Текст книги "Письма из-под виселицы"

Автор книги: Янина Хмель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Янина Хмель
Письма из-под виселицы

Глава 1. Кровью чувств ласкать чужие души

Железная дверь захлопнулась за моей спиной, зацепив край рабочего халата, оставляя его часть снаружи.

– Замечательно! – Буркнул вслух я и потянул за халат, оставив застрявшую часть за дверью.

Здесь я буду отбывать наказание за высказанное мнение, которое должен был оставить при себе. «Хочешь справедливости? Ты ошибся ролью. Зарезервируй себе палату и сними халат. Умников здесь и без тебя хватает! – Добавил начальник и протянул ключи от подвала. – Иди, разбирай справедливость по алфавиту. И трое суток ночных дежурств в придачу!»

Но на этом я своё мнение не придержал и сказал, что я врач, а не санитар. На что мне было приписано ещё четверо суток ночных дежурств.

Злой, в первую очередь, на себя, я стоял в тёмном, пахнущем сыростью и плесенью, подвале в порванном халате. Но жаловаться на свою учесть я не собирался: сам выбрал себе профессию со всеми вытекающими из. Пошарил по грязной стене рукой и, нащупав выключатель, включил свет. Это получилось не с первого раза: сам выключатель заржавел. Давно сюда никто не заглядывал или заглядывал, но вполне обходился без света. От сантиметров пыли на полках слезились глаза. Пройтись по ним с тряпкой – занятие не из самых интересных. И это была не моя задача.

Я находился тут с целью отсортировать коробки бывших пациентов в алфавитном порядке.

«Хозяева» этих самых коробок, которые мне предстояло сортировать, уже давно находились за пределами лечебницы. Но отправить всё их имущество в огонь было запрещено – мало ли, когда-нибудь кому-нибудь оно понадобится по какой-либо причине. Вдруг у родственников проснётся совесть, и они захотят оставить себе что-то, принадлежащее их родному человеку, от которого они когда-то отказались…

Не знаю, что мешало больнице содержать это всё хотя бы в отдалённом порядке. Отсутствие желающих пройтись по пыльным полкам с тряпкой? Сейчас коробки были помяты, будто их пинали ногами. А иные даже были не закрыты. Похоже на отсутствие уважения к себе подобным. Коробки стояли одна на одной, как будто какой-то «псих» пытался построить башню. И эта башня была готова в любую секунду развалиться. Первым делом я расставил коробки по одной: не особо хотелось после разрушения башен ещё и содержимое раскладывать по коробкам, догадываясь что куда положить.

За столь нудным занятием я провёл половину рабочей смены. И это с учётом того, что не лез ни в чью личную жизнь, занимаясь только расставлением коробок по стеллажам и закрывая открытые крышками.

Порученное мне было выполнено. Но только я хотел покинуть подвал, уже находясь около железной двери, как где-то в конце подвала послышался шум. Очевидно, одна из коробок всё-таки упала. Делать нечего, нужно поднять и поставить на место. Но коробка не просто упала: всё её содержимое вывалилось и рассыпалось по полу.

Я раздражённо выдохнул и присел, чтобы убрать всё содержимое обратно.

Имущество некой «Виолетты К.» состояло из множества конвертов, перевязанных по стопкам разноцветными лентами, и старого пера с чернильницей. И всё. Я удивился, – любопытство заиграло на кончиках пальцев – но не стал развязывать ленты. Нельзя читать чужие письма без разрешения отправителя или получателя. И всё бы ничего, но последний свёрток, перевязанный алой лентой, развязался прямо в моей руке.

Эти письма очень хотели быть прочитанными. Любопытство разыгралось ещё сильнее. Я стянул ленту полностью. В связке было восемь конвертов. Без марок, без адресов. Самодельные. Пожелтевшие. На каждом конверте ровным мелким почерком было написано «с любовью из мая». Ни имени отправителя. Ни имени получателя.

Мой внутренний голос шептал мне, чтобы я перевязал письма лентой и вернул всё в коробку. Потом закрыл коробку крышкой и поставил её на стеллаж, на котором сверху была приклеена буква «К». И после быстрым шагом ушёл из подвала.

Не знаю по какой причине, но коробка с письмами не выходила у меня из головы. Почему сохранились только письма? И где остальные вещи этой бесфамильной пациентки? Обычно всё складывалось в одну коробку…

Закрывая подвальную дверь на ключ, я заметил Алевтину.

