Текст книги "Олимпийский диск"

Автор книги: Ян Парандовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

Весь плетрион сбежался на рынок, куда пригнали табун лошадей. По копытам, обернутым лыком, и по белесой пыли, которая осела на шерсти, было видно, что прибыли они издалека. Ерготель сказал:

– Это сицилийские лошади.

– С чего ты взял?

– Я вижу людей Гиерона[29]  29 Гиерон Старший, царь Гелы (478-467 гг. до н. э.), затем владетель Сиракуз. При его дворе жили Пиндар, Симонид и Эсхил.


[Закрыть].

И он указал на прислугу – конюших и конюхов, у каждого из них виднелся серебряный паременник с цифрами сиракузского тирана. Прислуга суетилась возле своих животных, по очереди подводя их к элленодику, который определял возраст лошади, окидывал ее быстрым взглядом и записывал имя на глиняной дощечке.

За этой процедурой наблюдала толпа горожан, которые, увидев атлетов, приветствовали их криками. Вокруг них сразу образовалась толчея, их окидывали жадными взорами, к ним протянулось несколько наиболее смелых рук, чтобы притронуться к их телам. Какая-то особенно стремительная волна подхватила Сотиона.

– Смотрите, что с ним делают! – крикнул Содам.

Но Герен уже метнулся туда и раскидал людей. Он вырвал у них юношу и вынес на руках из толпы. Сотион перебросил ноги на плечи гиганта, подтянулся и уселся у него на загривке, как юный Дионис, едущий на взлохмаченном Силене[30]  30 Мифологический персонаж, сын Гермеса (или Пана), воспитатель и спутник юного Диониса.


[Закрыть].

Часть вторая
ОЛИМПИЯ

I. Луна над Олимпией

В третий раз после летнего солнцестояния наступило новолуние. Громадная арка небосклона, протянувшаяся от Кавказских гор до Геракловых Столпов, разнесла эти ночные сигнальные огни по всему пространству греческого мира. Словно путеводная звезда, взошла Олимпия на вершину небесного свода. Посреди лесов и гор, из прибрежных песков стали видны все дороги, от тропинок, сбегающих с перевалов, до просторных морских путей (богам, взирающим сверху, они, наверное, казались нитями, тянущимися к веретену). Сколько их было, разбросанных, перепутанных, и вот наконец собрались они воедино, свились волокнами и легли на земли Элиды.

Раньше всех началось движение на дороге из ахейской Димы, той, что в окрестностях Вупрасия сливается с другой, ведущей гостей с западного побережья, из двух портов: Гирмины и Киллены.

Скрипели колеса в глубоких колеях, выбитых по обе стороны тракта, на котором повозки не могли разминуться. Рядом бежала тропинка для пешеходов и тех, кто ехал верхом, на лошадях, мулах или ослах. Шли процессии, торжественные theorie[31]  31 Процессии (греческ.).


[Закрыть], направляемые государствами и городами, а вместе с официальными представителями следовали обычные пилигримы. Округа, племена, города, общины держались вместе, их нетрудно было отличить: между одной партией повозок, ездоков, пеших и следующей всегда был разрыв. Подчас, когда ломалось колесо или падало животное в упряжке, порядок нарушался, в образовавшейся неразберихе все сбивались, движение прекращалось, поднимался шум. Препятствие устранялось, повозка, требующая ремонта, сворачивала на обочину и дальше тащилась в самом хвосте, где постепенно собиралась толпа бродяг со всех концов света.

Странствовали на лениво передвигавшихся волах, выносливые животные тащили большинство упряжек. Жара тяжестью оседала в ногах, изводила жаждой, животные ревели, требуя воды. Останавливались у каждого ручейка. Тогда наступало оживление, молодые бежали с полными ведрами, из рук в руки передавали кружки со студеной водой, некоторые раздевались и с минуту лежали на камнях мелкого потока. Их охватывала внезапная бодрость, они принимались петь. Едва вступали в лес или хотя бы встречалась по пути купа деревьев, тотчас же рассаживались в тени, кто-то играл на дудке, кто-то угощал вином, зато потом приходилось бежать, догоняя своих.

