Текст книги "Ничто"

Автор книги: Ян Теллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 5 страниц)

Сторонников смысла было больше.

Но ехать нам все равно запретили.

Тем больше людей выказывало поддержку, тем больше находилось причин проявлять о нас и о куче смысла особую заботу. И что бы ни говорили люди с телеканала, никто не знал наверняка, что с нами может произойти там, по ту сторону Атлантики.

Мы из-за этого расстроились. Но не слишком. То, что о нас должны проявлять особую заботу, только увеличивало нашу значимость. Думали мы.

Пока снова не прошли мимо Тэрингвай, 25.

Было утро понедельника, темное, холодное и ветреное, когда не очень-то приятно идти в школу, если бы не смысл, который все еще затмевал математику, датский, немецкий, историю, биологию и все остальные скучные вещи в Тэринге. Я шла вместе с Рикке-Урсулой, Гердой и Дамой Вернером. Борясь со встречным ветром, мы обсуждали, настолько ли мы важны, чтобы ведущая американского телешоу взяла и приехала в Тэринг, раз мы не можем отправиться в Америку.

Дама Вернер был совершенно уверен, что она приедет.

– Bien sur!^[3] – сказал он, кивнув. – Bien sur, она сюда приедет.

Я тоже считала, что по-другому и быть не может, но прежде чем мы успели обсудить, где в Тэринге лучше всего снимать шоу и что нам надеть, нас прервал Пьер Антон.

– Ха! – крикнул он, без особых усилий заглушив свист ветра со своей ветки. – Как будто вам запретили ехать только из-за вашей безопасности! Ха-ха, – громко рассмеялся он. – Сколько денег, по-вашему, заработает Тэринг, если вы поедете к журналистам и фотографам вместо того, чтобы они продолжали сюда приезжать, жить в гостинице и везде, где найдется свободный квадратный метр под сдачу, а еще им нужно есть, покупать пиво, шоколад и сигареты, ремонтировать обувь и много чего другого. Ха-ха! Ну и тупые же вы! – Пьер Антон, смеясь, размахивал шапкой на ветру.

– Смеется тот, кто смеется последним! – крикнула Рикке-Урсула. – Вот увидишь. Если смысл не доберется до телешоу, телешоу обязательно доберется до смысла!

– Что верно, то верно! – рассмеялся Пьер Антон. – Смеется тот, кто смеется последним! – И его громкий хохот показался веским и убедительным аргументом.

Ха, ха! Хо, хо! Я прав!

Знал ли Пьер Антон, о чем говорит, или только догадывался, но он оказался прав.

Мы так и не появились на телевидении перед США и всем миром, потому что, хотя мы и были важными и значимыми, ведущая телешоу оказалась важнее и значимее нас. И у нее не нашлось времени поехать в Тэринг и поговорить с нами.

Это само по себе уже было плохо.

Но хуже всего то, что это зародило во мне неприятное подозрение. Возможно, Пьер Антон уловил, что смысл был относительным и, следовательно, толку от него не было.

Я никому не рассказала о своих сомнениях.

Я боялась Софи, но дело не только в этом. Быть окруженной славой и верить в существование смысла приятно, и я не хотела от этого отказываться, потому что за их пределами находилось ничто и что-то еще снаружи. Поэтому я продолжала важно расхаживать повсюду, делая вид, будто действительно обнаружила смысл и не имела по этому поводу никаких сомнений.

Притворяться оказалось достаточно легко. Конечно, против нас еще многие выступали, но само неистовство борьбы за смысл кучи смысла означало лишь то, что этот вопрос имел огромную важность. А важность – это то же самое, что смысл, поэтому огромная важность означала огромный смысл.

Да и сомневалась я лишь чуть-чуть.

Чуть-чуть. Еще меньше. Нуль.

Мы выиграли борьбу за смысл как в датской, так и в мировой прессе.

Но как ни странно, эта победа неожиданно ощущалась как поражение.

