Текст книги "Разорванный мир (СИ)"

Автор книги: Яна Завацкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

Чена вернулась только на следующее утро, хотя на ее поиски выслали вертолет – но район сегодняшних боев был покрыт густым лесом, и довольно-таки трудно найти в таких условиях человека. Дали не спала почти всю ночь, несмотря на усталость, иногда впадала в тяжелое забытье, ей снилась Чена с черными глазами Римонды, и смотрела она укоризненно отчего-то... Наутро Лус постучалась в дверь и крикнула из коридора: "Девчонки, Чена пришла! Она в медпункте!" Дали вылетела, одевшись мгновенно, как по тревоге. Чена сидела в медпункте с забинтованной, положенной в гипсовый лубок правой рукой, бледная, с чернотой вокруг глаз, но очень довольная. Дали обернулась к Руте, и та проворчала: "Ничего, перелом закрытый". "Это при посадке?" – спросила Дали. "Нет, попала под обломок", – объяснила Чена. Запоздалый страх толкнулся в сердце. Легко отделалась, подумала Дали. "Парашют я свернула и там оставила", – сказала Чена, – "Не могла тащить... Руку больно". (тащилась, значит, с нестерпимо ноющей рукой, одна, через лес, ночью по компасу) "Все правильно, молодец", – сказала Дали. "Мэррит даст тебе отпуск, домой съездить", – заметила Рута. "А можно я тут лучше останусь?" – попросила Чена. Ну, понятно – прослужить всего месяц и вернуться к матери со сломанной рукой, что тут хорошего? "А кто тебя гонит?" – усмехнулась Дали. Молодец девочка... Первый бой – и сбитый "Маггон". Повезло в какой-то степени, но ведь не случайно повезло. Это мне повезло с ней, подумала Дали. Талант. Такие редко попадаются.

Сквозь радость от возвращения Чены, сквозь гордость ею, Дали ощущала какой-то неприятный осадок. Как будто предательство Римонды.

Та была совсем другой. Чена – из самостоятельных, сильных. Дали и сама была такой. Женщина-воин, никогда не поддающаяся панике, унынию, всегда идущая к цели. Талантливая, умная, сильная до невозможности – просто железная. Дали была такой, и она летала уже пятнадцать лет (не считая перерывов) и знала, что вот только такие и удерживаются в небе долго. Других сбивают. Таких, как Римонда – мягких, нежных, привязчивых, умеющих плакать. Какими бы ни были их реакция, их умение – такие не могут воевать, именно им почему-то всегда не везет, как не повезло Римонде. А Чена – та продержится долго. Такова жизнь, сказала себе Дали и выбросила эти мысли из головы.

... Был уже поздний вечер, когда Дали и Чена почти незамеченными проскользнули в шумную, веселую столовую, и день рождения Литты подходил к концу. Сама Литта сидела в уголке, в круге, где пели под гитару, именинница по специальному разрешению начальства надела нарядную, в рюшечках белую блузку, но зеленая пилотская куртка была наброшена девушке на плечи вечерняя прохлада давала о себе знать. Дали протолкалась к Литте через толпу подруг. Чена последовала за начальницей, но забинтованной рукой задела кого-то, сморщилась от боли и отстала.

– Литта! – Дали протянула девушке сверток через плечо, – Держи. Это от седьмого звена.

Литта подняла смеющиеся огромные глаза в черных ресницах.

– Спасибо, Дали.

Чена тем временем нашла два свободных стула и издали махала начальнице рукой. Все затихли. Гитара была в руках Ирмы. Поплыли медленные, негромкие переборы. Голос у Ирмы был глуховатый, как бы уходящий в себя, но чистый и своеобразно мягкий.

Моей души надломленный изгиб

В глубоком обмороке, Боже, как он дышит!

Разорванные где-то струны встреч

Разлукой корчатся, ты знаешь, вышит

Рукой судьбы неяркий сарафан.

Я в прошлом, как в надежности, купаюсь...

Свет уже погасили из экономии, лишь несколько коптилок на столах освещали мрак, выхватывали из тьмы лица женщин, ставшие таинственными, глубокие глаза с пляшущими отражениями огней. Чена оглянулась – окна исчезли под светомаскировочными шторами, и казалось, что вся столовая превратилась в некий корабль... ковчег, плывущий в неведомой тьме. Или в подводную лодку. "Мы все живем на желтой подводной лодке", – вспомнила Чена слова какой-то бодрой древней песенки. Что-то в этом было... Но не было страшно. Здесь было хорошо – рядом с Дали, с Эйлин, со всеми подругами. Только рука тихо ныла, эта боль стала уже почти привычной.