Защитой от солнца служила широкополая шляпа. На многих были кожаные шапки, и, когда их снимали, по лицу текли струйки пота. Некоторые обходились платком, концы которого завязывали под подбородком, для многих единственной защитой от солнца служила копна волос. Волосы в основном были длинные, заплетенные в косы, их укладывали в полотняные мешочки, укрепленные на затылке. Вельможи из Сицилии и Великой Греции ехали в удобных повозках полулежа под зонтами. Некоторые повозки были крытыми, сквозь щели в полотне можно было различить бледные лица стариков, чьи силы подорвала дальняя дорога.

В полуденные часы нетерпение возрастало, ссоры вспыхивали по любому поводу, день удлинялся и казался бесконечным. С наступлением вечера гудела и шумела вся процессия, одни предлагали устроить привал, другие требовали использовать прохладу и ехать дальше. Волы, нахлестываемые кнутом, упирали рога в передние повозки. Наконец, усталость парализовала всех, и среди конского ржания, рева ослов люди нередко засыпали с недоговоренным словом на устах. Они лежали, обеспамятев, на свежевспаханных полях, на стерне, у края дороги, которая приносила бодрость сном и мраком, и утренний рассвет всходил над ней, как бы пребывавшей во власти волшебных чар.

Чуть свет поднимался шум, накатывавший издалека. Где-то сзади появлялись новые повозки, просили освободить проезд, люди просыпались, расправляли одеревеневшее тело, солнце выбирало росу из одежды в терпком запахе озона.

Под Элидой возникали временные лагеря, состав которых постоянно менялся. По гимнасию сновало множество людей, ищущих среди участников состязании родственников, друзей или знакомых. Капр наконец велел запереть ворота, чтобы не мешали тренировкам. Пришельцев впускали только в помещение элленодиков, где они могли сообщить сведения об атлетах из своих общин. Больше одного дня никому не разрешали задерживаться, чтобы не лишать места тех, кто прибывал вслед за ними.

Дальше дорога карабкалась по предгорьям Акрореи в направлении на Ойнею, вечные клены которой навевали предания о царе Авгии и его дочери-колдунье, собирающей травы по берегу Ладона. Торговцы на несколько дней задерживались в Алесии, где устраивалась ярмарка, немощных манили чудодейственные источники Гераклеи, бьющие фонтаном из-под храма Ионийских нимф. За Салмоной, некогда столицей Салмонея[32]  32 Царь Фессалии, выдавал себя за Зевса, разъезжая на колеснице, имитировал молнию и гром с помощью факелов и железного листа; за такую дерзость был убит Зевсом.


[Закрыть], которого Зевс поразил молнией, открывался вид на долину Олимпии.

Она лежала в створе двух рек: широкий Алфей сливался здесь со своим притоком, "шумным" Кладеем. Среди холмов, окружающих равнину, выделялся конусообразный Фрикс, с вершины которого сквозь деревья проглядывал храм Афины Кидонийской, бугор, где все еще чернели пепелища разрушенной Писы; наконец, Кронион, гора Крона, она отбрасывала свою тень, пахнущую соснами, на прилепившийся к ее склонам священный округ. Это, собственно говоря, была роща, там росли раскидистые платаны и невзрачные, серые оливковые деревья, над которыми виднелись крыши строений, чуть далее открывалось пустое пространство, с холмом курящегося алтаря. Оттуда расходились две золотистые полосы – стадион и ипподром.

Проникновенная тишина, пленительная мягкость оберегали здесь каждую деталь пейзажа. Те, что попадали сюда впервые, замирали, размышляя над скромной простотой жилища Зевса. Фокийцы, воспитанные в непосредственной близости к дикому величию Дельф, взбирались на возвышенности, откуда еще шире виден был покой зеленых долин, лесистых холмов, реки, плывущей среди поросших миртом высоких берегов, замедляющей свой бег на поворотах, омывающей в своем широком русле пушистые островки, чтобы, наконец, в бескрайнем разливе бледно-желтого света ухватить сверкающий край Ионического моря. Так выглядела обитель бога, и, если он сам избрал это место, значит, такой же должна была быть и его душа.

Тем временем возле Олимпии все ширился людской поток.

