Текст книги "Письма из-под виселицы"

Автор книги: Янина Хмель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Глава 2. Пусть сердцу вечно снится май

Я докурил и вернулся в свой кабинет. У меня была возможность вздремнуть пару часиков до прихода начальника. И Алевтины. И я воспользовался этой возможностью, устроившись в своём кресле, быстро задремал.

– С добрым утром, – кто-то недружелюбно вывел меня из состояния сна.

Я быстро выпрямился в кресле. Напротив сидела моя сердитая девушка. Это всё же лучше, чем сердитый начальник.

– Езжай домой. Высыпайся, – парировала Алевтина, обиженно сложив руки на груди.

– Аля, даже психиатру не дано читать мысли людей. Что случилось? Почему ты с утра не в духе? – Я зевнул, растирая лицо ладонями, чтобы окончательно пробудиться.

– Ничего, – недовольно фыркнула она и ушла к двери.

– А сразу так и не скажешь.

Алевтина замерла, схватившись за ручку двери, а потом резко развернулась и вернулась к столу.

– Где ты порвал халат? – Она смотрела прямо мне в глаза, опять сердито сложив руки на груди.

– Дверью подвала зажал, – повёл бровью я. Почти уверен, что не это являлось причиной её утренней злости.

– На, – она швырнула на стол белый конверт. – Не забудь написать ответ.

Алевтина опять резко развернулась ко мне спиной и собралась уходить.

– Ты решила общаться со мной с помощью бумажных писем? – Я удивлённо взял конверт, но не взглянул на него, потому что не сводил глаз с Алевтины.

– Это не от меня.

Я напрягся. Конверт в моей руке задрожал. И тут я пробудился ото сна окончательно.

– А от кого тогда? – Вполне искренне спросил я: не в моём характере заводить интрижки, будучи в отношениях. Всегда уважаю свой выбор и свою партнёршу. Даже если в отношениях проблемы. Поэтому я был неподдельно удивлён: если письмо не от Алевтины, то кто ещё мог мне написать и, что ещё страннее, передать конверт через неё?!

– От некой Вайлет. С любовью! – Последнее Алевтина добавила язвительно.

– А с чего ты решила, что это мне?! – Ещё больше удивился я. Тем более, в моём окружении не было никаких «Вайлет».

– Ты меня совсем за идиотку принимаешь?! – Алевтина упёрлась обеими руками в край моего стола и стала напротив меня, сверля сердитым взглядом. – Не путай меня со своими пациентами! Кому ещё может быть адресовано письмо из кармана твоего халата?!

Я опешил и только сейчас взглянул на конверт в своей руке. Сразу узнал его. Это было письмо из коробки Виолетты К. Перевернул конверт обратной стороной. Оно было подписано «Твоя Вайлет. С любовью». Конверт был запечатан. Я прищурился. Если память меня не подводила, то все восемь конвертов, которые были перевязаны алой лентой, были подписаны «с любовью из мая». Откуда взялось это письмо? И, что более странно, но не менее интересно, как оно попало в карман моего халата?!

– Чудесно! Даже не собираешься оправдываться? – Алевтина напомнила о своём присутствии и убрала руки со стола, спрятав их в карманы своего халата.

– Нет оснований. Это не мне. Кто-то перепутал халаты… – Я и сам не верил в то, что говорил.

– Ты не умеешь врать! – Прошипела Алевтина и ушла из моего кабинета, театрально громко хлопнув дверью.

Я сунул конверт в карман и схватил ключи от подвала, которые ещё не успел сдать начальнику. Быстро спустился в подвал и, подсвечивая фонариком на телефоне, отыскал коробку на стеллаже, которая принадлежала «Виолетте К». Открыл крышку и достал конверты, перевязанные алой лентой, подсвечивая себе телефоном, так как свет я не стал включать. Конвертов в связке оказалось семь, хотя я уверен, что их было восемь, когда я перевязывал их этой самой лентой. Не мог же я сам того не осознавая положить один конверт в карман. Нет уж, с этими непонятками нужно покончить сразу. Здесь и сейчас.

