

Тут они и пришли.

Казалось, после всего пережитого за день, парней уже ничего не может удивить, однако, когда впотьмах парни различили олонецкое жилище, рты у них распахнулись шире беличьих дупел. Только Святогор[132]132
  Святогор – мифологический богатырь огромной силы, брат Святобора и Дуная.


[Закрыть]
мог поднять с земле и водрузить на ветви деревьев самый настоящий сруб.

Кайя вытащила из-под снега лестницу и налегке взобралась наверх.

Как ни сильно устали парни, но когда девчонка лезла вверх, они оба заглянули ей под шубу. Но рассмотрели лишь то, благодаря чему она двигалась по заснеженному лесу ничуть не хуже заправского охотника: задняя часть подола ее юбки была пропущена между ног и заткнута спереди за опояску. Получалось что-то вроде широченных порток. Онучи девушки были выше мужицких и доходили ей до колен, прихватывая подол юбки к икрам.

Оказавшись на верху, Кайя сбросила большую корзину на веревке. Парни сложили туда все волчьи туши, на что услышали язвительное:

– Как венеды собираются поднимать такую тяжесть? Или они думают, что я сумею это сделать сама?

Олькша влез по лестнице и ухватился за веревку. С натуги он даже пустил злого духа в портки, но так и не сумел оторвать корзину от земли.

– Вываливай их к лешему, – крикнул верзила, – И, давай по одной.

Пока парни возились с подъемом добычи, Кайя успела снять зипун, оправить юбки, запалить на поставце три лучины, разжечь очаг и даже поставить на стол братину холодного карельского овсяного киселя. Словом, когда Волькша и Олькша протиснулись в низенькую дверь, больше похожую на лаз, в «гнезде олонецкой белки», как Рыжий Лют прозвал жилище Кайи, было уже по-домашнему уютно.

Конечно, язык вряд ли повернулся бы назвать дом охотницы просторным. Но в иной сумьской землянке было и того теснее. Больше всего венедов поразил очаг. Он напоминал огромный глиняный котел или глубокое толстое блюдо, стоящее на деревянных козлах. А сверху над ним нависала глиняная же крышка на деревянных ножках, из которой вверх поднималось и терялось где-то в темноте крыши длинное бревно. Волькша с любопытством заглянул под «крышку» очага и обнаружил, что «бревно» было полым! Глиняную трубу подобной длины не сделал бы ни один гончар, будь то венед или даже латгот. Вероятно, олонь изготавливали ее, обмазывая ствол слоем глины, а потом выжигая дерево изнутри. Благодаря этой трубе дым очага послушно улетучивался наружу, так что даже в не протопленном доме почти угара не было.

Парни смущенно топтались возле двери и во все глаза рассматривали убранство дома на дереве. Вся утварь вроде как знакома, но выглядит иначе, чудно. Чего стоили полати, шедшие не вдоль стен, как у венедов заведено, а в два ряда вверх. Чудно? Чудно. Но и умно при этом. Места-то в доме больше! А шкуры, укрывавшие изнутри весь пол и стены дома. Венеды никогда не подумали бы так нерачительно расходовать меха. Это же уже не дом, а какой-то мешок. Однако благодаря ему, сам сруб можно было ставить из гораздо более тонких бревен, которые легче поднимать над землей…

Волькша от восторга даже позабыл усталость. Видано ли дело, не Година Евпатиевич, а Волкан Годинович будет за семейным ужином рассказывать про чужеродные обычаи. Хотя разве карела – чужеродцы? Да у половины Ладонинских жителей пусть в дальней родне да карела обретается. Но, как сказала Кайя, олонь – не карела. И, Радомысл свидетель, так оно и было.

– Ну, и что вы там топчетесь у дверей, как два суслика возле норы? – раздался насмешливый голос Кайи. – Скидывайте обувку и садитесь за стол. Испейте пока велле, а я покамест разогрею репу с кабаньими ребрами.

О карельском овсяном киселе Хорс прожужжал Олькше все уши. Но, как это обычно бывало с отцовскими рассказами, сын не верил в них ни единому слову. Да и как тут поверить, когда что ни день – на столе или овсяные блины, или каша, и от этой еды ничего особенного ни с кем не случалось. А послушать Хорса, так те карелы, что велле хлебают каждый день, и хвори не знают и усталости не ведают.