– Привет, давно ждёшь?

– Успела соскучиться, – она подошла ближе и поцеловала меня в щеку.

– А чего не зашла?

– У меня клаустрофобия, забыл, – усмехнулась она, стряхивая пыль с моего халата. – Вытирал полки подолом халата?

– Тряпку не захватил. – Пожал плечами я.

– У тебя сегодня ночное дежурство?

Я кивнул.

– Хочешь, с тобой останусь?

– Езжай домой, – я погладил её по спине.

– Ладно, – пожала плечами Алевтина и прошла вперёд.

Мы вернулись в рабочий коридор. Я молча зашёл к себе в кабинет. Она, тоже не проронив ни слова, зашла в мой кабинет следом.

– Халат смени. А то больше на пациента похож, чем на доктора.

Я усмехнулся и подошёл к шкафу.

– Давай заберу, постираю.

– Я взрослый мальчик…

– Который взросло договорился до подвала и семи ночных дежурств подряд, – фыркнула она, вырвав халат из моих рук.

Я ничего не ответил.

– Скоро до личной палаты договоришься!

Опять промолчал, надевая чистый халат.

– Конечно, дежурить интереснее, чем проводить вечера со своей девушкой…

– Езжай домой, – спокойно перебил её я.

– До завтра, – Алевтина недовольно поцеловала меня в другую щеку и ушла.

Стоило десять раз подумать, прежде чем начинать отношения с коллегой. А я, видимо, подумал только девять. И именно того десятого раза мне не хватило, чтобы принять правильное решение. Нет, я не жалею об этих отношениях. Алевтина одна из немногих девушек, которая так же красива душой, как и внешне.

Я работаю в этой лечебнице без пяти минут месяц, но уже успел нажить неприятные отношения с начальником. И девушку. А держу её на расстоянии вытянутой руки, чтобы оградить от пересудов со стороны других коллег.

Алевтина числилась на хорошем счету: лишнего не скажет, даже если подумает. Будет тихо выдавать лекарства «психам», не задавая вопросов «зачем это» и «почему ему». Ни для кого не секрет, какое отношение к людям с душевными проблемами в местах, предназначенных для решения этих проблем.

Я справедливый и честный человек. Особенно в отношении к моим пациентам. Свою профессию выбрал осознанно. И для того, чтобы разбираться в проблемах душевнобольных, а не усугублять эти проблемы. В мире психиатрии так, как я, считают немногие. Если псих не нужен своим родным, то отчего он должен быть нужен психиатру? Вот за такое несогласие я и отбываю ночные дежурства и походы в подвал. А моя девушка со мной не согласна.

Пора в обход. Психи тоже страдают от бессонницы, как и нормальные душевно здоровые.

В больнице на данный момент числится восемь душевнобольных. Уделить своё время каждому из них, разобраться в проблемах и помочь их решению – не составляет для меня труда. Каждый из них был забыт своими близкими. Никого из них не навещают, чтобы поинтересоваться о состоянии души. Их души интересны только мне.

Пропуская палаты под номерами 1,2,3,4,5,6,7 – потому что они пустые – прохожу в палату номер 8. Пациентка – София. Но она отзывается исключительно на «Со́фа». Её диагноз – истерия, иными словами – истерическое расстройство личности. Пациенткой больницы она является уже пятый год.

Сейчас ей двадцать пять лет. Она эмоционально нестабильна, импульсивна и требовательна в постоянном внимании к себе. Девушка из обеспеченной семьи. Но, как и остальные пациенты данного заведения, стала обузой своим богатым родным. Она лишь оскверняла доброе чистое имя семьи. Родные устали терпеть истеричные выходки Софии и под чужой фамилией упекли её в психлечебницу в другой город.

Я приоткрыл дверь – пациентка из палаты номер 8 мирно посапывала.

– Со́фа, – окликнул её, чтобы убедиться в этом.

Девушка действительно была погружена в сон. За последнюю неделю я впервые видел на её спящем лице умиротворение и улыбку.

Я прошёл мимо палат под номерами 9,10,11,12 – они тоже были пустыми – и остановился около двери палаты номер 13. Прислушался. За дверью этой палаты находилась самая маленькая пациентка лечебницы – тринадцатилетняя девочка с диагнозом «аутизм». Тая особенная девочка. Она никогда не знала материнской любви: мать отказалась от неё ещё в роддоме. И сейчас Тая с опаской реагировала на любое проявление любви и заботы в свой адрес. Моя самая молчаливая пациентка, с которой мы общаемся посредством её рисунков. Как правило, аутисты не впускают в свой мир новых людей. Они-то и на присутствие «старых» реагируют отстранённо. Но мне удалось найти к ней подход.