XXI

Все решил большой музей в Нью-Йорке. Его называли странным сокращением, похожим на неправильно произнесенное ребенком слово. Но как бы по-дурацки ни звучало его название, он положил конец всем яростным дебатам раз и навсегда, предложив три с половиной миллиона долларов за кучу смысла.

Вдруг все узнали, что куча смысла – это искусство и что только непосвященному невежде может прийти в голову сказать иначе. Даже искусствовед из крупнейшей местной газеты взял свои слова обратно, заявив, что теперь он рассмотрел кучу повнимательнее и она действительно практически гениальное произведение, содержащее, возможно, совершенно новое и оригинальное толкование смысла жизни. Просто в первый раз он видел это произведение однобоко, написал он.

Мы подумали, что три с половиной миллиона – приличная сумма, хотя и не совсем понимали, сколько это на самом деле. Через адвоката, которого наняли нас представлять, мы все же стали настаивать на цене в три миллиона шестьсот тысяч долларов: никогда нельзя продавать что-то дешевле, если можно продать подороже. В общем, в итоге мы потребовали три миллиона шестьсот двадцать тысяч долларов, чтобы также расплатиться с церковью за «Иисуса на Кресте» из розового дерева, которого мы уже не могли вернуть в таком состоянии.

Музей согласился, и сделка состоялась.

Оставалось только договориться о дате передачи музею кучи смысла.

Конечно, нужно было разобраться со множеством документов, разрешений и прочего, прежде чем куча смысла пересечет границы. Но в то же время, несмотря на необычайно холодную весну, скоропортящиеся части кучи портились с каждым днем все быстрее. Наконец музей назначил дату: восьмое апреля, через четыре с половиной недели. Затем музейщики и их адвокаты покинули Тэринг, а с ними исчезла и мировая пресса, включая наши национальные газеты. Тэринг снова стал таким же, как всегда.

Скучным. Скучнее. Самым скучным.

Это было очень странно.

Мы обнаружили значение и, следовательно, смысл всего. Самые разные эксперты признали, насколько великолепна куча смысла. Американский музей платил за нее миллионы долларов. И все же казалось, что все потеряли к ней интерес.

Мы ничего не понимали.

Либо куча имела смысл, либо нет. И поскольку все согласились с тем, что имела, как она могла просто взять и утратить его? Или могла?

Мы ходили в школу и из школы, но не было ни одной камеры, ни одного журналиста. Мы отправились на заброшенную лесопилку. Куча смысла не изменилась (снаружи ведь не было видно, что останки малыша Эмиля извлекли из гроба с потрескавшейся краской и перенесли в новый, который захоронили, и теперь он лежал в земле и трескался, как и первый). Ничто не изменилось, а то, что куча казалась меньше, могло быть лишь обманом зрения. Верно?

Зато фактом было то, что январь, вся наша слава и обнаруженный смысл в один миг улетучились на первой неделе марта.

Пьер Антон веселился:

– Смысл есть смысл. Так что, если бы вы действительно его обнаружили, он бы у вас сейчас имелся. И мировая пресса все еще находилась бы здесь, чтобы попытаться выяснить, что вы такое нашли. Но здесь никого нет, значит, что бы вы там ни обнаружили, это был не смысл, потому что его на самом деле не существует!

Мы пытались не обращать на него внимания, задирали нос, важничали и думали, что достигли чего-то и стали кем-то.

Сначала нам это так здорово удавалось, что мы сами в это почти поверили. Еще мы перечитывали все газетные вырезки, собранные в альбом, и пересматривали все телеинтервью СМИ разных стран, которые наши родители записали на видеокассету, – и это чуть-чуть помогало. Однако постепенно стало казаться, что вырезки блекнут, интервью превращаются в заезженные комедии, а у Пьера Антона в руках все больше и больше козырей.

Сомнения охватывали нас одного за другим.

Одного. Двоих. Почти всех.