– Да все потому, что венеды настоящего киселя варить не умеют, – бывало до хрипоты распинался огромный ягн: – Ведь они, как та же хоть жена моя, овса натолчет, водой зальет и в печь. Хорошо если масла туда кинут или сушеных ягод для смака. А как от варева пар валить перестанет, так они его хлебать и начинают. Не по уму это! Велле – он же два раза забродить должен. Один раз он бродит, после того, как сырое толокно в воде размокнет. После чего его сварить надобно. А сваришь, не спеши! Тут велле второй раз сбродить должен. После чего его надо уже со всякими сладостями да пряностями сготовить. Вот тогда уж это будет всем киселям кисель…

Несколько раз Умила пыталась угодить мужу и сквашивала толокняную разболтуху. Только ничего из этого не получалось. Запах в избе стоял хуже, чем от бражки, и никакими взварами и медами нельзя было унять пивную горечь скисшего овса. От «карельского киселя» все семья маялась животами. А Хорс бурчал:

– Вот, дура-баба! Вздумала не по чину велле состряпать! Так ведь для него не абы какой сквас нужен. Да в карельских домах зарод[133]133
  Зарод – бактериальная закваска, тоже, что и дрожжи.


[Закрыть]
от велле пуще девичьей чести берегли! И не во всяком доме он выживал. Случались, домовой на зарод порчу наведет, так семья всю зиму без киселя сидит. И вот тут-то немочь до них и доберется…

Словом, когда Олькша услышал слово «велле» его конопатая морда скривилась как от осенней клюквы. Зачерпнув кисель ложкой, он перекосился еще больше:

– Это что, чьи-то сопли?

– Чьи-чьи? Твои, конечно, олух сопливый, – зашипел на приятеля Волькша. Но и его ложка застыла на полпути ко рту. При свете лучины сиреневатый велле выглядел совсем не непривычно. Однако пахло от него медом и ягодами, так что, зажмурившись, Годинович все же отхлебнул из своей ложки.

– Ну, и гадость, – ответил он на вопросительный взгляд Ольгерда и пододвинул братину с киселем себе поближе: – Даже не стоит пробовать. Тебе не понравится.

Волькша выел почти треть братины, когда Рыжий Лют сообразил, что друг провел его. Даже от большой голодухи Годинович не стал бы запихивать в себя всякую гадость, тем более, когда в доме уже пахло тушеным мясом и репой.

Все еще с сомнением Олькша вновь зачерпнул кисель ложкой и отправил в рот. После того, как велле проскочил его глотку, на скулах Ольгерда заиграли желваки:

– А ну отдай сюда, гнида латвицкая! – потребовал он: – Ты по что меня обманул?

– А ты вместо того, чтобы напогляд хаять угощение, прежде на вкус бы его пробовал, тогда никто тебя и не обманет, – урезонил его Волькша, возвращая посудину на середину стола.

– Ты, это, того… – начал кипятиться Олькша, загребая братину своими огромными ручищами: – Ты свою долю уже сожрал. Будет тебе.

– А вот и нет, – ощетинился Волькша. В шутку, конечно. Хоть и вкусен был велле, особенно, когда попадались в нем кусочки сушеной черники и морошки, но ссориться из-за него с человеком, который сегодня спас ему жизнь, Годинович не собирался. Это с одной стороны. А с другой стороны, не проучить такую бестолочь, как Олькша, было нельзя. Пусть в другой раз думает, прежде чем рот кривить.

– А вот и да, – как и ожидалось, верзила не понял шутки и вцепился в братину, как дитятя в мамкину сиську.

– А вот и нет, – балагурил Волькша: – Не ты здесь хозяин, чтобы доли раздавать.

– Что венеды не поделили? – спросила их Кайя. Ни дать ни взять старшая сестра собралась рядить двух братишек.

Окажись на месте Кайи любая другая девчонка, ох, и наслушалась бы она от Рыжего Люта про то место, что ей принадлежит по рождению, и каковое ей надлежит знать назубок, пока эти самые зубы еще торчат в ее «поганом рту». Но услыхав замечание хозяйки дома на дереве, Олькша лишь натянуто улыбнулся и подвинул братину обратно на середку стола.

– Вкусно. Велле. Очень любить, – пробасил он.

– Ну, так я еще налью, – предложила Кайя.