Тая всегда находилась с включённым светом в палате, тем более в тёмное время суток. И сейчас из её палаты, сквозь щель внизу, виднелась полоска яркого света. Спала она тоже со светом. Тая всегда должна находиться в не меняющейся обстановке.

В этой больнице она с семи лет. В этой палате она столько же. В палате мало что меняется. Только табличка на двери. 7,8,9,10,11,12,13… Каждый год. Дети-аутисты не дружат с математикой. Цифры находятся далеко за пределами их вселенной. Но Тае было важно, чтобы табличка на двери палаты показывала её возраст. Она очень редко улыбалась. А искренне – и того реже. Но Тая всегда с искренней улыбкой сама вешала на свою дверь табличку с новой цифрой.

Я приоткрыл дверь её палаты. Тая не спала. Она смотрела в окно, на звёзды. Моё личное наблюдение: эта палата имела самое большое окно во всём здании, с самым широким подоконником, на котором можно было без опаски, что он обвалится – сидеть, стоять, лежать, прыгать. Знала ли Тая об этом? Она здесь шесть лет и ни разу не была в других палатах. Сейчас она, как обычно, сидела в углу подоконника, вытянув ноги в другой угол, и смотрела на ночные спутники, высоко задрав подбородок.

– Тая, – окликнул её я.

Она едва заметно кивнула – знак того, что она позволяет зайти в свой мирок и даже прикоснуться к нему. Если подойти к ней без этого позволения, она расстроится и может агрессивно повести себя: расплакаться или даже ударить.

Я прикрыл за собой дверь и медленно подошёл к подоконнику. Тая неподвижно сидела с высоко задранным подбородком и выполняла свой постоянный ритуал: в правой руке она нежно держала своё левое запястье и водила большим пальцем в области пульса. Со стороны казалось, что она проверяет свой пульс. Эти действия она повторяла всегда. Я заметил, что она делала так даже во сне. Это что-то значило для неё. Что-то, что было важно только ей. Однажды я спросил у неё, зачем она постоянно проверяет свой пульс. Тогда она впервые подняла на меня свои большие серые глаза. И впервые заговорила со мной. Она медленно протянула мне свою левую руку и прошептала: «Чувствуешь?» С её позволения я коснулся пальцем её пульса. «Чувствуешь? Тук-тук-тук…» – Ещё тише сказала она, как будто выдавая мне свою самую сокровенную тайну.

– Чувствуешь? – Прошептал я сейчас, в нашем общении это было кодовым словом. Только так я мог достучаться до её сознания.

– Тук-тук-тук… – Ответила мне она и посмотрела не на звёзды, а на меня. А в её больших серых глазах отражались те звёзды.

– Такое красивое небо. Тебе нравится?

Я понял, что её не стоит выводить из выдуманного мирка. Стоит получить её позволение, чтобы иногда заходить туда. Ей здесь хорошо и уютно. Здесь можно почувствовать её пульс – не услышать, а именно почувствовать.

Подушечками своих маленьких пальчиков она пыталась прочувствовать окружающий мир. А свои чувства выражала на бумаге, окуная эти пальчики в акварель. Так она разговаривала. Тая никогда не использовала чёрный цвет.

– Звёзды тук-тук-тук, – отвечала мне она.

Возможно, она считала звёзды, как считала и свой пульс. Я об этом ещё не спрашивал её. А она вряд ли ответит. Она особенная. Ведь с какой-то целью она меняет таблички на двери своей палаты каждый год. И это для неё важно.

– Когда звёзды уснут, ты тоже пойдёшь спать, пообещай мне, Тая, – заботливо попросил я.

Укладывать её спать силой не имело смысла. Получить её доверие очень непросто, а разрушить его можно в считанные секунды.

Она едва заметно кивнула мне в ответ. Я медленно дотронулся до её запястья. Она улыбнулась. И я оставил её наедине со звёздами.