Я установил телефон на стеллаже, чтобы свет от фонарика попадал на конверт, и распечатал письмо. Ещё одна странность: конверт был запечатан. Из этого следует, что письмо никто не читал. Даже Алевтина не нарушила авторства, хоть была зла и посчитала, что письмо адресовано мне. Я минуту помедлил, но уже не мог остановить свой интерес.

Письмо было написано от руки тем же ровным аккуратным почерком, которым были подписаны все конверты. По его содержимому я понял, что это было последним письмом той особы, которая его написала.

«Я с тобой прощаюсь. Во внешнем мире станет на одно свободное место больше. И, на что я очень надеюсь, это место займёт кто-нибудь лучше, чем я. Почему я не заслуживаю его? В каждом из предыдущих писем повторяла ответ на этот вопрос, неужели ты совсем меня не читал? Очень некрасиво с твоей стороны. Я каждую ночь писала тебе. А теперь мой Май подошёл к концу. Пусть он вечно снится моему сердцу. Если захочешь поговорить, перечитай мои письма, начиная с самого первого. В них я отвечаю на все твои вопросы. Не надо только меня жалеть! Если бы ты читал меня внимательнее, ты бы понял, что я всё равно добьюсь того, чего хочу. И даже отец не сможет меня остановить. Мне надоело упрекать его в каждом своём письме. В последнем я не посвящу ему ни строчки. Я тебя действительно люблю. Знаешь, почему? Потому что ты мой единственный читатель. Если ты меня читаешь, то вряд ли ты позволишь прочесть меня кому-то ещё. Это слишком личное. Когда перечитаешь мои письма с самого начала и опять вернёшься к этому, сделай мне одно маленькое одолжение, ладно? Напиши мне ответ. Твоя Вайлет. С любовью из мая. 31, воскресенье».

Пожалуй, пора бить тревогу, так как странности, связанные с владелицей коробки с письмами, прямо-таки сыплются на мою голову: сегодня 31 мая. Правда, вторник. Но это не меняет факта, что всё это весьма странно. Мне было проще убедить себя, что всему этому есть логическое объяснение, чем согласиться, что, сам того не желая, я оказался втянут в некую мистическую историю.

Однако сейчас более странным для меня было содержание письма. Каждое предложение. Можно ли считать, что автор этого письма позволяет прочесть свои другие письма? Но, вопрос, кому, всё-таки, эти письма адресованы, остаётся открытым. Автор просит начать читать с самого первого письма. Как определить, какое из всех первое? Я достал остальные три связки конвертов, которые были перевязаны синей, зелёной и жёлтой лентами. В двух из них было по восемь конвертов, в третьей – семь. Каждый конверт был подписан «с любовью из мая», всё тем же ровным почерком. А дальше были приписаны число и день недели. Я взглянул на семь других конвертов, которые были в связке под алой лентой: после кавычек на каждом тоже стояли число и день недели. Ну и как такое может быть?! Почему, когда эти конверты первый раз оказались в моих руках, я не заметил числа и дни недели? Для меня было спокойнее думать, что я просто не обратил внимания, чем согласиться, что дата была подписана позже. Эти же семь конвертов датировались первой неделей мая. Я вернул остальные три связки в коробку и, закрыв её крышкой, поставил на стеллаж. Семь конвертов засунул в карман, в котором уже лежал восьмой, распечатанный.

Закрыл подвал на ключ и вернулся в свой кабинет. Пожалуй, нужно сделать дубликат ключа и только потом вернуть оригинал начальнику. А ещё нужно залезть в истории бывших пациентов и узнать, кто такая эта загадочная Виолетта К, она же Вайлет.

Я повесил халат в шкаф и уехал домой. Вечером нужно было опять возвращаться в больницу – очередное ночное дежурство никто не отменял.

Уснуть мне так и не удалось. Покоя не давали письма, которые остались в полке рабочего стола. И их автор. Я выпил, наверное, чашки три кофе, чтобы перебить сон вовсе. Распечатанное письмо я всё же забрал домой и перечитал его ещё несколько раз. Думаю, даже успел выучить наизусть. Но ответов в нём не нашёл, а только прибавил вопросов на свою голову.