Это было предательством, поэтому мы не делились сомнениями друг с другом. Но это бросалось в глаза, так как с наших лиц исчезли улыбки, а вместо них появились маски, похожие на те, что носили взрослые, что слишком явно свидетельствовало о том, что, вероятно, особого смысла нет ни в чем.

Софи была единственной, кто не дрогнул. В конце концов только ее бледное лицо и горящий взгляд не позволяли нам окончательно сдаться.

И признать, что Пьер Антон был прав.

XXII

На календаре была весна, но в этом году она до нас не добралась.

Мы переходили в восьмой класс, и скоро придется выбирать новые школы и новые предметы. Но как, черт возьми, нам это сделать, если Пьер Антон напоминает нам, что нет никакого смысла, мы понятия не имели. Нас разбросает по всему свету, и, значит, мы утратим связь со смыслом, который нашли и потеряли, не зная точно, как это произошло.

Словно чтобы заверить нас в том, что еще не весна, в марте давали о себе знать отголоски зимы. Поздний снег падал и таял, снова падал и снова таял. А потом еще раз выпал и растаял – на этот раз быстрее. Подснежники и эрантис спрятались, закрыв замерзшие бутоны, под белым покрывалом, а затем, когда последний покров наконец исчез, пробились на поверхность, возвещая о приходе весны и обновлении, среди редких травинок, переживших зиму в Тэринге.

Седьмой А не заметил ни обновления, ни весны.

Какой смысл был в весне, если скоро снова наступит осень и все, что сейчас проросло, непременно увянет? Как мы могли радоваться зазеленевшему буку, возвращавшимся домой скворцам или солнцу, с каждым днем поднимавшемуся в небе все выше? Ведь скоро все повернется и будет двигаться в обратном направлении, пока не стемнеет и не похолодает, а на деревьях не останется ни цветов, ни листьев. Весна просто напоминала: нас тоже скоро не станет, и все тут.

Каждый раз, поднимая руку, я задумывалась о том, что скоро она опустится и превратится в ничто. Каждый раз, улыбаясь и смеясь, я вдруг понимала, как часто еще буду плакать – этим же ртом и теми же глазами, пока они однажды не закроются, а затем смеяться и плакать будут другие, пока тоже не окажутся в земле. Вечным было только движение планет на небе, но и то до тех пор, пока Пьер Антон однажды утром не крикнул, что Вселенная потихоньку сжимается и в один прекрасный день случится полный коллапс, Большой взрыв наоборот. Все станет таким маленьким и плотным, что практически ничего не останется. Даже о планетах теперь невыносимо было думать. И так со всем. Все казалось невыносимым.

Невыносимо. Вынести. Все, ничего, ничто.

Мы ходили повсюду так, словно нас не существует.

Каждый день напоминал следующий. И хотя мы всю неделю с нетерпением ждали выходных, они всегда оказывались разочарованием, а затем наступал понедельник, и все начиналось сначала – такова была жизнь, и все тут. Мы стали понимать, что имел в виду Пьер Антон. А еще догадываться, почему взрослые выглядят так, а не иначе. И хотя мы поклялись, что никогда не будем такими, как они, именно это и происходило. А нам ведь еще и пятнадцати не исполнилось.

Тринадцать, четырнадцать, взрослый. Мертвый.

Только Софи продолжала что-то отвечать Пьеру Антону, когда мы проходили мимо Тэрингвай, 25, и извилистой сливы.

– Все будущее здесь! – крикнул Пьер Антон, взмахнув рукой, словно показывая, что все сделано и нам ничего не осталось, кроме Тэринга и бессмысленности всего вокруг.

Все мы сникли. Но не Софи.

– Мы сами создаем свое будущее, – прокричала она в ответ.

– Чушь! – завопил Пьер Антон. – Из ничего делать нечего, так как ничто не имеет смысла!

– Много чего имеет! – Софи в ярости швырнула целую пригоршню мелких камней в Пьера Антона. Некоторые из них попали в цель, но этого оказалось мало, чтобы ему помешать. – Приходи на лесопилку, сам увидишь то, что имеет смысл!