Проходя мимо палат под номерами 14,15,16, я остановился около двери с табличкой «17». За этой дверью тоже не спали. И неудивительно: пациент номер 17 с диагнозом «эндогенная депрессия», тридцатипятилетний Плотон уже три года находился здесь и три года страдал от бессонницы. Я тихо вошёл в палату. Плотон сидел без света в углу кровати и медленно покачивался взад-вперёд. Кто-то скажет, что это явные признаки безумия. А вот и нет: попробуйте вот так покачаться, когда вам очень плохо на душе, и вы поймёте, что эти действия облегчают страдания.

Я присел на кровать.

– Плотон, – очень важно обращаться к пациентам по имени, чтобы они не забывали его. Например, этот пациент называл себя «Плот Он» – раздельно и медленно. Но это было следствием протекания симптомов его заболевания. Для эндогенной депрессии характерны двигательная заторможенность и замедленная скорость мышления.

Плотон медленно посмотрел в мою сторону, не прекращая качаться взад-вперёд.

– Доооктор, душа болит, вот тут, – простонал он, похлопывая себя по груди.

Для него душевная боль равноценна физическим страданиям. Он часто показывал, что тоска «сидит» у него за грудиной. При этом чётко отличал ощущение тоски от симптомов заболеваний внутренних органов, например, сердца. Как жаль, что не придумали лекарство от душевной боли. Для профилактики ему выдавали витамины. А я каждую ночь, когда дежурил, выдавал ему минимально вредное для его организма снотворное, чтобы он мог поспать.

– Вот, возьми, друг. Немного полегчает, – я протянул ему одну таблетку.

Плотон проглотил её, не запивая, и свернулся калачиком в том же углу кровати. И заснул.

– Спа-сибо-дооок… – Несвязно в полудрёме пробормотал он.

Я вышел из палаты, оставляя его наедине с мучившей душевной болью, ведь лекарства от неё так и не придумали.

Боль своих пациентов я чувствовал остро, как свою родную. Сейчас нужно пойти перекурить, чтобы унять покалывание в области груди. Это покалывание было признаком сочувствия. Я вышел на веранду, закуривая сигарету.

Следом вышла Инна, моя напарница по ночным дежурствам. Она тоже закурила.

– Ночной обход? – Вежливой улыбкой поприветствовала меня она.

Я кивнул.

– Почему после семнадцатого ты всегда расстроенный? – Всех пациентов она называла по номерам их палат. Кроме Таи – девочку всегда звала по имени: пропиталась к ней материнскими чувствами. Своих детей у Инны не было и ей нужно было кому-то отдавать свою нерастраченную нежность.

– Потому что каждый раз выдаю снотворное за таблетку от душевной боли, – выдохнул дым я.

– Ох, устала повторять! – Фыркнула она, потушила окурок и закурила следующую сигарету: – Как ты перевёлся к нам, семнадцатый стал хотя бы изредка высыпаться. Иным способом пить снотворное он отказывался…

– Да, знаю, но всё равно тяжело, что приходится врать.

– Они не нужны своим родственникам. Вот даже жена семнадцатого уже как год не навещает его. Скажи мне, Сеня, отчего они все нужны тебе?

Я сделал пару затяжек, прежде чем ответить ей.

– Инн, – выдохнул вместе с дымом я, – а отчего тебе хочется заботиться о Тае? Она ведь такая же пациентка этого заведения, как все. Не хуже и не лучше.

– Наверное… – Инна задумалась, выбрасывая окурок в урну. – Я считаю её особенной.

– Вот тебе и ответ. Каждый из них особенный для меня. Каждый нуждается в заботе. Каждый достоин помощи, чтобы выбраться наружу, чтобы разобраться в своих проблемах.

– Загляну к Тае, – заботливо улыбнулась в ответ Инна.

– А я к двадцатой, – я вернулся в здание лечебницы.

Я почти уверен, что пациентка из палаты номер 20 тоже не спала. Дарина попала в психлечебницу после смерти сестры-близнеца десять месяцев назад. До сих пор она находилась в крайне депрессивном состоянии, при этом убеждая, что всё ещё чувствует присутствие сестры, а иногда заявляла, что её сестра вселяется в неё. «Я – Алина! – В припадках кричала Дарина. – Я здесь, я не умерла!»

И это был сложный случай для меня. Очень тяжело было сидеть перед ней и рушить все её надежды, говорить, что сестры больше нет. Дарина не могла сдерживать свою боль в себе. Она не могла принять смерть сестры. Не могла и не хотела смириться с этой потерей. Печально, а ведь от этого страдали её родная дочь и сын сестры. Дарина сломалась и не может позаботиться о детях. Сначала мать Дарины приводила малышей в больницу, потом перестала. А потом перестала приходить сама, не в силах вытерпеть страдания дочери.