Вечером я вернулся в больницу. Первым делом зашёл к начальнику и вернул ключ от подвала, чтобы не вызывать подозрений и не отвечать на ненужные вопросы. Дубликат ключа успел сделать перед сменой, и он уже лежал на дне моего кармана.

– А я уже подумал, что тебя затянуло в недра «справедливости», – с сарказмом, но без злости в голосе, ответил Калусовский и забрал ключ.

– Вылетело из головы с утра. – Повёл бровью в ответ я и собрался уходить.

– Загляни к Катерине.

– Что с ней? – Я развернулся к начальнику лицом, но по-прежнему сжимал ручку двери.

– Сегодня она не в лучшем расположении духа.

Я кивнул и вышел из его кабинета. Проходя мимо поста, поздоровался с Инной.

– Уже здоровались сегодня, – усмехнулась в ответ она и подозвала к себе.

Я подошёл ближе, наклонившись, чтобы расслышать её.

– К двадцать пятой?

Кивнул в ответ.

– Пригодится, – она протянула мне закрытый шприц.

– Кэтти сегодня не в духе? – Я спрятал шприц в карман, надеясь, что мне не придётся им воспользоваться.

– Не то слово! За час моей смены Аля уже в третий раз выходила из её палаты с пустым шприцем.

– Сейчас она у неё?

– Да. Калусовский приказал не оставлять двадцать пятую одну до твоего прихода.

Я подошёл к палате номер 25. Дверь была приоткрыта. Кэтти неподвижно сидела в углу палаты, закрыв голову руками.

Алевтина стояла над ней.

– Кэтти, ты меня слышишь? Что тебя расстроило?

Я зашёл в палату.

Алевтина фыркнула, отойдя к двери и буравя мою спину гневным взглядом.

– Кэтти, добрый вечер. – Присел напротив неё на корточки.

Катерина убрала руки от головы и посмотрела на меня:

– Зачем они убрали вазу? Я принесла цветы!

Её карие глаза стреляли молниями. Но смотрела она сквозь меня.

– Про какую вазу она говорит? – Я обратился к Алевтине, не поворачиваясь к ней лицом.

– Во время утренней прогулки санитарка застелила её постель и убрала засохшие цветы. Вместе с вазой. И не успела вернуть вазу обратно до её возвращения в палату. – Безэмоционально отчиталась Алевтина.

– И ты спрашиваешь, что её расстроило?

– Ваза уже на месте! – Алевтина повысила голос.

– Почему она кричит?! – Катерина моментально отреагировала на её эмоцию. – Я не нравлюсь ей! Она сделала это назло мне!

– Держи свои эмоции при себе, – спокойно ответил Алевтине я и обратился к Катерине: – Всё хорошо, Кэтти. Они просто выбросили завянувшие цветы и поменяли воду. Где цветы, которые ты принесла?

– Я могу сделать это сама! Они думают, что я беспомощна?! – Катерина опять закрыла голову руками и замерла.

– Оставь нас, – вежливо попросил Алевтину я.

Но она уже вышла из палаты, не дожидаясь моей просьбы, и закрыла дверь.

– Они больше не поступят так, – уверил Катерину я и медленно убрал руки от лица. – У тебя вчера была очень красивая причёска, ты сама делала её?

Катерина не реагировала на мои слова и всё ещё смотрела сквозь меня. Я привстал и помог подняться с колен ей. Она повиновалась мне.

– А сегодня вам не нравится моя причёска? – С нотками упрёка спросила Катерина.

Я усадил её на кровать. Её длинные волосы неаккуратными прядями спадали с плеч.

– Вчера было интереснее, – подмигнул ей и присел рядом.

– Ну вот ещё! Они считают, что я не могу сама застелить свою кровать! – фыркнула она и с яростью помяла покрывала.

Я не останавливал её. Здесь был её мир. И её правила. Она сама наводила здесь «порядки».

– Кэтти, что ещё тебя сегодня беспокоит?

Она перестала мять постель и заинтересованно посмотрела на меня. Теперь её взгляд не был пустым.

– А я не беспокойна! – Быстро проговорила она. – Сегодня так хорошо на улице!

Она соскочила с места и подбежала к окну, распахнув его настежь.