Гитару взяла Люси. Голос у нее был густой, сильный. И песни она сочиняла потрясающие. Мурашки по коже бегали от ее песен.

А на небе один был приют,

Для тех, кто был убит на войне.

А для тех, кого скоро убьют,

Строились города в стороне...

Потом настала очередь Мирейи. Смуглое лицо ее в смутном свете казалось бронзовым, жесткие кольца волос временами падали на лоб, мешая смотреть, и Мирейя, коротко прерывая игру, поправляла правой рукой волосы. Она пела песню древней какой-то поэтессы (вот ведь и в те времена женщины сочиняли что-то), которая очень нравилась Чене. Даже под сердцем холодело как-то, и по коже бежали мурашки.

Мне нравится,что вы больны не мной,

Мне нравится, что я больна не вами,

Что никогда тяжелый шар земной

Не уплывет под нашими ногами.

Мне нравится, что можно быть смешной,

Распущенной, и не играть словами,

И не краснеть удушливой волной,

Едва соприкоснувшись рукавами...

"А ведь это о мужчине", – кольнуло в сердце. Чена зажмурилась. Это о Них. Только с Ним можно быть вдвоем. Я люблю маму, люблю Дали, Мирейю... Да всех люблю. Но только с Ним можно быть вдвоем. Почему это так? И почему это поет так хорошо Мирейя, не знавшая мужчины?

Мирейя закончила петь.

– Теперь ты, Чена.

– Она не может, – закричали несколько голосов сразу.

– А можно я стихи прочитаю? – сдавленным голосом спросила Чена.

Вот опять ты уходишь в ночь, не сказав

Самого главного слова.

Бьется полночь о поручень, и на часах

Час забвенья людского.

И проходят минуты, проходят года

В ожиданьи великого "Здравствуй".

Нам с тобой на Земле не сойтись никогда.

Нам с тобой невозможно расстаться.

Полуправда меж нами стоит испокон,

Полуискренность бродит по кругу.

Но опять нас сбивает Великий Закон,

С неизбежностью гонит друг к другу.

И вот так мы живем, и рождаемся вновь,

Продлевая людское мученье...

И вот это они называют – любовь?

Или, может – предназначенье?

Этой ночью я буду спокойнее спать.

(Ты опять надо мною смеешься).

Буду в небо смотреть, и на звездах гадать.

И когда-нибудь ты вернешься.

Воцарилась тишина.

– Хорошо, – сказала Маргарет, вздохнув.

– Перепиши мне, ладно? – попросила Литта, – Я хочу глазами прочитать. Мне показалось, – продолжила она, немного помедлив, – Что это о нас всех вообще... О разделении на два мира. А природа-то нас все равно сталкивает. И вот – война. Нелепость.

– Раньше эта война происходила в кругу каждой семьи, – возразила ей Джанни, – с переменным успехом.

– Каждой?

– Ну, в большинстве семей, – поправилась Джанни, – Так ведь и в Арвилоне есть нормальные мужчины, которые в состоянии жить рядом с женщинами.

– Все равно, – пожилая, седоволосая уже Маргарет говорила тоном, не допускающим возражений, – Война – это не женский метод решения вопросов.

– А что женский?

– А как иначе?

– А что же вы предлагаете? – посыпалось со всех сторон. Маргарет пожала плечами.

– Терпение, любовь, ласка...

– Но ведь это они начали войну...

– Подожди, Маргарет... – вмешалась Дали (по старшинству только она осмеливалась спорить с Маргарет на равных), – Терпение, да. Но до каких пределов должно доходить терпение женщины? Наверное, можно любое унижение вынести. Но если нужно защитить детей? Да и не только детей – хотя бы свое собственное право быть человеком, делать то дело, к которому ты предназначена судьбой – если тебе этого не дают?

– Между прочим, твоя очередь петь, – напомнила Литта, – и вообще, кончайте эту философию. Все ведь уже на двадцать раз обсудили.

Маргарет кивнула.

– Да, Дали, поговорим позже. Да ведь и мои слова относились не к практической жизни. Это так, мир идей... Никто не знает, как прекратить эту войну.