Тут я поняла, что Софи говорит на полном серьезе.

Куча смысла имела для нее смысл. Или вернее, куча смысла имела для нее какой-то смысл, а для всех нас уже нет.

– В вашем хламе нет никакого смысла! Иначе никуда бы не делись иностранные журналисты, а все люди мира устремились бы в Тэринг, чтобы найти хоть каплю его.

– Ты не хочешь смотреть на кучу смысла, потому что тебе просто слабо! – закричала Софи что было сил.

– Если бы в вашей куче хлама была хоть кроха смысла, я бы все сделал, чтобы на нее взглянуть, – снисходительно ответил Пьер Антон, а затем мягко, почти участливо добавил: – Но это не так, иначе вы бы не продали ее, верно?

Впервые после истории с невинностью я увидела в глазах Софи слезы.

Она так быстро и сердито вытерла их кулаком, что после я засомневалась, было это на самом деле или нет. Но Пьеру Антону Софи ничего не ответила. С того момента она стала ходить в школу и обратно другой дорогой.

До восьмого апреля оставалась всего неделя.

Неделя до того, как музей упакует, опечатает и перешлет себе кучу смысла.

Неделя до того, как Пьер Антон окажется прав навсегда.

Все мы сдались без боя, но мысль о том, что Софи тоже сдастся, была невыносима. А так и происходило. Думала я. Но Софи не сдалась. Она потеряла рассудок.

XXIII

Это случилось внезапно, хотя, если задуматься, какое-то время уже поступали тревожные звоночки. Вот Софи тихо и мирно стоит с нами на лесопилке. А потом вдруг носится повсюду, бьется головой о столбы и пинает опилки, отбрасывая их на кучу смысла. Она бы и на нее залезла и раскидала по сторонам, если бы Оле с Большим Хансом не поймали и не удержали ее силой.

Это произошло за день до того, как должны были приехать музейщики, чтобы упаковать кучу смысла, и затем смысл – или то, что от него осталось, – навсегда покинул бы Тэринг.

– Это не их смысл, а наш! – крикнула Софи, и только тогда до нас дошло, что это ее первые слова за шесть дней.

– Мы его им продали!

– Смысл продать нельзя!

Софи заколотила кулаками в грудь и живот Оле, и я видела, что ему больно. Тогда Большой Ханс схватил Софи за руки и заломил их за спину, теперь больно было Софи.

Я знала, что Софи права.

Смысл продать нельзя. Он либо есть, либо его нет. Из-за того, что мы продали кучу смысла, она этот смысл утратила. Если он вообще когда-либо был. Но я об этом старалась не думать, потому что, если его никогда не существовало, права была не Софи, прав был Пьер Антон.

– А мы продали, значит, его больше нет! – крикнул Оле в ответ с такой неистовой яростью, что я поняла – он тоже осознал, что делать нам этого не стоило.

– Но тогда куча бессмысленна! – завопила Софи.

– Да успокойся ты, Софи! Наплевать вообще на эту кучу! – заорал Большой Ханс, а я подумала, что на музейные деньги он всегда сможет купить себе новый велосипед, еще и лучше неоново-желтого. Ему, конечно, было наплевать.

– Если куча бессмысленна, то Пьер Антон прав и ничто не имеет смысла! – продолжала Софи. – Ничто!

– Заткнись, Софи! – крикнула Герда.

– Да, заткнись-ка, Софи! – произнес Ян-Йохан.

– Заткнись! – подхватили Элиса, Хуссейн, Рикке-Урсула, Благочестивый Кай и другие.

Но Софи не заткнулась. Наоборот. Софи принялась вопить еще громче.

– Ничто! – орала она. – Ничто! Ничто! Ничто!

Она все вопила и вопила. Она кричала так громко и пронзительно, что в ушах звенело и пронимало аж до самых костей. Но что самое ужасное – с этим криком все словно стало разваливаться на части. Словно куча смысла действительно больше ничего не значила, а вместе с ней и все остальное утратило смысл.