– Последний майский воздух, – она втянула воздух полной грудью и на выдохе скороговоркой выпалила: – А завтра будет лето. Я люблю лето. А вы?

Она присела возле меня и замерла.

– Я люблю весну, – ответил я.

– В моей комнате больше не будет весенних цветов. Они всё испортили. А я не беспокойна! – Последнее предложение она повторила громче.

– Кэтти, я верю.

Она улыбнулась и начала заплетать косу.

– Я могу тебя оставить?

– Только не присылайте ко мне её! Я ей не нравлюсь!

Я кивнул и оставил Катерину одну. Она не нуждалась в дозе успокоительного.

Я подошёл к посту и вернул не использованный шприц Инне.

– Ну ты волшебник, – подмигнула мне Инна. – Перекур?

Кивнул и вышел на веранду.

Кэтти находилась в больнице уже три года. Она попала сюда в двадцать лет, на пике своей молодости. Она была более переменчива в настроениях, когда я перевёлся сюда месяц назад. Сейчас же её болезнь протекала умеренно. Если бы она находилась в своей естественной среде, то её перепады эмоциональности случались бы ещё реже. Она более склонна к хорошим возвышенным настроениям, истерики с ней случаются не особо часто. Диагноз ей поставили в 15 лет, когда на уроке химии она по непонятной причине швырнула колбу с раствором в стену и ударила по лицу подбежавшую к ней учительницу. А дальше: нервный срыв, отца к директору, разговор со школьным психологом и выявление первых симптомов биполярного расстройства. Мать Катерины умерла от рака, когда девочке было 13. Истерики и срывы в течение года после потери списывались на раннюю утрату дорогого и очень близкого человека, никто не предполагал, что это первые симптомы психического расстройства. Отец начал пить и не уделял должного внимания и поддержки дочери, а она нуждалась в заботе, как никогда. С 15 лет Катерину поставили на учёт к психологу, а после и вовсе перевели к психиатру, когда её поведение стало неконтролируемым. Отец спился и умер, когда Кэтти исполнилось 20. Через месяц она попала в психиатрическую лечебницу, потому что смерть отца вызвала у неё другое эмоциональное потрясение, которое проявлялось не слезами и горем, а противоположными эмоциями. Первый год в лечебнице Кэтти пичкали психотропными.

Как молодому сознанию прийти в порядок, если его пошатнувшееся положение только усугубляли, а не пытались вылечить? Второй год лечения Кэтти провела в камере-одиночке, как особо буйная и нервозная пациентка. И, опять-таки, вопрос: как ей в одиночку справляться с переполнявшими её эмоциями, да ещё и запертой в четырёх стенах? Её крики о помощи ударялись о глухую стену. Она звала, но к ней никто не приходил. На третий год она замолкла. И её стали выводить за пределы одиночной камеры. Она искренне радовалась всему: солнцу, дождю, снегу, ветру, цветам и даже другим пациентам. Её перевели в палату в общем коридоре. Но даже несмотря на такое неправильное обращение, она не затаила обиду и всё равно отдавала предпочтение положительным эмоциям, чаще пребывая слишком счастливой, чем слишком несчастной. Есть ли хотя бы мизерный шанс, что её душа вылечится от недуга, и Кэтти сможет вернуться к обычной жизни? Я считаю, что есть, если к ней обращаться как к обычному человеку, считаясь с каждой её эмоцией.

Когда я докуривал, ко мне подошла Алевтина. Она уже была переодета и собиралась домой, её смена подошла к концу.

– Это письмо действительно предназначалось не мне. – Я заговорил первый, выбросив окурок в урну. – Случайно захватил его из коробки в подвале, когда сортировал их.

– Ладно, – тихо ответила Алевтина.

– У тебя завтра ночное дежурство? – Перевёл тему разговора я.

– Да, – в таком же духе отвечала она.

– Ты хочешь ещё о чём-то поговорить?

– Нет.

Я прильнул её к себе.

– Я уважаю тебя. И себя. Ты у меня одна, – на ушко прошептал ей.

– Я знаю. Прости мне мою вспыльчивость, – вздохнула Алевтина.