Дали взяла гитару.

– Эту песню я сочинила для моего сына... Когда он был маленьким.

Она запела неожиданно высоким, звонким голосом.

Между небом и землей

Тонкая граница,

Чистый перистый полет

Облачного ситца.

Там, где песенкой звенит

Синева без края,

Самолетик мой летит

И крылом качает.

Самолетик мой летит,

Дальняя дорожка...

Дали вдруг отбросила гитару, почти с гадливостью. В полете, правда, перехватила инструмент рукой и осторожно положила на пол. Но резкость жеста бросилась всем в глаза. Дали прикрыла лицо рукой.

– Простите, – сказала она сдавленным голосом, почти шепотом, – Не могу. Простите.

Чтобы замять неловкость, Джанни, сидевшая рядом, сказала,

– Давайте лучше что-нибудь все вместе споем, – и слегка обняла Дали за плечи.

Литта взяла гитару и начала знакомое всем вступление. Вскоре зазвенел хор высоких и низких, грудных голосов.

Догорает огонь в очаге, и над тихой заставой

Расплетает туманные пряди багряный рассвет,

И ложатся к озябшей земле пожелтевшие травы,

У подножия башен безмолвно смотрящих нам вслед.

Беспокоится конь под седлом, и мерцает тревожно

Алым светом кольчуга, но странно спокойна рука.

И у пояса спит в потемневших от времени ножнах

Серебристое пламя послушного воле клинка...

Содержание песни относилась к законченному недавно и нашумевшему роману Россы Грей "Ты возьми меня с собой", в жанре фэнтези. Пели охотно и дружно, на несколько голосов. Потом Литта сказала.

– И вообще, может, попляшем? А то скоро полночь, разгонят.

– Разгонят! – раздался из мрака грозный голос Мэррит, многие девушки покраснели, смутившись неожиданным появлением начальства, – Так что веселитесь, пока не поздно.

Встали, зашумели, завозились с магнитофоном. Чена поднялась и стала пробираться к выходу. Даже обычная ходьба отдавалась болью в сломанном предплечье.

Когда девушка выскочила на темное крыльцо, за спиной уже гремел вальс. Чена задернула за собой штору, но тут же послышалось вновь шуршание. Чена обернулась – за ней шла Дали.

– Вы... Ты тоже не хочешь танцевать? – несмело спросила ученица.

Дали покачала головой.

– Какие танцы с моим ревматизмом. Из меня уж песок сыпется... Ну что? Чудная ночь, верно?

– Я и хотела погулять, – сказала Чена, подумав: все равно заснуть не смогу. Рука ныла не сильно, но упорно.

– Составить тебе компанию или лучше баиньки пойти, – полувопросительно сказала Дали.

– Мне бы было очень приятно... – тихо ответила Чена, – Если бы вы... ты...

– Ладно, пойдем, посидим, – Дали махнула рукой в сторону аэродрома, Рука болит? – спросила она по дороге.

– Ага. Вторые сутки уже, невозможно, – пожаловалась Чена.

– Завтра перестанет, – пообещала Дали, – Еще только эту ночь потерпи. Антиальгин принимала?

– Да. Никакого толку. А фесдол Рута не дает.

– И не надо. Завтра перестанет, вот увидишь. Всегда сначала ноет, одну ночь или две... Я знаю, у меня тоже было.

Летчицы уселись на трубы. Трубы водопровода тянулись из ближайшего ручья, за день жесть нагревалась, сейчас сидеть на них было тепло и приятно. Это так и называлось в части – "пойти на трубы". Значит, посидеть, поболтать, тайком покурить – для тех, кто предавался этому пороку, или даже выпить кое-чего запретного. Дали с сожалением подумала, что сейчас у нее ничего подобного нет, а Чене бы не помешало – для забытья. Все равно, даже если будет тревога, Чена никуда сейчас не полетит.

Черный купол раскинулся над ними, необъятный, озаренный чудным светом чистых огромных звезд. Это было почти так же прекрасно, как из кабины "Оса" в ночном полете. Только не гудел мотор. Вообще было тихо. Цикады уже не звенели. Тихо и очень темно, затемненных зданий отсюда не различить, и полное ощущение одиночества в космическом пространстве охватило Дали и ее ученицу. Им было хорошо, и говорить не хотелось.

– Дали, а может быть, он вернется, – сказала Чена.