От устья Алфея катила первая волна, которую принесли маленькие суденышки, покачивающиеся теперь на мелководье рейда, вторая – с севера, от Элиды, третья – с юга, из Трифилии и Мессении, наконец, четвертая – с востока. Последняя, самая многочисленная, двигалась по большой дороге, пересекающей всю Аркадию, от истоков Алфея, который эту тропу народов проложил среди самых диких гор. К ней привязывались все пути с восточного побережья: из Лакадемона, Арголиды, из Коринфа и Мегары, к которым присоединялись более отдаленные, из Аттики, Средней Греции, со всех островов Архипелага и Малой Азии, а также с берегов Черного моря, ведь очень много судов сворачивало в гавани Афин или Коринфа, чтобы не огибать всего Пелопоннеса. Теперь вся эта масса людей сошлась на равнине между двумя реками.

Подъезжавшие повозки останавливались на расстоянии двух стадиев от священного округа. В этом месте образовывалось пустое пространство, откуда Олимпийский Совет мог наблюдать за порядком.

С утра до ночи члены его в сопровождении рабдухов[33]  33 Наблюдатели за порядком на гимнастических площадках, стадионах и прочих массовых зрелищах.


[Закрыть] и мастигофоров, вооруженной стражи с палками, принимали пилигримов. Сначала появлялись архитеоры, предводители процессий, представляли общину, число своих людей, повозок и животных, договариваясь о месте для лагеря. Лучшими, разумеется, считались самые близкие места, их отводили государствам и городам, имевшим особые заслуги перед Олимпией; большим подспорьем могли служить и личные взаимоотношения архитеора. Ему приходилось немало попотеть, бегая от одного члена Совета к другому, умоляя и заклиная их, ссылаясь на свои знакомства, взывая к их памяти, возвеличивая подлинное или мнимое родство, а если его между людьми не существовало, он обнаруживал его среди богов или героев своего края, Зевсу Олимпийскому подсовывал какую-нибудь нимфу из родных сторон, выводя из этой связи длинное потомство: собственный род, свою особу связывал с какой-либо из этих генеологических ветвей. Доходило до ссор, когда кому-то назначали место на расстоянии нескольких стадиев от Олимпии. Однако разумнее всего было занять его поскорее, так как в нынешнем году оно могло казаться почти что привилегией. Трудно даже представить себе, где раскинут свой лагерь те, что прибудут последними.

Отдельные партии двигались в порядке очереди. Каждую сопровождал член Совета, чтобы не нарушали указанных границ лагеря. Это отнимало столько времени, что дороги превращались в одну сплошную взбудораженную, раздираемую склокой стоянку кочевников. Нередко после целого дня ожидания только к ночи удавалось беспрепятственно проехать.

На равнину, сотканную из сплошного серебристого света, вступали как в сновидение, и многие, дотащившись до своей стоянки, опускались на землю, молитвенно сложив руки, молча взирали на строгие очертания Олимпии, вслушивались в тишину, напоенную росой, бедные животные, измученные ярмом, которое позабыли с них снять, жалобно стеная, тыкались им в головы своими влажными ноздрями.

Пока не заходила луна, спать никто не ложился.

Тысячи глаз провожали молодой месяц в его коротком странствии по небосводу. Отражаясь в зрачках, он утрачивал свои подлинные очертания, слишком простые и вместе с тем загадочные.

Одним богиня Селена показывала золотую диадему на темных волосах, другим венок из серебристых листьев или же факелом освещала себе путь во мраке ночи. Видели ее мертво поблескивающий глаз, безукоризненную белизну щеки, полоску лба из-под приподнятого покрывала. Ее отправляли в пещеры, затерянные далеко в горах, или же на берег потока, который опоясывал землю. Она ехала в повозке, на быке, на лошади, на муле, на белорунном баране.

"Многоименная", она родилась от титанов, Гипериона и Тейи или опять же от Гелиоса, который где-то в другом

месте считался ее братом, а подчас и мужем. Она ускользала от людского воображения, как и ее свет, переливающийся среди морских волн светозарными сплетениями змея. Для многих чистая и непорочная дева, она в Немее считалась матерью чудовищного льва, в Аркадии – любовницей лесного Пана, а людям из карийской Гераклеи известен был некий грот на горе Латмос, где Селена каждую ночь склонялась над беспробудно спящим Эндимионом[34]  34 Юноша, погруженный в вечный сон Зевсом, в него была влюблена богиня луны Селена, посещавшая его в пещере в течение тридцати лет.