Весна, лето, осень, зима, радость, печаль, любовь, ненависть, рождение, жизнь, смерть.

Все одинаково.

Одинаковый. Один. Ничто.

Не только я это осознала.

Но с этим прозрением пришло ощущение, словно в нас вселился сам дьявол.

Хуссейн набросился на Рикке-Урсулу за то, что та попросила принести молитвенный коврик. Большой Ханс пнул Хуссейна в качестве спасибо за велосипед. Элиса стала царапать и изо всех сил кусать Оле, но тут ей врезала Рикке-Урсула, а Софи обрушилась на Большого Ханса и принялась таскать его за волосы и выдрала, по моим наблюдениям, приличный клок. Ян-Йохан бросился на Софи и стал ее колошматить. Благочестивый Кай пришел на подмогу, потому что именно Софи подала идею с «Иисусом на Кресте» из розового дерева. Фредерик дал Майкен пощечину, и вскоре они уже катались повсюду в опилках, но затем Майкен вырвалась, так как Дама Вернер ударил Фредерика ногой между ребер. Майкен теперь накинулась на Герду, а Даму Вернера сбила с ног Анна-Ли прямо перед тем, как Крошка Ингрид треснула ей по голове своим старым костылем. Хенрик схватил другой костыль и повалил Крошку Ингрид наземь.

Больше я ничего не увидела, так как Герда сзади прыгнула мне на спину, я опрокинулась, Герда набросилась сверху, и мы стали кататься в опилках среди остальных. Кулаки были не очень тренированными, но били жестко. Я вцепилась в волосы Герды, а она в мои. Затем Герда схватила меня за сережку и изо всех сил потянула, так что я заорала от боли. Неожиданно оказавшись с серьгой в руке, она удивилась, поэтому мне удалось сбросить ее с себя и вскочить на ноги. Я взялась за ухо, и рука стала влажной от мерзкой теплой крови. В хаосе сражающихся тел мой взгляд выхватил еще больше крови, которая текла по лицам моих одноклассников, постепенно окрашивая пятнами опилки и цементный пол под ними.

Казалось, мы хотели друг друга убить.

Тут я поняла, что нужно привести Пьера Антона.

Мне удалось сбросить с себя Герду, которая вцепилась в мои голени. С трудом миновав потасовку, я выбежала на улицу и помчалась по дороге.

Я неслась что было сил.

Бежала, как никогда прежде. Я задыхалась, в боку кололо, горло пересохло, ноги болели, но я не останавливалась. Я не знала, что сказать Пьеру Антону, чтобы он пошел со мной на лесопилку. Единственное, что я знала, – мне нужно, мне придется, мне просто необходимо привести его туда.

Пьер Антон сидел на ветке сливового дерева, уставившись в пустоту.

Издалека я разглядела его синий свитер среди набухших светло-зеленых почек. Добежав до самого дерева, я резко остановилась на тротуаре и поначалу не могла выговорить ни слова, так как была в состоянии только кашлять, отплевываться и хватать ртом воздух, который слишком неохотно заполнял легкие. Пьер Антон смотрел на мои усилия удивленно, но не переставая забавляться.

– Чем обязан такой честью, Агнес? – приветливо спросил он, едва сдерживая смех.

Я проигнорировала насмешку.

– Софи сошла с ума, – выдавила я из себя, как только отдышалась. – Они все взбесились. Ты должен прийти.

Я хотела сказать что-то еще, чтобы убедить его, хотя и не знала, что именно. Но Пьер Антон, не говоря ни слова, соскользнул со своей ветки, на мгновение повис на руках, а затем спикировал на траву. Исчезнув во дворе, он быстро вернулся на старом мужском велосипеде и так рванул вперед, что у меня не было ни единого шанса его догнать.

Когда я добралась до лесопилки, старый велосипед Пьера Антона валялся на обочине. Его самого нигде не было видно. Стояла мертвая тишина.