– Кто? Хэлл? – Дали помотала головой, – Ты же знаешь, они никогда не возвращаются.

– Нет, говорят, бывают случаи.

– Ты сама видела хоть один такой случай? Я – нет, – Дали вздохнула, Да и не думай об этом, я ведь с этим смирилась. Я смирилась с этим, как только у меня родился мальчик. Я всегда знала, что он уйдет. И потом, слава Богу, у меня есть и дочь. Просто я... Ну, знаешь, иногда накатывает сентиментальность.

"Каково же ей летать", – вдруг подумала Чена с содроганием. Стрелять в противника... На любом из этих самолетов может оказаться ее сын. Ну, сейчас нет, ему всего шестнадцать, года три на обучение. Через три-четыре года уже вполне реально. Господи, ну почему так получилось?

– Дали, почему так получилось? – спросила Чена.

– Что получилось?

– Ну, вся эта война. Разделение мужчин и женщин. Знаешь, я с детства все думала – какие они, эти мужчины? Почему мы не можем жить вместе с ними?

– Ты же знаешь, – Дали пожала плечами, – Об этом много пишут...

– А ты как думаешь? – теперь это "ты" далось Чене почти без труда.

– Я? Что я могу думать, Ченни? Ведь я такая, как все. У меня никогда не было мужчины. Мои дети были зачаты с помощью ИОСа.*

/*Искусственное осеменение/

– Все-таки мне кажется... – нерешительно сказала Чена, – Что каждая из нас что-то знает о мужчинах, неизвестно откуда. Может быть, это память прежних существований или что-то еще. Откуда иначе вот такие песни, стихи, как у Вероники Дилл или у Ирмы?

– Да, верно... Мы очень много сочиняем о мужчинах. Неизвестно только, насколько верно. Но понимаешь, если мы углубимся в прошлое, в ту эпоху, когда сочинять разрешалось, в основном, мужчинам... Такое впечатление, что они просто не могли относиться к женщинам как к равным себе. Как к людям. Тогда была поговорка "Женщина – друг человека". Они доказывали, что мы не можем творить, что мы не можем разбираться в технике, ну и так далее... И действительно, редко кто из женщин тогда достигал каких-то высот в науке, в искусстве.

– Но сейчас, у нас в Арвилоне, c этим все в порядке.

– Даже не знаю, почему. Может, в древности женщины действительно были глупее? – предположила Дали.

– Виолани пишет, есть две причины. Первая – равенство прав только на бумаге. В сознании людей до самого Раздела держалось, что женщина обязана выполнять по дому всю примитивную работу, и эти ежедневные 5-6 часов не давали им возможности полноценно конкурировать... Даже если они и работали при этом где-то еще. Вторая причина, – Чена помолчала, вспоминая, – Оценка, скажем, произведений искусства, созданных женщинами, с мужской точки зрения. Общество-то было мужское. А объективной ценности искусства ведь не существует...

– Да, наверное, – кивнула Дали.

– Некоторые мальчики остаются, – сказала Чена, помолчав, – У нас из класса один остался. Но я бы не могла в него влюбиться.

– Почему?

– Он какой-то... никакой. Маменькин сыночек. Боится отойти от мамы.

– Ну, это такие матери бывают властные, – сказала Дали, – Пасут сыновей, шагу не дают ступить. Это тоже, конечно, ничего хорошего. Но с другой стороны, зато этот мальчик остался в Арвилоне, а со временем он женится и все равно станет самостоятельным.

– А может, и не станет. Ведь даже в Арвилоне не все мужчины женятся.

– Да, бывает, что мама не пускает, – согласилась Дали.

– Неужели они иначе не могут? – спросила Чена, – Или быть маменькиным сынком, или... уйти совсем. Неужели нельзя жить нормально, как мы?

– Не знаю, – Дали становилось скучно, да и холодновато уже, – Видишь, Ченни, мы столько раз все это обсуждали. Кто их разберет, мужчин этих, что ими движет... Может, это все любовь виновата.

– Что такое любовь? – спросила Чена.