– Да. Очень любить, – обрадовался Олькша.

Те немногие карельские слова, которые он умудрялся вспомнить, верзила произносил с каким-то особым смаком и даже почти с гордостью.

– А может не надо? – усомнился Волькша: – А то для мяса в пузе места не останется.

– Останется! Еще как останется, – успокоила его Кайя: – овсяным киселем насытиться можно, наесться – нельзя.

Сказать по-правде, парни не поняли, как такое возможно, пока не испытали это на себе.

Они выхлебали на двоих полторы огромные братины велле. Животы их наполнились сладким счастьем людей, впроголодь переживших тяжкий день и наконец-то вкусивших от пуза. В пору было вставать из-за стола. Но когда Кайя поставила перед ними горшок, источавший запах кабанины, парни ни мало не сумляши опустошили и его.

Странные дела творились за ужином. Волькша уж начал думать, что это ему все мерещится. Оно и понятно – досталось им с Олькшей за этот день. А может в хваленый велле кроме черники и морошки еще какая гулящая ягода попала? Но только не узнавал Волькша своего приятеля. Ну, хоть умри, не узнавал. Чтобы Рыжий Лют, гроза всего южного Приладожья, задира, срамник и подглядчик за девками на купальне, так чинился, так лыбился и хлопал глазами! Да это же уму не постижимо!!!

Впрочем, за вечеряльным столом Кайя тоже перестала походить на Давну, деву-охотницу. Уж и не понятно, то ли от возни у очага, то ли по какой другой причине щеки ее раскраснелись, точно два наливных яблочка. Она не впопад теребила косы цвета весеннего одуванчика: то закидывала их за спину, то опять расправляла на своей высокой груди.

Волькша умирал со смеха, слушая их разговоры на причудливой смеси карельских и венедских слов.

– Моя kajra Roope умный, как Перркеле, – хвастался Олькша, не придавая значения тому, что Роопе на самом деле был собакой Хорса, а к младшему хозяину относился с прохладцей, чтобы не сказать с пренебрежением.

– Роопе – твоя собака?! – восхищалась Кайя: – Тот самый пес, который в одиночку загрыз медведя?

Только ехидный взгляд Волькши не дал Рыжему Люту превратить пусть и знаменитого среди охотников, но все же не слишком большого пса, чуть ли ни в Семаргла.[134]134
  Семаргл – бог огня, предстаёт, как огненная крылатая собака, – посредник между богами и людьми.


[Закрыть]

– Не-е-ей, Роопе – карельская собака. Нет на медведь. На белка, куница, – потупился хвастун.

– Да, точно, самая умная собака на три дня ходьбы вокруг, – ни чуть не смутилась девушка.

– Ано – да, – расплылся в улыбке верзила. В этот миг Волькше показалось, что у его приятеля маслом намазано не только лицо, но и непослушные рыжие кудри, уж так он лоснился от гордости: – Роопе нет один белка брать. Лиса из земля брать. Барсук – да.

В это время в дальнем углу дома кто-то завозился.

– Таппи! Таппи, иди сюда, моя девочка, – позвала Кайя.

Парни застыли с разинутыми ртами: из темноты, озираясь на свет и недовольно фырча спросонья, вышла… барсучиха. Она подошла и села возле ног девушки.

– Таппи, толстушка моя, как твои малыши? – сюсюкала Кайя, беря барсучиху на руки: – Ой, сколько у тебя молока. Ты мне даже руки испачкала. Ну, на, поешь. Вот умница. Красавица.

Видение Давны-девы опять вернулось к Волькше. Видимо Хорс и впрямь был хорошим человеком, раз Мокошь дважды посылала Кайю навстречу незадачливым искателям барсучьего молока. Ведь не бывает же таких совпадений на пустом месте. Мало того, что попали они в дом к олони, о которой даже сами карелы мало что ведали, так еще и жила в сём дому недавно ощенившаяся барсучиха взамен кошки.

На Олькшу было смешно смотреть. Мысли о причудах Мокоши вне всякого сомнения ворочались и в его твердолобой башке, вот только отражались они на его губастой морде самым нелепым образом: он заулыбался еще глупее и еще чаще захлопал рыжими ресницами.

– Что? Что вы так смотрите? – обеспокоилась Кайя, заметив перемены в лицах своих гостей.