Я осторожно открыла дверь и вошла внутрь.

Перед глазами предстало ужасное зрелище.

Седьмой А стоял полукругом перед Пьером Антоном.

Носы сломаны, брови рассечены, зубов не хватает, опухшие губы разбиты, под глазами фингалы, одно ухо наполовину оторвано. Некоторые, казалось, едва держались на ногах. Все были перепачканы кровью и покрыты опилками. Но не это привлекло мое внимание. То, что я разглядела, – ненависть.

Ненависть. Больше ненависти. Все против всех.

Я прикрыла дверь и пробралась вдоль стены внутрь.

Пьер Антон переводил взгляд с одного на другого.

– Да вы просто куча идиотов! – воскликнул он, качая головой и делая шаг вперед. – Если ничто не имеет смысла, не на что и сердиться! А если не на что сердиться, то не из-за чего и драться! – Он посмотрел по сторонам, словно бросал вызов каждому, кто готов был с ним поспорить. – Так чем вы занимаетесь? – Он пнул опилки, а затем, взглянув на кучу, издевательски рассмеялся: – Вы деретесь из-за этой кучи хлама? – Он показал на нее с презрительным видом, однако что-то все же привлекло его внимание, хотя что именно, сказать трудно.

Пьер Антон приблизился к куче и медленно обошел ее. Он долго рассматривал гробик малыша Эмиля с лежащей на нем разлагающейся тушей Золушки. Затем стал разглядывать собачью голову, возвышающуюся над кучей, потом перевел взгляд с телескопа на Даннеброг, затем на оскверненного «Иисуса на Кресте» из розового дерева, на боксерские перчатки, на змею в формалине, на шесть синих косичек, на неоново-желтый велосипед, потом на молитвенный коврик и костыли, а также на мертвого Малютку Оскара и окоченевший указательный палец Ян-Йохана. И тут вдруг заметил что-то, что его озадачило.

– Что это за тряпка? – спросил он, показывая на клетчатый носовой платок.

– Это смысл! – истерично завопила Софи. – Смысл!

Пьер Антон перевел взгляд с Софи на всех нас. Казалось, у него в голове что-то начинает проясняться.

– А, так вот в чем смысл! – взорвавшись, крикнул он и схватил Софи. Держа ее за плечи, он стал трясти ее, пока она не перестала кричать. – И поэтому вы продали ее?

– Смысл, – прошептала Софи.

– Смысл, как же! – издевательски рассмеялся Пьер Антон. – Если эта куча хлама когда-либо и имела смысл, то в тот день, когда вы получили за нее деньги, она его лишилась. – Он снова рассмеялся. Отпустил Софи и посмотрел на Герду: – Сколько стоил Малютка Оскар, а, Герда, а?

Герда ничего не ответила. Просто залилась румянцем и опустила голову.

Пьер Антон на мгновение сосредоточился на флаге, а затем перевел взгляд на Фредерика.

– Отечество! – усмехнулся он. – Ты что, Фредерик, реально променял Отечество на толстый кошелек? – Пьер Антон покачал головой. – Я бы не обрадовался, если бы нужно было идти на войну с таким генералом, как ты.

На глаза Фредерика навернулись слезы.

– А молитвенный коврик, Хуссейн? Ты что, больше не веруешь в Аллаха? – Пьер Антон не отводил взгляда от Хуссейна, который стоял с опущенной головой. – Сколько стоила твоя вера?

Пьер Антон продолжал перечислять другие элементы кучи смысла, а мы все по очереди сжимались в комок.

– А тебе, Ян-Йохан, почему бы не расстаться со всей рукой, раз наплевать на палец – ты же его продал по выгодной цене? А у тебя, Софи, что осталось после того, как ты продала себя?

Мы ему не отвечали.

Просто стояли, ковыряя ногами опилки и не осмеливаясь взглянуть ни на него, ни друг на друга.