Сквозь рубашку Хэлл ощущал горячее тело Юлии, они спали в одном мешке. Ниже, от пояса, одежды не было на обоих, и это было удивительное, приятное ощущение, касаться ногами крепеньких, теплых, гладких ног Юлии. А нос замерз окончательно. Солнце медленно выкатывалось на востоке, над Арвилоном, над территорией Армии Нея, где, по словам вчерашнего бродяги, находились теперь беглецы. Хэлл выбрался из спальника, стал сгребать в кучу хворост. Сделать костер, пока Юлия проснется. Работая, Хэлл поглядывал в сторону спящей подруги. Юлия спала так трогательно, длинные ресницы лежали на щеках, золотистые локоны падали на лоб. Носик у нее был маленький, прямой, черты лица правильные, может быть, чуть великоват рот, но это не портило ее. Хэлл мог бы смотреть на Юлию без конца. Тем более теперь, когда он узнал, какое чудное наслаждение может дарить ее тело. Или душа. Или все вместе. А вдруг она забеременела, забеспокоился он. Тогда ей нужно назад, в Арвилон. Хотя, кто это сказал, что здесь нельзя растить детей? Может быть, здесь как раз и можно. Они найдут уединенную хижину в горах. Вон какие горы чудесные... Хэлл сможет охотиться, ловить рыбу. Двустволка и дробь есть. Все лето еще впереди, до осени они что-нибудь придумают. Жить бы вдвоем, только вдвоем, чтобы никого больше не было... Хотя Юлия хотела попасть в поселок мужчин. Она любит танцы, любит общество, комфорт тоже любит. В общем-то, можно понять. Ну что ж, наверное, и здесь как-то жить можно. Живут же люди. Правда, женщины здесь большая редкость. Наверное, так же, как в Арвилоне мужчины, даже еще реже – ведь в Арвилоне живут мальчики, и уходят только лет в 16-18... А здесь, говорят, и детей нет. Или очень мало. Опасно здесь женщине. Ну что ж, Юлия ведь не одна. Ей не грозит опасность, пока я жив, подумал Хэлл и сжал кулаки. Неужели он не сможет защитить Юлию? Защитить или умереть... Он же не зря занимался рэстаном еще в школе. И еще есть нож и двустволка.

Костер уже весело разгорелся. Хэлл сбегал за водой к ручью, набрал котелок – они хорошо экипировались для этого похода. Не хуже, чем для воскресного пикника со школой. Повесил воду над костром. Потом пошел проверить бредень – три средних форели трепыхались в нем. Хэлл вытащил рыбу, умело оглушил ударами о камень. Стал отрезать рыбешкам головы и чистить. Уха на завтрак – не очень, но в обед, может быть, и не будет такого случая, как свежая, только из ручья форель.

– Хэ-эл! – голос Юлии был чуть обиженным.

– Доброе утро, – весело сказал мальчик.

– Холодно, – пожаловалась девушка, выбираясь из мешка. Она натянула свои джинсы, вынув маленькую расческу, уложила волосы, и сразу стала легкой, золотистой, длинноногой, аккуратной, как всегда была, как нравилась Хэллу. Удалилась в кусты, к воде и долго плескалась там, умывалась, что ли... Потом она вернулась к костру – кончик носа замерз и покраснел и села поближе, грея у огня ладони. Хэлл сунул рыбу в воду.

– Ты что, уху варишь? – удивилась подруга.

– Свеженькая, – объяснил Хэлл, – Вкусно будет,– Юлия передернула плечами и сказала капризно.

– Хоть бы куда-нибудь выйти. Надоело уже по лесу болтаться.

Хэлл почувствовал себя виноватым. Он был мужчиной и обязан был создать условия для любимой. А вместо этого таскал ее по лесу в такой холод. Ему-то в лесу нравилось. Он и в Арвилоне, в Листране иногда удирал от бабушки в лес на пару дней. Конечно, утром холодно вставать, рюкзак тянет плечи, земля – не пуховая кровать. Но что все эти мелочи, если засыпая, можно смотреть на звезды, и можно слышать шум ручья и птичий гомон, и шелест деревьев, и сливаться с этой вечной лесной музыкой, и стать неподвижным, покойным, как дерево, и шустрым, как белка, и мягким, как трава и вода... Но ведь каждому свое нравится, и Юлии нужна и хорошая постель, и еда нормальная, и тепло. И это все будет у нее, пообещал себе Хэлл. Все, что она захочет. К людям – значит, пойдем к людям. Может, я в армию поступлю, решил Хэлл. А она будет ждать меня... Все равно единственный способ разрешить эту проблему с разделением – это завоевать Арвилон. Это они обсуждали с мальчишками. Женщины боятся, ну и дуры. Мужчины же не звери, они точно такие же люди. Если были какие-то жестокости с пленными, так ведь это война, а на войне все может быть... Тьфу ты, о чем я думаю, выругал себя Хэлл. Вечно мысли разбегаются в разные стороны, как стая ворон.