– С кем поведёшься от того и наберёшься, – легко поддел её и поцеловал в макушку, отстранившись. Раскрывать наши отношения я не спешил.

– Ага, мало того, что окружают психи, так ещё умудрилась влюбиться в психиатра, – Алевтина расслабилась и сменила гнев на милость.

– До завтра. И… спасибо за халат.

– А толку, что я его стирала! – Усмехнулась она. – Оторванный кусок я не нашла в кармане, чтобы пришить.

Я погладил её по спине.

– Пойду к пациентам.

– До завтра, – она поцеловала меня в щёку и уехала домой.

Я подошёл к посту и поинтересовался у Инны:

– Всё спокойно?

– Как всегда, когда здесь ты.

– Инн, а где хранятся дела других пациентов?

– Ты хочешь узнать о ком-то конкретном или просто изучить все? – Вопросом на вопрос ответила Инна, прищурившись.

– И то, и другое, – не соврал я.

– Все дела, как старых, так и текущих, находятся в папках в хранилище возле подвала. Электронной базы, как знаешь, у нас нет. Ключ есть от хранилища?

– Есть. Не знал, что там и дела старых пациентов тоже.

– А ты ещё раз нахами Калусовскому, так он и туда тебя отправит сортировать дела по алфавиту, – рассмеялась Инна.

Я ответил ей улыбкой и направился к хранилищу:

– Если что-то выйдет из-под контроля, ты знаешь, где меня найти.

Папки с личными делами находились в таком же беспорядке, как и коробки с личными вещами. Сначала руки потянулись отсортировать их по алфавиту, и я сам рассмеялся этому порыву. Потом принялся искать дела всех Виолетт, но мои попытки закончились провалом. После стал пересматривать дела всех пациенток, чьи фамилии начинались на "К", но и это не вознаградилось успехом. Напоследок я просто перебрал все дела, но среди них не было никаких Виолетт и никаких Вайлет. И даже с именем на "В" оказалась только Виктория, которая умерла девять лет назад, а фамилия её была на "Т".

Я протяжно выдохнул. Дальнейшего продолжения поисков не было смысла – у меня не было иной информации, касающейся моей «подруги по переписке».

Расспрашивать о ней у персонала я не собирался, а посчитал правильным решением начать читать письма – может быть там найду какие-нибудь зацепки.

Я уточнил у Инны, что мои пациенты в порядке, и до ночного обхода уединился у себя в кабинете с первым письмом в руках, попивая кофе, чтобы не уснуть. Это письмо оказалось значительно длиннее последнего, и в нём я получил кое-какие ответы. Однако и вопросов прибавилось.