– Если бы это действительно что-то значило, вы бы, наверное, это не продали, верно? – завершил Пьер Антон свою тираду, указывая рукой на кучу смысла.

Пьер Антон победил.

Но потом он совершил ошибку.

Повернулся к нам спиной.

XXIV

Первой на него бросилась Софи, и, если бы мы все остались на своих местах, Пьер Антон легко бы избавился от нее. Но мы этого не сделали. Сначала за Софи последовал Ян-Йохан, затем Хуссейн, затем Фредерик, затем Элиса, потом Герда, Анна-Ли, Благочестивый Кай, Оле и Большой Ханс, и вот уже почти не осталось места для остальных, кто готов был пинать и бить Пьера Антона вместе со всеми.

Не знаю, ужасно это было или нет.

Оглядываясь назад, я понимаю, что, наверное, ужасно. Но я не так это запомнила. Скорее, была какая-то куча-мала. И было хорошо. Избиение Пьера Антона имело смысл. Было важно его пинать. Это имело значение, хотя он и лежал ничком и не мог защищаться, да в конце концов, даже не пытался.

Это он отобрал у нас кучу смысла, как однажды уже отнял сам смысл. Это он во всем виноват. В том, что Ян-Йохан лишился указательного пальца на правой руке, в том, что Золушка была мертва, в том, что Благочестивый Кай осквернил Иисуса, в том, что Софи утратила невинность, в том, что Хуссейн потерял веру, в том, что…

Это он виноват в том, что мы утратили интерес к жизни и к будущему и совершенно не знали, что делать.

Мы были уверены лишь в том, что во всем виноват Пьер Антон. И что ему придется за все заплатить.

Я не знаю, в каком состоянии был Пьер Антон, когда мы уходили с лесопилки.

Но знаю, как он выглядел, хотя полиции я об этом не рассказала.

Он лежал, странно изогнувшись, запрокинув голову, с синим распухшим лицом. Кровь текла из носа и рта, также окрасив тыльную сторону руки, которой он пытался защититься. Глаза были закрыты, но левый опух и из-за рассеченной брови казался по-смешному косым. Правая нога была сломана и лежала под неестественным углом, а левый локоть выгибался в обратную сторону.

Расходились мы в тишине, не прощаясь.

Ни друг с другом, ни с Пьером Антоном.

В ту же ночь заброшенная лесопилка сгорела дотла.

XXV

Заброшенная лесопилка горела всю ночь и еще на следующее утро.

А потом все закончилось.

Я пришла ближе к полудню. Большинство уже были на месте. Мы поздоровались, но говорить друг с другом не стали.

Я рассмотрела то, что осталось: дымящееся пепелище.

Невозможно было определить, что тут лесопилка, а что куча смысла. Кроме обугленных останков стен, все остальное оказалось пеплом.

Потихоньку подтянулись последние, и вскоре собрался весь класс. Никто не обмолвился ни словом. Ни родителям, ни полиции, ни «Тэринг тирсдаг», ни музейщикам из Нью-Йорка. Иностранные журналисты не появились, но если бы даже кто-то и приехал, я уверена, что мы бы никому ничего не сказали.

Мы не спрашивали о Пьере Антоне, и прошло время, прежде чем его исчезновение накануне связали с пожаром на лесопилке. Это случилось только поздно вечером, когда на пепелище нашли его обугленные останки. Рядом с тем, что когда-то было кучей смысла.

Когда полиция пришла к выводу, что кучу смысла и заброшенную лесопилку поджег Пьер Антон, потому что не хотел признать, что мы нашли смысл и тем самым стяжали славу, никто из нас спорить не стал. Просто было грустно, что самого его настиг огонь.

Мы присутствовали на похоронах.

Некоторые из нас даже плакали.