– Может, сегодня выйдем к людям. Я смотрел по карте, поселок Тункара тут недалеко.

Хэлл почистил луковицу и две оставшиеся картофелины. Бросил их в суп, посолил и поперчил.

– После этого дела так есть охота, – заметила Юлия.

– Да, точно, – подтвердил Хэлл. Теперь и он ощутил зверский голод.

– Сейчас будет готово.

Все-таки странные эти женщины. Почему они так о нас думают? Ведь все мы вышли из Арвилона, там же мы были нормальными пацанами. Вот я – неужели я ни с того, ни с сего начну убивать людей, мучить, насиловать? Нет, конечно, с какой стати? Что я, изверг, что ли? Наоборот!

Хэлл любил Юлию, и от этого чувствовал острый приступ любви ко всему миру.

Хэлл вымыл котелок, затоптал тлеющие угли, собрал рюкзак и привязал к нему спальник. Юлия все это время сидела, съежившись в комок, сначала на спальнике, потом на готовом рюкзаке. Горячая уха и костер не помогли ей согреться. Хэлл обнял подругу и стал согревать ее поцелуями. Это Юлии понравилось, она повеселела, и вскоре беглецы двинулись в путь.

– Вот моя мама, наверное, с ума сходит, – с грустью заметила девушка.

– А моя и не знает, я думаю. Она же на фронте. Пока ей бабка напишет...

Юлия стала вспоминать школьных подруг. Удивительно, но она в каждой находила какие-то смешные или неприятные стороны, о которых Хэлл не подозревал раньше. Сантина, оказывается, ужасно храпела по ночам, и когда ездили на вылазку, будила весь лагерь. А Тамара, когда задумывалась, начинала трясти ногой, так что стол грохотал... Хэлл смеялся, видя девчонок в совсем ином свете – раньше он относился почти ко всем женщинам с каким-то благоговением, уважением, все они были такие необыкновенно красивые (все... у каждой была какая-то красивая черта, хоть одна, или голос приятный, или пальцы длинные, тонкие, или нежная округлость щек), все такие тонкие, интересные, душевные... Почти ангелы. Юлия возвращала его на грешную землю. Разве что она сама еще парила в этом недосягаемом раю, со своими золотистыми кудрями, легкими, тонкими косточками предплечий и голеней, голубоватыми, красивого разреза глазами. Она была вне всяких мелких грехов. Она не могла ходить с дыркой на кофточке или без пуговицы, у нее не могли сваливаться джинсы, и в мел она никак не могла вляпаться, и она ела сколько угодно и не толстела, как Бася Рудак. Она была просто прекрасна. Она была совершенство.

Губы ее были такими мягкими, горячими, сладкими... Хэлл вспоминал, вспоминало его тело... Груди ее, маленькие, налитые, мягкий, плоский, шелковый живот и волосики там, внизу... Он все еще краснел, думая об этом, хотя ничего в этом не было стыдного, плохого, это было правильно и прекрасно. Они любили друг друга. Любили. Этим арвилонским клушам никогда их не понять.

Ему так хорошо было идти рядом с Юлией, просто ощущать ее близость. Он чувствовал тепло, исходящее от нее, призывное, ласковое тепло, даже на расстоянии. Они уже были одним целым. И все, что она ни говорила – все было правильно, хорошо, интересно.

К полудню они вышли на холм и увидели внизу, в долине, Тункару поселок казался заброшенным, после цветущих городов Арвилона, переломанные заборы, давно не крашенные, не чиненные, деревянные домишки, грязь, неровные, заросшие травой улицы. Но какое-то движение все же наблюдалось между домами, и беглецы стали спускаться к поселку.

– Ты кто? – третий раз спросил бородатый, сильно грязный мужчина, бессмысленно глядя на них. Юлию он, впрочем, игнорировал.

– Меня зовут Хэлл Маттаури, – терпеливо повторил юноша, – Мы из Арвилона. Мы перебежчики. Скажите, как нам найти здесь поселковый совет или градоправителя?

– А тут нет правителя, – хрипло ответил мужчина, – Вам кого?