[Закрыть].

Но здесь, на земле Элиды, где Эндимион почитался одним из первых царей, Селена родила ему пятьдесят дочерей, пятьдесят месяцев восьмилетнего цикла, священного круга двух олимпиад, и как раз теперь последняя ее дочь во время "девического" месяца парфения спешила к своему полнолунию.

II. Под пологом палаток

В речной долине выросло громадное и красочное поселение. Густо сгрудившееся около священного округа, оно было свободнее в отходящих от центра ответвлениях, которые, впрочем, с каждым днем все больше заполнялись. Круглые или четырехугольные кожаные и полотняные разноцветные палатки объединялись по общинам, отделенные друг от друга узкими проходами. Родственные общины держались вместе, и такие укрупненные территории образовывали как бы целые государства – здесь можно было увидеть Аттику, Лакедемон, Беотию, Сицилию, сотни границ греческого мира отстаивали свою независимость в этой тесноте.

Велик был, однако, соблазн их нарушить. Неожиданно теспиец отправлялся на поиски топора, и, хотя у него в палатке имелся свой собственный, он приносил его от византийцев, мессенец обнаруживал свою собаку в далеком Эпире, остров Самос поил водой Массилию. Исполнялось как бы нечто вроде детского сна, словно у ног вырастали Гермесовы крылья. Мир изменил свои масштабы. Наконец-то можно было пройти его вдоль и поперек, надышаться запахом чужбины.

Каждый лагерь сохранял свой неповторимый облик. Расположение палаток, расстановка повозок, место для свалки, незначительные детали в кажущемся единстве бессознательно выказывали своеобразие страны, откуда происходили. В этом угадывался ритм гор, долин, побережий, животные тянули головы в разные стороны, словно угадывая направление родных коровников и конюшен. Одежда людей была рассчитана на самые различные климатические условия, аркадийцы со склонов горных вершин не расставались с кожухами, вокруг бронзовой наготы жителей Ливии простиралась пустыня, в которой нет ни воды, ни дождей, ни капли росы. И каждый как бы принес с собою воздух родной земли, он улавливался в запахах лагерей. Он шел неведомо откуда, от людей, от утвари, из раскрытых палаток, пробивался из опилок и мусора, где отдавали свое последнее дыхание листья, стебли трав, засохшие цветы, прихваченные вместе с поклажей. Случалось, что из складок накидки, долго пролежавшей в сундуке, вылетал мотылек, оставляя кокон, вплетенный в нитки шерсти, и трепетал, переливаясь необычайной окраской, словно дух неведомого континента.

Многообразие обычаев выказывалось в любом поступке. В человеческих жестах находили свое отражение зоны, параллели и меридианы, в них проявлялся образ жизни пастухов, землепашцев, купцов, мореходов; вертел в руках спартанца издавал стремительный шелест копья, аргосец восседал на табурете, словно на лошади, жителя лесов узнавали по беззвучным шагам. Но вся Греция, несмотря на свое многообразие, казалась почти монолитной среди фантастической стихии колоний: Африка, Иберия, Галлия, Иллирия, Италия, Скифия, Сарматия, Сирия, Египет своим дыханием из самых глубин собственной загадочной истории и цивилизации накрывали эти сотни греческих городов, цепочку хрупких звеньев, зацепившихся за их побережье. В каждодневном соприкосновении с варварами, на караванных путях, в толчее портовых городов человек впитывал их мысли, суеверия, пороки, как уличную пыль, проникающую во все поры тела. Его душа покрывалась причудливым орнаментом, улыбка, взгляд, жест выражались словно с помощью знаков неизвестного алфавита. Но подчас достаточно было увидеть узел на веревке или контуры горшка, заметить ничтожную морщину, прищур век, как следствие глубокой и скрытой бури чувств, чтобы среди этих арабесок и вензелей распознать чудесную братскую схожесть.