Вот, в общем-то, само письмо: «Приветствую тебя! Наконец-то ты нашёл для меня время. Я очень признательна. Мой любимый папочка слегка расстроился, что его маленькая принцесса совершила попытку суицида, и запер её в своей башне на ключ. Принцесса – это я. Башня – психлечебница. А мой папочка её начальник. Не удивляйся, что я так спокойно говорю о суициде. Ведь это прочтёшь только ты. По крайней мере, я на это надеюсь. Я попыталась расстаться со своей жизнью в одну из апрельских пятниц (прошу заметить: ненавижу апрель, для меня это какой-то сумасшедший месяц, моя аллергия достигает самого пика, голову посещают ненормальные мысли и жутко ноют ноги). А через неделю отец уговорил матушку поместить меня к себе под крылышко, якобы там я буду под присмотром. Мать согласилась не сразу, однако отец умеет уговаривать. Меня поселили в самые лучшие апартаменты с видом на больничный парк. А сегодня мой первый день здесь. Пишу тебе из мая. Не могу объяснить, почему люблю май, хоть и страдаю от аллергии, но всё равно радуюсь, когда природа оживает после зимней спячки. Как будто вместе с ней оживаю и я… Попробую описать последний год своей жизни. Моя жизнь перевернулась с ног на голову (в прямом и переносном смысле) в прошлом мае (не могу не упомянуть, что май я всё равно люблю больше всех других одиннадцати месяцев в году, вот бы май длился вечно…)…прошлый май – он стал моей точкой невозврата. Я отчаянно хотела исполнять свои самые безумные желания. И мне потакали: я единственный поздний и долгожданный ребёнок своих чрезмерно заботливых родителей. Я не отрицаю, что избалована ими до чёртиков. Так вот, я настояла на прыжке с парашюта. И чем бы ребёнок не тешился… В прошлом мае мне было 17 лет, я была ребёнком. А уже в этом мае я ощущаю себя на все сорок. Я прыгнула с парашюта. И неудачно приземлилась. Теперь я в инвалидном кресле и не чувствую ног. Весь апрель они невыносимо ныли, хотелось лезть на стены! Ты решишь, что эгоистично с моей стороны винить в случившемся отца и мать, верно? Знаю, решишь. Но себя винить я уже устала. А ведь в их силах было запретить, высечь, не потакать капризам, наказать, в конце концов! Я бы так и сделала в свои сорок, но не в свои семнадцать… Кстати, можешь не искать сведений обо мне больнице: я там не числилась. Папочка надеялся наказать меня пребыванием среди настоящих психов, а после замять всё, как будто ничего и не было. А я собираюсь его удивить, но сначала прожить свой любимый май и навсегда сохранить его в своём сердце. Я обдумывала много способов уйти из жизни. Сначала хотела довести свою аллергию на цветения до летального исхода и перестала принимать противоаллергенные. Но я не умирала, а страдала. И в один из апрельских четвергов я решила повеситься, а на следующий день воплотила желаемое в реальность. Недовоплотила. Выпала из кресла и не успела накинуть на шею петлю. Пыталась довершить начатое, но домой вернулась матушка и застала меня, когда мне почти удалось дотянуться до петли. Крики. Слёзы. Причитания. Отец, и мой личный психиатр в одном лице, пытался разговорить меня своими вопросами, разговаривая со мной, как со своей пациенткой, а не как с родной любимой дочерью. Конечно же, я не горела желанием выворачивать свою душу наизнанку перед ним. Да и, честно признаюсь, как психиатр он так себе, не его это дело. Он не лечит души больных, а ещё больше их калечит. И он растерялся, когда в лечении нуждалась его дочь, он никогда не думал, что безумие может когда-нибудь коснуться его семьи. Если ты не знаешь, то неудавшиеся суицидники автоматически переходят в ранг психов. Да, я душевнобольная. И ты представить себе не можешь, насколько покоцана моя душа! По десятибалльной шкале моя боль – это шкала. Возможно, попадись мне более квалифицированный психиатр, который поверил бы, что мне действительно нужна помощь, я бы выкарабкалась… И пережила бы следующий апрель, чтобы насладиться ещё одним маем. Но… Но мне уже пора. Май же всё-таки, а я его люблю. Поговорим завтра. Целую. Твоя Вайлет. С любовью из мая. 1, пятница».

К концу письма я тяжело выдохнул, как будто всё письмо и не дышал вовсе – проникся строчками, увидел образ этой девушки, можно сказать, познакомился с её душой. Я взглянул на часы – время ночного обхода. К Вайлет и её душе вернусь позже.

Я допил остывший кофе, спрятал все конверты в первый ящик стола и вышел из кабинета.

– По тебе можно часы сверять, – Инна выходила из палаты номер 13.

– Не спит?

– Рисует.

– Остальные в порядке?

– Никто не буянил. Сегодня все спокойные. Даже двадцать пятая утихомирилась.

– Славно.

– А ты не выспался, – Инна покачала головой.

– Не смог уснуть, – пожал плечами я.

– Нашёл, что искал?

– И да, и нет.

Инна погладила меня по плечу и ушла к посту.

А я зашёл в палату номер 13, пропустив восьмую.

Тая, как всегда, сидела на своём подоконнике. Но сегодня не в той позе, в которой я застал её прошлой ночью: она сидела на коленках, склонившись над листом бумаги, и что-то вырисовывала подушечками пальцев. Рядом стояла палитра с гуашью и стакан с водой.

– Доброй ночи, Тая, – я стоял с приоткрытой дверью, ожидая её одобрения, чтобы войти.

Она кивнула, и я подошёл к ней ближе.

– Ты сегодня вдохновлена?

Она замерла и подняла на меня глаза.