– Ну кого-нибудь! – Хэлл терял терпение, – Кто бы мог нам объяснить, куда идти и что делать!

– А пузыря нет?– с надеждой спросил мужчина. Хэлл даже не понял сначала, о чем речь. Потом догадался.

– А-а...Нет.

– Эх, – мужчина тоскливо махнул рукой и, пошатываясь, побрел по улице. Хэлл взял Юлию за руку.

– Пошли. Кого-нибудь да найдем.

– Они тут все идиоты какие-то, – пробормотала Юлия. Хэлл остановился, прислушался. В одном из домов играл магнитофон. Музыка была какая-то знакомая, древняя. Майкл Джексон, кажется. Хэлл решительно взбежал на крыльцо и постучался.

– Заходите, – послышалось из-за двери. Хэлл первым сделал шаг вовнутрь и тут же увидел дуло. Это был автомат, не из худших, арвилонский, ЛТ2, его еще называли Лютик. Дуло смотрело на них из черноты коридора, а обладатель его был скрыт выступом стены.

– Оружие на пол, – предупредил хозяин дома, – Быстро! На счете три стреляю! Раз, два...

Хэлл поспешно отстегнул нож от пояса, бросил двустволку на пол.

– Да у меня нет оружия, – сказал он, – Это охотничье.

– Девка тоже.

– У меня ничего нет, – ответила Юлия, – Мы перебежчики из Арвилона.

– А мне хоть из задницы! – ответили из темноты, – Мешок тоже скидай. И заходи по одному.

Хэлл шагнул вперед, оставив рюкзак на полу. Тотчас две пары рук вцепились в него и стали быстро, ловко обшаривать тело, одежду, залезать в карманы, в складки, за пазуху, даже в штаны. Обыскивают, догадался Хэлл. Ему было неприятно, но возражать, возмущаться не хотелось, а может, здесь так положено, может, иначе нельзя... Его отпустили и толкнули вперед, так что он вылетел в большую комнату. Здесь сидело несколько молодых парней, играл магнитофон с Джексоном, парни чистили автоматы, у стены стояла батарея пустых бутылок. Один из них, в пятнистой пехотной форме, видимо, старший, восседал в плетеном старом кресле, заложив ногу на ногу, и пристально смотрел на Хэлла.

"А ведь ее тоже сейчас обыскивают", – кольнула страшная мысль, Хэлл обернулся, и тотчас из коридора раздалась какая-то ругань и потом крик Юлии.

– А-а! Хэлл! Помоги! – мгновенно он метнулся назад. Кто-то преградил ему дорогу, он ударил ногой, вылетел прочь. Двое парней стаскивали с Юлии кофточку. Сразу оценив обстановку, Хэлл ударил одного из них ногой в солнечное сплетение (пока они не успели сообразить, что происходит), второго рубанул ладонью по шее, и когда тот согнулся, схватил за волосы и треснул головой о стену. После этого он встал возле Юлии и принял стойку. Девушка, всхлипывая, лихорадочно застегивалась.

– Дурак! – один из парней наконец разогнулся, – Надо же обыскать! Мало ли что она прячет. Может, план... У нас с этим строго. Раздели бы да посмотрели. Ты ненормальный, что ли?

Хэлла передернуло. Отчего же его не раздевали? Впрочем, все понятно...

– Эй, что происходит? – донеслось из комнаты.

– Салага психует, – отозвался ударенный.

– Парень, – лениво произнес тот же голос, – Иди-ка сюда. Один. Не бойся, девке ничего не сделают. Я отвечаю.

Хэлл оглянулся на Юлию – она промокала глаза платочком, они у нее покраснели и от этого стали еще более привлекательными.

– Ты позови, если что, – сказал он и шагнул в комнату.

Все молчали, автоматы были собраны и отложены. Говорил один лишь светловолосый, по-своему красивый, если бы не уродливый шрам на носу, мужчина, сидевший в кресле.

– Ты кто?

– Меня зовут Хэлл Маттаури. Я перебежчик из Арвилона. Девушка со мной.

– Ясно. Будем знакомы. А меня зовут Кондор. Это такая птица, в Южной Америке живет. Хищная. Всяких мелких зверюшек ловит, – мужчина как бы цедил фразы.

– Вы к кому относитесь? – спросил осмелевший Хэлл, – Вы из армии Нея?