Тысячи неожиданностей разделяли и вновь сближали людей. Здесь было представлено бесчисленное количество наречий и говоров, язык колоний заглушали сорняки чужих слов, все это порождало удручающие недоразумения. Обычный предмет, обиходная утварь внезапно превращались в загадку, которую невозможно было разгадать в разных концах этого обширного лагеря. Ударения, согласные, придыхания, грамматические роды подчинялись непостижимым капризам, невозможно оказывалось доверять даже гласным, настолько значительно видоизменялись они при раскрытии рта, движении губ, сжатии зубов. От слов часто оставался голый костяк, сама сердцевина звука, которому далекие века поверяли сокровенный смысл предмета. Но как быстро и горделиво крепли эти отростки в речи и сердце. Однажды услышанные и понятые, они выявляли свои корни, давали новые побеги, распускали пышную листву, которая отбрасывала великолепную тень, тень пространства и времени.

В светлом ощущении сообщества угадывались очертания древнего бытия, когда еще все племена жили вместе, когда подобный лагерь, окруженный шумом северных степей, влиял на решения о переселениях и завоеваниях. Где и когда это было? Ни одно воспоминание, ни один миф ни слова не говорят об этом. Но ведь царили такие времена, когда ни дорийцев, ни эолов, ни ионийцев не существовало, а был единый народ, связанный теми же сухожилиями, которые и теперь способны передавать мысли по разнозвучащим губам. Откуда бы иначе рождалось это удивительное ощущение тепла, которое, можно сказать, проникает в самую душу даже при еле слышном шорохе живущего рядом.

Многие знали друг друга по предыдущим Олимпиадам, встречались приятеля по каким-то совместным приключениям, вспоминались лица, виденные в далеких портах, в полуосвещенных трактирах, вновь сходились самые глухие тропы, на которых однажды случайно пересеклись чьи-то судьбы. Поминутно раздавались радостные возгласы.

– Кого я вижу? Невероятно, клянусь Зевсом!

– Тебе, кажется, снова пришлось пережить бурю?

– И какую! Я уже слышал голос сирен.

– Да, да! В наши годы не мешало бы остаться дома.

– Нет, невыносимо представить, что умрешь в постели, в которой ты явился на свет.

– Что ты там рассуждаешь про годы!..

Все чувствовали себя такими молодыми, что весь мир казался им в девичьем возрасте, возрасте той девушки, что стремительно проскользнула между палатками. Она исчезает, и лишь один ее голос доносится из-за полога, мягкий и легкий голос, золотистый завиток среди всего того мужского многоголосья, которое вдруг стихает.

Во всем лагере ни одной женщины. Они остались дома: по закону вход в Священную рощу во время игр для них закрыт, даже реку Алфей им запрещено переходить. Там, за рекой, по направлению к Скиллунту, видна Типейская скала, оттуда предписывалось сбросить виновницу, нарушившую запрет. На людской памяти такого еще не случалось. Но закон есть закон, хотя никто и понятия не имеет, откуда это пошло. По какому-то древнему предрассудку сельской жизни женщин изгоняли, дабы они не подрывали силу урожаев, не допускали к олимпийским церемониям и к культу покровителя хлебов Эвноста в Танагре, перед ними закрыли двери храма Крона. Только девушки пользовались извечной привилегией своей непорочности.

Среди них была одна, имя которой повторялось по всему лагерю.

Она шла, опираясь на руку отца, почти одного с ним роста. Дорический пеплум[35]  35 Вид женской одежды.


[Закрыть], скромный в покрое, не скрадывал очертаний ее фигуры, и она не тонула в обилии материала. Упругая зрелость ее форм ощущалась особенно там, где сукно было перехвачено в талии и ниспадало длинными, ровными складками. При каждом шаге складки раздвигались и под мягкой шерстяной тканью обозначались очертания ноги, законченной и совершенной. Широкая в плечах, с высокой грудью, которая выступала под прикрывающей ее апоптигмой[36]  36 Часть женского платья (пеплума), прикрывающая грудь.


[Закрыть], она смуглостью своих рук, шеи, ступней, выглядывающих из сандалий, заявляла миру о своем теле, взлелеянном солнцем и морским ветром.