Думаю, что искренне – кому, как не мне, этого не знать, ведь я была одной из них. Мы лишились музейных денег, потому что никто не подумал застраховать кучу смысла. Но плакали мы не поэтому. Мы плакали, потому что все цветы, включая белые розы от нашего класса, были такими печальными и красивыми, потому что блестящий, не потрескавшийся белый гроб, который оказался маленьким, хотя и был вдвое больше гробика малыша Эмиля Йенсена, сиял, соревнуясь со светом, отражавшимся в очках папы Пьера Антона, и потому что музыка, проникая в нас, разрасталась и искала выход наружу, но не находила. Независимо от того, верили ли мы в Бога, для которого пели, или в кого-то другого, или не верили вообще.

Мы плакали, потому что нечто утратили и нечто обрели. Потому что было больно и терять, и обретать. И потому что знали, что именно мы утратили, но пока еще не могли выразить словами то, что обрели.

После того как белый, не потрескавшийся гроб Пьера Антона опустили в землю и в коммуне на Тэрингвай, 25, прошли поминки, после того как Эскильдсен, папа Пьера Антона и несколько других человек, которых мы не знали, но догадались, что они родственники, произнесли кучу красивых слов о Пьере Антоне, который мало походил на того, кого мы знали, мы отправились на заброшенную лесопилку.

Какое-то неопределенное чувство подсказало нам, что будет не совсем уместно всем встречаться прямо на лесопилке именно в тот день, поэтому впервые за много месяцев мы пошли туда по трое четырьмя разными путями.

Пепелище больше не дымилось.

Все угли погасли, остался только холодный бело-серо-черный пепел и обугленные обломки кирпичей. На том месте, где была куча смысла, пепел казался немного гуще, но точно разглядеть было сложно. Повсюду валялись куски кровли и обломки балок. Мы сообща приводили все в порядок. Это была тяжелая, грязная работа, от которой мы стали черными с головы до ног и даже под одеждой.

Мы старались говорить как можно меньше. Просто указывали рукой, если нужно было, чтобы кто-нибудь помог поднять балку или камень.

В мусорных баках поблизости мы нашли пустые бутылки, пластиковые контейнеры и спичечные коробки – все, что можно было использовать, – да Софи сбегала домой и принесла еще, чтобы у каждого была своя емкость.

Пепел мы собирали руками.

А затем плотно закрыли емкости с сероватой массой – это было все, что нам осталось от смысла.

А за него нужно было очень крепко держаться, потому что, хотя Пьер Антон больше и не сидел на сливовом дереве на Тэрингвай, 25, и не кричал нам вслед, нам все равно казалось, что мы слышим его каждый раз, когда проходим мимо.

– Раз так легко умереть, значит, смерть ничего не значит! – кричал он. – А раз смерть ничего не значит, то и жизнь тоже. Но все равно веселитесь!

XXVI

Тем летом мы перешли в бóльшие школы, оказавшись кто на севере, кто на юге, кто на западе, кто на востоке, а Софи отправили куда-то, где защищают таких, как она, от самих себя.

Мы больше не играли вместе и никогда больше не встречались, разве что только случайно на улице, когда этого было не избежать. Никто не пытался собрать нас на встречу одноклассников или что-то подобное, и я сомневаюсь, что кто-либо из нас явился бы, если бы кому-нибудь из учителей пришла в голову такая мысль.

Прошло уже восемь лет.

У меня по-прежнему хранится спичечный коробок с пеплом, собранным на лесопилке и на остатках кучи смысла.

Время от времени я вынимаю его и смотрю. И когда я осторожно открываю потертую картонную коробочку, вглядываясь в серый пепел, в животе возникает странное ощущение. И хотя я не могу объяснить, что это, но точно знаю – есть нечто, что имеет смысл.

И я знаю, что со смыслом шутить не стоит.

Ведь так, Пьер Антон? Так?

notes

Примечания

1

Даннеброг – название национального флага Дании. – Здесь и далее примеч. пер.

2

На самом деле, согласно легенде, флаг опустился с небес 15 июня 1219 г. на территории современной Эстонии, в городе Таллин.

3

Конечно! (фр.)