Олькша молчал, начисто позабыв все карельские слова.

– Годинович, помогай, – взмолился он, наконец.

Упоминание имени Годины, самого сноровистого толмача в землях Ильменьских словен, на мгновение наполнило Волькшу гордостью. Вот и его, сына Годинова, тоже призвали пособничать в сложных переговорах. А просто ли будет упросить Кайю поступиться своей любимицей, пусть даже и на один день? О, Радомысл, вразуми и направь, ведь как ни старался Волкан, а не мог он еще похвастать тем, что обошел отца своего знанием языков. И уж точно сумьский, водьский да карельский не были самыми простыми для Волькши наречиями. Вот, кабы, латвинский, свейский или норманнский…

К сложному разговору Годинович, подражая отцу во всем вплоть до хитроватого прищура, приступил степенно. Со стороны казалось, что он просто тщательно взвешивает слова, а не вспоминает их лихорадочно, как это было на самом деле. Для начала он рассказал о том, какой хороший человек – отец Олькши, Хорс. И уж так он его расписал, что в пору было подумать: а не сватает ли он Кайю за Хорса. Своим чередом описал переговорщик ту лихоманку, что одолела могучего ягна. О том, через чью вину она к нему пришла, Волькша упоминать не стал. Дальше зашла речь о Ладе-волхове.

Стоило Годиновичу упомянуть Ладонинскую ворожею, как Кайя просветлела лицом:

– Синеглазая Лайда – великая шаманка, самая великая шаманка из всех, которые когда-либо жили вокруг Лаатоккаярви[135]135
  Лаатоккаярви (Laatokkajärvi) – Ладожское озеро по-карельски.


[Закрыть]
– с жаром сказала она и уже собралась поведать, при каких обстоятельствах в ней поселилась эта уверенность.

Будь Волькша один, он бы с превеликим удовольствием выслушал рассказ девушки. Но Рыжий Лют, который из десяти карельских слов понимал одно, засопел как недовольный еж. Дескать, если у бабы язык развяжется, его сам леший его не усмирит. И пришлось Годиновичу невежей прикидываться и беседу в нужную колею возвращать.

– Так вот, – встрял Волькша поперек Кайиного рассказа: – чтобы Хорса от Мораны спасти, послала нас Лада-волхова в барсучий город.

Девушка насторожилась. Ей почему-то не нравилось то, куда клонит «говорливый венед». На всякий случай она даже сгребла в охапку Таппи, до этого безмятежно лежавшую у нее на коленях.

– Да не бойся ты, – понял Годинович ее беспокойство: – Лада строго-настрого велела принести живого барсука, точнее барсучиху. Хорсу от хвори надобно испить барсучьего молока. Мало того, что нам было велено барсучиху живой добыть, так еще и со всеми щенками, дабы те не подохли, пока Лада будет барсучьим молоком Хорса отпаивать. А как Морана отступится, так волхова грозилась нас обратно в боры послать барсучиху со щенками в нору возвращать. Иначе Святобор, Тапио[136]136
  Тапио – у финнов и карел Бог-повелитель лесов.


[Закрыть]
по-вашему, рассердится и больше удачи в охоте не даст. А без удачи, ты сама понимаешь, Недоля злая.

Упоминание Тапио успокоило Кайю. По крайней мере, эти венеды знали кое-что о законах Леса, хотя и были непутевыми охотниками.

– А как же вы собирались зимой барсука из норы тягать без лопаты? – спросила она невпопад.

Хоть и понимала девушка, что будут гости просить уступить им Таппи, хоть и сознавала, что нужна барсучиха для благого дела, но все равно с трудом представляла, как она отдаст свою любимицу в чужие, да еще и венедские руки. Темные у них, у венедов, души, как у медведей. Могут играть и ластиться, могут ягоды с ладони есть, а потом вдруг возьмут да и заломают насмерть.

– Так была лопата. Была. Только… я ее в лесу сломал, – сказал Волькша, чувствую, что его красноречие стремительно иссякает. Сказать по правде, он расчитывал, что после его повести Кайя, точнее Давна-охотница принявшая облик олоньской девушки, сама предложит свою барсучиху для исцеления Хорса. Но раз вопрос встал о лопате, то значит самое большее, на что они с Олькшей могут рассчитывать, – это найти здесь новую лопату взамен той, что сломалась во время битвы со стаей Белой Смерти.