Гидна, родившаяся в Сикионе, на полуострове Паллена, сопровождала своего отца Скиллия в его поездках на ловлю губок. Еще полудетскими руками она срывала с подводных скал эти студенистые живые кусты, все смелее, все выносливее в единоборстве с морской стихией, с тяжестью волн, в которые погружалась, быстрая и умелая в работе посреди голубоватого мрака глубин. Легкие приобрели удивительную силу дыхания, воздух, зачерпнутый на поверхности моря, оставался в них так долго, что Скиллий, всплывавший первым, каждый раз переживал и страх и радость. Наконец и она выныривала, взлетал на мгновение из воды ее торс, раскачиваемый вздохом, будто легкие раскрывались, чтобы объять весь мир, и тотчас она превращалась в светящееся движение, в частицу вольной стихии, до тех пор пока не расставалась с последней волной, выскакивая на берег.

Ей и в голову не приходило, что ее искусство сможет когда-нибудь пригодиться для чего-то иного, нежели ловля губок. Но вот вспыхивает война, наступает как бы конец мира, неисчислимый людской поток смывает их дом, море вскипает тысячью весел, их лодка, привязанная к неведомому кораблю, плывет северо-восточным ветром. Неизвестно, сколько времени провели они в состоянии этой дикой растерянности. Небо, море и суша взывали всеми языками, но ни одно слово не напоминало звук человеческой речи. Все, что Гидна поняла за это время, укладывалось в одну фразу: "Надо сорвать суда с якорей". То был голос ее отца, сдавленный и тихий, едва уловимый в грохоте бури посреди ночи, темной, как сама земля.

Они начинали пробираться под волнами. Подплывали под днища судов, ползали в тинистом, кипящем мраке, покуда их руки не натыкались на якорный канат; тогда они принимались дергать его, вырывали железные клыки, вбитые в дно, и выныривали, чтобы отдышаться. Ураган, словно молния, пронзал им легкие, треск судна, подхваченного ветром, и отчаянные крики команды на мгновение усиливали грохот бури, они снова уходили под воду, и еще корабль исчезал в ночной бездне. Несколько десятков персидских судов они предали смерти. Они сами рассказали обо всем случившемся, приплыв в одну из последующих ночей из Афеты в Артемисий.

– Погляди-ка, эта девушка проплыла восемьдесят стадиев!

– По-твоему, у них не было лодки?

– О какой лодке ты говоришь? Спроси Ликомеда, сына Эсхрея, если он где-то здесь. Он был капитаном корабля, к которому подплыла девушка, и бросил ей конец. Она вскарабкалась по канату проворнее, чем это сделал бы ты.

– И добавьте, что они не явились с пустыми руками. Наши военачальники только от них и получили первые достоверные сведения о передвижении персидского флота.

Это великолепно, что существует такая девушка и такой лагерь, изобилующий значительными событиями!

Каким-то чудом палатки афинян, спартанцев, тегейцев, коринфян, потидейцев, сикионийцев, эпидаврийцев, трезенцев оказались рядом, недоставало лишь часовни Андрократа да источника Гаргафии, чтобы эти невысокие холмы и окрестную равнину принять за поле брани под Платеями[37]  37 Город в Беотии, где произошла (в 479 г. до н. э.) битва эллинов с персами, закончившаяся поражением последних.


[Закрыть]. Товарищи по оружию приветствовали друг друга с радостным изумлением, так встречаются лишь люди, вместе пережившие дурные времена.

Над ними вскипал шум воспоминаний. Кто-то спас чью-то жизнь, кто-то вынес кого-то с поля боя, раненые показывали друг другу зарубцевавшиеся шрамы. Вздохом помянули души погибших. А когда уже недоставало слов, восклицали: "Клянусь Зевсом! Клянусь Палладой! Клянусь Гермесом! Клянусь Эаком!" Весь Олимп участвовал в их веселье.

Собирались большими толпами, брались за руки и выкрикивали:

– Саламин!

– Платеи!

– Микале![38]  38 Название гор и мыса между Эфесом и Милетом, где в 479 г. до н. э. произошла знаменитая битва эллинов и персов, в которой персы были разбиты.