– Какого черта, – усмехнулся Кондор, – Мы ниоткуда. Они, – он кивнул на товарищей, – относятся ко мне, а я – ни к кому, понятно?

– Понятно.

– Так вот, у нас тут боевое братство. Один за всех и все за одного. Ты, как я понимаю, все равно не знаешь, куда податься. Так оставайся у нас. И девка пусть остается. Дерешься ты лихо... Ну как?

– Я бы в армию Нея хотел, – нерешительно сказал Хэлл.

– Ты дурачок,– ласково сказал Кондор, – Ты здесь еще ничего не знаешь, кто друг, а кто враг. А рыпаешься. Роберт!

– Да, хозяин, – один из парней поднялся.

– Подними-ка рубашку.

Парень поднял рубашку, и Хэлл с ужасом увидел на его спине переплетающиеся обильные зажившие рубцы.

– Где тебя так разукрасили? – спросил Кондор.

– В армии Нея, – послушно ответил Роберт.

– Ясно? Могу еще показать. Ну что, хочется тебе в армию? – спросил Кондор. Хэлл промолчал.

– У нас здесь свобода. Не захочешь с нами – уйдешь потом. Осмотреться-то тебе надо, верно?

– Да, мы, наверное, останемся, – сказал наконец Хэлл. И ведь Юлии нужно отдохнуть!

– Только пусть Юлию не трогают.

– А вот с этим, как понимаешь, у нас проблемки, – грустно сказал Кондор,– Баб вокруг нет. У нас ведь свобода. Я, положим, запрещу ребятам, но я ж не могу днем и ночью караулить. У нас ведь все общее.

– Тогда мы пойдем, – Хэлл сделал движение к двери. Один из парней вышел из коридора и загородил выход. На парне уже красовался запасной пуловер Хэлла, связанный бабушкой, на поясе висел охотничий нож.

– А это у вас не получится, – грустно сказал Кондор, – Ты уж прости. Но только рэстан тебе не поможет. У нас тут все такие.

То, что потом произошло, описать довольно трудно. На Хэлла навалились как-то все сразу. Действительно, это были хорошие бойцы, рэстан, или, скорее, какая-то дикая смесь разнообразных приемов, Хэлл прыгал, бил кого-то, уклонялся от ударов, но очень быстро его схватили и скрутили руки за спиной, связали каким-то шпагатом.

– Ну вот видишь, что получается, – печально сказал Кондор, – Против коллектива идти нельзя. И, кстати, я, как руководитель коллектива, должен заботиться о его нуждах. Коллектив должен быть удовлетворен. Ты не возражаешь, если мы начнем прямо сейчас? Я имею в виду твою подружку.

Хэлл вскрикнул что-то хрипло и яростно.

– Я понимаю, тебе неприятно. Но что мы можем сделать с коллективом? Впрочем, знаешь, у нас здесь принято обходиться без женщин... так, по-мужски, между собой. Может быть, ты согласишься заменить девочку? Тогда мы ее не тронем. А дверь закроем, она не увидит, не беспокойся.

Хэлл долго молчал.

– Где гарантии, что вы ее не тронете? – спросил он наконец.

– Слово Кондора, – высокомерно бросил вождь.

Хэлла била крупная дрожь. Единственный выход... но очень уж плохой. Но если он откажется, что тогда будет с Юлией?

– Ну как, надумал? – ласково спросил Кондор.

– Согласен, – хрипло сказал Хэлл.

– Развяжите его, – велел вожак.

– Хозяин, он же драться будет, – возразил один из парней.

– Он не будет драться, – спокойно сказал Кондор, – Он сам штаны снимет. Давайте, ребятки, в очередь.

Хэлла отпустили. Дрожащими пальцами он медленно расстегнул джинсы.

– Пусть зайдет, – крикнул Кондор. Хэлл вздрогнул. Он лежал у стены, и ему было уже все равно. Незнакомая, нестерпимая боль, и еще сильнее стыд... даже не стыд, а ужас какой-то, отчаяние, доходящее до смертельного предела. И очень больно, и больно в таком месте, о котором не то, что сказать, и подумать-то стыдно. Юлия вошла в комнату. Хэлл беззвучно заплакал.

Юлия растерянно обвела взглядом парней, Хэлла, лежащего у стены, посмотрела на Кондора. Она не знала, что сделали с Хэллом, и слава Богу.