– Да, точно. Я забыла, – отозвалась Кайя и замолчала.

Потрескивали головни в очаге. Лучины сгорели почти до поставца. Хозяйка запалила новые. При этом барсучиха соскочила с ее колен и вразвалочку удалилась к своим щенкам. Над столом повисло неловкое молчание. Гостям предстояло либо без обиняков просить Кайю дать им Таппи на пару дней, либо больше вообще не говорить про это, а завтра добраться-таки до барсучьего города и разорить там нору другой барсучихи. А ведь это будет уже третий день с тех пор, как они вышли из Ладони. Парни старались не думать о том, что сделала лихоманка с Хорсом за это время…

И тут произошло то, чего Волькша даже представить себе не мог: Рыжий Лют шмыгнул носом и промямлил по-карельски:

– Я… отец… очень любить. Много плохо… он умирать. От я он умирать. Я… много плохо… быть. Он от я говорить для люди… что приходить… я плохо делать. На мороз быть. Долго. Он стать… завтра… больной. Я быть… плохо много. Очень любить отец. Кайя!.. помогать. Очень хорошо быть. Я много хороший быть Кайя делать. Очень любить. Кайя… помогать.

Выдавив из себя эту белиберду, Олькша зарылся лицом в руки, и Волкану на мгновение показалось, что плечи приятеля вздрагивают. Он и сам ощутил, как поджимаются его губы. Таким Рыжего Люта, грозу всего южного Приладожья он никогда не видел. Даже побитый до черных синяков, даже порезанный ножом в драке, он продолжал скалиться и сквернословить. А тут…

Кайя смахнула слезу и робко протянула руку через стол. Она погладила огненно-рыжие спутанные патлы Олькши и прошептала:

– Ну, что ты, Ольгерд. Охотнику нельзя плакать. Кендес[137]137
  Кендес – финнов и карел бог покровитель охоты.


[Закрыть]
отворачивается от нытиков. Ну, не надо. Твой отец не умрет. Я помогу вам. Помогу. Завтра мы с Таппи пойдем с вами. Синеокая Лайда возьмет ее молоко, и Хорри выздоровеет… Ну, не надо, Олле… Не плачь…

Из всего сказанного Кайей Олле Хорриевич понял только «помогу», но этого было достаточно, чтобы он воспрял духом.

– Ты… помогать?

Девушка кивнула в ответ.

– Кайя очень много хороший! Очень любить! Много хорошо делать я завтра. Кайя очень помогать. Кайя хороший, – бормотал верзила. В пылу благодарности он сгреб ручищами девичьи ладони и стиснул так, что Кайя поморщилась от боли.

– Я… я… я снять шкура от волк! – наконец придумал Олькша, чем не сходя с места выразить Кайе свою благодарность.

Сказано сделано.

Кайя девять раз меняла лучины в поставцах. Волькша уже выбился из сил, борясь со сном. А Ольгерд все пыхтел над волчьими тушами. Когда он только втащил добычу в дом, Кайя попыталась ему помочь, но он зарычал как обиженный волкодав и попросил Волькшу объяснить женщине, что свежевать добычу должен мужчина. Послушать его, так всю стаю Белой Смерти уложил он один.

Увидев, что «говорливый венед» клюет носом, хозяйка постелила ему на одной из верхних полатей. Едва растянувшись на ложе, Волькша тут же заснул.

Разбудил его шум борьбы и громкие возгласы Кайи:

– Не надо! Не делай этого! Лемби не простит нас. Нет же! Нет! – почти кричала девушка по-карельски, пытаясь вытолкать Ольгерда со своих полатей.

А тот лез к ней с яростью голодного кабана. При свете догорающих углей Волькша разглядел, что на Олькше нет порток.

– Я же по-серьезному, – пыхтел похотливый хряк по-венедски, все глубже запуская ручищи Кайе под рубаху: – Я жениться хочу. Белка моя, остроглазая. Люба ты мне. Как увидел тебя, так и присох. Завтра, как в Ладонь придем, так и попрошу Ладу нас обженить… Леля моя, ненаглядная…

Спросонья Волькша не сразу понял, что бурча жениховские слова, Рыжий Лют пытается взять Кайю силой. И это после всего, что она для них сделала и собирается сделать? И это после того, как он обещал быть хорошим гостем!? Да он после такого вор и пахабник, которого в честной дом больше не пустят, а то и вовсе в правила засадят да конями поврут!