[Закрыть] – чтобы созвать тех, чья стоянка находилась далеко, а затем направлялись в сторону Гарпины, где было пусто, и рассаживались широкими кругами.

Самым важным казалось выяснить, как отложились эти события в памяти самых разных людей. Это не было внесено ни в один архив, ни в одну хронику и продолжало жить только в людской молве.

А в это время на далеком Карийском побережье двенадцатилетний мальчик пока еще забавлялся ракушками, погонял тележку с впряженной в нее собакой, и пройдет еще немало времени, прежде чем он отправится странствовать по свету, прежде чем из уст людей услышит живую историю и прежде чем увековечит ее раз и навсегда в книге, которая будет начинаться следующими словами: "Геродот из Галикарнасса собрал и записал эти сведения, чтобы прошедшие события с течением времени не пришли в забвение и великие и удивления достойные деяния как эллинов, так и варваров не остались в безвестности"[39]  39 Геродот. История. В девяти книгах. «Наука», Л., 1972, с. 11.


[Закрыть].

И спустя пять Олимпиад весь народ услышит его. Здесь, под сенью священного округа, зазвучат сладостные звуки ионийской речи над развернутым свитком папируса. Время обратится вспять, и эпоха великих лет спрессуется до нескольких часов, состоящих из всепроникающих слов. Новое поколение, которое в день Марафона спало с поднятыми вверх кулачками, а после Саламина отроческими голосами исполняло хвалебную песнь, а еще более юное, у которого от этих названий слипались глаза на дедовских коленях, наконец-то охватит единым взглядом все, что жило в бесчисленных легендах и рассказах. Старики же, приложив ладонь к уху, будут изумляться, что же это они никак не припомнят человека, который говорит так, будто был когда-то среди них, хотя ни один седой волос не подтверждает его тогдашнего присутствия.

Но что бы ты ни думал на этот счет, от собственного мнения лучше отказаться, ибо кто способен теперь при помощи своих немощных слов состязаться со столь высоким искусством гармонической фразы? И по вспыхнут теперь споры о том, кто указал персам дорогу к Фермопилам: Эпиальт или Онет, и уже не останется времени на то, чтобы вставить ц свое имя в бурную схватку над трупом Мардония. Все будет решено и завершено, не понадобится колотить палкой о землю, хватать людей за одежду: ведь старческим голосом невозможно перекричать историю.

Разумеется, никто не предполагал, что может произойти нечто подобное. Для тех, кто широким кругом расселся у могильного холма, существовала одна-единственная книга, та самая извечная книга памяти и традиций, легкая и меняющаяся, сложная, как извилины человеческого мозга, но не допускающая на свои страницы всякого рода неудачи, пожарища и разрушения.

Обрабатывались самые свежие ее данные. В них уже полно было сокращений, вставок и дополнений. Каждый еще надеялся, что, хотя бы в виде сноски, повиснет на полях какой-нибудь страницы. Надо только при помощи мощного голоса, точного слова, подробного описания обстоятельств завладеть вниманием возможно большего числа слушателей, постараться проникнуть в чужие воспоминания, видоизменив их настолько, чтобы в них образовался пролом, достаточный для твоей собственной персоны. Это не так-то легко, коль скоро все собрались с подобными намерениями, и с первых же слов поднялся шум. Может быть, разумнее всего молча ждать, вон как тот толстяк, который, упершись руками в бока, улыбается и своим невозмутимым спокойствием разжигает всеобщее любопытство. Его никто не помнит.

Зовут его Аменокл. Аменокл, сын Кретина. Родом он из Коропа, что у Пегасийского залива. Там у него был дом, лодка, несколько невольников и сети. Богатство невелико, но жить можно: рыба не переводилась. Даже там заговорили о том, что могущественный царь движется на Элладу. Этому трудно было не поверить, когда послышался шум весел. Правда, царские корабли пристали к другому берегу Магнесии, но Магнесия так узка, и то, что происходит на одной ее стороне, слышно и по другую сторону. Флотилия находилась между городом Касфанеей и мысом Сепиадой. Одни суда вытянули на берег, оставшиеся стали на якоря. Заночевали они при полном спокойствии и тишине.