Я приоткрыл дверь. Дарина не спала.

– Дарина, – позвал её по имени я.

Она приподнялась на локтях.

– Тебя мучает бессонница?

– Я хочу поговорить с сестрой… – Тихо произнесла Дарина. В её заплаканных глазах всё ещё теплилась надежда. И было очень больно эту надежду рушить. Но нельзя соглашаться с ней, нужно помочь ей понять, что сестра умерла.

Я присел рядом.

– Дарина, – взял её дрожащую руку. – Ты ведь понимаешь, что Алины больше нет? – Осторожно подбирал слова, чтобы ненароком не вызвать её истерику.

– Понимаю… – Ответила Дарина. – Её нет сейчас, она уже спит… Она придёт завтра… Мне нужно поговорить с ней…

Отрицание слишком затянулось. Я отпустил её руку.

– Ложись спать. Утро вечера мудренее.

– Добрых снов, – она притянула подушку к себе.

– Добрых… – Ответил я и вышел из палаты.

Я подошёл к палате номер 23, – оттуда был слышен храп – тихо приоткрыл дверь и убедился, что Филипп спит. Филипп был самым пожилым пациентом больницы. У него болезнь Альцгеймера. Иногда его навещала жена, но он узнавал её крайне редко. Она наблюдала за ним, вытирала слёзы и уходила.

В палате номер 25 находилась очень непредсказуемая пациентка. Катерина, или Кэтти, как мы её звали, попала в больницу с биполярным аффективным расстройством. Сложно было предугадать её настроение, эмоциональность или поведение. Она была молода и гиперактивна, с её перепадами очень сложно справляться и чрезвычайно сложно контролировать. Все её эмоции всегда доходили до предела: она была либо слишком счастлива, либо слишком несчастна.

Я приоткрыл дверь её палаты и обрадовался, когда убедился, что Катерина спит.

А пациент в палате номер 30 был единственным, кто всегда спал по ночам, потому что считал, что в это время суток и только во сне никто не мог слышать его мысли. У двадцатипятилетнего Оливера была шизофрения. Он считал, что окружающие воровали его мысли и составляли против него заговор. Оливер редко покидал стены своей палаты, постоянно что-то записывал в толстую тетрадь и прятал её под подушку. В присутствии людей он шёпотом приказывал своим мыслям замолчать, чтобы никто не мог их прочесть. Также Оливер был единственным пациентом, к которому я ещё не смог найти подход.

Я подошёл к последней палате номер 33, где находился последний пациент больницы. Тридцатитрёхлетний Авраам страдал иерусалимским синдромом, он считал себя Иисусом. И, слава богам, сейчас наш “Иисус” мирно спал на своём ложе.

Мой обход закончился. Уже начинало светать. Звёзды медленно исчезали с горизонта. Я заглянул в палату к Тае – она выполнила своё обещание и сейчас посапывала в своей кровати, держа большой палец правой руки на своём левом запястье.

Я с улыбкой прикрыл дверь её палаты и вышел на веранду, доставая сигарету из пачки. Сейчас я курил один, Инна, скорее всего, спала или читала. Я задумался о той девушке, чьи письма сегодня нашёл в подвале. Кому она писала? О чём она писала? Кем она была? И почему находилась в психлечебнице?..

Мне бы очень хотелось поговорить с ней, понять её душу, найти к ней подход.

Все мы безутешны в своём одиночестве. А самые одинокие пишут письма.

На моей практике был пациент, который свою душу мог доверить только себе. Но ему хотелось кому-то рассказать о своих переживаниях. Он писал письма – себе. И сам отвечал. И был счастлив. Имел ли кто-нибудь право разрушать его счастье? Я только попросил его позволения читать письма. Он вполне осознанно ответил: “Читай, док. Только чтобы я об этом не знал”. Позже он уже писал письма не себе, а мне. А ещё спустя некоторое время смог со мной поговорить.

Одиночество – это тоже болезненное состояние души. Всегда должен быть кто-то рядом. И тем более, когда хочется побыть одному. Человек никогда не может быть один – с ним всегда его мысли, внутренний голос, его страхи и его боль. Мы, люди, не умеем быть одинокими, не умеем отказываться от мыслей и не думать ни о чём и ни о ком.

Я не одинок. Я не один. А сейчас я думал о девушке, чьи письма хотел бы прочесть.