– Лето… – Тихо ответила Тая и продолжила рисовать.

Первого июня ровно шесть лет назад девочку перевели в психлечебницу. Все надежды на то, что для неё удастся найти приёмную семью, иссякли: самый ходовой возраст усыновления от новорожденных до четырёх лет, а Тае уже было почти семь, да и деток-аутистов редко берут в семьи, а если берут, то всё равно потом отдают в психлечебницы. А Тае даже не посчастливилось почувствовать на себе семейный уют, любовь и заботу родителей хотя бы на некоторое время. В детском доме, в который она была определена после роддома, к ней относились по-доброму и заботились о ней, как умели. Но и до того замкнутая, она замкнулась в себе ещё больше, когда её перевели в лечебницу.

Тая очень болезненно отреагировала на перемены вокруг себя. Всё чаще не спала ночами, притаившись на подоконнике и уставившись в небо. Именно в таком положении я впервые застал её: только я заметил ещё одну деталь и поинтересовался о ней, что и стало моим ключом к её замкнутости. До меня её силой пытались уложить спать по ночам, что приводило к истерикам и слезам. Когда в её мир заходили без её позволения и пытались вывести её на свежий воздух, тоже силой, она реагировала резко и вспыльчиво: могла долго плакать, забившись под кровать, или укусить медсестру за руку. Только Инна с самого Таиного пребывания здесь смогла найти подход к ней: она считала её особенной и принимала такой, какой она была, с капризами и странностями, не укладывала её спать силой, оставляла свет в её палате включённым, приносила ей бумагу и краски и разговаривала с ней, не надеясь на её ответы. Тая никогда не отталкивала Инну, а иногда даже улыбалась ей и позволяла себя обнять. Но только мне Тая дарила свои рисунки.

Она рисовала не каждую ночь, но вдохновение посещало её часто. Тая могла рисовать две ночи подряд один и тот же рисунок, а утром протянуть его мне, без объяснений. Она редко говорила. Ещё реже покидала свой подоконник. И никогда не шла на контакт с другими пациентами, когда её выводили на общие прогулки.

О её родной матери в лечебнице не было информации. Сама Тая её даже не помнила и не понимала, что значило слово «мама». Когда его произносили при ней, она даже бровью не поведёт, как будто это было иностранное слово, значение которого ей было неинтересно. Девочка реагировала на своё имя, но только в одной форме: все уменьшительно-ласкательные формы она игнорировала. Тая. Особенная девочка. Мне бы очень хотелось, чтобы однажды она поговорила со мной, рассказала, что у неё на душе, поделилась тем, что у неё в голове.

А пока она протянула мне свой рисунок и взяла своё левое запястье, испачкав его жёлто-красными красками.

– Это лето? – Улыбнулся я, рассматривая его.

– Это весна, – она показала на красные тона.

Я кивнул. В её рисунке лето перемешивалось с весной. Сегодня первое июня. Быть может, именно это сейчас происходило с природой?..

– Тебе нужно умыться, – я медленно коснулся её щеки, вытирая краску.

– Инна придёт, – ответила мне она.

Я понял, что мне пора оставить её наедине со звёздами, которыми она уже была увлечена. Я обернулся около двери: издалека она казалась мальчиком, я иногда сравнивал её с Маленьким Принцем Экзюпери в том образе, котором он представлялся мне. Коротко подстриженные пшеничного цвета локоны Таи всегда были взъерошены в разные стороны: она сама причёсывала их, никому не позволяла трогать голову. Это был жест недоверия. Недоверчивые люди никогда никому не позволяют прикоснуться к своим волосам. Я тоже не доверял никому.

Я вышел из палаты номер 13 и вернулся к палате номер 8, которую пропустил. София и в эту ночь встретила меня сонными посапываниями.

Это было странно и непривычно, если вспомнить наше первое знакомство с ней.

– Сволочь! – София зарядила мне звонкую пощёчину, как только я переступил порог её палаты.

– И вам доброй ночи, София. – Но я всё равно выражал спокойствие, как внутренне, так и внешне. Меня было сложно удивить – уже давно «варился» в мире психиатрии, разбираясь в душах своих пациентов.