Но на следующий день море разволновалось, началась буря, поднялся сильный ветер, который идет от Геллеспонта. Эту бурю, как известно, послал Борей по просьбе афинян, – Борей, что женат на их давней царице. Все корабли, находившиеся достаточно далеко от берега, были подхвачены волнами, одни выбросило на Ипны у Пелиона, другие на мыс Сепиада, третьи швырнуло на берег у Касфанеи или Мелибеи. Именно тогда Скиллий с дочерью и сорвал многие суда с якорей. Аминокл видел бурю, которая налетела и утихла три дня спустя; поговаривали, что четыреста царских судов разнесло вдребезги. А позже при спокойной волне остатки флота обогнули берега Магнесии и вошли в залив, став на якорь возле Афетов, откуда много веков назад Ясон отправился на поиски золотого руна. Тогда же весь берег усыпали персы, а встречи с ними оставляли тягостное чувство.

Аминокл перебрался на другую сторону, где не было ни души. Благословенные, тихие волны набегали на берег, время от времени выбрасывая доски, балки, весла, корабельные обломки. Если б не трупы, распухшие от воды, вздувшиеся и посиневшие, разлагавшиеся под лучами летнего солнца, он мог бы сказать, что никакое жилище не сравнилось бы с каютой разбитого и застрявшего между двумя скалами корабля на пустынном берегу при безмятежном спокойствии моря и неба. Там он пересидел всю войну и не может пожаловаться, что терял время зря. Волны все умножали его хозяйство. Работы с каждым днем прибавлялось. Надо было хотя бы перебрать все эти груды разбухшего дерева и ржавеющего железа, под которыми могли оказаться и кое-какие ценности. Вот и обнаружилось, что их даже больше, чем он предполагал. Золотые и серебряные сосуды, шкатулки с деньгами, амулеты, различная амуниция непонятного назначения, но всегда там что-нибудь да поблескивало.

Он не называл ни одной цифры, никто и не ждал от него ничего такого, слушатели в своем воображении сами определяли количество драгоценной добычи, насколько у кого хватало фантазии. Подобным грезам предавались с удовольствием, и звон золотых слитков отдавался в ушах, перекрывая последние слова рассказчика. Видно было, что Аминокл еще шевелит губами, разводит руками и что-то напоминающее слезы увлажняет его глаза, но лишь сидевшие совсем близко поняли: речь идет о детях, вероятно, его детях, которых он потерял. И никто не посочувствовал его горю: он явно перенасытил их рассказами о своей удаче.

Они охотно разделили бы ее с ним. Солдаты, с неизгладимой белой полосой от шлема на лбу, уже забыли свою первоначальную обиду на то, что толстяк так долго занимал общее внимание, которого, по их мнению, заслуживали лишь их собственные подвиги. Взыграл в них торгашеский дух, который сидит в каждом, и всеми фибрами своей души они приветствовали богатство, какое обеспечивала им победа.

И предались восторженным воспоминаниям о персидских сокровищах. Тут снова возникли шатры, расшитые серебром и золотом, кровати, отделанные слоновой костью, кубки, чаши, сервизы, драгоценное оружие. Их снова пробрала внезапная дрожь, когда на повозках, обычных обозных повозках, оказались мешки, набитые сосудами, блюдами, фиалами из чистого серебра. И на убитых не оставляли они дорогих сабель и клинков, браслетов, цепочек, серег и перстней. Каждому живо представилась та яркая и сверкающая груда, вокруг которой суетились писаря и учетчики. Невольники лакедемонян брали каждую вещь по отдельности, подавали ее для регистрации и относили в хранилище.

Дележ трофеев производился справедливо, каждый получил, что ему причиталось, – пленными, женщинами, драгоценностями, скотом, но не мешает отметить, что невольники подолгу оставались без присмотра. Дальше этого разговоры не пошли из-за эгинцев, они сидели в общей массе. Всем хорошо было известно, что они немало нажились на этом, недаром свою родословную ведут от муравьев. Каким-то образом они заставили рабов превозмочь чувство страха и недоверия и повытрясли из них уйму золота и серебра. Невольники уступали вещи за бесценок: деньги всегда легче спрятать и пронести, но в этой лихорадочной сделке золото шло по цене меди.