– Олькша, лихов паскудник! – закричал Волькша, соскакивая с полати: – Отринь немедля!

– А ты что вопишь, сопля чухонская, – обозлился Рыжий Лют: – Подглядываешь, как я свою жену семеню!

– Не жена она тебе.

– Сегодня не жена, завтра в Ладони женой станет.

– Завтра станет. Завтра и семени.

– Ты мне еще указывать будешь, вша латвицкая? Когда хочу, тогда и семеню. Кровь у меня играет! И все тут.

– Но она-то этого не хочет!

– Хочет, еще как хочет, – рявкнул Олькша и вложил всю свою дурную силу в борьбу с сопротивляющейся Кайей.

– Нет! Нельзя! Не хочу! Лемби… Помогите! – теперь уже верещала девушка.

– Олькша! Лихов срам! Она не хочет! – в свою очередь закричал Волькша и попытался оттащить насильника.

– Сейчас как милая захочет, – пыхтел Рыжий Лют. Одной рукой он прижимал Кайю к полатям так, что она с трудом могла дышать, а другой пытался развести ей ноги. Волкана, ухватившего его за загривок, он лягнул так, что тот опрокинулся на пол.

– Олькша, МНЕ НАДОЕЛО ТЕБЯ ВРАЗУМЛЯТЬ! – крикнул Годинович слова, которые раньше и впрямь вразумляли верзилу. Но сегодня «кровь взыграла» в нем так сильно, что растопила в своем жару неахтишный умишко Рыжего Люта.

Ни песка, ни земли на застеленном шкурами полу не нашлось, но Волькша решил, что сойдет и зола. В глубине жмени еще тлел уголек, но Годинович почувствовал это, только после того, как Кайя столкнула с полатей бесчувственное тело Ольгерда, оглушенного ударом в висок.

Девушка, еще разгоряченная борьбой, прижалась к Волькше. Ну ни дать ни взять, младшая сестренка Ятвеля после того как увидит страшный сон. Даром, что была олонецкая охотница ростом с Годиновича, а в плечах и пошире.

– Чем ты его? – спросила она, перестав всхлипывать.

– Да так, – уклончиво ответил Волькша.

Ему было стыдно и обидно за подлость человека, которого он считал своим другом. И меньше всего на свете ему хотелось рассказывать о том, что по милости Природы горсть земли пробуждает в его руке удар такой чудовищной силы, что может легко свалить с ног не только отрока, но и дюжего мужика. Не об этом он хотел бы сейчас говорить с Кайей, доверчиво свернувшейся возле него на верхних полатях. Среди своего небогатого запаса сумьских и карельских слов он искал хотя бы одно-два, которые извинили бы его перед доверчивой хозяйкой дома на деревьях. Но он никак не мог найти эти слова.

– А кто такой Лемби? – спросил он невпопад.

Пытаясь образумить Олькшу, Кайя несколько раз упоминала это существо. А Година Евпатиевич никогда не рассказывал про карельского духа с таким именем.

– А он не будет больше…? – обеспокоилась девушка, когда Олькша на полу застонал и вяло пошевелился.

– Нет, – уверенно сказал Волькша, а про себя подумал: «Только бы смог завтра идти».

– А почему ты спрашиваешь про Лемби? – успокоилась Кайя, как только ее обидчик снова затих. Ни у нее, ни у Волькши даже не промелькнула мысль поднять его с пола на полати.

– Любопытно, – ответил Годинович: – мне вообще любопытно, как разные люди живут…

– Лемби – это дух, который обитает в каждой девушке, – начала свой рассказ Кайя: – Он хранит ее от рождения до свадьбы. Он помогает расчесывать волосы, ткать полотно на свадебное платье. Лемби ведет девушку к ее суженому…

Голос рассказчицы дрогнул. И Волькша понял, что она с сожалением смотрит на Ольгерда. Нет, так суженые не поступают…

– Но и девушка должна беречь свой Лемби. Если она не сбережет его до свадьбы, то дом и та семья, в которую она придет как невеста, будут обречены на запустение и печаль. Никто из девушек не знает, на что именно может обидеться Лемби: на плохо заплетенную косу или на лишнее слово, сказанное парню, и поэтому стараются беречь и холить себя для мужа. Лемби – самое главное приданое, которое девушка имеет.