– Я – Софа! – Вторая пощёчина обрушилась на одну и ту же щеку.

С этого момента я запомнил, что называть её Софией чревато последствиями.

– Приятно познакомиться. Я твой доктор. – Я растёр вспыхнувшую щеку и натянуто улыбнулся.

– Катись ты к чёрту! Видеть тебя не желаю! – София присела на край кровати и закрыла лицо ладонями. Её грудь то поднималась взволнованно вверх, то вовсе замирала, как будто её хозяйка забывала дышать.

Я присел рядом с ней.

– Надеюсь получить ответ. По какой причине я впал в немилость, не успев ничего сделать? Мне, правда, интересно.

– Я всех мужчин ненавижу! Вам от нас, женщин, нужен только секс. Вы не обращаете внимания на наши души.

– Я тебя очень удивлю, но именно твоей душой заинтересован. И это чистая правда! – Уверил её я, улыбнувшись искреннее, чем в первый раз.

– И ты не хочешь сейчас же воспользоваться моим телом? – Она убрала ладони от лица и посмотрела на меня, прищурившись. Дыхание её замерло. Она провела языком по губам, продолжая наблюдать за моей реакцией.

– Не хочу.

Дальше она резко прильнула этими влажными губами к моим и поцеловала меня. Даже я, имевший за своими плечами богатый опыт общения с душевнобольными, был застигнут врасплох, что случалось крайне редко в моей практике. Я не отпрянул, но и не ответил на её поцелуй. Она отпрянула сама.

– Верю, – фыркнула в ответ София. – Доброй ночи.

– Я зайду с утра. Надеюсь на более тёплый приём.

София ничего не ответила. С неделю она убеждалась в искренности моих слов и чистоте намерений. Убедившись, что я не желаю воспользоваться её телом, а меня интересует только её душа, София открыла мне её, радуясь, что кому-то она была интересна. Хоть она и находилась в лечебнице с диагнозом «истерическое расстройство личности», мне было легко с ней: она не ставила преград в нашем общении, можно сказать, помогала мне помочь себе.

Уже вторую ночь она мирно спала – и это было достижением. Когда я только перевёлся, София неделю страдала бессонницей, сокрушая свою палату: она била вазы с цветами, швыряя ими в медсестёр, а санитаров мужского пола вовсе не подпускала к себе. У неё часто случались срывы, и даже я был вынужден согласиться, что она нуждалась в крайних мерах, чтобы пресечь эти срывы. Но, на самом деле, этих срывов легко можно избежать, если позволить Софии делать то, что ей нравится.

Она любила играть на рояле, который стоял в общей комнате. Она любила, когда её игру слушали. Я добился того, чтобы ей позволили играть, хоть и принял на себя слишком много для новичка. Но главное, что мне всё удалось свести истерические срывы Софии почти на нет. Теперь истерики у неё случались редко.

В палате номер 17 меня ждал Плотон. Он не спал. Ждал меня и лекарство от душевной боли.

– Доброй ночи, Плотон, – я сжал в кулаке флакон со снотворным.

– Дооок… – Простонал он в ответ. – Какая же нооочь добрая, если мне так бооольно!

– Я принёс тебе лекарство.

– Дайте мне его, скорее…

Я протянул ему таблетку и стакан воды. Он проглотил её, как всегда, не запивая.

– Спасибооо…

Я тяжело вздохнул. Пусть Инна и считала, что я поступаю правильно, сам себя в этом я убедить не мог. Меня предупредили, что Плотон страдает бессонницей, когда я первый раз переступил порог его палаты. Он не считался буйным пациентом. Но на него глянуть было больно. В него вливали снотворное через капельницы силой. Он весь высох. Похудел. Осунулся. В свои 35 выглядел старше Филиппа, которому было 66. И я пошёл на крайние меры: соврал. Предложил ему лекарство от мучившей его боли. И это лекарство он принимал только с моих рук. Его физическое состояние улучшилось. И он смог иногда разговаривать со мной о своём душевном состоянии.

Сейчас он стал засыпать, я вышел из его палаты и направился к выходу. Там меня уже поджидала Инна, закуривая сигарету. Я тоже закурил.