– И он, – с ужасом спросил Годинович: – лишил тебя Лемби?

– Не знаю… Но девственности точно не лишил. Ты не дал, – ответила Кайя и еще крепче прижалась к своему заступнику.

– А разве это не одно и то же?

– Нет, Лемби – это гораздо больше, чем быть или не быть с мужчиной до свадьбы. Лемби – это вся любовь к суженому, которую девушка растит в себе все детство, отроковичество и девичество.

Так они и заснули. Олькша на полу, а Кайя и Волькша на верхних полатях.

Утром Годинович долго не мог размять затекшие от неудобной позы ноги. Олькша стонал и при попытке встать падал на четвереньки. А Кайя ходила по дому точно буранная туча. От ее сестринской близости к «говорливому венеду» не осталось и следа. Очень долго никто не произносил не слова.

– Ну, пошли, – наконец сказал Волькша, помогая Рыжему Люту подняться на ноги и справиться с головокружением.

– Попейте хоть велле на дорожку, – остановила их Кайя.

Олькша замычал и отрицательно покачал головой, дескать, никакая еда в него не влезет. Но карельский кисель совершил чудо. Он не только протиснулся сквозь рвотные спазмы, но и сумел их ослабить.

Выхлебав братину велле, парни начали собираться восвояси. Мысли их были мрачнее мрачного: лопаты нет; самострельных стрел – всего три; просить у Кайи жира для защиты от мороза они не осмеливались; добывать из-под снега барсучиху голыми руками было немыслимо, но другого пути к спасению Хорса у них не было.

Спускаясь по лестнице Олькша чуть не сорвался, а прежде чем двинуться дальше долго переводил дух.

Волькша лишь смутно представлял себе, где они находятся. За ночь, как он и опасался, замело все следы. Но, насколько Годинович смог вспомнить, от места встречи с волками Кайя вела их на север. Значит, если они пойдут на юг, Ладожка рано или поздно пересечет их путь. Вверх по реке барсучий город, вниз – Ладонь.

Слава Каляде, наст стал тверже, чем накануне, а мороз слабее. Снегоступы держали даже Олькшу. Другое дело, что ему то и дело изменяли ноги…

Холод уже начал пробираться заползать приятелям под одежду, когда позади незадачливых искателей барсучьего молока раздался скрип карельских лыж.

– Эй, венеды, – окрикнула их Кайя: – Так вы будете ходить до вечера.

Парни остановились. Олькша сел в сугроб.

– Идите за мной, я выведу вас к Ладони, – сказала олоньская девушка. Ее охотничий лук снова был перекинут через плечо, от чего в голосе звучала уверенность и спокойствие. Давна-дева решила смилостивиться над охальниками.

– Нам надо за барсучихой, – вздохнул Волькша.

– А это у меня по-твоему в мешке кто? – спросила Кайя, показывая на плетеный короб на спине: – Тихо, Таппи. Скоро уже придем и я тебя выпущу.

Скоро, не скоро, а в Ладонь троица пришла только к вечеру. И все из-за Ольгерда, которого шатало из стороны в сторону точно пьяного.

Едва войдя в городец девушка, не прощаясь, направилась к дому Лады-волховы.

Волькша втащил Ольгерда в дом и сдал на руки почерневшей от горя Умиле.

– Опять с березы упал, – мрачно пошутил он в ответ на вопрос несчастной женщины, – И опять головой на камень.

Но жена Хорса шутки не поняла.

На следующий день Волькша зашел к волхове: у Ярки расстроился живот и он, как заботливый брат, тут же помчался за снадобьем. Но в огромном доме Лада была одна. Получив пучок травы от недержу, Годинович помялся, но все же спросил:

– А где Кайя?

– Нету, – ответила ворожея: – Ушла еще затемно. А что?

Под пристальным взглядом Лады Волькша потупился. Неужели девушка все рассказала волхове? И хотя пакостником и вором был его приятель, Годиновичу стало погано на душе.

– Ничего, – выдавил он.

– Ничего так ничего, – покачала головой ворожея: – А то, она просила передать какому-то Олле, чтобы тот не вздумал ее искать. Ты не знаешь, кого она имела в виду?

Волькша покачал головой и поплелся восвояси.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю